Текст книги "Орехово-алый мотылёк (СИ)"
Автор книги: Julia Shtal
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
Но перед поступлением он, конечно же, опять немного помучился и даже успел настрадаться, изучая математику и освежая в памяти историю. А во время обучения просто изнывал и лез на стенку от статистики и теории вероятностей – никогда не любил математику, ей-богу, а на художественном факультете такого не изучали. Но, в конце концов, Чесио вполне успешно расправлялся с сессиями и, хоть и не был выдающимся студентом, был пристроен в банк почти в центре города. Тогда-то вдруг и понял, что вот через уже каких-то тридцать пять лет ему придётся вновь куда-то переезжать и что вот это уже становится повинностью, а не целой россыпью алмазов – какой хочешь выбирай, времени не ограничено, можешь полюбоваться каждым и взять следующий. Правда, работа в банке обеспечила Чесио деньгами неожиданно большими, с какими возвращаться в эту мрачную мансарду на последнем этаже было уже несолидно. Но почему-то будущее, раньше пестревшее красками, сейчас стало цветом типичного английского неба.
Может быть, это и была чисто английская хандра? Чесио списывал на это и сам удивлялся, почему решился приехать на этот Туманный Альбион, а просто не переехал в какой-нибудь Неаполь или не рванул на Корсику. Впрочем, на Великобританию у него теперь была своя оценка: эта страна предназначена для того, чтобы погрустить, повспоминать о чём-то далёком, уединиться с самим собой, погулять по молочным лугам и скользким лесным тропинкам, поисследовать высокие строгие замки, напокупать тёплых вещей, научиться правильно заваривать чёрный чай и готовить бекон, приобрести длинный чёрный зонт и никогда не забывать его при выходе, стать утренним завсегдатаем нескольких кафешек в центре Лондона с тканевыми светлыми обоями и розоватыми абажурами на лампах, понять свои поездки в выходные на Брайтон к ледяному жгучему заливу Ла-Манш и, наконец, вздохнуть с облегчением, осознав: да, ничего не вернёшь, но нужно как-то выживать, нужно стать последним и вечным архивом тех тёплых воспоминаний.
Всё ещё не мог забыть Джованни. Было даже как-то смешно и глупо. Время только калечило вопреки уговорам философов.
К сожалению, как и везде вообще, он вновь не продержался законно отведённые ему сорок лет, а сумел только наполовину. На календаре цифра значилась небывалая – уже восьмидесятые! А на руках был уже другой паспорт – германский, и вокруг квартира была уже другая – тоже германская, а если точнее – штутгартская. Да и сам Чесио был уже Райнером Краузе, желавшим опробовать свои силы в хоровом пении, и… Всё завертелось и поехало слишком быстро. Чесио упорно проживал чьи-то жизни и везде чувствовал себя чужим. Разве что мать с сестрой иногда подбадривали его, говоря, что им до сих пор не удалось уехать дальше Испании – потому что им плохо давались языки, а он, конечно, такой молодец… Но боль в груди не утихала, болезненный жар только разгорался, и юноша с отчаянием менял маски и жизни, как поношенные носки. Но в вечном поиске он не находил не то чтобы себя – даже наоборот терял, иногда судорожно вспоминал, каково же его истинное имя, каковы его настоящие таланты и способности; а вместо них было глухо и пусто, видимо, у обычной гианы Чесио не находилось уже никаких талантов, ведь всё он растворил в кислоте времени.
Это было грустно и прискорбно, но оставалось разве что жить себе дальше. Будущие жизни выбирались как-то сами, вне зависимости от него: он просто смотрел на имя и решал, что же хотел получить от жизни тот человек, совсем забывая при этом, что за именем никто не скрывался, имя было просто почти стройным созвучием двух слов, не более. Но играть в такую упадническую игру Чесио нравилось; нравилось больше, чем, наконец, задуматься крепко-крепко и наконец остановить этот ураган профессий и людей.
В пении Чесио продержался ненадолго и сильно пожалел, что вообще сунулся туда; наступал 1990 год, и юноша, собрав чемоданы, переезжал в Париж в надежде обрести покой в столице великолепной Франции под именем Клода Жаме. Понимал, что глупо было так думать, но всё же… Чесио решил, что надо попробовать себя в математике, и даже заучил всё к вступительному экзамену почти на отлично, но первый курс оказался сложным и непродуктивным для него, поэтому его с треском отчислили после второй сессии. Затем понял, что теоремы Ферма, Коши и их доказательства – не для него от слова совсем, вероятно, в силу его тупости и лености, потому и пошёл по проторённой дороге гуманитария и поступил в академию искусств. Выучился на искусствоведа, а, выпустившись, вдруг с сожалением вспомнил про первый курс на матфакультете и почти заплакал, подумав, что надо было вытерпеть все жуткие теоремы и решения интегралов – может, толку было бы больше. Но, в конце концов, Чесио, то есть Клод Жаме, кое-как продержался до двухтысячных, занимаясь чем попало, чтобы заработать, а после взялся за новое и перспективное направление – веб-дизайн, правда, для этого зачем-то переехал в Нидерланды и просто прошёл дополнительные курсы.
Такая работа понравилась ему гораздо больше, но, хотя это и не была высшая математика, местами всё равно хотелось бросить наработки к чертям и вновь податься в полубедные гуманитарии. Но Чесио выдержал, проработав тринадцать лет: то работал на контору, то принимал частные заказы. За тринадцать лет скачок в области веб-дизайна был громадным, поэтому многому приходилось учиться самому; в конце Чесио чувствовал себя морально вымотанным, как после одной лекции по мат. анализу, и стал думать, что ему делать дальше. В этот раз он сделал по-другому: сначала спросил себя, что хотел лично он, а потом уж тыкал пальцем в карту Европы.
Но тут даже тыкать не пришлось. Достаточно было спросить свою растрёпанную, потерявшуюся душу. Она всего лишь хотела вернуться назад в горячую солнечную Италию и прожить наконец полные сорок лет без напряжения. Чесио так и сделал; точнее, не совсем так, как планировал, потому что ещё в самом начале, когда ездил через Рим в поисках могилы Джованни, сказал себе, что делать ему в том городе нечего, а в итоге очнулся перед Колизеем с очень не итальянским именем Чес и какой-то фамилией и с ключами от неплохой комнаты-студии недалеко от центра. Чесио так понравилось его новое имя – бессмысленное, шипящее, неоконченное, как и вся его жизнь, что мысленно он стал называть себя именно так – Чес.
Красно-сизое августовское небо любезно и заинтересованно смотрело на него сверху, а сам юноша ступал по неудобным булыжникам в сторону светло-голубого горящего Тибра, по пути строча матери и сестре сообщение в LinkedIn с фотографией Колизея и скорым приглашением погостить у него. И так в последний раз встречались аж два года назад… Однако и у Кармэлы, и у Мирэллы сейчас были не самые лучшие времена на работе, поэтому они отвечали печальным смайликом и фразой «Ох, не в этом году точно…». Чес привык к своему уютному одиночеству в Лондоне, к помпезному одиночеству в Париже, к смуглому и приторному одиночеству в Бари и к одиночеству почти монастырскому в Штутгарте, но уже сейчас знал, шагая меж римских витиеватых домов, что здесь не было места одиночеству, здесь вообще не было этого слова, как он его вспомнил в принципе, хм? Это был вечный город, а одиночество не было вечно; Чес вдыхал сухой сладкий воздух и всё отчётливее ощущал отрастающие крылья за спиной, как у ангелов. Как раз один из таких свисал прямо над ним, шурша каменными крыльями и лукаво улыбаясь с фасада дома; а другой, уже не каменный (да и не ангел, скорее всего, только получился такой ракурс снизу, будто гранитные крылья принадлежали ему), стоял на балконе и курил, пуская серые убийственные струйки дыма прямо в лицо ангелу. Чес фыркнул и опустил голову: надо же, как нынче сдают жильё или номера – прямо под скульптурой; маленький лайфхак для тех, кто желал надругаться над религией, но не знал, как сделать это незаметно. Просто стой и дыми, как тот брюнет, и всё, может быть, наладится.
Чес вдруг вспомнил: он жил в Риме уже дня четыре и в них успел провалить собеседование на работу водителем такси (вероятно, и сам мало хотел, потому что работёнка та ещё нервная). А сейчас направлялся в кафе Портофино, где требовался бариста и бармен одновременно, надеясь разве что на удачу, ведь почти ничего не мыслил в этом деле. Думал, может, над ним сжалятся и чему-нибудь научат. «Но если меня пошлют куда подальше, всё-таки запишусь на курсы и только после них отправлюсь за работой. Наверное, варить кофе в местной маленькой кафешке – почти верх расслабленной и спокойной жизни. Да, это будет временным отпуском», – думал Чес, переходя через мост, а рядом с ним громыхал зелёный трамвай, а под ним плескался столь вечный, как и Рим, Тибр, а если повернуть голову налево, можно было увидать этот громадный Ватиканский собор, куда Чес пошёл первым делом, чтобы увидать настоящих ангелов, но смог лишь, забравшись на купол за шесть евро, почувствовать высоту, с которой человеческий Господь судил и миловал своих детей. Кафе находилось недалеко от Ватикана, как говорится, немножко не дошло до Бога, но было на верном пути.
Чесу понравились фотографии, найденные в Интернете: всевозможные виды мороженого вперемешку с видами на летнюю веранду, где ярко слепили на солнце жёлтые, казавшиеся почти золотыми стулья и аккуратные белые столики, а внутри было как-то уютненько, но как именно – вопрос уже сложный, потому что он уже забыл, как всё выглядело изнутри, ведь просмотрел кучу кафешек до него и после. Чес немного волновался, но, зайдя внутрь и вдохнув запах ванили, красного вина, свежих белых роз на подоконниках и нежного молочного латте, ощутил так явственно и точно: он нашёл своё место, может быть, не такое престижное, но родное уже с порога. Фиолетовый потолок с плоскими жёлтыми кругляшами лампочек; деревянные лакированные и кирпичные стойки; целый стеллаж с голубыми, сиреневыми, красными, чёрными и серыми бутылками; огромные прилавки – в одном больше двадцати лотков с мороженым: зелёное, покрытое фисташковыми опилками, белое с россыпью ягод сверху, кремовое с орехами и шоколадом, жёлтое с дольками лимона; свободные полки около стен были украшены горами бананов, персиков, яблок, мандарин, ананасов, дынь, а на прилавках в огромных стеклянных посудинах лежали порезанные киви, клубника, дольки апельсин; недалеко от них находилась широкая пластмассовая колба полтора метра в длину с готовыми вафельными стаканчиками. Всё это шло полукругом и совсем пестрило в глазах. Чес остановился на пороге и жадно разглядывал это место, как будто впервые заходил в подобные заведения; правда, за раз не успел осмотреть всё, а так хотел. И судьба явно дала ему шанс сделать это.
***
Чес знал, что слишком безбожно обращался со временем. Ведь ещё каких-то жалких четыре года, и он будет отмечать ровно век, как очнулся и начал скудно проживать эту жизнь. Время шло быстро, особенно когда ты вечно живущее существо; вместе с тем время шло не продуктивно, потому что юноша перечитал труды экзистенциалистов и неожиданно горько заключил: видимо, бесконечная жизнь и правда не имела смысл. Вообще хоть какой-нибудь, как её ни наполняй. Поэтому зачем становиться значимым и важным, если уже через несколько лет придётся вновь стать никем и ничем?.. Чес позволил себе в этой жизни расслабиться и не отвечать на такие вопросы; просто зарабатывал небольшую сумму денег, которой хватало сполна, и гулял вечерами по Вилле Боргезе, наслаждаясь хвойно-едким и приторно-страстным ароматом леса. Он думал, что через три года Рим уж точно надоест, потому что все основные маршруты были пройдены, все мрачные углы церквей исследованы, все башни покорены, а все таинственные места парков облюбованы. По крайней мере, так было с остальными городами, в которых он жил; здесь же было нечто нереальное, малопонятное его искушенному разуму.
Каждый день Рим специально для него становился особенным, разным, удивительным; ещё вчера здание напротив было обычным скучным зданием, а сегодня там виднелась маленькая каменная икона, настолько органично вписывающаяся в стену, как будто она там висела с самого начала. Или Ватиканский собор: что могло быть статичнее и неизменнее этого гиганта? Но все было не так: третий по счёту алтарь в левой галереи всегда был наглухо закрыт, а однажды открылся, причём рядом не было охраны и вообще людей, поэтому Чес не смог остановить себя и зашёл внутрь. Весь пол был усыпан бело-красными лепестками роз, настолько плотно, что не было видно мраморных плит, и Чес подумал, что кому-то пришлось слишком расточиться, чтобы напокупать столько роз. Стоял удивительный аромат, а маленькая дверца за алтарём была заманчиво приоткрыта. Чесу слишком не вовремя вернулось детское любопытство, и он нырнул туда. Спустился по тёмной обшарпанной лестнице вниз, уже начиная сомневаться в своей затее, но наконец заметил небольшое углубление, в которое можно было пролезть только на четвереньках. Будучи предосторожным взрослым, Чес во-первых заглянул туда и ахнул. Это была маленькая каменная комнатка метр на метр, высотой не более полутора метров, так что встать на ноги нельзя, зато сидеть – с удовольствием; на полу в допотопном светильнике горела свечка – не имитация свечки, а самая настоящая, со стекающим воском и шипящим фитилем. Чес ощущал себя ребёнком, сделавшим такое чудесное, но вместе с тем и личное открытие, доступное только ему.
Конечно, он прополз туда. И даже рассмотрел эту спрятанную ото всех комнатку: на стенах были выцарапаны обрывки молитв, матерные словечки, целые истории, такие грустные, что Чесу захотелось обнять их автора крепко-крепко и пожелать не сдаваться. Были и экстравагантные подписи типа «Я демон, спасите меня», «Сегодня я насчитал целых одинадцать жизней в простой кофейной чашке на улице Кола ди Риенцо» (Чес ухмыльнулся, подумав, что это могло быть сделано в их кофейне – она находилась на той улице), «Ватикан – самое честное хранилище личных демонов каждого», «Мой ребёнок превратился в ворона и упорхнул, я испугалась, а потом не заметила, как полетела сама», «Я грёбаный ангел, и что мне теперь делать?..», «Я вернулся из Рая, там не круто». Чес смеялся, задумывался, хмыкал, читая эти надписи и проводя рукой по шершавым выскребенным словам. Конечно, какая тут к чёрту правда, но придумано незаурядно, этим людям надо бы книги писать.
И не только это: табачный запах в его кофейне, когда в ней никто не курил, найденный в старой книжке на квартире-студии номер телефона, который записывал точно не Чес, но он решил позвонить зачем-то по этому номеру и услыхал на автоответчике чудесную и загадочную историю, которую тут же записал, и не знал, что с ней делать; упавший на него в парке Боргезе кленовый лист, так похожий на тот самый лист, что вывел его к Джованни многие годы назад, и резанувший сейчас по кое-как заплатанной душе; католическая церковь недалеко от кофейни, где неожиданно сверху на него стряхнулся пепел, но, подняв голову вверх, Чес увидел только тёмные своды, а проходивший мимо священник заметил, что так сами ангелы говорят людям: «Терпи до счастья». И как тут поспоришь – пришлось терпеть, хотя юноша не верил в это, да и вообще – в своё счастье уже давно не верил. Потому что его счастье было давно проиграно. И за почти целый век он так изъел себе душу этими вопросами и воспоминаниями, что сейчас мог ощутить боль лишь в крайних случаях. И он совсем не думал, что такой крайний случай случится спустя три года его работы в кофейне, в 2017 году, в конце января, когда Рим вздыхает облегчённо от туристов и принадлежит ровно до весны своим жителям.
Было светлое туманное утро, сиреневые часы показывали чёрными стрелочками одиннадцать; в самой кофейне на высоких стульях перед зеркалами сидели русские туристы, попивавшие свежесваренный Чесом капучино и поедавшие разноцветные эклеры; где-то в углублении полукольца кафе сидел ещё какой-то посетитель, а может, и несколько – Чес не заметил, зато веранда была полна людьми. Низкая и миниатюрная официантка Пина, полного имени которого не знал никто, быстро бегала туда-сюда с подносами вместе со своим братом Алдо; в своих жёлтых жилетках, брюках и пилотках они были похожи на больших неправильных пчёл, запертых в кофейне за плохое поведение в своей прошлой жизни. Сегодня музыку внутри кофейни ставила Пина; вчера был день Чеса, а позавчера – Алдо, а вот завтра поставит свой плейлист наконец вышедший после болезни Таддео, раздатчик мороженого, а то Пина задолбалась работать на два фронта.
Тряхнув блондинистыми короткими кудряшками, Пина подошла к бару и попросила Чеса сварить два латте, один мокка и посыпать всё сверху тёртым шоколадом и миндалём, а ещё один крепкий эспрессо. В джезве вода уже закипала – юноша любил готовить кофе вручную, именно поэтому их кофейня стала одной из тех, где готовили кофе по-настоящему, а не в кофе-машине. В колонках звонко голосила Сиа, в нос опять ударил табачный аромат, такой едкий и погибельный, один уже запах – как маленькая смерть, за стойкой Пина строчила очередному парню сообщение с поцелуйчиками, бренча пальцами по виртуальной клавиатуре, а вот кофе и подоспел, теперь надо добавить специй, молока и… Невероятный запах, в который Чес влюбился почти сто лет назад, заглушило чьё-то курево, доносящееся наверняка с улицы.
Закончив петь про качание на люстре, Сиа просипела что-то типа «О-о, перехватывает дыхание, но я…», а в клипе на телевизоре вновь завертелась та нескладная девочка с чёрными короткими волосами и в потрепанном купальнике. Чес вздохнул, подумав, что лучше бы уж он не знал английского в совершенстве, потому что каждая строчка невольно втискивалась в сердце, оставляя шрамы и освежая старые. «Не сдаюсь, я не сдамся, я не сдаюсь, нет-нет-нет», – истошно доказывала певица, а Чес, посыпая пенку шоколадом и миндалём, с усмешкой думал: «Я-то уже давно сдался, Сиа, что мне-то делать?». Пина наконец оторвалась от телефона и приняла чашки на подносы, однако напиток бессмертных, горчайший эспрессо, оставила на барной стойке. Отнесла чашки, затем вернулась; Чес хотел ей напомнить про эспрессо, жаждущий убить чьё-то храброе сердце, но она перебила его, неловко покраснев:
– Слушай, сможешь отнести этот эспрессо сам, ладно? Знаешь что… ты ведь тоже чувствуешь, что кто-то курит? Я нашла этого человека, он скрылся вон там, в углублении, где почти никто не сидит. Я не смогла сделать замечание ему, ну, ты ведь знаешь меня… – она убрала прядь с лица и виновато на него посмотрела. – Каждый год вот уже в течение трёх лет в зимнее время туда приходят и курят. Может, один и тот же человек, но скорее всего несколько разных. Мёдом им там помазано, что ли… И, короче, каждый раз курильщиков оттуда выгонял Таддео, потому что курить у нас запрещено, а Таддео отказывать страшно. Сейчас его нет, брат на эту миссию не годится, потому что мы одного поля ягоды, и я очень прошу тебя сделать ему замечание, отнеся этот эспрессо.
Миниатюрная чашечка с кофе уже стояла на подносе, а в колонках звучало «Я вольна быть величайшей из всех, я жива, я могу быть величайшей здесь этим вечером, величайшей…». Чес иронично думал, вздыхая: «Как жаль, а я нет. Но, видимо, могу приблизиться к этому, если помогу закомплексованной скромняге».
– Я приготовил самый крепкий эспрессо, что мог, – заявил Чес, выходя из-за стойки. – Надеюсь, оно убьёт нашего курильщика после первого глотка, потому что я не люблю выходить к клиентам, ты знаешь, и потому что сигареты, залитые такой горькой отравой, скорым поездом везут к смерти. И да, взамен ты переключишь уже эту Сиа, а то в голове заело.
Чес взял поднос в руки и ухмыльнулся Пине; та досадно нахмурилась, но кивнула – Сиа ей очень нравилась. А в песне звучал уже мужской голос: «Эй, я – правда, эй, я – мудрость павших, я – голос юнцов, эй, я – величайший…». Чес едва сдерживал болезненные спазмы, сжимавшие сердце, а в глазах кололо и жгло. Ровно ничего такого не было в этой песне, но это ничего как раз таки и клеймило его душу.
– Эд Ширан устроит? – недовольно спросила Пина, подходя к компьютеру.
– Вполне.
Теперь зазвучали незамысловатые лёгкие аккорды, но всё было хорошо вплоть до первых слов. Чес опять проклинал себя за почти идеальный английский, подумал, что совершенно не знал, как согнать курильщика, потому что не имел вид клубного вышибалы, а, в основном, конечно же, песня про наркоманку из «эй-класса», наверное, была всё же лучше, чем «я величайшая» от Сиа. Тут хотя бы почти не было каких-то острых слов и умелых завываний, попадающих в душу. «А на улице слишком холодно для полётов ангелов, для полётов ангелов…». Чес подумал: как смешно, почему ангелам вообще может быть холодно? Они должны исправно летать и выполнять свои обязанности, не чувствуя холода и боли; вот видимо поэтому зимой и случаются всякие неприятности, потому что ангелы-то, оказывается, не летают тогда!
– Вот ваш эспрессо, и да, курить у нас запрещено. Для этого есть другие места, например, улица, – Чес отчеканил и, рассмотрев чёрный плащ незнакомца, пошёл было дальше, как тот соизволил ответить:
– Только послушай, что поётся в песне: слишком холодно для гибели ангелов. Потому-то и не курю там, да ещё и ветер ужасно прохладный.
Чес вздрогнул – вышло как-то само и неожиданно, даже сам удивился, как это получилось, но только слегка повернул голову к клиенту, сделав лишь намёк на то, что услыхал его. Сам при этом оставался спокоен – мало ли какую замечательную чушь могут придумать люди, лично он сам наслушался такого вдоволь. Ответил юноша скорее из любезности, чем из собственного желания, и ощутил какую-то слабую предательскую дрожь в голосе, а мысленно вспоминал, как недавно в церкви на него посыпался пепел…
– Так вы и на ангела больно не походите. Ведь ангелы точно не курят, а ещё у них как минимум обязаны быть чудесные мягкие крылья. Или вы их прячете? – Чес подумал: может, и правда прячет? Недавно происходило столько изумительных событий, почему бы и самому ангелу не спуститься на землю? Вдруг это тот самый, пославший ему счастье и пришедший сюда сейчас, чтобы… что? Чтобы с сожалением сказать: извини, тебе счастья не будет, я ошибся, или чтобы вручить его тут же? Юноша заинтересовался и развернулся. Золотисто-пепельный мёд внимательных и ласковых глаз, по-вороньему короткие чёрные волосы, неуместная сигареты в шершавых пальцах и уставшее, такое странно неузнаваемое лицо.
– Ангелы разные бывают. Ты, правда, навряд ли знаешь. Да и мало кто знает… – Чес выдохнул себе в ладонь, имитируя вопль – такой тихий и потому слишком ужасный, прижал к себе поднос (потому что бросаются подносами только в крутых слезливых фильмах, а в реальности за такой шум по башке потом настучат) и отпрянул. Но Чес знал: нельзя было терять головы от простой галлюцинации или от простого совпадения. Мало ли, сколько их жило в мире, похожих на Джованни, сильно уставшего на вид и погрустневшего, который нёс исключительный бред про ангелов. «Просто чёртово совпадение!» – твердил себе Чес, почти убегая от курящего типа ангела, ещё прикрывая ладонью рот, потихоньку шепча себе «Нет, нет, нет! Не стоит играть в такие шутки, судьба!».
Кинул поднос на стойку, перебрался за неё, как за защитный барьер, нырнул в служебную комнату и плюхнулся на диван, прикрыв лицо руками. Всё бы можно было списать на помутившийся рассудок, но внутри… как обманешь чувство? Душа заполыхала, взметнулась в небо, как странно, что Чес до сих пор сидел в этой тёмной комнатёнке, а не летал меж звёзд. Нечто изумительно прекрасное стало упрямо и с явной обидой биться о грудную клетку, прося воли в который раз. Зрение можно было обмануть, знал Чес, потому что, честно говоря, он встречал в своей жизни людей, похожих на друга, сначала на пару секунд зависал, потом судорожно добегал до дома и долго потом бился в истерике, проклиная сволочь-судьбу и её отравленные подарки. Но вскоре привык, когда такое случилось на третий и четвёртый раз. Да, зрение обманывалось и жутко подводило, зато душа всегда была чётким индикатором. И сегодня она явно сдала сбой, иначе ведь… Иначе пора идти по врачам. Так заключил Чес и приложил руку к сердцу, где теперь вдобавок к частому биению было ощутимо такое нежное и тёплое трепыхание, что он не заметил, как по щеке скатилась мелкая стыдливая слеза. Ему стало так обидно и горько, что он потерял это ощущение на долгие девяносто шесть лет.
Дыхание стало суматошным, пол уходил из-под ног вместе с диваном; наконец, свет лампы резанул по глазам, и Чес вскрикнул. В дверях стояла удивлённая Пина. Не дожидаясь её вопросов, Чес быстро проговорил:
– У меня живот скрутило, плохо себя чувствую. Домой пойду, хорошо? Пусть Алдо заменит меня на баре… – Девушка без лишних слов кивнула и поспешно убежала; Чес усмехнулся: вот и поди разбери, хорошее или нет это чувство, ведь в глазах людей можно показаться одновременно счастливым и несчастным. Недолго раздумывая, юноша стянул с себя жёлтую жилетку с рубашкой и штанами, натянул свои привычные серые джинсы и тёмно-зелёную кофту, накинул пропахшее кофейными зёрнами, арахисом и римским дождём чёрное пальто и, на ходу завязывая шарф, выбежал из служебной комнаты. Махнул на прощание Пине и Алдо, сбавил скорость для приличественного вида больного, но, дойдя до угла улицы Тацито, уже бежал.
«Надо отлежаться дома… Может, я и правда переутомился? Или кофе ударило в мозг? Тогда уж вероятнее последнее», – рассуждал уже с усмешкой, почти забыв про потрясение и списав его на обман зрения, потому что что же ещё? Ведь не раз, не раз было!.. На пятый раз надо было не удивляться, а просто разговориться с человеком – ради интереса. Хотя… нет, Чес бы не смог этого сделать; его охватывал ужас сиюминутно, когда он видел человека со схожей комплекцией тела, что и у Джованни. Даже до сих пор дыхание было рваным, а сердце – пьяным и бешеным, каким не было уже очень долго. Весь мир разлетался в большие лёгкие перья, разноцветные и зыбкие; машины летели вниз, люди летели вверх, облака пешком перекатывались по асфальту и желали добраться до Ватикана, а солнце и было этим самым Ватиканом…
Чеса качало, и он пару раз кого-то сбивал. Но случилось удивительное: фантасмагория закончилась, люди-машины-облака вернулись на свои места, а мир заново собрался из лоскутков; глаза застлало горячими слезами, в горле болело и сохло невысказанное, уже сгнившее давно, а за локоть держала крепкая рука, вытянувшая его из этого потока. Чес чувствовал себя унизительно с этими оголёнными дурными мыслями (как будто их было видно, но в тот момент он так и думал) и с этим раскрасневшимся грустным лицом. Но тёплые карие глаза смотрели слишком добро и слишком сладко; это случилось на традиционно пустой и тихой улице Орацио – Чес там умер, Чесио там умер и вознёсся. Одно прикосновение, один орехово-алый мотылёк, расправивший позади него крылья и заставший покинуть землю. Тогда это казалось так.
– Чесио… – но голос был совершенно не его, другой, прокуренный и глухой, набравший в себя все печали реки Стикс, если хоть где-то она текла, но, прикрыв веки, можно было ощутить крупицу мягкости в нём. Имя стало каким-то непривычным и чужим в его словах; Чес дрожал, смотрел на морщинки вокруг карих глаз, на маленький шрам на подбородке, на серую шершавую кожу и понимал, что это всё-таки его Джованни, не тот самый, спасший его от людей, простивший убийство, так нежно обнимавший его в последнюю встречу у реки, но всё же он, точно.
Чес думал, что вот сейчас точно упадёт без сознания, потому что он не помнил себя, не помнил, что вот это – реальность, а не ванильный иллюзорный сон, что нужно что-то сделать, сказать, вскрикнуть, отскочить, да что угодно – лишь бы не стоять замороженным столбом. Мотылёк с такой силой бился о грудную клетку, что юноша неловко вздрагивал от этого, чувствуя, как поджигается солнечное сплетение, как обугливаются лёгкие, как жар идёт по венам вместо крови, а мысли превращаются в раскалённую пыльцу. Весь мир был в полной готовности съехать с привычных колёс и умчаться галопом, но неожиданно Джованни, такой близкий, но ещё будто не материальный, всего лишь образный, приложил ладонь ему ко лбу. Мотылёк утих не сразу, да и словом утих это нельзя было обозвать – просто Чес ощутил относительное спокойствие. Стало хорошо и счастливо, как бывало после просмотра хороших фильмов или продуктивной работы. Но с другим оттенком, конечно.
– Я знаю твои чувства, Чесио… Я знаю, каково тебе сейчас, – проговорил Джованни и переместил руку со лба к нему на ладонь, сжав её. И Чес верил так безропотно, даже поверил в то, что его давно умерший друг реален и ощутим. Потому что таких качественных иллюзий не существовало в жизни.
– Я всё ещё сомневаюсь, что это не сон. Это слишком хорошо для жизни. Ты ведь человек. И ты умер давно. Ты навряд ли был гианой, ведь… Я не знаю! – Чес помотал головой, перевёл взгляд на соборообразную школу в конце улицы, подумав, что человеческий Господь поможет отрезвиться ему, но Бог, видимо, помогал только своим, а не лесным отродьям, потому что перед Чесом всё ещё стоял Джованни. – Просто скажи сначала, как ты обрёл бессмертие. Прямо сейчас. Я… иначе я сойду с ума. Впрочем, и так ведь сошёл…
– Я чувствую, что происходит у тебя на душе. Ты смятён и ожидаешь разочарования. Ты много раз обманывался… – он вздохнул и горько хмыкнул; Чес узнал в этом движении то самое, когда Джованни выказывал свою печаль полукивком головы и таким мягким взглядом, и ему захотелось обнять его тут же, сейчас, потому что какие к чёрту объяснения, когда это, прямо перед ним, Джованни, Джованни!.. И ладонь его была такой горячей, такой ощутимой, такой близкой, что какие уж там слова… вот оно – ясное и простое доказательство. Но ведь душа – та ещё ублюдочная субстанция. Временами. Так что и верит не всегда сразу.
– Ты прав, я не гиана. Я совершенно банальное существо – какой-то ангел. Точнее, не совсем ангел: я – власть. Это вторая ступень в третьей иерархии ангелов. Власти тоже имеют крылья, но я свои прокурил – у меня их отобрали. И я тоже проживаю свою почти бесполезную вечность. Как и ты, верно? – он улыбался так сладко и мягко, что Чеса перестала поражать такая проницательность и каждое слово отдавалось менее звонко в искалеченной стонущей душе.
– Да, но… как ты стал ангелом? И… я… – Чес вздохнул, опустил взгляд, помотал головой, – я едва соображаю, я поражён. Я стараюсь поверить своему счастью, но после всего того, что я пережил, в него верится с трудом, – его подбородок подняли пальцы, пропахшие сигаретами, северным ветром Тибра и пыльными колокольнями. В мыслях сразу вырисовывался строгий купол, под котором на какой-нибудь фигуре Девы Марии сидел Джованни, сложив невидимые крылья и наблюдавший с усмешкой за мессией внизу. Таким он был ангелом? или каким-то другим: чернокрылым, одиноким, снующим по пустырям, думающим о высоком холодном солнце и вымышленной грязи в душе людей?
