Текст книги "Орехово-алый мотылёк (СИ)"
Автор книги: Julia Shtal
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
– Это… это же он… – голос просипел жалобно, надломлено. У Чесио сжался остаток сердца, такой хрупкий и маленький, что могло показаться, будто его и не было вообще. Юноша поднял взгляд на нараставшую трагедию впереди и вскрикнул от ужаса – казалось, что его уже ничто не могло удивить, но как бы ни так. Как бы ни так.
– Джованни!.. – колени подкосились, Чесио не упал лишь из-за дерева, подвернувшегося под руку. Повиснув на ветке, он ошарашенно смотрел перед собой и прикрывал рукой рот, из которого неровно вырывались вопли, беззвучные, напряжённые вопли, растворявшиеся в густом лесном тумане. Рядом с жертвой сидел, сгорбившись, сам Джованни, а по его щекам стекали слёзы – крупные, горячие, впервые увиденные юношей. Никогда, никогда его друг не смел показывать такую слабость, хотя Чесио готов был прощать всегда. А теперь… По щекам тоже поползли розовато-прозрачные капли, холодные, уставшие, и до сознания всё дошло в полной мере. Даже удивительно, почему вдруг всё стало так ясно. Ясно, но слишком отвратительно, чтобы быть реальностью.
На своё имя Джованни аж подпрыгнул от неожиданности. Чесио и сам бы так сделал: голос его звучал басовито, хрипло и ужасно простуженно. Да и узнать того светлого цветочного мальчика в этом бледном, залитом чужой кровью убийце было тоже сложно. Но друг, несомненно, справился.
– Чесио, а ты что тут?.. – протяжно, печально и обречённо ахнул, конечно же, понял всё сразу, пробежав безумными сверкающими глазами по его одежде, по траве, по окровавленному кинжалу недалеко. – Боже. Боже… – Джованни прикрыл рот рукой; он мелко и вероломно дрожал, выдавая всю огромную, несоразмерную с его душой боль и постепенно разжигая огромный костёр там. – Ты… это же… это… был мой… брат. Джорджио. Ушёл… дурак… с лесорубами… ничего не сказал. И… но ты! – он откинул тесак в сторону, вытер лицо, беспомощно глянул на него – страшный, ужасный взгляд, лучше бы занёс тесак над его головой и дело бы кончилось. Чесио дрожал, плакал, стирал слёзы, кровь, всхлипывал, терял всякую мужественность, хрипел и сползал аккуратно по дереву, стараясь в размытом мареве разглядеть согнувшуюся фигуру Джованни.
– Чесио! – крикнул, а голос сорвался, захлебнулся непроизвольным рыданием, таким пугающим и обезоруживающим. – Это ты? Почему… почему ты не сказал мне, что ты… ты – гиана? Ведь так? Так? Мы… люди… знают про гиан. И сегодня… против них мы вышли. Чтобы отловить и наказать. И найти брата моего… И… почему так? Почему?..
Такой горький, безответный вопрос. Чесио и самому было интересно: почему судьба, и так надругавшись над ним тем, что он родился гианой, ещё и подсунула ему жертву в виде брата дорогого ему человека? Он держался за ветку, качал головой, чувствовал взрывы в своей груди и тонкую едкую ниточку, которую пропустили по всем его венам и сосудам, пронизывая болью разом всё тело. Всё было настолько отвратительно, но сделалось так хуже, что теперь Чесио казалось: наверное, у озера, в которое он упал, совсем не была дна и чем глубже он тонул, тем всё сильнее обострялось. Задохнулся-то он давненько, уже никого не удивляло; осталось по всем правилам достичь дна, но его не было. Вот где загвоздка.
– Чесио, почему так?.. – сделал пару шагов к нему, смотрел не с ненавистью, а с жалостью – ещё хуже…
– Зачем не сказал? Я понял ещё вчера, когда ты не пришёл, что что-то случилось. Оказывается, в двадцать лет вы начинаете нападать на людей.
– Не подходи близко… – юноша прикрыл лицо руками и прижался к стволу. – Я могу напасть на тебя… Лучше убей меня прямо тут. Я разодрал твоего брата, но, правда, не хотел этого. Это было похоже на… – задохнулся, вытер слёзы, чтобы увидать бледное испуганное лицо Джованни. – Похоже на вспышку. После которой ничего не чувствуешь. И очнулся… он уже лежал вот так. Мне противно. Убей меня, пока этого не сделал с тобой я! – крикнул из последних сил, сорвав голос и закашлявшись. Сплюнул кровь – уж непонятно чью – и умоляюще посмотрел на друга. Джованни дрогнул, покачал головой и закрыл лицо руками.
– Как я тебя убью… – гулко проговорил в ладони, потом отодвинул их от лица и испытующе глянул. – Как?
И тут недалеко от холма заговорили негромкие, ещё далёкие голоса. Но они приближались. Чесио думал: если не Джованни, то его напарники. Кто-нибудь убьёт его. Отомстит за упрямого паренька, который в детстве боялся морковки. Чесио закрыл глаза и улыбнулся. Но тут его за рубашку встряхнули некогда гладившие его по голове руки. Грубо, резко, но не сильно. Он открыл веки и уставился в потемневшие, заплаканные глаза друга, на его мокрые щёки, растрёпанные грязные волосы и порванную кофту. От страха юноша не мог пошевельнуться – всё казалось, будто вот сейчас вспышка вновь ослепит его и он очнётся уже с холодным трупом другого человека… У Джованни внутри всё свело – Чесио знал, Чесио ощущал это. Он всё испортил. Всё потерял и проиграл, а что оставалось – выкинул, даже не заметив. Холодное дыхание жгло ему обкусанные губы, а свист ветра в широкой дыре души Джованни, что образовалась после смерти брата, был слышен даже Чесио.
– Джонни, не мучай… Просто размозжи мне голову тесаком… – говорил и плакал, едва сдерживая себя. – На мне кровь твоего брата, я убил его. Я не могу контролировать это. Я думал, что другой, потому что не совсем полноценный… – закашлялся, убрал назад липкие пряди. – Я наврал тебе и не мог сделать иначе. Я…
– Как я убью тебя? – Джованни шептал и полубезумно смеялся, прикоснувшись лбом к его груди; это был последний раз, когда мотылёк лихорадочно вздрогнул и замер навек. – Как, скажи мне?.. – он поднял голову вновь и смотрел отчаянно. – Я любил тебя, Чесио. Но вы, гианы, не ведаете этого чувства. Хотя вот сейчас мне кажется, что ты-то ведал… Я не смогу убить тебя. И позволить кому-то – тоже.
Чесио мотал головой, тихо стонал «Нет-нет-нет» и не хотел думать, что разрушенный до последнего камешка его мир ещё и затапливался безграничным разочарованием Джованни. «Любовь – это ужасная кислотная бабочка, которая…» Юноше хотелось закричать, что он почти знал, что почти ведал, что вот его любовь – это мотылёк, это точно он, это точно любовь; он умел чувствовать – хотелось рассказать, умел ощущать это – хотелось шептать и просить прощения. Но язык не поворачивался, застыл, замёрз; голоса всё приближались, а мысли о прошлом, воспоминания, тёплые прикосновения тех счастливых дней, тайные откровения тех упоительных вечеров, радостные взгляды, жаркие невыносимые объятия, пожары и рассветы внутри, незаметный холод, правление мостом той самой реки, смех и печальные рассказы, смех и забавные рассказы, безвольные купания, приятный прогрев после них на камнях, взявшись за руки, смех, снова прикосновения, снова растущие за спиной огненные крылья и наполнявшаяся лепестками душа, а ещё пойманная случайно любовь, пойманная сачком души – мотылёк, славный, орехово-алый, любимые цвета, – и, наконец, слившиеся воедино души, слившиеся в неподходящее время, в неподходящей жизни, но слившиеся отчаянно и прекрасно – всё смешалось в голове Чесио, всё заплясало перед глазами. Цена упущенного возросла слишком резко и ударила под дых. «Я умел любить… умею. Знал. Это было мотыльком. Я люблю Джованни. Не так, как нужно, не могу до конца дойти до окончательного понимания, но…»
– Убегай, скорее! Они скоро придут! Беги! – сильные руки толкали его к склону, а Чесио безвольно поддавался, дрожал и позволял им послушно себя толкать. Он захлёбывался, хотел сказать, но не успел, не смог; да и в голове от ужаса всё скукожилось и превратилось в кашу. Потом руки отпустили его; последнее – взгляд, жалкий, виноватый, потерявший всякую надежду взгляд. Но взгляд невольно дал ему сил, и юноша послушно побежал, повинуясь не своему желанию, а желанию, видимо, Джованни. Чесио ни о чём не думал, ничто не замечал перед собой, а только бежал, задыхаясь от бега и тошнотворной крови, бежал и вспоминал этот взгляд, говорящий «Прости, но мы проиграли». Жизнь разломилась на два куска, которые подожгла ироничная судьба, а юноша нёсся меж этих двух огней по тонкой полосочке – но всё равно сгорит. Да и без разницы. Уже.
Юноша перестал бежать лишь тогда, когда оступился, упал в неглубокую яму и после не двинулся с места, зарывшись лицом в колких ветках и листьях. Разрыдался сухими слезами, перевернулся на спину и закричал что-то в рассветающее небо; проклял духа и всех существ, проклял себя и свою неполноценность, свою половинчатую любовь, свою половинчатую смерть – вон, ведь чуть-чуть не подох там, но всё равно с тех пор больше не живёт, а только ходит ореховым призраком по лесу! Чесио разодрал до крови символ конвольволо, надеясь глупо, что вдруг он совсем перестанет быть гианой, но где уж там: скорее пальцы свело от напряжения, чем удалось до конца разодрать. Тогда он перестал двигаться и замер, глядя на голубоватые верхушки деревьев и такое молочно-золотистое утро; холод лживо убаюкивал, и было равнодушно, что случится дальше, если уж всё самое главное он не смог спасти. Прикрывая глаза, Чесио лелеял надежду, что его разорвёт в клочья какой-нибудь ночной зверь, запоздавший к спячке, или пришибут те же люди, или сверху вдруг придавит до смерти сгнившее дереве или неожиданно эту яму затопит река. Что угодно – только не открыть глаза в следующий раз и не ощутить стыд и боль ещё сильнее.
Однако ж – увы. Сознание без всякого желания вернулось в это несчастное тело, а веки неохотно разлепились. Чесио так поверил своей последней мысли насчёт неминуемой смерти, что, очнувшись, даже удивился, что загробная жизнь вообще существует. Но отвратительный прелый запах листьев быстро вернул юношу в разум; болезненная усмешка тронула губы, а тугую тишину порвал безумный смех. Чесио сам вздрогнул, услыхав его; потом в его память насильно вставились фрагменты этой ночи, разъевшей душу ночи, разорвавшей его пополам, а куски развеявшей по ветру. Он вспомнил и пожалел, что очнулся; зарывшись с головой в листву, он полежал ещё немного, а потом всё же неохотно встал. Ноги вели в странном направлении; как же Чесио хотелось, чтобы куда-нибудь к ужасно опасным людям, где ему вновь снесёт голову, а потом его позорно сожгут. Но ноги вывели к дому, к деревне; было безразлично, что дальше будет с ним, но именно сейчас всё шло почему-то слишком хорошо. Юноша не думал ни о чём – и слава богу, потому что иначе бы его мысли растворили его в своей кислоте; хотя, может, это и было бы к лучшему…
Чесио плёлся, задевая рубашкой кусты и порвав её в нескольких местах; чужая и своя кровь въелась в волосы, в одежду, в кожу, и ему казалось, что его должно стошнить вновь, но всё обходилось. Время близилось к полудню, наступал хорошенький солнечный денёк, почти жаркий, почти летний, почти стирающий события прошлой ночи. Иногда, как будто не по своей воле, Чесио ощущал всхлипы в своей груди и воспалившуюся раненую душу; а мотылёк, кажется, совсем пропал, растворившись коричнево-красной пылью внутри своей развороченной клетки, но юноша знал: он там, с ним даже всё нормально, но он более никогда не загорится, не зажжётся, не расправит свои пламенные крылышки. Может быть, жалело это бедное насекомое, что выбрало такого непутёвого хозяина, но уже без выбора: у этого хозяина всё оказалось сплошь и рядом неполноценным – жизнь, например.
Чесио старался не вспоминать, но два образа засели в его превращённой в хаос голове: бедный младший братик с разодранной шеей и слова Джованни «Я любил тебя». Здорово, что в прошедшем времени, так ему и надо было. Теперь юноше думалось, что он понимал любовь ещё меньше, чем тогда; даже глянул на разодранную кожу, где был символ: вдруг Лесной дух щедро решил наградить его за проявленные успехи? Но нет, по-прежнему один несчастный, убогий штрих. «Лучше бы я вообще ничего не знал про любовь! Никогда! Ни за что! А ещё лучше – понимал бы в полной мере и сошёл бы с ума, погиб под волной страсти, ярости и чего-то ещё, от чего нас укрывают. Так было бы лучше. Я умер бы, счастливый. А теперь живу, и сам на деле будто давно умер, совсем давно…». Чесио не мог отогнать образ Джованни – бледное измученное лицо, блеклые глаза и так пробивающие насквозь слова. Юноша не знал, счастливы или нет люди в своей любви – ведь доверять Лесному духу было нельзя, но ему всегда представлялось, что даже в ярости они находили своё утешение. Однако Джованни говорил «Я любил тебя» так, словно вырезал из себя острым ножом собственное сердце. Может, это была другая любовь – не принятая, отвратительная даже самим людям?.. Чесио точно не знал, но ему почему-то стало казаться именно так; не заметил, а щёки вновь обожгли слёзы и заполнили солоноватой горечью рот. Остановился, чуть не упал, чуть не разревелся, как девчонка, но проглотил это, поморщившись. Пошёл дальше, дрожа, сжимаясь, ненавидя себя. Впрочем, для ненависти было слишком мало сил.
Он смутно догадывался, что плачевное положение можно чем-то спасти, если прямо сейчас сорваться с места и следовать строгому разумному плану. Но – где взять такой план? В мыслях беспорядочно витали пепельные огрызки сгоревших идей и закоптившихся жизней, а через поросшую ядовитым плющом душу веял мрачный лесной ветер, посланный самим духом, чтобы убить там все нездоровые ростки. Может быть, тогда и второй штрих он бы пририсовал? И краски бы нашлись? И болезненно слабая любовь бы забылась? И Джованни?.. А убийство – стало бы совсем обычным делом, благим делом?.. Чесио громко, заливисто смеялся, потом задохнулся, закашлялся и вновь задохнулся, только уже слезами. Лучше, конечно, было бы так. Но он сам опять стоял посреди двух рытвин, двух смертельных огней, двух топких болот, двух ужасных миров; эта граница издевалась над ним, уходила из-под ног, качала то в одну сторону, то в другую, вцеплялась колким в ноги и насмешливо давала почти умереть. И уже никак с неё не уйти. И положение ничем нельзя было спасти. Всё было навсегда утеряно – вдалбливал себе Чесио и, сглатывая отчаянный крик, чуть-чуть не верил в это – всё совершенно было утеряно: и Джованни, и их долгая… долгое… что же? Что? Вот, уже и слов-то не было, значит, оно и правда, чем бы то ни было, уже потерялось, растворилось, потонуло и рассеялось. Стало далёкой мёртвой звездой, стало ничейным отражением в воде, чьей-то глупенькой галлюцинацией. Всё, что принадлежало им, было продано за мелкую дешёвую монету на каком-то местном рынке: вот невозможное доверие, совсем свежее, ещё вчера завезли, и недорого, а вот такая приятная каждому забота, немного безумная, но сочная, хорошая, понравится любому, берите, пока так дёшево! А если по существу: уже никакие встречи, никакие скудные извинения не могли произойти, потому что… потому что первые – невозможны, а вторые – ужасны, омерзительны, куда хуже совершённого поступка.
Чесио не понимал, за что ему такие невыносимые удары – судьба, договорившись с Лесным духом, наточила свой самый широкий длинный меч специально для него и понемногу вонзала его ему в грудь, наслаждаясь медленным мучением. Что ж, у них вышло. Но юноша уже ничего не чувствовал, только изредка хрипел и мелко-мелко дрожал, вдруг вспоминая, как вот ещё совсем недавно Джованни укрывал его пледом, делал ему чай, лежал у него на коленях и говорил о таком приторном будущем, что сейчас оно только першило и вызывало дикий печальный смех. А вот Джованни гладил его по голове, обнимал так пронзительно, так крепко, шептал что-то, и, казалось, может, вот такая она – любовь?.. Но Чесио, едва дойдя до сути, получал пощёчину от судьбы: всё, полно, прошло твоё время и твоя жалкая любовь! И Чесио ненавидел себя, потому что либо мог знать, но не знал, либо знал, но не мог. Банальнейшая ирония.
Удивительно, что его ещё ждали: ворота дружественно распахнуты, во входном дворе сидела Кармэла, сгорбившись и уткнувшись взглядом в землю, а в руках сминала светлый платок. Охрана тут же аккуратно оповестила её о сыне, замаячившем меж деревьев; вскочив и уронив платок, мать побежала ему навстречу и прижала к себе прежде, чем он вошёл в деревню. Что-то быстро лепетала, утирала слёзы, спрашивала его, оглядывала лицо и вновь прижимала к себе. Чесио ничего не понимал, кивал не вовремя и говорил одно: «Я не ранен, нет». Но Кармэла, видимо, этого не могла понять и всё же решила, что он был ранен. Его тут же повели к лекарю, который, кроме ужасного внешнего вида, царапин и общей усталости, ничего серьёзного не нашёл. Затем мать сунула ему в руки чистейшее бельё, полотенце, кусок ароматного мыла и привела в умывальню, где уже в сумрачном пару стояли готовые тазы с горячей водой. Добавила, что приготовила вкуснейший завтрак и будет ждать его на кухне. Зачем-то плакала, смеялась, благодарила Лесного духа и не могла отпустить его руку. Впрочем, Чесио особо не вглядывался: всё происходило как будто в глубоком бессознательном сне; стало до смешного плевать на происходящее и хотелось одного лишь – прилечь и попытаться заснуть тем самым гибельным сном, который уже потихоньку обнимал его.
Чесио неспешно стягивал с себя твёрдую, застывшую от крови одежду, поливал себя водой и смотрел на утекающие розоватые струйки, мылил голову, плача, оттирал засохшую кровь с тела мочалкой и шептал, сам не отдавая себе в этом отчёта: «Но я ведь тоже… Джованни, я тоже». Прополоскал рот с мылом и, хоть стало ещё более тошно, сумел так забыть о солоновато-горьком вкусе смерти. Потом юноша вышел из умывальни, вывесил отстиранную одежду сушиться и ступил в кухню; ради такого знаменательного случая пришла даже Мирэлла и долго-долго обнимала его, нашёптывая что-то невнятное на ухо. Чесио едва впихнул в себя кашу и бутерброд, запил это чаем и, сославшись на недосып, скорее ушёл в свою комнату. С кухни стал доноситься тревожный говор матери с сестрой, обсуждавших его, но юноше было всё равно. «Пусть волнуются, – думал, открывая дверь, – ведь причина есть». В комнате стоял приятный сумрак, плотные шторы были задёрнуты ещё со вчерашнего дня, а кровать благоухала чистым свежим бельём, недавно заправленным Кармэлой. Чесио бросился на кровать с таким отчаянием, что можно было подумать, он так бросался в огненную пучину или в глубокую реку с камнем на шее и завязанными руками-ногами. И он сам этому уже вполне верил и даже удивился, почему не обжёгся и не вздрогнул от холода, а всего лишь расслабленно обмяк в мягких покрывалах. Перевернулся на спину и с безумной усмешкой заметил: у паука появилась новая жертва. Ну, а у судьбы-паучихи верной, всё никак не подыхающей жертвой был он. Могла бы, между прочим, и наградить за стойкость; хотя лучше уж нет, зная-то её награды…
Чесио не плавно провалился в сон, а буквально скатился по каменному склону, пересчитав все выступы, прямо в жерло забвения. И сознание отключилось после слишком громкого, неприятного щелчка; несмотря на это, сон показался нужным, почти жизненно необходимым. И длился он слишком долго – вероятно, из-за дичайшей усталости и изнеможения; будто прошло не пару минут, как обычно, а не меньше недели. Понятное дело – хороший обман сознания; снилось же нечто мутное и сероватое, как ноябрьское простуженное небо; Чесио чувствовал себя ни счастливым, ни печальным – просто никаким, загнанным во временную клетку меж двух миров, чтобы прийти в себя и суметь зажить заново. И тут действительно забылось почти всё; такое обманчивое и сладостное состояние. И юноше не сразу, но понемногу становилось лучше.
========== 7’ Город, поездка и тёмные воды. ==========
Жизнь превратилась для меня в горький напиток, а мне еще приходится принимать его медленно, по счету, как капли…
Серен Обю Кьеркегор ©.
Очнулся Чесио неохотно и медленно; сначала ощутил под собой непривычно мягкую кровать, затем разомкнул веки и уставился в светлый потолок. В душе было спокойно и невероятно тихо; чувствовал он себя почти замечательно, а события перед сном вспомнить мог с трудом и в водянистых обрывках. Юноша сладко потянулся и беззаботно подумал: «Наверное, пока я спал, паук съел добрую сотню мух и стрекоз. Что ж меня никто не будил?». Шторы были плотно закрыты, поэтому всё вокруг захлёбывалось в густом сумраке. Чесио был уверен, что проспал два дня точно – вот и вечер второго дня. Но некоторое неприятное, колкое и остро-мятное чувство вонзилось ему в глотку, когда он неожиданно заметил: почему потолок удивительно ровный и светлый? Разве он не был дощатым? И весь в паутине?.. А на этом – ни следа. Подумав, что, вероятно, спросонья просто позабыл уже свой дом, Чесио стянул с себя цветастое одеяло и присел на кровати. «Боже, у меня и правда такое яркое одеяло? – подумал с усмешкой, трогая ткань и ухмыляясь. – Да я проспал не меньше трёх дней тогда!». Потом Чесио, покачиваясь, встал и прошёл по изумительно чистому, не скрипучему полу; глянул по углам, изумился отсутствию привычного мусора, подумал, что мать, скорее всего, навела тут порядок и выбросила поди столько хороших вещей. Но всё-таки что-то сильно настораживало его: то ли какие-то картины вместо фресок, то ли целый огромный шкаф, то ли коричневые шторы, которых у него отродясь не было в комнате. Да и сама комната – стала больше и холоднее, сумрак в ней сидел как влитой, а если даже раздёрнуть шторы, сумрак лишь недовольно встряхнётся и останется на зло всем.
Чесио пару минут стоял в глубокой задумчивости, нахмурился и всё ещё не мог отойти от сна; в это время на кухне что-то звякнуло, потом послышался громкий ох, громкое цоканье, и на пороге возникла, резко распахнув дверь, Кармэла. Какая-то… другая Кармэла, но определённо она.
– Ах, Чесио!.. – она прижала ладони к губам, мелко задрожала и бросилась к нему. Юноша всерьёз напугался: создавалось теперь уже ничем не прогоняемое ощущение, будто мать не видела его целый год, а теперь он вдруг и объявился. Добежав, Кармэла не удержалась и упала на колени, обхватила его ноги и крупно задрожала. Чесио тут же наклонился к ней, попытался её поднять, но, поняв в итоге, что всё тщетно, опустился рядом с ней и приобнял.
– Что случилось, мама? – вопросы тонули в неподдельных слезах и сгорали в искренней и почти счастливой улыбке; Кармэла, видимо, и сама не знала: смеяться ей или плакать, поэтому совмещала всё вместе. Чесио ничего не понимал и только ошарашенно гладил её по голове, одновременно пытаясь в монохроме сумрака разглядеть, что же поменялось в его матери. От неё пахло едким и резким запахом сладчайших цветов, волосы были прибраны в толстую косу, заплетённую слева, а на резинке сверкал яркий камушек рубина; платье оказалась невероятно мягким на ощупь и слишком непонятным на вид: странный покрой, странный гранитно-пепельный цвет. Да и лицо, хоть сейчас и скрытое за ладонями, тоже как-то преобразилось, но юноша не мог сказать, как именно.
Наконец, утерев слёзы, Кармэла успокоилась и виновато на него посмотрела.
– Прости, сынок… всё… всё теперь хорошо. Но мне нужно рассказать тебе слишком много… Пойдём присядем. – Чесио помог матери встать и, держа её за руку, вернулся к кровати. Кармэла села и, переводя дыхание, будто только что пробежала по всей деревне туда и обратно, внимательно посмотрела на него. Её глаза впитали в себя внешний сумрак и больше не искрились медовым оттенком. Сжав его ладонь двумя руками, она начала:
– Выслушай меня до конца и… Местами будет звучать слишком ужасно для тебя, но, Чесио, придётся принять это. Ты… что ты помнишь последнее? – юношу неприятно скрутило от этого вопроса: теперь он уже точно думал, что без сознания пропадал целый год, если не больше, а что творил при этом – вероятно, совсем отдельная история.
– Ну… я пришёл домой, позавтракал и лёг спать снова… До этого я… был омерзительно правильной гианой, – воспоминания полосонули по глазам, и Чесио стало физически больно. Паника и сверлящее в душе чувство вновь захлестнули его; мамина рука резко отогнала их, крепче сжав ладонь.
– Да… хорошо. Необязательно вспоминать подробности. Позавтракал и лёг спать, так? – Чесио благодарил мать невероятно и подумал вновь: как ему повезло, что она такая понимающая.
– Да.
– А теперь слушай. Если захочется выплакаться или что-то сказать – говори сразу же. Так будет легче, – глаза матери светились внимательным, припорошено-сероватым цветом. – Ты лёг и проспал слишком долго. Очень долго… – вздохнула и ощутила его дрожь. – Ты проспал более ста лет. Сто тридцать, если точно.
– С…сколько? – Чесио позабыл все цифры, все значения и весь смысл этих коротких чётких слов. Он судорожно вспоминал, что ему было двадцать, когда он заснул, по крайней мере, а двадцать лет растянулись в не пойми что, слишком долгий промежуток… а это – во много-много раз больше! Густой могильный ветер пронёсся по запылившейся душе, и юноша вздрогнул от холода. Он смотрел на узорчатый ковёр, затем притронулся к своему лицу – проверить, что он и правда существовал, и правда остался тем же Чесио хотя бы на ощупь – уж нынче речь давно не шла про душу. Затем глянул на мать: взгляд её был полон печали и несколько суровой жалости, что делало эту самую жалость сносной.
– Сто тридцать, сын… сто тридцать.
– И… я был обузой? Всё это время? И что же это вообще было-то? – перебив мать, воскликнул Чесио и ощутил горький сухой комок, собравшийся в горле и заглушавший все его слова. Кармэла вновь нашла его руку и прижала её к себе.
– Я… поначалу я тоже не знала о таком. Забила тревогу только после того, как ты не проснулся на следующий день, сколько тебя ни расталкивай. И… лекарь открыл мне одну тайну: оказывается, когда гиана испытывает слишком большое горе, она может впасть в спячку. Типа того, что Лесной дух, продолжая заботу о своих детях, решил, что, если они всё же испытают горе, глаза им прикроет спасительный долгий сон, что избавит их от волнений, хоть и не сотрёт воспоминания. Лишь обезболит, вот. И продолжительность сна – дело индивидуальное. Были рассказы, когда гианы спали всего год, а были и такие, что засыпали на целые столетия. Когда гиана впадает в спячку, её организм начинает функционировать по-своему, специально для такого случая. Ей не нужно есть и, соответственно, освобождать свой организм. Она просто сладко спит и ничто не сможет добудиться до неё. Мы просто перевозили тебя с места на места. Спасибо Карло, который любезно перетаскивал тебя, когда мы переезжали…
– Изменилось… многое, так? – Чесио скрутило живот от волнения, каков же сейчас мир – после целого столетия-то, а мысли уже задыхались от новой информации.
– Да, конечно. Тебе придётся привыкнуть ко многому. Что-то будет пугать, но не переживай, я буду рядом и помогу тебе, – ласково говорила мать, поглаживая его по голове, щекам и улыбаясь печально. – Я тебе всё-всё расскажу… Ты освоишься не скоро, но всё-таки… Ты… испытал слишком большое горе. Я не хочу тебя донимать вопросами о случившемся, но… я увидела однажды на твоей ключице неполный символ. В один из тех моментов, когда тебя переносили из дома в дом, твоё плечо слегка приоткрылось и я заметила… Знаешь, ты очень сильный, – вдруг сказала она, утерев слезинку. – Ты прошёл через худшее, много худшее того, чем если бы ты был гианой без штрихов. Я горжусь тобой, правда…
У Чесио голова пошла кругом: какие сто лет, что ожидать сейчас, раздвинув шторы и выглянув в окно, как наверстать упущенное и… почему спячка укутала именно его в свои объятия, а не кого-то другого – ведь и остальные ребята страдали после этой ночи… Потом вдруг отмотал события перед сном на несколько кадров назад и… Юноша вскочил, заходил по комнате быстрыми шагами, прикрывая рот, потом повалился на колени, сжался в комок, ощущая, как цепкие лески боли вонзились в него, и вскрикнул. Кармэла сидела, не дыша, смотря на него взволнованно, но, конечно, предполагала такое. Чесио ощутил, как всхлипнула его душа, как потухло его сердце, как обесцветился мотылёк, как потух ещё колыхающийся на ветру прежний оптимизм и рухнули красочные стены невероятных мыслей и будущего. До него всё дошло в строгой, тошнотворной ясности только сейчас.
Сто с лишним лет…
– Джованни… Мама, Джованни, он… он ведь умер уже… – кусая ногти, говорил он, – давно… Давно! – на гладкие доски гулко капнули пару слезинок, душа со слышным хрустом сжалась в комок. Сжалась и рассыпалась. Как пусто и смешно, но Чесио заглядывал в эту бездну и чувствовал лишь сизый мёртвый туман и бесконечно грустное эхо. Кричал, кричал туда, зазывая Джованни, но никто не говорил вслед, лишь мотылёк обиженно отсвечивал бледным загробным огоньком. Очнулся лёжа на прохладном полу, под щекой было мокро, губы дрожали, истекали кровью, костяшки пальцев покраснели от битья по полу, а рядом сидела Кармэла и аккуратно гладила его по голове, нашёптывая что-то. Чесио не сразу понял, что его била почти натуральная лихорадка, а из глотки вырывался только один бесполезный крик «Джонни» – вероятно, слёзы попали внутрь, он захлебнулся, а горло заколдовалось только на это единственное слово. Мать, конечно, знать не знала, кто такой Джованни, но всё почему-то понимала; юноша глядел в её глаза и находил там противоядие, крепкое медовое противоядие, настоянное на луговых ветрах и лесной влаге.
Чесио не знал, сколько пролежал таким глупым образом, поминая Джованни. Было обидно и противно – вот так вот отключился, не извинившись, не сказав всего важного другу. Хотя если бы и не заснул, разве смог бы отыскать такой способ?.. Юноша думал: он слишком слаб для этого. Он бы также сидел дома и ныл о своих распроданных скудных мечтах и талантах. И в конце столетия пришёл бы ночью на могилку Джованни – там-то бы и сказал своё прости, опоздавшее и никому не нужное. Не знал, что ли, что люди не бессмертны?.. Что их жизнь так свято ограничена? Ему было неприятно настолько, что боль теперь глухо била изнутри сердца; для него это не было искренней неожиданностью, но это не помешало стать этому простому заключению масштабным взрывом внутри лёгких – взрывом местечковым и не заметным остальным, только лишь он сам вздрогнул чуть сильнее.
Но взрыв отгорел своё, пепел степенно осел на дне, а искры растаяли; таким нелепым образом закончились те тринадцать лет безумного, лесного с привкусом вереска счастья, закончилась та целая эпоха, беззаботная и весёлая. Её помнил лишь Чесио, а что такое он?.. Да ничего, просто ничего, так что могло совсем показаться, будто это был чей-то хороший солнечный сон. Только и всего. «Только и всего…» – горько думал он, лёжа на спине, смотря в потолок и ощущая влажные тёплые дорожки, расходящиеся по щекам. Конечно, никакой не сон; но всё это теперь казалось давним и далёким, мутным и расплывающимся; даже мотылёк из орехово-красного сделался песочно-лунным – вот уж от кого не ожидаешь, а, стало быть, это был полный конец, полный, чётко зафиксированный конец.
