Текст книги "Орехово-алый мотылёк (СИ)"
Автор книги: Julia Shtal
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Впрочем, Чесио даже показалось, что незачем было Лесному духу лишать их таких чувств: кто знает, может, было бы наоборот интереснее жить?.. Оратор сказал, что уже почти конец его речи, и неспешно продолжил. Оказалось, Лесной дух считал, что у человека было два начала: разумное и неразумное. Разумным считались его тяга к познанию мира, к искусству, к созданию чего-либо, а неразумным – чувства и эмоции. Поэтому на телах своих детей он чертил два витка: маленький – как разумное начало, большой – неразумное. И по другому не мог нарисовать, ведь создавал гиан по подобию человека, а в людях всегда на первом месте находилось всё неразумное. Тогда и придумал два раза зачеркнуть если не весь виток, то хотя бы самую завивающуюся его часть. Почему именно двумя штрихами Лесной дух решил ограничиться – никто не мог сказать; говорили, и на это есть свои легенды, но что из них было правдой – сложно сказать. Но ведь факт в том, что двух штрихов не хватило, чтобы перекрыть вообще все чувства; наверное, так и надо было, иначе были бы они сейчас бесчувственными, как только что сшитые куклы с холодными пуговичными глазами.
Всё. Теперь, по заветам Лесного духа, они должны были быть совершенно счастливы. Он избавил их от всего ужасного, так? Но Чесио ощущал: кажется, гиан отбросили от счастья даже дальше, чем людей. Что-то в своей хорошо отлаженной схеме Лесной дух упустил…
Ещё раз напомнив тем, кто, может, постеснялся семь лет тому назад рассказать о своём не зачёркнутом символе, о том, что они немедленно, пока не стало поздно, должны сообщить своим родным об этом, оратор закончил и резко удалился. Удалился, оставив изнывающие от происходящего юные души. Чесио увидел, как тряслись его руки, как громко стучали зубы, как стало невероятно холодно именно сейчас, в преддверии лета. Карло теперь было не отличить от его белой рубашки, но, пытаясь держаться, он спросил Чесио: «Как ты?». Судорожно кивнув и изобразив наверняка кислую улыбку, юноша сорвался с места и выбежал из зала – скорее, пока не началась печальная, будто приговорённая к смерти толкучка из серых полузаплаканных лиц. Он выбежал на улицу, в прохладную и равнодушную темноту, и понял, что сегодня не вернётся домой – это точно. А если только переступит порог, то тут же сгниёт под тяжестью своих мыслей; нет, в эту ночь надо было скитаться по дворам вместе с котами – они-то уж, конечно, должны понять и, протяжно мяукнув, успокаивающе заурчать.
Пытаясь обогнать если не ветер, то свои мысли, Чесио нёсся по деревне в её северный конец, где народу было поменьше и чёрные дворы пустовали сильнее. Ночь аккуратно опускалась на мир, но почему так художественно – и в душу юноши? Чудаковатый, размытый вопрос. Но ответ вполне очевиден. «А что же было лучше: ходить или нет? Теперь я знаю, что зачем-то бессмертен, не состарюсь, как люди, но буду выпивать кровь из последних чудовищным и отвратительным образом, а ещё не так безнадёжен: сам Лесной дух пообещал таланты, которые отчего-то до сих пор на среднем уровне…» Чесио иногда нервно подсмеивался, в такт и не в такт своим мыслям, спотыкался о камни, насобирал огромную, едва умещающуюся в руках охапку цветов, испортив чьи-то сумрачные сады, и отыскал заброшенный косой сарай, около которого упал прямо на землю, прижав цветы к себе и вдыхая их тошнотворно сладкий запах. Вдыхал так усердно, будто пытался умертвить себя этим безобидным запахом, затем бросил это дело и позволил букету развалиться на его груди бесформенной разноцветной копной. Закрыл глаза и подумал: сейчас-то он точно – цветочный мальчик. Самый настоящий, из некой сказки, которую рассказывают люди своим маленьким детишкам: наварное, он был ужасно грустным, одиноким и с вечными цветами в руках. А ещё мог одним взмахом руки заставить сухую землю зацвести пышными розами или рыже-пшеничными лантанами. Чесио приоткрыл глаза и взмахнул рукой. Ничего. Значит, и цветочный мальчик из него – лишь жалкая пародия на настоящего.
Тут он почему-то вспомнил о Джованни. Его друг – человек. Стало быть, смертен, подвержен этим чувствам, а ещё… В глотку Чесио вошла эта острая иголка в виде мысли – почему в глотку, непонятно, но боль заставила забыть про дыхание и едва не задохнуться. Юноша приподнялся на локтях, развалив цветы вокруг себя, стал судорожно вдыхать холодный сладкий воздух и придвинул колени к себе, опустил голову на них, путаясь в лепестках, стеблях, своих курчавых волосах, пахнувших пыльной землёй. Сжимая своё тело двумя руками, он беззвучно задрожал, ощутил обжёгшую щёку каплю, скатившуюся к подбородку и потерявшуюся среди цветов. Не сразу, ой не сразу дошла вроде и банальная, но равнозначная погружению в ледяную воду с тяжёлым камнем на шее мысль: когда ему исполнится двадцать лет, он не сможет больше видеть Джованни, потому что иначе разорвёт его в клочья и выпьет всю кровь. То есть остались всего лишь три коротеньких года, даже меньше; числа уже невыносимой ношей легли на него, придавив обратно к земле. Чесио лежал на боку, смотрел на мурлычущих что-то кошек впереди себя и, сжимая губы до посинения, терпел жгучую жидкость, катившуюся с его щёк на землю. Цветы укрывали его, словно яркое старое детское одеяло, но было до ужасного холодно, и Чесио прижал к себе ноги. Тело содрогалось, в груди мотылёк на время погас, позволив крупным горьким всхлипам взрываться внутри. «Лучше бы… лучше бы придумал сегодня, как вернуться в прошлое и заставить время застыть на месте…» – стараясь проглатывать, утирать слёзы, а конце концов душить растерзавшее его чувство, думал Чесио и сам едва не смеялся от глупости своего положения.
Он не помнил, сколько так пролежал, иногда что-то нервозно говоря себе, иногда заливаясь смехом, а чаще – постыдными слезами, из-за которых сам себя уже ненавидел. Ему казалось, что даже заснул на какое-то время. А когда открыл глаза, почувствовал: воспаление в груди будет прогрессировать, не иначе, но боль от него будет тихая, аккуратно разлагающая его, а не резкая и ураганная. Что лучше? Какое зло из двух? Чесио привстал, отряхнул себя от цветков, огляделся: уже глубокая ночь, даже его коты-помощники ушли на охоту. Кармэла, наверное, будет волноваться, а Мирэлла только недовольно фыркнет и закроется у себя, а сама будет нервно грызть ногти. Но нет, сегодня идти в дом равно ступить в смрадную впадину и глухо проваливаться в неё всю вечность, постепенно ощущая, как кожа превращалась в прозрачную воду… Нет. Чесио направился к забору и давно отточенным движением перемахнул через него. Ему скорее будет лучше вне деревни, чем внутри, поэтому и решил он отдать себя в распоряжение и так убивающего его Лесного духа. Правда, в памяти живо остался след, что случилось в его прошлую прогулку ночью по лесу, но сегодня это казалось пустяком, насмешливым и пустым. Чесио не думал, что так будет, но ему ясно виделось: за какое-то собрание он резко повзрослел, причём в самом плохом смысле. Теперь ему было равнодушно, неинтересно и очень грустно. Кажется, так и описывал свою жизнь Джованни, при этом умевший выходить из неё с улыбкой. А Чесио знал, что так не сможет.
Он снова вспомнил про Джованни, снова чуть не упал, споткнувшись о корень, а если бы упал, больше бы никогда не встал. Слёз больше не было, остались только бесславные всхлипы и дрожь. А потом вдруг решил: если и так сегодняшняя ночь обречена на безумие, то не было смысла скитаться среди серых издевающихся стволов – лучше пойти туда, где можно забыться на немного, забыть свою сущность, проблемы, семью, а ещё лучше – вообще всё свое, оставив только спрятанную от невзгод узкую речку в лесу, которая невольно стала хранилищем всех уютных воспоминаний. Чесио рванул сквозь иссиня-блестящую ночь наперегонки с лунно-густым ветром и своими тенистыми мыслями, подползающими к нему, словно шипящие змеи. Спрыгнуть, забраться, не обращать внимания на глубокую ссадину на щеке от ветки, вновь ползти, потом аккуратно обходить, браться за влажные корни, вот так, и делать широкие шаги, чтобы не оступиться; а вот уже склон – можно не жалеть штаны, а катиться по траве прямо на них, испытывая при этом слишком странного рода удовольствие.
Река. Но нет, не сюда спешил Чесио. Чуть дальше. Он аккуратно перебирался по влажным камням через неё, стараясь не глядеть в чёрную воду, чтобы не увидеть там своё будущее – обыкновенно в полночь все быстротечные реки становились осколками зеркала будущего и, если приглядеться, можно было увидеть себя в окружении чего-то другого или себя, никак не изменившегося… Но Чесио отнюдь не хотел. Только не сегодня, серьёзно. Даже пожалел, что пришёл сюда, а не к мосту – так перебраться было бы всяко легче. Но отсюда он точно знал, как отыскать дом Джованни. Точнее, по его едва смутным рассказам пытался предположить, где это было. Но ничего ведь сложно: после реки всегда идти на восток. Восток, восток, восток…
У Чесио с востоком ассоциировались только выпечка, вечер воскресенья, сухие корявые ветки дикой вишни в массивном глиняном горшке и незатейливые разговоры. Это из-за их воскресных прогулок семьёй в восточную часть деревни в гости к друзьям Кармэлы. А теперь восток другой: кусты можжевельника, высокие пугающие каштаны и мелкие катальпы – в их листву Чесио пару раз утыкался лицом и недовольно отфыркивался, стягивая с себя липкую белёсую паутину. Конечно, пауки за это на него очень обиделись, но юноша заранее попросил у них прощения, да и, к тому же, они совсем работяги – на обратном пути уже вновь развесят свои тонкие кружевные сети.
Вероятно, лес не хотел выпускать его за свои пределы, но Чесио упорно настоял на своём: когда впереди виднелись только непроходимые дебри, что отпугивали своей мрачностью, юноша бесстрашно двинулся прямо в них и, разведя два куста в стороны, увидел пустую, уходящую вниз серебристо-пепельную долину. За ней – чёрное пятно даже ничем не огороженной деревеньки. Только пару огоньков с краёв говорили, что здесь жили люди и что Чесио не ошибся. Долго же приходилось идти Джованни к их почти священному традиционному месту! Чесио быстрым шагом пересёк долину, собрав по пути мелису, смородиновые листья, целый пучок точно целебных, но горьковатых трав и пару ягод малины. Джованни рассказывал, что его дом находился прямо сразу после долины, если повернуть немного влево; вокруг росло много подсолнухов, были выкопаны ровные грядки с овощами и фруктами, а также матерью Джованни ещё в его детстве была разбита чудесная клумба с жёлтыми лилиями, теперь вместо неё радовала вкусными плодами земляника – мать совсем слегла от болезни, и Джонни взялся за огород, заменив все бесполезные по его мнению культуры на более пригодные в хозяйстве. Ещё не созревшие тёмно-зелёные головы подсолнухов качались на ветру, и Чесио тут же узнал нужный дом. В груди тяжело закряхтело волнение; совсем не хотелось тревожить Джованни посреди ночи, но это было единственным вариантом – не спасения, а той же погибели, но более мягкой, на самом деле. Да и сам парень часто говорил ему: можешь приходить, даже очень часто, ведь если я могу помочь тебе – почему бы и нет, хотя спать, конечно же, на утро будет хотеться сильно, но что ни сделаешь ради тебя, цветочный мальчик! Он говорил это небрежно, делая вид, что это нечто малозначимое, и даже удивлялся, чего это Чесио расплывался в улыбке. А сам в душе был явно счастлив – ну, он мог притворяться сколь угодно, а живые, цвета позднего каштана искорки в его глазах никак не могли наврать.
Окно Джонни выходило на дорогу, и его довольно легко было открыть. В комнате, по его рассказам, он спал всегда один – благо, дом, хоть и старый, но просторный, каждому хватало места. Чесио проворно перебрался через скрипучий ветхий забор и приземлился ровно в грядку с огурцами, пару плодов, к сожалению, помяв. Тут, в саду семьи Джованни, было довольно уютно, пахло нарциссами и кабачками, а ещё каждый свободный клочок был засажен виноградом – юноша разобрал в темноте его тёмные фигурные листья. Потом подошёл к оконной раме и негромко постучал по стеклу. Не вытерпел, подтянулся на руках и заглянул в мрачную комнату, где рядом с окном находилась кровать с лежащим на боку Джованни. Чесио постучал ещё немного, наконец, друг пошевелился, поднял голову и всё же удивился, увидев его. Ёжась, встал, накинул на себя коричневую рубашку и принялся открывать окно. Чесио понял, что почти готов расплакаться, потому что его спасение, его мягкая, приятная погибель были перед ним в виде этого человека по имени Джованни, что, сжав губы, старательно и тихо вытаскивал щеколду, чтобы не разбудить всю семью. И вот он расправился с этим, широко распахнув окно; Чесио хотелось бы стать ночным клюквенно-сладковатым ветром, который сейчас нежно трепал его друга по волосам.
– Чесио, ты в порядке? Залезай сюда! – скоро зашептал он, подав ему руку. Юноша настолько был рад видеть своего друга среди этой безобразной, ужасно и болезненно вскрывшей все раны ночи, что почти ничего не смог сказать, лишь обхватил тёплую ладонь Джованни и быстро перелез в комнату, тёмную, небольшую, с резными деревянными фресками по стенам и неизменным запахом чёрного густого чая. Не устояв на своих ногах, юноша в тот же миг без сил уселся на холодный дощатый пол. Сильные тёплые руки осторожно подняли его с пола, а шёпот что-то беспокойно спрашивал и вещал, но Чесио ничего не понимал и, лишь когда ощутил под собой мягкий хлопок кровати, очнулся. Он сидел, а перед ним, упав на колени для удобства, обеспокоенно глядел на него Джованни. Он сжимал его плечи и старательно пытался рассмотреть его лицо в темноте.
– Ты как? – задал вопрос уже в который раз и, кажется, почти отчаялся услышать ответ. Чесио ощутил: всё, ему уже до всех возможных пределов хорошо, больше ничего не требовалось – только Джованни.
– Я… нормально. Прости, что напугал. Неловко тебя беспокоить… – зашептал он, а мягкие пальцы гладили его по тронутой царапиной щеке.
– Всё в порядке? – Джованни глядел проницательно, сосредоточенно и хотел вновь с головой уйти в его душу, чтобы коснуться целебной рукой до места, где болело, и заставить своего друга улыбаться вновь. Чесио вздрогнул, когда крепкие ладони сжали его плечи, и судорожно прошептал:
– Просто плохой, очень плохой сон… так неловко беспокоить по пустяку, но… – Чесио придумал на ходу – потому что, конечно, правды не скажешь, но вдруг и сам поверил в сказанное: и вправду, собрание – просто приснившийся кошмар, от которого он проснулся около сарая и стремглав побежал к Джованни, подумав, будто это серьёзно. Глупость глупостью, спорить бессмысленно, но на эту ночь это временно стало правдой – для Чесио, для Джованни, для них.
– Ну, это ничего. Страшные сны забываются к утру, – с явным облегчением в голосе выдал Джонни и потрепал его по голове. – Но, вероятно, убеждать тебя вернуться в деревню и попытаться заснуть бесполезно, так? – Чесио кивнул – туда по-любому до утра нельзя, ведь если вернуться сейчас, то демоны отчаяния ещё будут поджидать его у порога, а вот утренняя дымка их должна напугать. – Оставайся тогда у меня. Только… знаешь, хоть и шёпотом, но, боюсь, нас могут услышать… За домом на бесхозном участке мы сможем быть незаметны, пойдём туда… Ты не замёрзнешь, вот… – Джованни уже тихо метался по комнате, собирая какие-то предметы в руки, а потом сунул ему шерстяную кофту. Чесио надевал её зачем-то слишком медленно – она пахла Джованни, пахла раскалённым железом, костром и чужим весенне-летним ветром. Кофта оказалась велика, но это были сущие пустяки в сравнении с тем, как в ней было тепло после скитания по влажному лесу.
После Джованни жестом показал ему выползать вместе с ним на улицу; аккуратно прикрыв окно, они пошли вдоль дома, перепрыгнули через забор и оказались на огороженном с трёх сторон и заросшем сорняком и диким шиповником участке. А впереди них – уходящие вдаль долины, сумрачное пушистое облако леса, нависшее чуть поодаль. Джованни сказал, что это место давно опустело и как раз подходило для тайных ночных встреч. Здесь даже чёрной пепельной меткой из золы было видно место для разведения костра, а вокруг были набросаны срубы берёз вместо сидений. Джонни без труда развёл огонь, поставил на него принесённый с собой чайник с водой, а рядом с собой положил плошку для заварки; Чесио вынул из карманов своё травяное богатство, сказав, что хороший чай им обеспечен – так и думал, когда сбегал по долинам сюда, что они точно будут пить чай.
Рядом с костром, в тёплой кофте Джованни, но самое главное – сидя под боком у Джованни, Чесио ощутил: ровно ничего не имело значения сейчас, кроме этого ночного чаепития вдали от своего дома. Он превратил свои проблемы в обычный банальный кошмар – пусть только и на эту ночь, пусть даже и ложно, но ему нравилось думать так, думать, что он и не гиана и гиан никогда не знал, и что он не будет из кого-то пить кровь через три года. Всё это было дурным сном от слишком едкого, приторного запаха цветов, которые он насобирал перед сном. И Джованни, теперь явно считавший его лишь безнадёжно наивным ребёнком, рассказывал, как бороться с кошмарами и что нужно делать, когда такое снится. И уж лучше пускай было так, чем иначе; Чесио решил проблему, полностью отказавшись от неё – это чудесное временное лекарство, и уже равнодушно, что каждое слово в этом определении убийственно, медленно-убийственно. Сидя рядом с Джованни, касаясь его тёплой смугловатой кожи, юноша ощущал судорожно приятные трепетания мотылька внутри и понимал, что ему уже намного лучше. От правды эта ночь, конечно, не скроет, но вот сегодня… сегодня хотелось так, а не по-другому.
Джованни шебуршал цветные угольки в огне, а затем они вдвоём заваривали чай и Чесио уже совсем отошёл от печали, которой проглотил сегодня излишек, и потому показывал, что если положить четыре и только четыре смородиновых листочка, то такой чай невозможно будет забыть. Джованни прижимал его к себе одной рукой, думая, что ему ещё холодно, отвратительно и страшновато, но Чесио было до крайности хорошо, даже до неприятного сомнения хорошо: пить этот горячий дымящийся чай, обжигать язык и губы об него, смотреть на рыже-алое марево перед собой, ловить каждый вздох Джованни, слушать его крайне успокаивающий голос – будто он не говорил про сон, а говорил о настоящей проблеме, сам того, быть может, не зная, но тем самым подбадривая друга. Всё это было слишком прекрасно.
– Но, послушай… точно ничего серьёзного больше не произошло? – вдруг спросил Джонни, приподняв его за подбородок и взглянув в глаза. – Просто ты выглядишь уж больно несчастно. И… будто ты плакал, глаза такие красные…
– Нет, всё не так! – пальцы с подбородка перешли на щёку, затем опустились в волосы, отодвинув прядь. – Просто мне стало слишком плохо от этого и заснуть я не смог бы… и оставаться дома – дело противное. Вот и пришёл к тебе. И, знаешь, мне сейчас… – Чесио выдохнул, прикрыв глаза – пальцы Джованни так приятно и мягко перебирали волосы, касались разгорячённой кожи, что хотелось нести бредовые словечки. – Сейчас… так хорошо, ты бы знал. – Юноша открыл глаза; Джованни по-прежнему прижимал его к себе свободной рукой, а второй небрежно перебирал волосы; смотрел лукаво и насмешливо.
– Я знаю… – прошептал в ответ. И Чесио ощутил внутри себя целый огненный взрыв, что сотворил там этот дурацкий мотылёк. Ему стало так стыдно, что он отвёл глаза, боясь, что искорки от того пламени будут блестеть в его зрачках и выдадут с головой. Как будто почувствовав, где у него горело, Джонни прикоснулся к месту, где гулко стучало сердце, и… он вновь делал правильные вещи с этим мотыльком. Весь излишний жар, что разрывал и обжигал всё, был невыносим и слишком гибелен для Чесио, вдруг пропал, осталась только немного колкая, похрустывающая теплота, напоминающая об утреннем ласковом солнце. И мотылёк стал послушным, скромным; «Вот кто тут повелитель бабочек». Потом Джованни осторожно прикоснулся к его лбу, и нечто размеренное заполнило мысли юноши – нечто не только размеренное, но воздушное, горько-травяное, но обязательно лечебное. Мысли вспорхнули в холодное влажное небо цвета гранита, глаза сами собой закрылись. Ему казалось, что весь огромный кусок льда из его ужасных проблем вдруг размягчился и в конце концов потёк тёплой водой, что теперь ласково убаюкивала его. В последний момент перед полным погружением в эту сладкую жидкость он аккуратно скатился по груди Джованни на его колени и, казалось, провалился куда-то безвозвратно, но желанно. Во сне он нёсся на огромной огненной бабочке сквозь синеватые волны неба, как будто он плыл под водой и тем не менее мог спокойно дышать там. Под ногами уходили в дымчатую даль страшные алые острова, и Чесио с облегчением выдыхал, понимая, что ему не грозило опуститься вниз. Джованни рядом не было, но казалось, что он находился где-то рядом, непременно рядом. Почему-то думалось, что где-то сзади, хотя там было пусто.
========== 5’ Зверь, туман и закат. ==========
Будь тем, кто
Возьмёт мою душу и разорвёт её.
Будь тем, кто
Заберёт меня домой и покажет мне солнце.
«Hometown» Twenty One Pilots ©.
Чесио очнулся и увидал над собой розовато-йогуртное небо, ещё не отошедшее от блеска звёзд, а потом – лицо Джованни, наклонившегося над ним. Юноша резко присел и виновато поглядел на друга.
– Это я что, отключился на тебе? Прости, наверное, было неудобно, – смущённо поправляя рукава свитера, заговорил Чесио. Джованни потрепал его по голове и усмехнулся.
– А думал ведь, что не заснёшь уже никогда, так? После кошмаров это неприятное чувство… – Чесио кивнул в ответ, зевнул, потянулся – в кофте было невероятно уютно, так сладко он ещё в жизни своей не спал, пусть ноги слегка и затекли от неудобного свисания. Утро только начиналось, но, бесспорно, надо было уже расставаться: скорее всего, Джованни вставал слишком рано, а Чесио надо было ещё идти через лес. Ни о чём не договариваясь, они решили напоследок попить чай – заварка настоялась и теперь была что надо. Угли разгорались неохотно, а ранние пташки, стремительно проносясь над головами, пели сиплые задумчивые песни; небо приобретало известковый оттенок, а чувства покрывались сизым пеплом от костра впереди – странное было ощущение, очень странное. У Чесио в голове была звонкая упругая пустота – типично утреннее настроение. Однако его не отпускала мысль: не возвращаться. Здесь было прохладно, но уютно, безопасно, идеально. Чесио исподлобья наблюдал за тем, с каким усердием Джованни разводил огонь, подкидывал туда веточек и отслеживал, не вскипела ли вода. Он до сих пор думал: друг избавил его от изъедающих мыслей, вдохнул в него спокойствие, такое тёплое и тихое, и заставил забыться красочным сном. Он, вероятно, и правда был загадочным принцем-вороном. Чесио знал его столько лет, но только сегодня осознал, что Джованни обладал какими-то хорошо скрытыми, но приятными способностями.
Потом, дуя на горячий ароматный чай, Чесио заговорил хриплым, незнакомым даже для себя голосом:
– Ты прикоснулся ко мне, и мне сразу же стало не страшно. Ты… ты не иначе, чем принц-ворон, только уже обладающий магией. – Джованни мягко рассмеялся и потрепал его по голове.
– Всё-то у тебя чудеса какие-то. Но, знаешь… – тут он резко нахмурился, даже невесело хмыкнул – значило нечто серьёзное, – пока ты спал… произошло кое-что. Снова пришло то существо… помнишь, мы видели его десять лет назад? В лесу ночью? И оно тогда не стало нападать на меня и просто убежало. – У Чесио волосы встали дыбом, а где-то в горле заклокотал давешний детский страх – может, нынче бы он только рассмеялся, увидев того зверя, но воспоминание переделать было нельзя, тем более такое древнее. – Так вот, оно снова пришло. Оно… выросло. Сильно-сильно. Выше меня, и это только на четвереньках, – Джонни судорожно выдохнул, отпил чай и тут же скривился от кипятка. – Ты в это время крепко спал, а оно подходило всё ближе. Я начал тут же шарить вокруг в поиске палки или хоть чего-то подобного. Когда уже думал, что быстро разбужу тебя и прикажу спрятаться за мной, этот зверь остановился недалеко от меня. Его глаза горели сине-красным пламенем. Я почувствовал, что мне стало жутко и невероятно холодно, будто вокруг резко стала зима. Зверь долго смотрел на меня, фыркнул, потряс головой и развернулся, а потом бежал, бежал куда-то в поля, так быстро, что уже через некоторое время это казалось только видением. Он вновь… вновь не тронул нас. И… честно говоря, я готов был драться, но страх не отпускал меня, – Джованни нашёл его руку и сжал её. Чесио посмотрел на него, изумлённо покачал головой, немного погодя спросил:
– Зачем же он находит нас? Но, находя, убегает? – Друг только покачал головой.
– Может, и не специально нас находит. Но сам факт того, что не нападает и просто убегает… Слушай, в вашей деревне про таких зверей не знают? – Джованни выглядел не на шутку взволнованным – видимо, в голове очень ярко встал образ зверя. Чесио задумался.
– Нет, никто не говорил про похожего. Я могу ещё спросить у Луиджи – он путешественник, и, по крайней мере, есть надежда, что он знает, – Чесио, отставив пустую кружку в сторону, мягко обхватил ладонь Джонни двумя руками и стал согревать её. Руки того были холодными и слегка подрагивали; юноша вдруг с изумлением понял: Джованни не боялся показать ему свою слабость. И, всегда прикрываясь личиной бесстрашного равнодушия, теперь он словно говорил: «И всё же я, увы, не железо, которое плавлю у себя в мастерской». И Чесио это до тянущего чувства в животе нравилось, безумно нравилось.
– Но, кто знает, может, зверь совсем безобидный? И мы зря его боимся? Может быть, и в тот раз он бежал за нами не потому, что хотел съесть, а лишь из любопытства: посмотреть, кто мы такие, ведь до того мы не появлялись рядом с ним. Пусть и выглядит устрашающе – ну и что? Не нападает ведь… – Джованни повернул к нему своё бледноватое, точёное лицо и ухмыльнулся. Не отпуская его руки, остатками воды залил огонь и задумался, уставившись перед собой.
– Не знаю… Честно говоря, мне этот тип даже в душе не кажется добрым и хорошим. Это ты у нас один веришь в единственно хороший исход. Всегда. Жаль, что оно редко так бывает… – Джованни наклонился, упершись локтями в колени, подпёр ладонями лицо и стал рассматривать выжженную землю под ними. Чесио вздохнул, аккуратно опустил голову на его плечо и подумал, что «а почему бы и нет? почему бы зверю не быть хорошим? Написано что ли где-то, что все ужасные существа должны быть неизменно злыми?.. Но Джонни ведь знает о злом лучше меня, стало быть, его не обманешь…».
– Может, у тебя и правда есть какие-то способности? – негромко, почти в самое ухо проговорил Чесио. – Ты не замечал чего-то подобного раньше?
– Нет, – помотал головой. – Кроме этих двух случаев со зверем. Ну, из более банального можно привести в пример только сильно раннее детство: родители говорят, что, когда младший братик истошно кричал, будучи всем недовольный, только я мог успокоить его буквально одним прикосновением. Дотронусь до лба – и он молчит, даже радостно смеяться начинал. И в этот день уж точно больше не плакал. Но это, конечно, глупости. Просто в детстве брат чаще всего видел меня, нежели родителей, вот и запомнил источник своих радостей. Нет-нет, Чесио… – Джованни дотронулся прохладными пальцами до его щеки и полуповернул голову, явно стараясь не делать резких движений, чтобы не толкнуть лежащего на его плече друга. – Я вовсе не особенный. Я просто обыкновенный принц-ворон, не умеющий даже в ворона превращаться, и, к тому же, далеко не принц – вот и смотри, что из этого выходит. А зверь… честно говоря, не знаю. Мы же даже не можем сказать, что это за существо; а вдруг оно тогда испугалось тесака лишь потому, что недавно им отец разделывал тушку кролика – удивительно, но, например, этот зверь остерегается крови кроликов, так как она ядовита для него? Или сегодня: зверь увидал пепел от костра и вспомнил, как больно становится от пламени, потому и убежал. Мы не знаем, что его отпугивает и что привлекает. И если сегодня удалось вновь выйти живыми без боя, значит, всё нормально.
Чесио приподнял голову с его плеча и внимательно посмотрел на него. Джованни выпрямился и хмыкнул, увидав его взгляд.
– Послушай, но ты… ты всё равно…
– Особенный для тебя. Ладно, пусть так, – Джонни рассмеялся и наконец встал с их неудобного сидения, чтобы размять затёкшие ноги. – Но всё же для меня все сказки закончились в детстве, цветочный мальчик. И все свои замашки как принца, так и ворона я уже потерял. Что уж говорить о способностях. Хэй, что за грустное лицо? Ты-то до сих пор цветочный мальчик, и в этом твоя совершенность, – парень подал ему руку; Чесио, подтянувшись, встал с места и немного обидчиво улыбнулся: кому нравилось, когда рушили его собственно выдуманную и разукрашенную сказку? Ему тогда думалось: Джонни просто не выспался, вот и всё. Он точно особенный. Иначе что это произошло с мотыльком? Вот единственный веский аргумент, но Чесио показалось тогда сущей глупостью лепетать об этом: смущение, никогда не мучившее его в детстве, сейчас сильно разъедало ему жизнь – потихоньку, кусочками, но стабильно. И эта святая недосказанность в сегодняшнее пепельно-огненно-чайное утро была капелькой уксуса в стакане воды, испортившей весь вкус. Юноша и не думал, что в том стакане было уже много таких капель, а вовсе не одна.
Джованни собрал всю посуду, добавив, что пора бы расходиться, а то уже светлело. Чесио вручил ему оставшийся сухой пучок травы – пусть угостит семью, такой чай должен прийтись всем по вкусу, особенно с утра. Потом он недовольно глянул на небо, всем взглядом говоря: может быть, ты вновь посереешь и оттянешь утро на пару часиков? Но отнюдь: сквозь облака кто-то периодично подсыпал растолчённый аквамарин, и небо зажигалось всё сильнее, а сбоку подкрашивалось сиренево-алым цветом. Наступало безветренное, молочно-влажное утро, и Чесио пока не думал, что будет после того, как он вернётся в деревню, и вообще – с его дальнейшей жизнью. Сейчас были только высокие заросли дикого гибискуса с редкими бело-чёрными цветочками, непрекращающиеся разговоры – юноша начал рассказывать про свой необычный сон, и они, всё никак не могущие расстаться, уже полуразвернувшиеся, но не ушедшие, явно одурманенные резким запахом убийственно синих цветов острицы. Наконец, Джованни не вытерпел: бросил свои плошки в мягкий раскидистый пырей и, сделав два больших шага, прижал Чесио к себе. Юноша ощутил свою противную дрожь, своё отдававшее сладким отзвуком сердце, своё тихое редкое дыхание и пропавшее в нежно-травяном тумане неоконченное предложение. Теперь другое: слишком приторное тепло, слишком крепкие руки, слишком предательское стучание другого горячего, но таинственного сердца, слишком резко приводящие голову в непорядок странные мысли, что появлялись после каких-то неразборчивых, остро пронзительных слов. Чесио ощущал шебуршащее в волосах дыхание Джованни, сам утыкался носом в складки его рубахи, пропитавшейся воском вечерней свечи перед ужином, крепким мылом и какой-то пряностью. Это жутко кружило голову, заставляя ноги почти подкашиваться и терять землю; небо над ними было уже и не небом, а большим сияющим потоком реки – наверное, их реки, той самой, на дне которой лежали тускнеющие камни-звёзды, ракушка-луна и полупрозрачные белые сомы-облака.
