Текст книги "Орехово-алый мотылёк (СИ)"

Автор книги: Julia Shtal

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Чес говорил о своей жизни художника, о том, что жалел выброшенные картины, ведь некоторые из них были вполне достойные. Они уже чудесным образом переместились юго-восток Рима, время близилось к половине пятого, а впереди было ещё добрых восемьдесят лет из жизни, которые нужно было пересказать и то – очень кратко. Они сидели прямо на тротуаре рядом с кирпично-железным забором – нигде скамеек поблизости не было, да они стали бы лишними, по левую руку от них находились знаменитые чем-то ворота Пия, украшенные гербом, колоннами и узорчатой лепниной. На головы им осыпались жёлто-розово-белые лепестки дурманящих жасминов, сирени, форзиций и шиповников, а в руках дымились сочным паром по два кусочка пиццы Маргариты, словно они были небогатыми, но счастливейшими из всех туристов. Впрочем, кто поспорит, что не так?

Потом они двинулись к самому сердцу Рима, где переплетались меж собой типичные итальянские улочки с богатыми палисадниками, каменными двориками, булыжными тропинками, сокрытыми в подвалах уютными кафешками и с совершеннейшей в мире добротой и радостью. Джон рассказывал о самых страшных демонах, о том, что ангелы могут нигде не работать на земле, потому что и дом, и гражданство, и деньги – всё предоставлял им Господь, стоило только лишь захотеть, а дома будет лежать целая пачка толстых конвертов с евро. Вроде бы, сказка, но даже для этого простого желания надо было убить парочку демонов; казалось бы, должно житься просто превосходно, но всё оказалось совсем не так, признался Джон. То, что он знал, иногда натурально сводило с ума. И уж точно никогда не делало счастливым.

– Прибыв в Рим, я первым делом отправился в Ватикан. Говорят, какие только чудеса этот собор не сотворял с людьми. Думал, может, так Иисус меня услышит лучше? Не могу сказать, помогло или нет. Я нашёл маленькую заброшенную келью, куда нельзя было залезать посетителям, но она была открыта и так соблазнительна, что уж какие там правила… Я залез, увидал, что там все стены исписаны, испещрены мелкими буковками и целыми рассказами. Я не смог удержаться и начеркал: «Я грёбаный ангел, и что мне теперь делать?..». Помнится, приходил ещё пару раз и что-то ещё писал, в частности, про своё видение в той кофейне, где ты работаешь… Представляешь – вот ещё огорчение в копилку наших огорчений, ведь она пока не переполнена, верно? – я целых три года ходил в ту кофейню и никогда не замечал тебя. И я правда одиннадцать раз видел то ли взаправдашние, то ли выдуманные эпизоды с тобой в кофейных чашках и думал: ты совсем близко, но где? Или мне привиделось, как какому-нибудь сумасшедшему? Но нет… Я верю, что нет. И так ведь и оказалось. Я надеюсь, – Джон говорил с жаром, горько качал головой и находил в его взгляде утешение, потому и продолжал. Чес прижимал ладонь ко рту, мотал головой в неверии, шептал о невозможности, а потом его прорвало безумным потоком болезненных и давно искавших выхода слов. Он ведь тоже там сидел, тоже читал это всё и удивлялся, он был так близок к Джону, и Джон был так близок, но над ними опять смеялись, опять оттаскивали их друг от друга, потому что ведь бессмертным существам уже всё равно на время, а теперь каждая пропущенная секунда била электрическим разрядом по венам. И больно, больно, жгуче, плохо и вновь больно было сейчас, вот прямо до слёз, но надо держаться, иначе как…

Чес находил утешение в пальто Джона, а тот – в его пропахших дурацкими розами волосах, и оба они находили главнейшее спокойствие в мягких сумрачных душах друг друга, и всё потихоньку налаживалось, каждая упущенная секунда восполнялась мыслью о сегодняшнем безумном счастье. И не только сегодняшнем – бесконечном, возможном и тихом.

День совсем подходил к концу – красное солнце укатывало за горизонт, превратив небо в огненно-фиолетовую мистерию, а Джон и Чес ещё совершенно не договорили. Теперь они забрались на чей-то пустующий балкон второго этажа – хозяев не было, но на пластиковом столике была любезно оставлена Кола, так что как тут сдержаться, уж пусть простят им эту выходку все земные и неземные силы. Они находились в самом центре, где существовали одновременно два Рима: Рим для местных и Рим для туристов. Перед ними располагалась малюсенькая площадь Магдалины, а впереди типичная римская церковь, украшенная светлым ажурным мрамором снаружи, но куда боле богатая изнутри. Этакий декоративный, почти неуместный вставыш среди обыденных домов, белое кружевное облако из фигур, крестов, листьев и витков. Такими были и есть почти все церкви в Риме. На балкон предложил забраться Чес после того, как они побывали в ресторанчике внизу, а к стене была приставлена высокая стремянка, вытащенная для забытых кем-то ремонтных работ. Причём её даже двигать никуда не надо было – просто залезть, перебраться на балкон и всё. Везение нереальное, что их никто не заметил; оттого адреналин и безумие затмили им глаза, как подросткам, и они были счастливы своей полупреступной выходке. А потом, услыхав скрежет ключей в замочной скважине, представив себя ворами, с хохотом спускались по стремянке, уронив её и убежав, держась за руки и чувствуя себя живыми и настоящими, живыми и невозможно счастливыми.

Пьяные от алкоголя эйфории, они ввалились в небольшую квартирку Чеса на улице Витториа: типичная студия с барным столиком, не заправленной кроватью, дорогущей кофе-машиной, широким телевизором, ноутбуком, немытыми кофейными чашками, целым уставленным растениями в массивных серых горшках уголком, а на стенах висели объёмные, монохромные оранжево-красные фотографии городов на холстах. Все окна выходили во внутренний дворик, поэтому было исключительно тихо, а на открытом балконе догорали в последних лучах солнца пепельно-тёплые цветы диасции. Чес не узнавал свою комнату, даже предположил, что они вломились в чужую дверь, а ключ изменился в его руках по желанию Джона. Однако ж все вещи были привычными, знакомыми; что-то иное здесь поменялось, и, взглянув на друга, Чес осознал: сейчас уже многое перестанет быть таким, как раньше, потому что в его жизни вновь засверкал Джон, Джованни, Джонни – да без разницы! И Джон, этакий хитрец, конечно знал об этом.

Январскими вечерами в Риме становилось даже несколько прохладно, поэтому они решили остаться в доме; Джон облюбовал одно из мягких кресел – Чес и сам не знал, почему приобрёл два, ведь в его случае никаких частых гостей и ожидаться не могло, но теперь он был безусловно счастлив своей покупке. Косые рыжеватые полоски скользили по стенам, и это было лучшим освещением сейчас, так что даже не пришлось включать лампу. Чес сказал, что сам сварит кофе и даже не даст это сделать кофе-машине, потому что именно сейчас он знал, какой кофе им требуется. Потому что впереди – целая бессонная ночь, вот для чего создан кофе после шести вечера; потому что нужно говорить и говорить, не отвлекаясь на сон, на жуткие мелочи, потому что сегодня и сейчас всё рвалось наружу, и грех было это останавливать. Чес редко употреблял кофе перед сном, ведь что могло быть такого интересного в его жизни, чтобы заставить его не спать ночью? Но, в иные дни, когда безумие застилало глаза, он всё же варил себе латте или капучино и гулял ночи напролёт по Риму – возможно, в поисках своих растерявшихся демонов, но, скорее всего, просто без цели.

Во всей комнате стоял терпкий сладкий аромат кофейных зёрен, Джон рассказывал, как однажды его чуть не убили, причём рассказывал так легко и непринуждённо, будто это было вполне нормально, а Чес так перепугался, что сыпанул сахара куда больше, чем требовалось. Поэтому, сделав по первому запретному глотку, они щурились от приторности и смеялись, потому что ну как тут не рассмеёшься, когда уже бариста разучился варить кофе, а ангел потерял свои крылья. Тут Джон добавил, что не совсем правдиво рассказал ту историю, а если бы рассказал правдиво, они бы с Чесом пили голимый сахар. Он и правда однажды чуть не отправился на тот свет, но его решили вернуть, потому ангелов-властей нельзя оставлять в Раю или даже в Аду. Их место – где-то между землёй и небесным царством. А погубило его курение, потому что он банально оставил не потушенную сигарету и его дом сгорел, а он сам задохнулся дымом, но его вовремя вынесли. Ну, имелось в виду, вовремя вынесли почти труп, очнулся он позже. В тот день, говорил Джон, ему было особенно хреново. «Ты ведь понимаешь, как это… Когда на твоей душе лежит незавершённый грех, живётся так, будто ты извиваешься в раскалённом масле на адской сковородке». И Чес думал: Господи, и почему ты так прав?

– Знаешь, мы вот ещё не договорили о том, что пережили, что чувствовали, что знали, но я с первых секунд просто понял: это ты, прежний и неизменный. Ну, почти неизменный, потому что совсем не меняться за сотню лет могут разве что божества, да и то, не все… – говорил Джон, опустив недопитую кружку с молочно-коричневой пенкой. Его взгляд был похож на зимнее итальянское солнце вечером – вот как сейчас: цвет потухающих, но ещё тёплых углей, а выражение ровно и печальное, ровно и счастливое. Чес понял, что забыл этот взгляд и что вот сейчас орехово-алый мотылёк летал в его душе какими-то магическими горячими полукольцами. Стало быть, всё точно близилось к убийственному откровению.

– Да, мы будем говорить всю ночь и весь следующий день, пока не заснём полумёртвым сном друг рядом с другом. Но вот что я хотел сказать именно сейчас, потому что… потому что чёрт знает почему, на самом деле! Я ведь не один это ощущаю. – Чес поставил чашку и распахнул балконные двери, чтобы холодный ветер выдул, по возможности, витавшее здесь безумие, хотя куда уж без него. Джон тихо подошёл и упёрся о балконную дверь, а юноша – о стену напротив. На лице ощущались тонкие тёплые полоски, а видневшийся кусочек неба и кусочек Рима набрасывали на себя лиловую дымку; во дворике внизу играли и смеялись дети, лаяла маленькая собачка, а из окна напротив смотрел на них дымчатый пушистый кот с оранжевыми глазами. Всё теперь шло таким приятным и своим чередом, что Чес прикрыл глаза и просто понял: «Я безумно счастлив. С ним, здесь, сегодня. Те, кто заключают свой смысл в другом человеке… или ангеле, уже не суть важно, почти убивают себя, когда думают, что всё закончилось, но зато звонко взлетают вверх, когда осознают: всё только началось, пора жить».

– Я хотел сказать, что ни разу не сомневался в том, о чём говорил тогда, в утреннем лесу, – Джон глядел внимательно, тревожно. – Я люблю тебя. И всегда любил, почти с самого момента, когда немного повзрослел, а ещё, представляешь, ангелы любят единожды в жизни, потому что их выбор всегда божественно точен. И я хотел признаться тебе тогда, в нашу следующую встречу, которая не состоялась. Потому и вышло так, болезненно, сумбурно, дико и очень мучительно.

– Джон, ты ведь вполне узнал о сущности гиан, верно? – Чес вздохнул. – А я неправильная гиана. У меня один штрих вместо двух. То есть, я как бы ощущаю всё то, отчего нас уберёг Лесной дух, но в то же время не в такой степени. И… да я и сам не знаю, как это на самом деле! – он пригладил волосы и почувствовал почти детскую обиду – в первую очередь на себя. – Я все эти годы, когда очнулся в другом столетии, пытался разобраться, но в сердце было глухо. Поэтому я совсем не понял, на что похожа эта любовь. Но, мне кажется, я всегда любил тебя. Однако я не могу ощущать, Джон, почти не могу… – в глазах закололо, спазм сжал горло. Самые успокаивающие в мире руки обняли его; Чес вцепился в белую рубашку и вдохнул приятный речной запах.

– Я почти всё знаю о тебе… – шептал Джон ему в волосы. – Расскажи, что же у тебя вот тут… – его ладонь прикоснулась к грудной клетке, где податливо дрогнул мотылёк или… кто там уже за него? Пламенные трепыхания ускорились, в нос ударило вкусным миндалём, а в груди стало так тепло, будто внутри разлилась горячая река, такая нежная и спокойная. Чес не успел проронить и слова, просто посмотрел в глаза Джона и вздрогнул, откинув голову назад; мотылёк сладким щелчком разлетелся на тысячи мелких и проник в каждую клеточку его тела, разлился с каждой каплей крови во все его сосуды, а душу превратил в сияющую тихую субстанцию. Уже не пустота. И уже нечто другое. Чес не понимал, но ему хотелось смеяться, радоваться и благодарить Джона. Но Джон так обезоруживающе улыбался, что его хватило только на полухрип: – Ты сотворил со мной что-то нереальное, Джонни…

– Ты знаешь больше меня. Ты сделал это сам… – Чес сходил с ума от этих прикосновений пальцев к щекам, к шее, сходил с ума от произошедшего, почти невидимого и тихого, но перевернувшего мир вверх дном.

– Это мотылёк… он был во мне давно. Он прилетел ко мне однажды. Я всё детство искал его, а однажды он растворился в моей душе и стал жить там. Когда ты прикасался ко мне, он начинал бешено летать внутри и размахивать своими огненными крыльями. Они у него были орехово-алого цвета, – Чес лепетал в полубезумном состоянии, ощущая прохладное дыхание на своей щеке и ласковые прикосновения к своим волосам. – Всё это время он не давал о себе знать. До сегодняшнего дня. Я думал, он погиб в тот день, когда я убил твоего брата. Но сегодня я его ощутил и… вот сейчас произошло нечто. Я любил тебя всегда, Джон, но именно сейчас я могу рассказать, как это на самом деле ощущается в моей душе. Он рассыпался и позволил мне почувствовать это. И я счастлив, хоть и охота разреветься, потому что зачем меня столько лет мучили, сначала оклеймив неправильной гианой, а затем почти на век лишив любви… Джон, я сегодня ожил, только сегодня я проснулся от своего сна. И нет ничего слаще того, что происходит здесь после стольких лет разочарований… – Чес понимал, что нёс откровенную ерунду. Но иногда так бывает, что открывается некий канал в душе, через который она вещает свои истинные мысли и слова, а не пропущенные через фильтр сурового разума обрывки. И Джон выслушал с удовольствием, искренне улыбнулся и обнял его. Кто бы знал, как дьявольски приятно и безнадёжно было тонуть в этом омуте грешной любви, от которой у них обоих вырастали крылья за спиной: у одного сотканные из язычков пламени, у второго – серовато-белёсые, давно отрезанные, но сейчас приросшие как ни в чём ни бывало.

– Что ты чувствуешь сейчас? – спрашивал Джон, а его губы аккуратно прикоснулись к щеке. Чес шумно выдохнул, позволил рукам сильнее прижать его, а сам почти погибал, погибал так хорошо и чудесно, погибал и становился южным ветром, первым ноябрьским туманом, высокой холодно-пламенной звездой и витражным солнечным отблеском на каменном полу. Хлёсткие и нежные поцелуи опускались всё ниже, к шеи, а юноша бессвязно шептал, прикрыв глаза:

– Это похоже на первый глоток кофе с корицей одним ужасным утром. А теперь словно первая снежинка упала за шиворот: приятно и холодно. А теперь я будто осознанно тону в прозрачной реке, нашей с тобой реке, я ведь почти чуть не утонул однажды… Сейчас мы будто несёмся на попутном ураганном ветре в Лондон, в его тенистые аллеи. А это походит на укол в самое сердце, укол полуприятный, полутягучий, невероятный… – судорожно шептал Чес, когда Джон целовал его в уголок губ.

– О, Джон! – воскликнул вдруг юноша, сжав его лицо в ладонях. – Это всё самое приятное в мире, но ничего из этого в частности! Я просто люблю тебя, и ты это знаешь, видишь, ощущаешь…

Джон был счастлив и прикоснулся к его губам; Чес томно вздрогнул и на секунду потерял сознание, потому что было слишком ужасно и слишком хорошо, что горькая капля скатилась по щеке, но это временно, это пройдёт, потому что Чес уже был всё же спасён и жив, жив и спасён, как никогда. Несколько сотен заевших, но удивительных и непривычных повторений в голове «Я люблю тебя, я люблю…»; наверное, больше тысячи секунд объятий и темнеющий город Рим за окнами. Чес обнимал своего никотинового ангела, шептал про остывший кофе и прохладный сквозняк, а Джон шептал в ответ не торопиться, потому что время уже не властно, у них целая ночь и целая вечность впереди – это уже так много, ведь одна ночь стоила целой вечности, а вечность плюс вечность равно две вечности, как хорошо, правда? Да и остывший кофе можно выпить залпом, заесть печеньем и сварить ещё десять чашек, а потом не допить и их.

Впереди была целая ночь гулких откровений и рассказов, ещё чуть более впереди – целая бесконечность таких сумасшедших историй, красивых одиноких городов и их бесконечность, собственная, тёплая и откровенная; но сейчас были только они и приятно обжёгшее их чувство, они и бархатно сиреневое небо над головой, только их вечные светлые души, малость запятнанные шутками жизни, и под стать им Вечный город, любезно сведший их в своей самой прекрасной сказке.

20 ноября 2016 г.