Текст книги "Орехово-алый мотылёк (СИ)"

Автор книги: Julia Shtal

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Чесио поперхнулся пенкой от таких словечек матери и её проскальзывающего иронического тона. Но что делать – ей виднее, поэтому он просто кивал и принимал на веру; однако ж в будущем он только подтверждал эти суровые факты, испробовав почти всё; кроме, почему-то, пресловутого секса. Но не об этом пока речь; они допили кофе и пошли кататься на трамвае, заодно Чесио сделал первое знакомство с Миланом – короткое, резкое, ослепляющее, будто ничего и не было вовсе. Все эти похожие на пирожные в витринах кондитерских здания с витиеватыми балконами, мелкими цветочками в шоколадных горшках и так и не вырвавшимися на свободу ангелами поражали в самое сердце. А соборы – довольно странного предназначения места для людей – напоминали только тонкие резные копья разной высоты, поставленные друг рядом с другом, а промежутки были наскоро забиты разноцветными солнечными кусками, выдранными у самого светила в разные его периоды: и вот слабо тут веришь, что солнце хоть когда-то бывает зелёным или синим, а приходится. А колонны, будто выточенные специально для огромнейшего здания, но оставленные просто так, ведь архитектору оказалось лень достраивать для них ещё целый дом; а арки, начинённые колесницей из шестёрки лошадей, лежачими атлантами и поющими серафимами; а задние дворики в центре, сплошь укрытые завесой тайны, спрятавшие в себе весёлые длинноногие фигуры античных танцовщиц (Чесио знал пока только античную культуру человечества), кусты благоухающего шиповника и неожиданно роскошные фонтаны с почти живыми русалками и лазурными улетающими брызгами. И всё это многообразие смешивалось перед глазами, сверкало всеми цветами, скульптуры ангелов уже давно летали в лазурной выси, мраморные гиганты оживали и толкались среди прохожих, а прохожие жевали мороженое и глазели на Дуомо – главнейший собор Милана, а Чесио отвёл взгляд, когда они проезжали рядом с этим вырезанным изо льда и снега творением – как его – Божьего. Сказал Кармэле, что для него на сегодня достаточно, а то ещё умрёт от передозировки чувств, а на Дуомо они придут глазеть завтра, потому что иначе какой из него житель Милана, если он не видал самого главного?

Знакомство с Миланом, конечно, продолжалось ещё целых две недели – вроде бы, слишком много, но Чесио нужно было узнать каждый закуток, каждый цветочек на чужих балконах, поздороваться со всеми дворовыми котами и пересчитать бабочек в местном парке. Но больше всего его притягивали соборы – он и сам не знал почему: то ли спокойной, почти мертвенной атмосферой, то ли ужасно ленивым и глухим эхом, прямо как если крикнуть ему в душу, то ли мускусным, сладко-бальзамовым запахом мирры и дымным, древесным ароматом ладана, которыми чадили там так, будто хотели извести весь воздух, то ли тёмными углами сводов, в которых, казалось Чесио, обязательно притаились демоны – видно, его личные демоны. В этих мрачных соборах, где каждый становился точно одинок, всегда играла такая музыка, что каждая нота её давила на душу в болезненных местах и от неё изредка шевелился мотылёк. Чесио всегда, сидя на одной из многочисленных лавок, начинал вспоминать Джованни и почти позволял себе прореветься – хорошая терапия, ничего не скажешь, только помогало это весьма относительно. Рана болела ещё сильнее; юноше становилось стыдно оттого, что ему слишком хорошо в этой новой жизни, стыдно из-за прошлого и перед Джованни. Каждый такой поход омрачал его сильнее, и даже Кармэла заподозрила неладное, но Чесио не мог ничего с собой поделать – его тянуло туда немыслимо, за спиной отрастали дьявольские крылья, а человеческий Бог, завидев в городе демонёнка, манил его к себе на исповедь и очищение. «Видимо, вечно страдать – всецело моё», – с усмешкой думал Чесио и прилетал в очередной собор на немую церемонию вскрытия своих ран.

Жизненно необходимо было отпустить этот образ, но слишком желанно оказалось держать его при себе. Тогда-то Чесио и решил, что, сдержав истерику и бессонные ночи, должен приехать на могилу к Джованни; он даже помнил деревню, а мать помогла отыскать ему маршрут. Но поехал не сразу – почему, и сам не понял. Сначала встретился наконец с сестрой, понял, что она почти никак не изменилась душевно, лишь волосы обрезала как под мальчишку по последней моде, а так осталась прежней легкомысленной дамочкой; поступил в школу – совсем недалеко от их квартиры, удобные классы и добрые учителя, а также совсем удивительные люди рядом. Только спустя полтора месяца после своего подъёма Чесио решился ехать – к этому моменту уже попривык к новому миру, к транспорту, к порядкам и ритму жизни. Милан казался ему что-то около разноцветной птицей с золотыми вставками на крыльях, которая нечаянно попалась в земную клетку и потому её золото потускнело, а перья стали гранитно-грязного цвета. Всё в этом городе было идеально, кроме одного: собственных воспоминаний о былых просторах и целебном лесном воздухе. Чесио скучал по деревне, скучал по своим бесконечным прогулкам по оврагам и безделью – теперь он был заточён в пыльной влажной квартире на улице Сан Витторе, где пахло углём и вечно растущими фиалками на этаже выше, а в окна заглядывали любопытные ветви липы и изредка садились на подоконник рыжие голуби с серыми клювами и заинтересованно смотрели на Чесио, которому потом приходилось вставать, идти на кухню за хлебом и крошить его не столько голодным, сколько довольным своим обаянием птицам.

Впрочем, порой слишком трудные занятия скрашивались всегда открытым окном и разной живностью, которая прилетала поддержать юношу. Поэтому как-то жить можно было. Но Чесио с нетерпением ожидал будущей поездки, предвкушая наконец хотя бы минутное чувство свободы, охапку травы под головой и мартовское, полуотмытое после зимы небо над собой и в своих мыслях. Деревня Бассано-Романо – вот где жил давным-давно его Джованни со своей семьёй; через лес, где раньше жили все гианы, начиналось то самое озеро, а ещё дальше, на его берегу, виднелся замок, сохранившийся до сих пор.

Во всю поездку на громыхающем поезде от Милана до Рима Чесио взволнованно оглядывал бескрайние поля и редкие леса, далёкие облачные горы, и сердце его бешено билось – наверное, просто из-за того, что это первая самостоятельная поездка в этом новом мире, хотя казалось, что и это не причина. Кармэла посоветовала ему, что за нужной информацией надо обратиться в архив – если Джованни умер в Бассано, то его обязательно записали, а ещё лучше – как-то отметили могилу на кладбище. Вроде бы, в таких деревеньках должны были чтить память своих предков. По крайней мере, Чесио очень надеялся на это; точнее, не так – только на это и надеялся, потому что иначе бы совершенно потерялся: всякому грешнику – свой алтарь очищения, и для него этим алтарём уже на расстоянии стала могила Джонни. И куда прикажете деваться грешнику, если алтаря не будет?.. Вот и Чесио не знал совершенно; да, и сам понимал – лучше бы поменьше ему читать человеческой божественной литературы, но чем сильнее уходил с головой в сияющий грязный источник пыльного чтива, тем более самозабвенно позволял себе задыхаться в нём и любоваться своим падением. Что-то было общего между ним и желанием страдать. Впрочем, это было настолько временно, насколько были не стойкими все его увлечения.

Ехал в поезде, почти засыпал, а сам всё никак не мог оторваться от своего новенького паспорта с ужасной, неразборчивой фотографией, зато с именем-фамилией «Чесио Луци». Для первого раза юноша решил взять настоящее имя, а фамилию, конечно, выдумал, точнее, выбрал из предложенных мамой, сам-то вообще смутно догадывался ещё, для чего нужны были фамилии, но вскоре, правда, всё понял. Паспорт они делали в затхлой конторке в центре города, в подвале красивого здания с атлантами: маленькая площадь была напрочь забита полуживыми скульптурами, ещё не вышедшими из камня. Оказывается, это была мастерская, в которой маскировался другой заработок её хозяина. Там-то за десять минут для Чесио сделали чудесный паспорт с плохой фотографией, что, в общем, было в его случае даже достоинством.

Рим запомнился ему галдящим вокзалом Термини, где на каждом углу продавали аппетитные пончики, сладчайшую газировку, пучки горькой рукколы и невероятно мягкого вкуса вино. Высокие стены вокзала содрогались от почти ежеминутного отъезда поездов; шипящий голос объявлял по связи рейсы и скорые отбытия; люди неслись по выскобленным платформам с кожаными громоздкими чемоданами, ругались друг с другом, протягивали жёлтые билеты и попутно успевали покупать пару журналов в киосках. Чесио ощущал себя слишком беззаботным для такого места: с лёгким кейсом он шёл неспешной походкой от платформ и направлялся к автобусной остановке, откуда должен был отправится в деревню. Точнее, автобус ровно до деревни не вёз, пешком надо будет пройти что-то около двух-трёх километров, но юношу такое не пугало, даже наоборот – можно было вновь вспомнить и растравить душу прежней жизнью.

Кармэла так много щебетала о Риме – слишком хотела побывать там, что Чесио ничего не запомнил и решил не делать пешей прогулки по побережью Тибра до Ватикана. Только глянул на серо-оранжевые пошарпанные дома, расходящиеся от вокзала, на молочно-сизое небо, на красные горящие черепицы и удивительно маленькие кондитерские, и поплёлся к грязному жёлтому автобусу. «Нет, делать мне здесь определённо нечего, – думал Чесио про себя. – А то ещё останусь…» Усмехнулся этому и расплатился за билет.

***

– Точно-точно никого с таким именем? Может быть, есть какие-то архивы, которые всё же пропали? – спрашивал Чесио в третий раз, а девушка, явно сражённая его красотой, не могла сердиться и лишь отчётливо поясняла:

– Нет, всё точно. У нас деревня маленькая, про каждого сохранены год его смерти и иногда даже место. Имя Джованни – распространённое, но именно в указанный промежуток времени никто с подобным именем здесь не умирал. Я вам точно говорю, что ничего нет. Но не расстраивайтесь: может, вам есть смысл походить по ближайшим деревням и поспрашивать там. Потому что ваш родственник мог запросто уйти в ближайшую из них.

Чесио на всякий случай узнал про Джорджио – брата Джованни, и тот оказался действительно похоронен здесь на местном кладбище рядом со своей матерью: могила была жалкой и потрёпанной, было даже удивительно, что вообще их имена сохранились с восемнадцатого века до сих пор. Но рядом никто не лежал – это была своего рода семейная могила матери и её сына; ни отца, ни самого Джованни. Тогда юноше пришла почти всё оправдывающая, но горькая мысль: его друг решил навсегда уйти из деревни вместе с отцом, где так трагикомично потерял брата и увидел, как суровая болезнь изгрызла мать. Оставался, и правда, вариант исследовать ближние деревни и маленькие города, но Чесио думалось, что эта его задумка закончится плачевно априори: Джованни был волен идти куда угодно, хоть в тот же пресловутый Рим, где люди терялись ещё быстрее и сильнее, покрываясь сверху пылью с черепичных крыш улицы Корсо.

Но юноша ради собственного успокоения дошёл до Браччано, Монтероси и Тревиньано-Романо: везде был от же самый ответ, а в Монтероси архив вёлся только с 1850 года. Поэтому заканчивал Чесио поездку ни с чем, ещё более угнетённый и расстроенный, чем был до неё. Но его натура знала, чем восполнить недовыстраданную свою сущность, и потому, возвращаясь на остановку, он почему-то вспомнил про их с Джованни мост, их с Джованни портал в безупречную, почти бесконечную и полную солнечных рек жизнь, которая не прикрепилась к жизни реальной, не смогла склеить свои кусочки с её, потому что это как смешивание красок – ну как можно смешать золотистый с чёрным, при этом не испортив сам золотистый? Здесь было примерно также. В итоге всё властно захватил и залил собою чёрный; то есть, реальная жизнь. Чесио, конечно, знал, что ничего не найдёт на этом мосту, кроме скорби, стыда и пепельной ностальгии, а может даже, вообще сам мост не найдёт – как знать, но он шёл туда, упрямо пересекая луг и по старой, изживающей себя привычке срывая те прежние шарики клевера, мяту и затерянные в траве воспоминания прошлых веков, оставленных людьми. Поздно вспомнил: та самая полянка, по которой он бежал к Джованни ночью, испуганный своей сущностью и надеявшийся, что друг чудесным образом сделает его обычным смертным человеком или превратит хотя бы в камень, который Джованни будет носить с собой до своей смерти. Но ведь Джованни, безусловно, не маг; магии-то и нет…

Ноги сами вели по старому, но будто вчерашнему лесу. Ничего здесь не изменилось, но юноша чувствовал себя чужим – видимо, задержавшихся вдали от него гиан Лесной дух отлучал от волшебного леса, как людей церковь отлучала от себя, и давал в обмен совсем дремучие и влажные от сумерек заросли. Вот зашуршала река: серые воды медленно бились о синеватые камни и валуны, а около берега прибивало длинные тёмно-зелёные водоросли и белые ажурные цветочки. Чесио удивился: просто цветочки, безликие безымянные цветы, просто белые – он даже забыл названия, теперь казалось, что уже все! Раньше мог ещё на далёком расстоянии определять вид и даже подтип, а теперь, в этой новой скучной городской жизни, в этом умирающем двадцатом столетии, он, дитя лесов, стал просто дитя – чьим-то, брошенным, недорощенным и потерянным. Чесио хлопнул себя по лбу и горько ухмыльнулся; сердце тоскливо ухнуло в ответ, а мотылёк воздержался. Впрочем, последний нынче никак себя не проявлял, стало быть, можно было со спокойной совестью считать его навсегда сгоревшем в собственном пламени.

Неловко цепляясь рукавами пальто за ветви и заросли, обдолбив все ботинки, Чесио наконец вышел к мостику – даже удивился, что нашёл его в почти идеальной целости, хотя спустя сотню лет на этом месте уже можно было срубить лес и устроить ферму, попутно сломав смешной и нелепый мост. Нелепый… как и всё, что здесь происходило. Юноша, не заботясь о том, что мост мог бы упасть в любой момент из-за своей древности, бегом зашёл на него и, крутанувшись на одной ноге, позволил себе блаженно приземлиться на холодный песочный камень, сквозь щели между которым шептались мелкие речные духи, ну, а сейчас… сейчас всё звонко молчало. Юноша лежал на спине и глядел на лилово-мрачное небо; с щеки на камень слишком громко упала капля, и Чесио вздрогнул. Очнулся, вскочил, стал смотреть вокруг себя; ошибочно думал, что мост ещё был плавным переходом между двумя контрастными мирами, и в этом Джованни также вечен и молод, как и он. Но вокруг был только ещё более поседевший лес и едва понятное присутствие Лесного духа, чёрт бы его подрал.

Чесио ощущал на себе глубокие порезы и уколы, но, глядя на руки, живот, не видел ничего такого. Было больно и жутко, он лежал на камнях, а нечто эфемерное и гадкое безбожно избивало его; наверху вновь ругались небесные божки и посылали молнии на землю, а рядом с ними плакали их несчастные жёны-облака и потому вокруг забренчал редкий дождь. Юноше стало холодно и противно, и он уселся на бортик, на то самое место, где они с Джованни потихоньку становились одним целым. И вот, стали: правда, половина этого целого осталась одна во всём мире и была совсем не приспособлена жить вот так. Чесио чувствовал себя глупо и униженно; скрутило живот, а вода манила своим почерневшим жидким миром и таким далёким тёмным дном. В том мире Джованни, конечно же, сидел рядом, в своей дурацкой широкой кофте серо-зелёного цвета, и улыбался. Улыбался как всегда тепло и понимающе; Чесио задрожал, прикрыл руками рот и замотал головой. Слишком всё это было реалистично. Джованни что-то говорил, но его не было слышно; Чесио читал по губам – научился за пару секунд – и узнал, что друг простил ему ложь, убийство и ещё много чего. Он говорил: я не знаю, что с тобой случилось и почему ты так сделал, но, верю, ты сделал это не потому, что хотел, а потому что тебя что-то заставило. Юноша кивал ему, пытался кричать что-то в ответ, боялся повернуть голову влево и не увидеть Джонни, а увидеть только своё помутнение рассудка, и почти готов был заплакать. Причём ведь заранее знал, что просто позволил себе сойти с ума, но поддался, как пятилетний ребёнок.

Наконец в отражении зримо расправились пламенные, рыже-алые крылья с коричневыми прожилками, как у дракона на плакате китайского ресторанчика в подвале на их улице. Только эти крылья полностью состояли из дрожащего на ветру пламени; слишком красивое помутнение разума, но со вкусом, не поспоришь. Джованни в отражении не смотрел удивлённо, только продолжал улыбаться, а Чесио ощутил только одно слово: пора. Что именно пора – совсем не имело значения, просто пора; слово с привкусом горячности, безумия и слабоумия, иначе в его случае не скажешь. Юноша взмахнул вверх на импровизированных крыльях, только забыл: проекция этих крыльев на реальный мир не распространялась. В итоге он просто плюхнулся в ледяную воду и стал плавно уходить ко дну; даже не стараясь выплыть, почему-то с облегчением думал: хорошо, что оставил сумку на мосту, документы, обратный билет и деньги не превратятся в тряпочку. Вода сковывала ледяными жгутами мышцы, а водоросли, вплетаясь в волосы, всё больше превращали мысль спастись в мысль утонуть с концами. Слишком сладко и убийственно было это чувство; его ещё сильнее подгонял образ Джованни, так бессмысленно привидевшийся.

Всё-таки юноша выплыл, но выплыл бездумно и неосознанно, повинуясь глупому инстинкту и глупому собственному голосу. Чуть не задохнулся, жутко замёрз, но, лёжа на мшистом берегу, чувствовал себя ещё несчастнее, чем под водой и с мнимыми огненными крыльями. Под водой – да огненные крылья; его безумие отличалось ото всех остальных изумительным вкусом. Но легче от этого, честно говоря, не становилось. Чесио поднялся, чувствуя себя униженно и обмануто (кем, правда, но уже было без разницы), поплёлся к мосту, чтобы забрать вещи, и затем почти побежал через лес напрямую к своей старой индустриально-миланской жизни, покрытой городской плесенью и изголодавшимися воронами. Очень боялся, что воображаемый Джованни вдруг выскочит из-за дерева и этим приторно убьёт его. Поэтому нёсся так быстро, что без проблем бы смог перепрыгнуть черту между жизнью и смертью и бежать дальше уже по чёрному обугленному лесу с кроваво-красной листвой; однако даже здесь не преуспел, а просто чуть не задохнулся от жидкого раскалённого свинца в лёгких.

Совершенно ожидаемо, по всем прогнозам погоды, по стеклу несущегося поезда косыми штрихами начали стекать капли; Чесио бездумным взглядом провожал серо-изумрудную кашу из неба и высоких кипарисов. На щеке застыла кровь от длинной царапины, а волосы были полны репейных колючек и сухих прошлогодних листочков. Юноша думал, что больше никогда не поедет сюда, потому что этот мост мог лишь подразнить его, но не давал либо полностью отрезвиться от с ума сводящих фантазий, либо сойти с ума окончательно неоспоримо, а затем очнуться на мягком рассыпчатом дне реки, будучи оплетённым водорослями без единой возможности всплыть. Одежда, кстати, до сих пор не высохла, но после дождя это не казалось выдающимся событием.

Чесио, будто наяву вдруг встретившийся с Джованни, решил, что впредь не будет вспоминать о нём, потому что всё это теперь казалось слишком хорошей ложью, слишком далёкими годами, для настоящих людей несуществующими, а, стало быть, и для него тоже. Как и все порядочные горькие воспоминания, образ темноволосого парня станет призраком, который будет причинять мало боли, но постоянно будет ходить за Чесио по пятам, не отпуская его ни на секунду. Каждая малейшая ассоциация с Джонни будет болезненно отсылаться к нему самому и смачно отравлять действительность. Чесио не знал? Знал. На удивление всё знал. Но собственных демонов выгонять было поздно да и бесполезно; как он, без них-то?.. Потому и смирился, понимая честно, что другого нет смысла ожидать, а уж тем более, что это другое будет ещё лучше. Юноша не знал, откуда такой полуздравый взгляд на вещи после столетия отсыпания, но главное, что доля здравого там была.

Было даже удивительно, почему после этого жизнь не пошла по наклонной. Хотя уж лучше бы так, чем обыкновенная ровная прямая, никуда не выходящая, никуда не стремящаяся.

========== 8’ Ангел, улицы и Рим. ==========

Комментарий к 8’ Ангел, улицы и Рим.

Плейлист, вдохновивший:

♫Sia – The Greatest (feat. Kendrick Lamar)

♫Ed Sheeran – The A Team

Жаль, что никто не отписался под работой. Колоссальные силы и вдохновение были отданы впустую. Но это уже не удивляет.

Самыми сложными оказались первые лет двадцать: потому что, несмотря на казавшуюся адаптацию в этом скованном мире, Чесио, оказывается, почти не знал ничего о нём. Семь лет учёбы заставляли мозги кипеть и плыть, особенно сложно давалась Чесио грамматика итальянского языка и заставляющая лезть на стенку жестокая физика. Юноша нигде особенно не отличался, разве что на музыке сумел под конец прочистить связки и как следует распеться. Закончил эти курсы, куда ходили такие приятные и милые люди, и Чесио думал: если бы даже не съел таблетку, спасающую гиан от их природной напасти, то вот точно бы не стал их раздирать, даже пребывая в своём неосознанном состоянии. После окончания школы вместе с сорокалетними дядями и тётями он долго не знал, куда ему деваться. В этом плане невероятно помогла мать, которая пристроила его по знакомству продавцом в кондитерскую – Чесио знал, что не слишком одарён хоть чем-либо, чтобы замахиваться на высокие должности, но и на этой долго задерживаться не хотел. Просто из-за пока ещё сохранившейся чуждости мира он не мог вливаться в его гранитный бетонный поток слишком быстро; мысли его ещё витали меж легкомысленных деревьев и собирали пучки из лютиков и фиолетовых цветочков льна.

Когда отложенное гианам сорокалетие в очередном городе ещё не подошло к концу (минуло около двадцати годов), Чесио уже прилично заработал, чтобы иметь свою собственную, пусть и самую дешёвую мансарду где-нибудь теперь на юге Италии и оплатить себе новую паспортную личину вместе со всеми составляющими. В итоге оказался в прибрежном городке Бари с узкими булыжными улочками, маленькими мостиками, душным воздухом и с чудесной каменной крепостью, на которой толпились даже в самое пекло толпы туристов; там он стал обыкновенным Амато Гатти, который совсем недавно закончил школу какого-то святого (но в священники не собирался, ни-ни) и теперь всей душой желал поступить на художественный факультет местного, пусть и не специализирующегося на этом университета. Именно поэтому у него выдалась совершенно отчаянная первая половина года: он неистово подтягивал знания по запущенной истории, уже забытой и ныне дополненной, оттачивал навык срисовывания фигур и мелких предметов, потому что мелкие зарисовки ручкой на салфетках в качестве подарка посетителям, конечно же, не считались. Чесио вымотался совершенно, занимаясь этим, а до итальянского языка так и не добрался: писал сносно, но ещё допускал ошибки. До сих пор на экзаменах не переживал, но здесь впервые почувствовал свою значимость и свои возможности; выложился по полной, отчего результаты были довольно хорошие. Уже осенью юноша шагал в сторону совсем нового по меркам нынешнего столетия здания, построенного в 1925 году, и довольно улыбался тому факту, что он – студент. Может быть, тогда-то и получил первое и последнее в жизни удовольствие от себя самого.

Чесио хорошо сливался с первокурсниками, хотя на вид ему можно было дать от двадцати до двадцати пяти лет – зависело от того, как хорошо он нынче выспался и в каком настроении пребывал. В своей группе насчёт своего возраста, слегка большего, чем полагалось перваку, Чесио придумал много слезливых историй, зная, как люди обожали эти истории – спасибо за это работе в кондитерской, потому что за день мимо него проходило столько разных людей, что грех было не стать отменным психологом, может, и самоучкой, но всё же. Говорил, например, что после школы заболел отец и ему пришлось зарабатывать на всю семью из двух братьев и сестры сутками напролёт, поэтому какая здесь учёба… А ныне материальная нестабильность превратилась в стабильность, и он нашёл время, чтобы исполнить свою давнюю мечту. Вообще говоря, Чесио пришлось в своей жизни придумать много-много таких историй, зато результат от них был ошеломляющим: каждый был добр с ним, каждый намеревался стать его сердечным другом, а девушки буквально набрасывались на шею. Юноша вывел простую формулу популярности у людей: красота плюс стопка занятных грустных историй будет неизменно равна глупейшему состраданию.

Правда, и от новоявленных друзей, и от совершенно равнодушных ему девушек он находил спасение в своей выдуманной семье, куда он должен был спешить сразу после занятий. Ведь нельзя же было забыть про золотое правило гиан: не заводить дружбы, никакой вообще. Чесио было плевать на это правило, грубо говоря, потому что он как бы и не горел таким желанием, но почему-то иногда представлял себе: был бы он счастлив в нынешнее время, встретив в детстве в какой-нибудь гончарной мастерской Джованни, который бы жил лишь в этот век? Ну, это как если бы можно было перенести их историю из восемнадцатого века в двадцатый. То стал бы Чесио счастливым? Вероятно, всё также нет; плюс был только в круглых маленьких таблетках, которые спасали от инстинктов – не пришлось бы расставаться с Джонни, но в остальном… Дружба запрещена не просто так: от неё, видимо, для гианы всё становилось только хуже. Ведь всё равно бы ему пришлось покинуть Джованни через сорок лет, ведь всё равно он бы разодрал душу на клочки и развеял их по ветру, ведь всё равно в мучительной тоске ожидал бы его законной смерти и потом бы жил в болезненном, заманчиво поманившем в лучшую жизнь тумане. Поэтому даже хорошо, что всё окончилось так бесславно и смешно.

Далее как по накатанной пошли первая работа, первые разочарования, первые и вежливые отказы девушкам (и даже парням, но Чесио уже не удивляло это), первые лёгкие депрессии и первые увлечения философией. Наверное, для гиан время и впрямь шло слишком быстро, потому что не успел он освоиться в профессии местного художника в Бари, который принимал частные заказы, как уже нужно было уходить куда подальше от этого городка и спившихся постаревших однокурсников. Кстати говоря, именно из-за жизни в таком тихом, маленьком, отдалённом от центра городке он совершенно был отрезан от ужасов Второй Мировой войны, расползшейся по Европе, как зараза. Может быть, из-за кризиса, надвинувшегося на все страны, он окончательно разочаровался в профессии художник, потому что ну кому нужен художник в военное время? Популярны были только инженеры, но в следующей своей жизни Чесио точно не хотел быть инженером: мозгов было маловато, впрочем, как и прилежания.

Затем и решил рвануть в Англию, став неким Гэри Блэком, который окончил средненькую школу на задворках Лондона и теперь мечтал поступить в финансовый вуз. Размеренная солнечная жизнь на берегу Адриатического моря в окружении пушистых пальм, солёных брызг, томной жары, сочных фруктов, вечно разбросанных по маленькой, песочного цвета мансарде, которая выходила окнами в маленький квадратный дворик, засаженный душистыми фрезиями, тюльпанами и сиренью – вся эта жизнь гуманитария на грани бедности слишком отличалась от того, что ожидало его в далёкой, повисшей на облаках стране. Бари был городом, где денег в тряпичном дрянном кошельке было меньше, чем требовалось, но ни страха, ни досады от этого не было, когда взгляд сталкивался с предзакатным миром, долгим, ежевичного цвета морем, а в нос била совсем приторная смесь из запахов мандаринов, арбузов и цветочного чая и ванильных ароматов чёрной космеи, которая росла тут на каждом шагу. Почти всё время небо было таким прозрачным и ярким, что, если уж долго присмотреться, можно было увидать человеческих ангелов, несущихся меж облаков; но это было слишком, поэтому Чесио никогда не задерживал свой взгляд там. С моря дул влажный терпкий ветер, схожий с глотком эспрессо ненастным утром, – также бодрил, но зимой превращался в лютого врага, от которого спасал шерстяной жёлтый шарф, намотанный до носа, и, безусловно, тёплое пальто. Дождь бывал так редко, что казался почти несуществующим, а все серьёзные проблемы и разочарования настигли только под конец – когда надо было уезжать из Бари в Лондон. Тогда Чесио понял: местных людей все их насущные проблемы догоняют только в завершении их жизни, когда на смертном одре их как громом поражает, но уже становится неважно. Видимо, городские негласные божества расслабляют и замедляют абсолютно всех; и за это они были достойно огромной похвалы. Не портовой городок, а вырезка из сурового времени, которую вспрыснули цитрусовым соком, обмазали целой палитрой красок, окунули в ежевичный сок и присыпали сверху смесью из жемчугов и ракушек – хорошая вышла картина, ничего нельзя сказать!

Лондон же при первой встречи в шестидесятые годы двадцатого века облил дождём и заставил простудиться; Чесио сразу понял: этот город был соткан на самом деле из облаков, столетних туманов и дичайшей болезнью под названием религия, которая расползлась жилами по всей земле в виде огромных строгих соборов. Юноша сначала жутко разочаровался и с ужасом стал думать: ему тут придётся жить почти полвека, но пути назад не было. А в конце концов всё оказалось вообще не так страшно: достаточно кружки горячейшего лимонного чая или традиционного с бергамотом или вообще сладчайшего кофе – вопреки правилам не пить его после полудня (потому что ну кому такие правила нужны, м?), и всё становилось куда лучше, а бренчащие капли за окном превращались в размеренную музыку. Именно там Чесио познал искусство домашнего уюта и наконец осознал чувство, с которым входишь в квартиру, пусть совсем крохотную, но с квадратиками пасторальных картин на стенах, но с кучей картонных листков на столике, готовых для новых зарисовок чёрной ручкой и совсем пустых, но с огромной кружкой для чая или для кофе, но с целыми ароматными пачками чая в сером шкафчике, но с вчерашней недочитанной газетой, купленной на Джермин-стрит, но с почти новеньким оранжевым радиоприёмником. Всё это и мягкий ковёр под ногами, и вязаные носки, дёшево приобретённые на местном рынке, и почти философский вид из окна на изгиб маленькой улочки и мраморного ангела вдалеке на фасаде одного из богатых домов делали жизнь юного лондонского студента, коим был сейчас Чесио, чуточку лучше.