Текст книги "Орехово-алый мотылёк (СИ)"
Автор книги: Julia Shtal
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
– Ах, мама, почему же мы бес…
– Тише, Мирэлла, тише, доченька!.. – послышались уже более глухие всхлипы – сестра наверняка плакала в мамино платье. – Можешь рассказать мне, но говори тише… ты и сама понимаешь…
– Да, но… – очередное «Тс!», затем тише: – Но почему в двадцать я должна?..
– Шёпотом, тише, прошу тебя, моя красавица… – после этого был слышен жаркий шёпот, но из рода шёпотов, в которых ты не можешь разобрать ни слова, хотя некоторые различались, но всё это мигом превращалось в несвязную кашу. Поэтому Чесио потерял всякую надежду, а идти и вставать под дверь было бы слишком нагло. Зато его кое-как отвлёкшаяся от проблемы душа вновь с больным скрипом вернулась к ней, придавившись сверху новым фактом: с сестрой и, вероятно, с ним тоже что-то произойдёт в двадцать лет. Скорее, типично пугала неизвестность; что же именно будет – вопрос, надоевший уже с первого раза. Точнее, одно Чесио знал: по мнению сестры, произойдёт нечто плохое.
Ему показалось, что душевные разговоры продолжались до полуночи, а потом он заснул сам. Наутро он увидел свою не выспавшуюся семью с покрасневшими глазами, но уже довольно спокойную, а не угнетённую. После занятия живописью ночная драма потихоньку забылась, да и Мирэлла, изредка попадавшаяся ему на глаза, один раз даже улыбнулась ему. К тому же, для Чесио всё, прямо не касавшееся его, имело поверхностный смысл, оставалось серьёзной проблемой на короткий период, а потом таяло в воздухе вместе с приближением встречи с Джованни. Так случилось и в этот раз и продолжалось – страшно подумать – два года.
Чем дольше Чесио знал Джованни, тем сильнее понимал: различия между ними были, причём иногда серьёзные. Джонни часто говорил про то, что кто-то в их деревни умирал от старости, и Чесио искренне не понимал значения этого слова. Парень смотрел на него недоумённо, но уже не так, как было в начале, а более снисходительно – за столько лет привык, что его друг по большей части был жутко наивен. И принялся рассказывать, что старость – это когда твоя кожа становится похожей на сморщенную ткань, сереет, а сам ты уменьшаешься в размерах и теряешь былые силы, а также получаешь кучу страшных болезней. Чесио тогда не на шутку испугался, ведь в жизни не видел людей с лицом, похожим на складки ткани. А как представил – испугался ещё больше. Джованни добавил, что это всё начиналось лет с пятидесяти, а иногда и раньше. С тех пор Чесио показалось, что в душу его друга заронилось некое мелкое сомнение; однако юноша понимал, что не мог знать и половины взрослой жизни: от них, вероятно, просто прятали всех «стариков» или заставляли их жить в другом месте, чтобы не пугать молодых. Он высказал это Джованни, а тот насмешливо выдал, что у них довольно странные обычаи. После этого всё будто бы наладилось, но теперь сомнение бурило тоненькую, как игла, скважину в душе Чесио – понемногу, миллиметр за миллиметром.
Два года перед семнадцатилетием прошли в едва заметном напряжении. Чесио, хоть и старался быть легкомысленным, с ужасом осознавал, что прежняя лёгкость утяжелялась, прежняя красочность – бледнела, а былые быстротечные думы – замедлялись и серьезнели. Может быть, это и называлось взрослой жизнью, о которой часто с хриплым вздохом говорил Джованни, рассказывая о своей работе кузнеца, но Чесио не хотел такой для себя, потому… потому что это было вовсе не для него! Он был уже довольно большим по меркам своего возраста, но до сих пор не ощущал в себе рационального, что так сильно видел в своём друге; но оно ему было и не нужно – оно могло погубить его, причём сурово. Поэтому пока было время беззаботно бегать по равнинам и лесам в поисках очередной чуши и сподвигать на это уставшего Джованни, всё было прекрасно.
Но всё же баночка с бледно-серой жидкостью упала таки на радужно-сияющую картину жизни Чесио; бесцветные струйки ловко скользили по бумаге, оставляя пепельные следы, и что-то неизменно менялось. Или должно было поменяться.
Комментарий к 3’ Встречи, костры и липовый чай.
Как я представляю себе символ конвольволо (ахах, я и рисовала)
https://clck.ru/B4j4Q
========== 4’ Небо, цветы и весна. ==========
Я просто хочу остаться на этом месте под солнцем.
Знаю, иногда это сложно.
Частички спокойствия в умиротворённых солнечных лучах.
Знаю, иногда это сложно.
Да, я слишком часто задумываюсь о конце,
Но это так забавно – воображать.
«Ride» Twenty One Pilots ©.
В один поначалу чудесный весенний денёк Кармэла, уходя на работу, неожиданно нежно потрепала по голове и проговорила:
– Сегодня у тебя важный день. Не гуляй слишком долго. А то и так пропадаешь где попало… Приходи к шести домой. Не позже. Понятно тебе, сын?
– Да… – Чесио уже малость расстроился, потому что сегодня они должны были как раз встретиться с Джованни после аж пятидневной разлуки – в последние года промежуток между встречами чрезвычайно резко менялся: иногда и дня не проходило, а иногда и все шесть надо было ждать, но, в основном, они старались придерживаться правила трёх суток. Всё из-за того, что Джованни со всех сторон душили повседневные дела, забота о родителях, которых как раз таки затронула та самая «старость», о младшем брате, которому сносило крышу и хотелось сбежать без всего в сам Рим, чтобы наконец выбраться из глухой деревни и увидеть мир. К тому же, Джонни дико уставал от работы, а Чесио старался подбодрять его, но между тем начинал понимать и сам, что ребячество уже закончилось и что он сам висел на волоске от этой самой взрослой, тягомотной жизни.
– Эй, а что за важный день? – едва очнувшись от своих мыслей, могущих привести к чему угодно, Чесио крикнул в уже захлопнувшуюся дверь. Потом выбежал на крыльцо, спросил уходящую по тропинке мать там. Кармэла, обернувшись, печально улыбнулась.
– Собрание твоё, – сказала и развернулась вновь. Неприятный колкий холодок прошёлся по коже Чесио, когда он вспомнил, что случилось с его сестрой после того, как она вернулась с этого злосчастного собрания. Теперь не то что к шести – вообще возвращаться сюда не хотелось! Вот она, видимо, первая сумрачная полоса в его яркой жизни. Вздохнув, юноша вернулся в дом, собрал в сумку всякого барахла и отправился дворами, перебежками к другому концу деревни. Он вышел намного раньше, чем нужно, но понимал, что ему было физически необходимо пробежаться по почти утреннему прохладному лесу, спрыснутому солнечными брызгами. Может, потом и ждать рядом с мостиком Джованни, но это всяко лучше, чем сидеть одному дома в своей яркой, но становившейся бездушной комнате, когда он долго не видел своего друга. А лес – он всегда был разным, у него была душа в виде того самого пакостного Лесного духа; если в комнате Чесио что-либо менялось по его желанию, то в лесу каждая перемена всегда была сюрпризом: недавно вот тут была голая опушка, а теперь его заполонили жёлтые цветки адониса и витиеватые кусты земляники с поспевающими ягодами. А вот это дерево, недалеко от реки, в прошлом году не зацвело, и Чесио казалось, что оно мёртвое, но уже в этом году оно было сплошь покрыто белой и светло-сиреневой канвой. Стало быть, всё понемногу налаживалось, и осознание этих простых метаморфоз с природой успокаивающе действовало на юношу.
От нечего делать Чесио принялся искать на дне той самой бухты, где любил сидеть чирок, бирюзу, но каждый раз поиски заканчивались неудачей. «Наверное, камень стоит искать в других местах, где сидел чирок, но ведь чёрт туда доберёшься… надо ещё проследить за ним». Вымазавшись тиной по колено, благо, что штаны были подогнуты, юноша принялся отряхиваться от зелёной склизкой массы. Затем, не доделав, понял, что уже долгое время не плёл венки и, видимо, из-за этого стал иногда грустить.
Насобирав целую охапку околоречных цветов, Чесио уселся на мосту и, едва не теряя голову от дурманящих ароматов, принялся скручивать и вплетать стебельки, при этом старался не осыпать сами цветки. Ему захотелось сделать грандиозный венок, самый роскошный и пушистый, какой можно было сделать, имея при себе лишь неброские, но миленькие лесные растения. Серо-голубые звёзды амсонии, вдохнув аромат которых невольно вспоминаешь пасмурные громады туч и преддождевое настроение; ядовито-красная астранция с круглыми пушистыми соцветиями, похожая скорее на волшебную палочку; метельчатые цветки серебристого лунника, запах которого ещё издалека напоминал о странных феерических снах; трициртис – настоящее сокровище среди всех цветов, одичавшая лилия, если по-другому, даже цветками похож, только в лесу они стали мельче, а ровно белый цвет покрылся россыпью фиолетовых брызг. И ещё много, много цветов и растений, от запахов которых хотелось просто лечь и бездумно рассматривать небо, поддавшись лесному опьянению. Что, собственно, Чесио и сделал, как только доплёл свой венок: положил его себе на живот, а сам прилёг, теперь придавая облакам чудаковатую форму. Внезапно на фоне облаков возникло бледное, но с живыми карими глазами лицо Джованни, склонившегося над ним.
– Хэй, ты чего это разлёгся на холодном камне? Еще не лето, давай вставай! – Чесио тут же поднялся, прихватив с собой венок и водрузив его себе на голову. Джованни, взглянув на него, едва сдержал смешок и пригладил свои коротко стриженные волосы.
– Мне идёт? – спросил Чесио, следуя за ним через мост. Парень только одарил его благосклонным взглядом, говорящим, что всё не так плохо, как могло быть, но Чесио отнюдь не любил такой взгляд.
– Боже, Чесио, я знаю тебя почти десять лет, а всё равно не могу надивиться твоему ребячеству. Сколько тебе лет? Семнадцать, да? Ну и какой парень в семнадцать лет плетёт себе венки? – юноша всегда на этом моменте закатывал глаза, но быстро переставал сердиться, потому что Джованни был старше, ему можно было немного пожурить его.
– Это же совершенно красиво, ты не считаешь? Ты, наверное, такой недобрый, потому что никто не плёл тебе венок… Я могу сд…
– Нет-нет, мой цветочный мальчик, если я приду в венке к себе в деревню, боюсь, меня слишком сильно не поймут, – серьёзно проговорил Джованни, даже остановился и аккуратно взял его за руку в знак некоего примирения – они часто так делали, когда происходили острые, смешные и забавные конфликты. Иного рода конфликтов у них не было.
– Может, это у вас считается нормальным заявиться пусть даже облепленным цветами с ног до головы, но нам… Пожалуй, нет.
– Значит, венок красивый? – Чесио улыбался. Джонни аккуратно убрал кучавую прядь его волос за ухо (мотылёк внутри в этот момент зажёг свои крылья опасным пламенем) и потрепал по щеке.
– Конечно. А ты ещё лучше. – Когда Джованни называл его цветочным мальчиком, хоть он уже и давно не был мальчиком, Чесио ощущал, как огонь в груди расползался и на щёки. Было что-то трогательное в этом, когда взрослый человек, уставший от работы и обыденности, называл его так, как, вероятно, не принято у них в деревне называть вообще кого-либо. Да и вообще казалось милым и невероятным разводить с ним костёр, жарить кусочки мяса на огне, потом, забравшись на пробковый дуб, отведывать всё это, запивая водой из фляги. Джованни уже давно выглядел как самый обычный взрослый, только с невероятно глубоким взглядом, но он соглашался на разные безумства… И у Чесио возникало слово «ради» него. Такое смущающее, но до жути приятное. И даже когда они лежали на одном пледе после обеда и юноша опять тараторил про что-то, он сам чувствовал, как глухо и неистово внутри него бился мотылёк, хлеща горячими крыльями по клетке, и как иногда перехватывало дыхание, прямо как от резкого порыва ветра. Чесио замолчал, устремив взгляд в небо, и ощутил на щеке горячее дыхание Джованни, шевелящее пряди волос. Тогда ему показалось, что он скоро задохнётся; Джонни аккуратно нашёл его тёплую ладонь и сомкнул её своими прохладными пальцами. Юноша вздрогнул, а невозможная теплота от груди стала разливаться по всему телу. «Что же делает этот дурацкий мотылёк… что же?..» А мотылёк молчал и хитро посылал импульсы по телу, будто в отместку за своё заточение.
– Эх, Чесио… – тихо заговорил Джованни. – Ведь что-то неизменно меняется… даже иногда твой свет начинает мигать и затухать. – Юноша повернул к нему голову и увидел так близко, что утонул в густом мёде этих глазах. – Я не хочу, чтобы так было. Ты – всегда свет. Если вдруг что-то начнёт мешать тебе быть им, просто скажи мне, – свободной рукой Джонни вытащил из его волос запутавшийся лепесток амсонии. – Я разберусь.
Тогда Чесио захотелось рассказать нестройной скороговоркой ему про всё: и про семь лет нервозного молчания, и про своё происхождение, и про Лесного духа, и про свою неполноценность, и… погибнуть, так погибнуть, выдав тайну. Но юноша не хотел погибать, а детский страх вырос вместе с ним и проверить на ложность его не представлялось возможности. Поэтому, сдерживая эмоцию, клокочущую внутри, Чесио хрипло ответил, что всё в порядке и это, видимо, та взрослость подобралась к нему, но ничего, он обязательно подстроит её под себя. Столько нежности было даже непривычно и неприлично видеть в глазах Джованни, но почему-то оно так и случилось. И только тогда к Чесио пришло запоздалое на ум: он бы остался вот сейчас навечно вместе со своим Джованни, пусть и немного усталым от жизни, но по-прежнему тем принцем-вороном, каким он и был в начале. И, может, не именно сегодня, а ещё пару лет назад надо было об этом просить… просить кого-то. Вот почему запоздалое. Чесио осознавал: что-то произойдёт, хотя бы после сегодняшнего собрания, что-то стремительно изменится в следующие годы. И жутко, жутко становилось; хотелось сжать руку Джованни крепче и сказать: давай остановим время, мы же умеем, правда? А если не умеем, вот сейчас-то и научимся… дел-то там, да?..
Но, безусловно, это были глупости. Воспалённые глупости скучающего по беззаботности Чесио, точнее, скучающего в нём ребёнка. Ещё недавно он бы выдал гениальную, пусть и абсурдную идею, как им вдвоём остановить время, но теперь ничто не шло на ум, всё казалось слишком надуманным и нарочным. Пришлось горько проглотить это и, типично понадеявшись на могучую силу этого густо-жёлтого ароматного леса, лишь сплести свои пальцы крепче с пальцами Джонни. И тонуть, тонуть друг в друге, в глазах друг друга, в высоком скептическом небе и в сладкоголосой трели свободно-несчастных пташек.
– Я не знаю, отчего меня распёрло сегодня на признания. Знаешь, настроение такое, что ли… – вдруг заговорил Джованни. – Просто не хочу видеть тебя замученным или несчастным. Слишком привык к другому тебе. Странно от меня это слышать, правда? – Чесио повернулся к нему и увидел горьковато-едкую улыбку.
– Вовсе нет. Ты же мой друг, в конце концов… и я рад, что холодность принца-ворона ты оставил в той самой сказке. Знаешь, иногда она ни к чему…
Потом говорили ещё о чём-то, вот так, лёжа, не вставая, держась за руки, и Чесио почему-то хотелось расплакаться – очень уж странное желание для семнадцатилетнего юноши, но мотылёк в груди неистово жёг тонкие слезливые ниточки и всё шло вспять. Ему виделось, будто этот день и вправду последний в своём роде безоблачных дней. Что-то поменяется, это точно, и оно уже было априори связано с собранием.
Джованни и Чесио расставались долго, словно прощались, но, конечно, назначили встречу уже через два дня – для Джонни, знал юноша, это было трудно, но он, ставя под сомнение свой рабочий статус, жертвовал и жертвовал даже с наслаждением его ради своего друга. Слишком беспардонно Чесио обнял его, когда нужно было уже расходиться; обнял и ощутил, как сильные руки прижали его к себе, а голос проговорил не колкости насчёт его неуместной нежности, а какую-то успокаивающую речь насчёт скорой встречи и пожелания не грустить в это время. Тогда мотылёк опять вышел из-под контроля; Джонни, малость отстранившись от него, спросил удивлённо:
– Это сердце так сильно колотится у тебя? – Юноше стало стыдно, и он сделал шаг назад и кивнул. Джованни только улыбнулся, приложил ладонь к его грудной клетке и добавил: – И, Боже, так тепло, как будто печка внутри тебя топится.
Чесио показалось, что мотылёк, ощутив эту руку, сделал совершенно странное движение: будто пламя стало слабее, но гуще, а жаром обдало изнутри скачкообразным импульсом. «Джонни… он знает, что с ним надо делать. Знает и…». В один миг стало жутко и хорошо; Чесио казалось, что ещё немного – и он попадёт в тот самый отделанный золотом Рай, о котором рассказывал ему друг.
– Знаешь, это всё потому, что я повелитель… бабочек. Я сильно продвинулся в этом деле – потом расскажу. А сейчас надо бежать! – он развернулся и стремглав рванул по склону наверх, но на полпути, как известно, повернул голову и помахал смущённо Джованни. Тот усмехнулся ему в ответ, и… казалось, он бы с удовольствием послушал историю про этого мотылька, историю, обещанную ему Чесио уже долгие годы. Но юноша знал, что не расскажет всей правды, не расскажет, что Джованни делал с его мотыльком сегодня и вообще всегда, а будет болтать лишь про свои довольно слабые способности в управлении лёгкой стайкой светлых капустниц. Удивительно, но ему думалось, что, поведай он настоящую правду, Джонни бы нисколько не рассмеялся, но поди докажи это своему немного боязливому разуму – и с каких это пор, с каких, думал Чесио, но не находил ответа.
Собрание проводилось в том же зале, Чесио даже сидел на том самом стуле, невероятно скрипучем и с нарисованным зигзагом на ножке. Рядом с ним сидел Карло – несколько лет сделали из его женоподобной версии мальчика очень статного и крепкого парня. Даже свои некогда длинные волосы он обрубил, и теперь совсем было неизвестно, как его обзывать. Зато над прядями Чесио он любил посмеиваться, правда, по-доброму, но юноша знал, чем ответить, хотя ему хотелось придумать нечто более изощрённое. Впрочем, они как были хорошими друзьями, так и остались, только, конечно, общих интересов почти не было – была только почти братская привязанность.
Наконец, вошёл тот самый оратор, нисколько не поменявший свою внешность, и резко начал свою речь. В зале висела полнейшая тишина среди ребят – всем, безусловно, хотелось знать больше про них самих, про то, что же скрывалось за словом гиана и что знали их родственники и старшие братья-сёстры. Оратор начал с истории их народа и сказал, что все здесь её должны знать, и тут Чесио прикусил губу и осторожно толкнул Карло в бок. «Расскажи вкратце, я столько занятий пропускал… А что знал – непременно забыл». Карло, вздохнув, глянул на него осуждающе-ласково и вкрадчивым шёпотом напомнил. Ага, вот оно что: жила себе красивая темноволосая девушка и забрела она однажды в дремучий лес. Конечно, потерялась там сразу же и горько заплакала, ведь отнюдь не хотела умирать, потому что была слишком молода и прекрасна для этого. Да-да, словом, была она немножко самолюбива, но все не без греха. Тогда ей на помощь пришёл тот самый Лесной дух, из-за которого столько бед и радостей выпало на долю гиан. Слишком понравилась ему девушка, пускай и была она человеком, которые разрушали его лесной мир. Тогда Лесной дух предложил ей сделку, нашептав её с помощью колыхания трав и листвы девушке на ухо. Если она согласится помочь ему в нелёгком деле, он обустроит ей чудесный домик прямо в лесу, будет снабжать едой и всем необходимым, даже раз в месяц разрешит ходить к родителям. А если откажется, умрёт здесь от голода. Выслушав саму суть дела, девушка поначалу отказывалась, ссылаясь на свои физические данные, не пригодные для этого, на что дух отвечал: это его заботы. Оказывается, создав различных лесных тварей, дух оказался не доволен ими, потому что все они были либо уродливы, либо животными. Ему хотелось создать нечто похожее на человека, только безумно красивое, но он никак не мог придумать, как это сделать, да и если в его лесу попадались люди, то были они совсем безобразными.
И вот Лесной дух нашёл подходящего человека для своих целей. Он рассказал девушке, что её дети не будут знать беды, всегда будут счастливы и веселы, а вдобавок, он наделит их всевозможными талантами. Больше всего Лесному духу нравилось пение, рисование и рукоделие – совершенно воздушные и обаятельные формы искусства. Делать девушке было нечего, она согласилась. Затем ощутила колкую боль в животе, а через минуту уже нашла целый большой домик посреди глухого леса. Буквально через полгода – вопреки человеческим меркам – она воспроизвела на свет трёх здоровых малышей: двух девочек, одного мальчика. И также вопреки рассказам её матери и старших сестёр, роды прошли необыкновенно легко и почти не больно, что с людьми, правда, не бывало. Лесной дух дал детям название «гианы» и был доволен своей работой. Именно то, что девочек было больше, определило все следующие поколения гиан: юношей среди них оказывалось примерно двадцать-тридцать из ста. И, казалось, Лесной дух сделал это неспроста… В общем, жила себе эта семья в глухом лесу и не знавала бед. Безоблачно жили до того момента, когда мать состарилась и слегла в постель (вот здесь Чесио и упустил, что такое старость). Тогда вокруг неё собрались её дети, по-прежнему прекрасные и очаровательные, и стали горевать. Тогда их мать открыла им, кто они на самом деле, а потом добавила, что обо всём подробнее им расскажет Лесной дух. Несколько дней спустя она умерла, девушки и юноша вышли в лес, услышали про себя теперь точную правду (о чём даже не знала их мать), малость ужаснулись, но, неуклонно следуя приказу Лесного духа – почти духовного отца им, отправились в путь и разбили в этом лесу поселение, где теперь жили все гианы. Они же стали её управленцами, и, если сильно постараться, в наши дни можно было получить у них аудиенцию по какому-нибудь сильно важному вопросу. Нет, это не вся история, потом шли этапы развития их общества, но Чесио остановил Карло, сердечно поблагодарил и добавил, что ему и этой истории на сегодня достаточно.
Эту историю возникновения Чесио, на самом деле, смутно знал, а теперь вспомнил точно. Оратор в это время говорил какие-то общие слова, а затем, громко воскликнув «Так чем же наделил нас Лесной дух?», зычно приступил к самой сути.
Слово «бессмертие» мягко, но непонятно прикоснулось к слуху. «Вы будете жить вечно, не умрёте от старости, которая настигла нашу праматерь, да и вообще – не постареете. Ваше тело перестанет стареть с тех пор, как вы достигнете двадцатипятилетнего возраста». Для Чесио это было странно, непонятно, он словно принял это, но ещё не мог осознать до конца. Он так привык видеть свою мать вечно молодой и с сияющей гладкой кожей, что и не подумал бы никогда: это и есть бессмертие. Он слишком привык видеть вокруг молодых как в детстве, так и сейчас людей, что никогда не представлял: где-то в мире могло быть по-другому. Потому что в его мире – это было так и это было совершенно нормально. Да и оратор вон – ничем не поменялся. Чесио также никогда не удивляли походы в гости к семьям, где все были примерно одного возраста, но почему-то ему всегда легко удавалось угадать, кто там родитель.
Чесио раздражило, что, даже не дав утихнуть беспокойному рокоту, пронёсшемуся по толпе, и рокоту, загудевшему в душе, оратор приступил дальше. Но следующий пункт был, видимо, разгрузочным и уже всеми интуитивно осознаваемый. Для людей гианы были чересчур красивы, а потому и заманчивы. Некоторые использовали их в гадких, мерзких целях, хотя иные относилось нежно и добро, но последних, конечно, было слишком мало. Именно поэтому люди для них были и не врагами, но и не союзниками отнюдь. Это настораживало, но радовало одновременно: хоть они с Джованни не враги, по мнению этого общества. Главное, чтобы сами люди об этом смутно догадывались… И они правда смутно догадывались, но про взаимоотношения, добавил оратор, он скажет чуть позже.
Следующее открытие таковым назвать можно было с натяжкой: ну, каждая гиана обладала талантами, коими наделил их Лесной дух. Причём они обладали ими в такой степени, в какой не мог обладать ни один человек. Они бы давно могли выйти за пределы деревни и показать миру свои умения, если бы не…
А вот тут пришлось крепко удивиться. Даже не так – изумиться, ужаснуться до беглых трусливых мурашек по коже. И с каждым словом правда становилось всё более невыносимой; Чесио и не верил, что он сам относился непосредственно к тому, о чём рассказывали. И не только он – все вокруг, даже оратор. Больно и неприятно ёкало в душе с каждым словом, в глазах темнело всё, даже яркие блики свечей обретали кровавый оттенок, от которого хотелось сбежать далеко и надолго. Запахло чем-то смрадным и горелым; потом только юноша узнал, что это недалеко в доме кто-то сжёг кастрюлю, но тогда казалось, что слова начали оживать и становиться реальностью…
Лесной дух имел весьма скверный характер – это можно было понять ещё давно, но оказалось очевидным только сейчас. Поэтому он решил, что, хоть и произошли его дети от человека, но всё же сильно отличались от него, пусть они будут продолжать свой род совсем по-другому. Сказано – сделано. Фантазии Лесному духу было хоть отбавляй, ровно как и нелюбви к людям (говорят, что в этот момент те чем-то сильно его разозлили), оттого и придумал он такое: когда каждой гиане, юноше и девушке, исполнится двадцать лет, в нём взыграют настоящие инстинкты гианы. Как только гиана оказывалась рядом с человеком, она теряла самообладание, заводила чудесную песню, под которую человек не контролировал себя и послушно шёл к ней, и жестоко убивала его, выпивала где-то треть его крови и только тогда могла очнуться от своего наваждения. Неизвестно, когда именно должно проявиться это страшное безумие, но если гиане исполнилось двадцать и она никогда не испытывала такого, значит, это точно произойдёт с первым встречным человеком; а дальше – уже полнейшая случайность. Но в этой кровожадности была доля смысла: девушки-гианы, испив кровь человека, могли уже через полгода подарить свету новую гиану или даже несколько – как повезёт. В связи с тем, что гиан было ещё слишком и слишком мало, главными управленцами было решено, что каждая девушка хоть раз в своей жизни была обязана сходить на такую прогулку и вернуться с зарождающейся жизнью в своём животе. Поэтому, важно сверкнув глазами, оратор добавил, что через три года всех девушек отведут на опушку, куда захаживали нерадивые жители близлежащих деревень, иногда целыми толпами, в период собирания грибов и ягод. То место было что-то около слишком живописным, и люди его сильно портили, отчего злили Лесного духа, поэтому пускай гиан не грызёт совесть насчёт своего деяния: всё это они должны сделать во благо себя самих. Ах да, то, что парни совсем бесполезны для своего рода, отнюдь не значило, что они могли прохлаждаться в сторонке: раз уж на долю девушек выпало такое, значит, и они должны разок испить человеческую кровь.
Чесио била сильная, по-ночному холодная и пронзительная дрожь, а в глазах плясали яркие чёрточки. Ему казалось: ещё немного, и он свихнётся. Всё жутко перемешалось в голове: бессмертие, красота, таланты, чудовищная жестокость, осклабленная пасть Лесного, совсем неосязаемого духа. Он не понимал, к чему им было приписывать такое насилие; но, видимо, духу было слишком потешно создавать их и видеть страдания. И кто желал своим детям счастье и беззаботность? Где они, если уже становилось горько и противно? Или это лишь часть крупного плана? Всё беглым, вопросительно-оскорблённым потоком проносилось в голове, а в уголках глаз застыли терпкие, скупые слезинки, которых Чесио жутко стыдился. Вокруг происходило похожее, но более сильное излияние чувств различных оттенков: кто-то истерически смеялся, пару девушек выбежало из зала с пронзительными воплями, кто-то тихонько плакал, кто-то рвал край своей рубашки или платья, у кого-то начался бессвязный словесный поток, а кто-то сполз со стула на пол или пытался вытащить правду из соседа рядом. В общем, всё вокруг напоминало муравейник, на который выплеснули кипяток, и каждое насекомое старалось выбраться из этого варева. Но как выбраться, если жгучая прозрачная волна уже собралась позади тебя?..
Оратор дал пару минут за тем, чтобы зал утих; после продолжил рубить их до того безукоризненно чистую и хрустящую картину мира своим окровавленным топором-речью. Это, оказалось, были ещё не все подарки, которыми их щедро одарил Лесной дух. Семь лет назад этот оратор упомянул про символ конвольволо, в котором жизненно важно было иметь два штриха. Теперь все ребята получили объяснение, от каких-таких сильнейших, неразумных эмоций уберёг их Лесной дух; точнее, слова звучали легко и красиво, но были непонятны большинству и каждое приходилось объяснять оратору, приводя примеры и благодаря Лесного духа за такое счастье. Ярость, экстаз, мстительность, любовь, сильнейшее унижение – вот главные, по мнению их своевольного божества, враги людей. И в своих детях Лесной дух отменил эти эмоции, посчитав, что так им будет и тяжелее принять свою кровожадную сущность, и жить вообще, поддаваясь этим нелепым чувствам. Чесио больше понравились определения ярости и любви. «Ярость… Представьте себе, что вы развели высокий сильный костёр: он трещит, от него во все стороны летят кусочки раскалённого пепла, а подойти ближе к нему нельзя – лицо сразу ошпарит. А теперь мысленно перенесите этот костёр себе в душу, внутрь грудной клетки. Редко бывает, что вы не сойдёте с ума от этой разгорячённости: она разрывает изнутри, почти физически обжигает всё и вам захочется разнести весь мир к чертям. Вот от чего ужасного нас уберёг Лесной дух». «Конечно, любовь тут имеется другая: не к вашей матери, братьям или сёстрам, не к друзьям или подругам. А вот вообще… Итак, любовь – это ужасная кислотная бабочка, поселившаяся в вашей душе. Когда вы видите объект своей любви, она властно машет крыльями в вашей душе, обдавая едкими болезненными потоками вашу хрупкую душу и превращая её в одну большую рытвину. Горечь и тошнота подходят к горлу, вы не можете ни есть, ни пить (иногда даже заканчивается смертью от голода), а потом бабочка внутри вас разрастается, почувствовав свою силу и преимущество над вами, и вскоре её разрушающая желчность крепко впитывается в вашу кожу, глаза, волосы, сердце… И вы просто на другой день обнаруживаете, что больше души у вас нет – одна большая пустота на её месте, смрадная, ужасная пустота. А потом вы сходите с ума». Звучало, безусловно, устрашающе, но юноше нравились определения. Или уже просто мозг вывернулся настолько, что начинало нравиться всякое неприятное и противное.
