Текст книги "Орехово-алый мотылёк (СИ)"
Автор книги: Julia Shtal
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
– Да… ну, не то чтобы со мной… – юноша услыхал боль и тут же повернулся: Джонни был хмур и печален. – Не хотел говорить сразу, чтоб не омрачать встречу, да и тебе настроение. Мать умерла сегодня утром.
Чесио не знал и навряд ли мог знать, что такое смерть близкого – по крайней мере, на данный момент, но внутри от этих слов всё дрогнуло. Он не знал, какие умиротворяющие слова надо было говорить в таких случаях, поэтому просто сжал ладонь Джованни в своей и поднёс к губам. Его друг умело мог скрывать боль – ну, Чесио никогда бы не подумал, что произошла такая трагедия. Сейчас парень слабо улыбался, кивнул и положил голову ему на колени. Чесио трогал эти жёсткие чёрные волосы, изредка и будто ненароком касался его шероховатой кожи и почти мог уже рассказать всю правду, глядя в эти глубокие бесконечно спокойные глаза – так стало бы легче, а если не легче, Джованни тут же придумал бы выход, изобрёл бы зелье вот прямо здесь, из ничего. В него переселился детский энтузиазм Чесио, а сам Чесио больше не пускал его к себе, с подозрительным равнодушием открыв дверь обольстительно убивающей осени. Но – табу. Будь проклят этот дух!
– Хэй, цветочный мальчик, ты сам не свой… Всё нормально? – глядя снизу вверх на него, Джованни протянул руку, и юноша ощутил на своей щеке нежное прикосновение прохладных пальцев и прикрыл глаза. «Сказать сейчас же, ежесекундно…» – слащаво проносилось в голове, но в действительности Чесио, вздохнув, проговорил только:
– Нет, всё нормально. Видимо, немножко из-за твоей новости.
– О, нет смысла уже переживать. О мёртвых, знаешь, нет смысла переживать. Переживать стоило перед этим, когда человек лежал при смерти – тогда ему было хуже всего. А теперь моей матери, поверь, лучше, чем нам всем. Поэтому просто пойми: мы стали на шаг ближе к нашей мечте о домах рядом друг с другом, – Джованни говорил ещё какие-то ободряющие и чудесные вещи про их будущую жизнь, про то, как они будут обедать и ужинать вместе, вдвоём отправляться на охоту или держать кроликов, ранним утром убегать к ближайшей реке и окунаться с головой в ледяную воду, готовить спагетти и собственноручно выдавливать вино и долго-долго держать его в подвалах. А Чесио слушал, кивал, улыбался, но в груди, казалось ему, слишком слышно для друга рокотали всхлипы. Конечно же, будут они, только уж, прости, Джованни, но не в этой жизни. Губы дрожали, голова кивала невпопад, душа обливались жгучими каплями, как таявший воск. Ещё смутно верилось, что это в последний раз – они в последний раз, их слова в последний раз, их река, мост – всё, всё остановится на этом месте и больше никогда не продвинется вперёд. Чесио до пульсирующей боли прикусывал язык, безумной с налётом отчаяния улыбкой пытался затемнить боль в глазах, а сталкиваться взглядом с другом отнюдь не хотел – казалось, тот поймёт всё тут же и заставит говорить. И лишь мотылёк напоминал своим лёгким жжением при каждом прикосновении об упущенном будущем; давно, давно упущенное будущее стало таким, увы, ещё до рождения Чесио – не мог он не родиться ужасной красивой гианой.
Когда Джованни сказал, что пора бы по домам, а то солнце уже уходило за горизонт, Чесио едва не потерял сознание от острой вспышки, резанувшей по глазам. Этой вспышкой было слово «конец». Насмешливое и прохладное словечко. Тут же вспомнилось всё, что они не сделали: так и не дошли до замка рядом с ближайшим озером, хотя до самого озера добегали и не раз; так и не простудились одновременно от затяжного купания в речке весной, когда не терпелось поплавать, но было ещё холодно; так и не… так и не претворили в жизнь кучу восхитительных и наивных моментов, хотя Джованни никуда не торопился и был прав – вон, целые года впереди! Знал бы только… Но, вот прямо сейчас продвигаясь с другом по берегу реки к их вересковому ограждению и почти попрощавшись с мостом – крепким, впитавшим в себя очередные счастье-радость-волнение-восторг, Чесио понял: они так и не сказали чего-то важного. Ни разу, но были близки. И трудно сказать, чем было это важное: то ли давнишним детским секретом, то ли невозможно личным откровением, то ли ещё чем-то. И от этого хотелось кусать до крови губы и не сдерживать противных слёз.
Наконец, дошли до места, где почти тринадцать лет назад всё и началось. И где теперь всё и бесславно заканчивалось. Чесио сжимал-разжимал кулаки, чтобы скрывать дрожь, и что-то бурно вещал, дабы не показывать предательскую хрипоту в голосе. Потом они остановились и ещё недолго о чём-то говорили. Юноше не хотелось его отпускать, не хотелось давать мягкому льну кофты выскользнуть из его пальцев. Он держался за его рукав и что-то щебетал, ощущая горячее дыхание на своей щеке, обжигающее, усыпляющее дыхание. Когда выдохся, решился заглянуть в глаза, забравшие себе ночное солнце, которое толком никто не видал из-за луны, но оно было именно такого цвета. Лицо Джованни было лишь слегка прикрыто тоской и печалью – как и перед каждым расставанием, конечно, откуда ему знать… Но в этот раз Джонни позволил себе обнять его ещё, хотя это уже выходило за все рамки дозволенного.
– Слушал бы тебя вечность… – шептал куда-то в волосы, едва доставая уха. – Но надо уходить. Ты так тараторишь, будто хочешь уместить всё недосказанное сейчас, будто мы уже не встретимся. Ну, полно глупостей! Как следует отдохни перед днём рождения, наберись сил. Всё же двадцать – круглая дата, а мы с тобой так отметим!.. Правда, м?
– Да… конечно, так. – Джованни посмотрел на него, приподнял за подбородок, и теперь уже его глаза сияли отчётливой серьёзностью.
– И… я бы хотел с тобой поговорить. Сказать кое-что. Но сегодня не успеем – говорить много, – зачем-то опустил руку к его сердцу, и мотылёк податливо зашуршал крыльями, почувствовав знакомое прикосновение. Чесио вздрогнул, прикрыл глаза; изнутри во все части тела стал приливать сильнейший поток жара, такого миндально-приторного, что даже во рту стало сладко. Открыл глаза; Джованни глядел на него насмешливо, нежно, а потом вздохнул.
– Но ты, безусловно, знаешь об этом. Я-то чувствую… – убрал руку с груди. Надо было в тот момент уговорить его, заставить рассказать, наплевать на домашние дела и задержаться на лишних полчасика. Но Чесио этого не сделал: жар поглотил его и съел без остатка. И ему совершенно было неизвестно, как сильно он будет потом жалеть… Зато сейчас, одурманенный объятием и своей пьянящей эмоцией, он только кивал и старался не закашляться, тогда бы выдав себя с головой – глупо и уже давно заезженно, но в каждый такой раз было трудно вспоминать те простые движения вдох-выдох. Трудно и запредельно нечестно – испытывать такое, а между тем уметь дышать!
– Будь осторожен и… – не договорив, юноша развернулся и побежал к вереску, чтобы хоть глупые сиреневые цветочки стёрли ему слишком горькие и ужасные слёзы, потёкшие по щекам в момент поворота – как же вовремя, ну правда, как же вовремя… Когда его уже нельзя было услышать и рассмотреть, разрыдался, как Мирэлла в детстве после поломки куклы – так же искренно, безысходно и сильно. Затем повернулся и увидел перелезшего через реку Джованни; тот махнул ему рукой и счастливо улыбнулся. «Может, и хорошо, что не узнаешь… Просто придёшь в следующий раз, а меня тут не будет. Подождёшь час, похмуришься и вернёшься домой. А после, походив сюда пару раз, перестанешь. Всё поймёшь. Всё – ну, что-то своё, придумаешь. Будешь злиться и ненавидеть меня, но останешься жив. А это ведь всяко лучше…». Подумал всё это и весело замахал рукой; хорошо, что издали слёз не видно.
Чесио специально сделал вид, будто оборачивается, а сам никуда не пошёл и провожал глазами фигуру, ругая себя за слёзы, из-за которых этот последний, обрамлённый грустью эпизод был виден совсем отвратительно. Не столько сама беда, сколько крошечная надежда на лучший финал убивала Чесио; в любом, даже жутко запущенном случае всегда верится в чудо, хотя вроде и понятно: ну где там ему, чуду, быть в здешних помоях?.. А всё равно тайно, неосознанно, но верится. И наспех вырубало всё равнодушие и всю подготовку к неприятности. Чесио знал: вот сейчас всё упустил, во всём проиграл, что вот прямо тут же надо встать на ноги и бежать, на сколько хватит дыхания, до Джованни и признаваться-признаваться-признаваться. Поведать о своей нелёгкой жизни гианы и просто припереть к ближайшему дереву: «Говори, что хотел». Мотылёк внутри настукивал эти мысли и, если б обладал большей силой, вытолкал бы безвольное ленивое тело к нужной цели. Но… Но. Чесио упал на землю без сил, упал и не ощутил боли, словно стал туманом, лёгким и беззаботным, любимцем лесов и мечтательных людей. Джованни не был мечтательным вообще, но явно не избегал прогулок среди молочного дыма в лощинах; Чесио бы тогда мог без страха виться вокруг него и нашёптывать свою печальную правдивую историю. Но туманом он не стал и даже боль ощутил запоздало; перед глазами завертелись кроны и небо стало зелёно-лилового цвета.
========== 6’ Паук, кинжал и рассвет. ==========
Температура понижается, температура понижается,
Я не уверен, что это когда-нибудь прекратится.
Руки трясутся от темных мыслей в моей голове,
Ты единственное, что у меня есть.
«Doubt» Twenty One Pilots ©.
Чесио очнулся только тогда, когда чуть не захлебнулся своими слезами, и закашлялся. Солнце, судя по длинным лесным сумеркам и непрерывному скрежету деревьев, уже зашло за горизонт. Также ловко пропала мысль догнать Джованни и рассказать всё: ну, он мог лишь изумиться и предложить таки встретиться – добрая душа – а вдруг его не потянет убивать? Или скрепя сердце решили бы никогда больше не видеться; и от одного этого обоюдного, хорошо оговорённого решения становилось тошно. Нет, всё было бесполезно. Лучший вариант – остаться невинным фиалковым воспоминанием, хорошим и красочным. Только под конец разочаровавшим – впрочем, как и все воспоминания из рода ностальгии. Или очередной выбор для слабаков?
Чесио устал думать и не мог вливать жёлто-вонючий яд в свою душу – она уже и так стала этой смесью. Распространилась по всему его телу вместо крови и превращала, вероятно, в ту самую настоящую гиану – бледнокожую, холодную, мерзкую внутри. Теперь они представлялись только так. Юноша вспоминал прикосновения Джованни, и мотылёк, казалось, обречённо вздрагивал: уже не горел, а потихоньку догорал. «Джованни знал, что с ним делать, и чудесно управлялся. И знал, что я чувствую, даже говорил, будто я и сам всё вижу… а я… ничего, ровным счётом! Только этот дурацкий мотылёк! А ведь это разве какая-то эмоция?..». Иногда не мог идти, останавливался и утыкался в свой бедный мокрый рукав; сидел подолгу, таки вставал и неохотно шёл. Сердце звенело от боли и старательно, медленно разрывалось на сотни кусочков; предательски медленно, чтобы подольше было неприятно и глупо. Но Чесио знал: он, конечно же, заслужил. Даже странно, что боль была как будто во сне.
Но, дойдя до дома, осознал тут же: ах нет, всё было в совершенном порядке. Судорога буквально подкосила всё тело, а кислота свела скулы, что ни сказать, ни прокричать, как отвратительно ему было, не оказалось возможным. Мать встречала с перепуганным и взволнованным лицом, долго расспрашивала, наконец, отчаялась и предложила поесть; Чесио прошёл мимо неё в свою тёмную пыльную комнатёнку и повалился на пахнущую древесными опилками кровать. Юноша уже не плакал – глупо, стыдно и невозможно было столько плакать, а лишь, полусмеясь, полувсхлипывая, зарывался лицом в подушку и думал: более чем нелепо провести последнюю встречу с Джованни он не мог. Ничего путного, одни посторонние разговоры, пустые темы и безликие вопросы; надо было говорить о чём-то другом, но о чём именно, даже сейчас Чесио не мог сказать. «Может, про мотылька? И то, что Джованни с ним неосознанно делал? Или про себя?.. Или про нашу последнюю встречу? Да всё что угодно подошло бы, кроме дурацкого рассказа про добытый мной мёд и выращенную сливу». Но ругать себя юноша устал, тем более, толка от этого не было отнюдь. Внутри теперь болело, но уже глухо, отдаваясь смрадом в глаза и затемняя всё вокруг; в груди всё так рушилось и пустело, что на секунду Чесио стало страшно, и он приложил руку к сердцу – проверить, а вдруг там уже дыра, сквозная большая дыра, через которую можно потрогать матрас, или вдруг его сердце давно не билось, потеряв подпитку от мотылька, а он сам жив лишь по хорошо отлаженной инерции и сейчас законно умрёт? Но, увы: изнутри неохотно стучало, а рука не нащупывала никакой дыры, хотя там она, конечно, была. Мотылёк совсем притих, ощущалось, как он недовольно порхал туда-сюда. Чесио думал: наверное, мотылёк жалел о том, что выбрал себе такую скучную, потерявшую всё, что можно, причём самым унизительным способом, жертву, и теперь не мог выбраться – потому что, видимо, мотыльки выбирают навсегда. Хотя кто знал этих обманчиво красивых существ?..
Несложно догадаться, что с этого вечера до следующего время продвигалось со скрипом и тяжело, будто за ним двигался целый воз с арбузами. Но всё было просто: воз не с арбузами, а с пыльными серыми мешками, заполненными до конца такими же пыльными печальными мыслями самого Чесио. Справедливо, что сказать: сам загрузил легкомысленное время, сам теперь и терпи его медленность – оно тащит, а не ты! Чесио лежал на кровати и ждал своего двадцатилетия, своего кровавого, ненавистного двадцатилетия; почти никуда не выходил и смотрел в деревянный потолок, где в паутине застряла стрекоза, и ожидал, когда придёт паук, который бы съел её. Изредка бросал взгляды на сундук в углу, прикрытый его детской занавеской для кровати – той самой, синей с звёздами. Он снял её, когда ему наступило двенадцать и когда почти все мальчишки начинали считать, что они совершенно взрослые и какие-то детские вещички им ни к чему. Теперь же только удивлялся своему мастерству, с которым он сделал эту несчастную занавеску, уже полинявшую со временем – всё же природа не поскупилась ему на таланты, только сам он их счастливо похоронил за своей если ленью, то мечтательностью и легкомыслием. Мысли были что надо перед будущим кровопитием, которое должно поставить крест на его совести раз и навсегда. Чесио думал, что достиг дна своего тёмно-водного настроения, но оно оказалось илистым и мягким – продвигайся глубже, пока можешь! И он равнодушно продвинулся; куда уж глубже, думал, а потом продвигался на немного дальше и только отчаянно усмехался – плакать никак, вода вокруг всё-таки!
Но под конец дня, такого растянувшегося, он всё же достиг предела, когда в глазах всё стало чёрно-белым, а вместо лучистых звёзд на небе появились острые ледяные точки, что резанули по глазам, когда он посмотрел в окно. И паук неожиданно вспомнил про жертву и съел её с потрохами прямо над кроватью Чесио.
Заснул он беспокойно; всё снилась ему будущая жертва – неопределённого пола, но невысокая, вероятно, такая же молодая, как и он. Никогда до сих пор не задумывался, что кто-то ею непременно окажется. Раньше думал, что сумеет улизнуть от кровавой повинности, но потом ему рассказала сестра, что там всё слишком строго: вернулся не залитый кровью – иди обратно. Тогда Чесио допытывал: а если людей не хватит? Мирэлла хмурилась и отвечала: вот уж за это беспокоиться не стоило. Вообще говоря, с того времени, как у юноши появилась милая племянница, он старался избегать сестру: она ему казалась слишком глупенькой, лишь податливо повернувшимся колёсиком у телеги, называемой «жестокие и неоправданные законы гиан». Но, как бы сам ни хотел, он тоже тихонько прогибался под этим обществом, куда старался не относить себя хотя бы из-за неправильного символа. И, увы, неправильность символа вовсе не ослабляла природные инстинкты – так недавно сказал Луиджи, одним предложением разрушив единственную надежду Чесио. Гианы совсем без штрихов – и те нападали почём зря, так что… Нет и не было никогда исключений. И уж он точно не мог стать им.
Благо, что Кармэла оказалась слишком умна, чтобы не беспокоить Чесио по пустякам и не устраивать в честь его дня рождения праздник. Съев с утра только кусок батона с оливковым маслом и выпив чая, юноша вновь упал на свою кровать и продолжил недвижимо смотреть в потолок. Шумная толпа, заявившаяся на пороге дома в полдень, была мягко выпровожена матерью; об отвратительном возрасте напомнил более роскошный, чем обычно, ужин. «Завтра… – думал Чесио, а у самого ложка в руках тряслась, бренча о тарелку. – Уже завтра Джованни разочарованно и взволнованно уйдёт оттуда, и… и что же это с тобой, мотылёк?». Внутри сломались ледяные оковы и всё затрепетало серебристым пламенем. Это был слабый сигнал; но в чём его смысл, если уже всё потеряно? Потом в груди стало так тихо и статично, что вновь показалось – там зияла дыра; но опять – ничего, да и после – тоже ничего. Просто показалось. Просто отголоски прошлого. Бесшумно утраченного прошлого. Бесшумно… Лучше б с треском и криками!
Весь следующий день Чесио проспал вплоть до вечера – никогда так не делал в своей жизни. Сны были тревожными, быстро сменяющимися, и всё время болезненно казалось, будто по голове гладила тёплая рука Джованни, а над ухом слышался его мягкий размеренный шёпот. Юноша вскакивал с вскриками и судорожно искал Джованни, при этом говоря «Нет, уходи, пожалуйста, я опасен!..». А затем медленно вползал в эту реальность и устало откидывался на подушку. И думал: где-то вот там сейчас ждал его Джонни, Джонни… Такое странное смешное имя! И он ждал его… или уже ушёл?.. Чесио трясло, как при лихорадке, а потом он снова засыпал и просыпался уже на полу с мокрыми щеками. Всё вокруг стало одной чёрной душной коробкой, в которой он на время терял сознание и, кажется, почти умирал, но вот снова тяжко открывал глаза и даже жалел, что не умер на этот раз.
Мать пришла к нему где-то в восемь, когда за окном изрядно потемнело. Чесио неохотно встал – если б не сделал это сам, то это бы сделал мужик, ловко прятавшийся за дверью и ожидавший его. Кармэла была бледна и взволнованно шептала: «Оденься в вот это. Тебя там ждут… Ну, береги себя, мой мальчик». В руки сунула жёсткие чёрные штаны и тёмную, пахшую дымом и кустом шиповника рубашку. Одежда нужна была тёмных оттенков – чтобы потом, если не отстиралась кровь, её не было видно. У Чесио ужасно гудело в голове, а ещё болезненно и неприятно горело в груди – уж лучше бы мотылёк, но это был не он, а, скорее, жгучее расстройство. Кармэла предложила завязать волосы сзади, но юноша отказался: они не мешали, да и уж какая будет разница, а?
За дверью его и правда поджидал какой-то мужчина. Нетерпеливо сказал «Пошли уже! Тебя одного ждать не будут!». Кармэла была вновь слишком умна для того, чтобы обнять сына, а только крепко сжала его ладонь и заглянула в глаза – не совсем понимающе, но близко к тому. Чесио безвольно кивнул и отправился вместе со своим временным спутником до главных ворот. Там происходила целая вакханалия: девчонки ревели, парни от испуга неловко поддерживали их, чем ещё больше расстраивали. Кто-то молчал, нервозно пожёвывая соломинку и смотря перед собой стеклянными глазами, кто-то почти кричал, бегая туда-сюда, кто-то даже не старался скрывать безумный стук зубов, кто-то заводил тошные речи про то, что всё они делают во имя своего чудесного рода и так далее… Чесио чувствовал себя чужим на этом маскараде безрассудства и вжимался в свою не по размеру рубашку, тщетно ища тепла. Некто невидимый где-то впереди начал громко говорить; все его слова аккуратно расплывались в голове у юноши, поэтому он так бы и не смог ответить на вопрос: а что сказали-то? Затем со скрипучим треском отодвинулась щеколда на воротах, и перед гианами открылся неизведанный ими лес, ещё прикрытой налётом тайны и приятного волшебства. Никто из этих ребят не мог знать, что ожидало их там; после этого они, может, и как-то объяснят себе случившееся и даже простят, но неприязнь к лесной глуши останется. Они никогда не смогут увидать бескрайние просторы высоких стволов, окутанных сизой дымкой, иначе, в другом свете; Чесио вдруг подумалось: а он-то, оказывается, чуточку счастливее других. Ну, это было пока. Вскоре суровая жизнь подравняет их настроение, как травинки, пониже.
Чесио просто следовал за остальными парнями и девушками, не ведая, куда шли те. Куда-то к мнимой гибели – пусть так. Было равнодушно после дневной лихорадки и, казалось, окончательной потери Джованни. Со всех сторон из непроглядной тьмы раздавались полукарканье, полукрики: «Давай быстрее! Сюда! Налево! Что ты так медлишь? Бегом! Теперь направо и за кусты!». Вместо Чесио этим резким неловким советам следовал кто-то другой, следовал чётко и слаженно – по крайней мере, сам юноша так бы точно не сумел. Бежали так долго, слишком долго, даже дыхание спазматически перехватило, но никому до того не было дела. Наконец волновое эхо, отозвавшееся со всех сторон, возвестило: «Дальше бегите вперёд, потом расходитесь кто куда. Там почти везде будут люди. Будьте осторожны и помните про все правила, которые я вам говорил. Удачи!». Чесио не знал про правила и просто, спотыкаясь об корни, неспешно двинулся вперёд. Холодный ночной воздух обжигал лёгкие, а взгляд растворялся в мягкой черноте сегодняшней ночи; белёсо-серые фигурки растворились в тёмной гуаши, и Чесио ощущал, что растворялся почти также: бесследно, без остатка. Сейчас он должен отыскать какую-то несчастную душу и жестоко убить её. Убить, при этом имея только тупой кинжал в кармане; юношу бросало в дрожь от одного осознания этого, а к горлу подступал кислый и колкий комок слёз. Но у него не было других вариантов, даже ни одного на уме. Всё, что оставалось, следовать за толпой и податливо прогибаться под глупейшие законы.
Перед глазами возник глубокий ров с высокими клёнами и мелкими пушистыми кустарниками; пахло жасмином и земляникой. Чесио спустился вниз, побродил там; запоздало-болезненная мысль пришла в голову: это место было бы великолепным, если б оно не стало местом чудовищной трагедии. Наверху послышался неловкий шорох; Чесио вздрогнул, достал кинжал – в душе надеялся, что лишь для защиты от какого-нибудь зверя. Но шорохи упорно продолжались; юноша вжался в кусты и прислушался: это кто-то на верху склона шебаршил в листве, причём далеко от спуска настолько, что его, Чесио, вероятно, и не заметил. Наступила тишина – мерзкая, давящая на сознание, уж лучше бы существо завыло во весь голос или залязгало зубами – всяко стало бы легче. Но возникший звук оказался неожиданным: неспешное скрежетание пилы по дереву. Но юношу это напугало в разы сильнее; руки затряслись, кинжал упал в траву – пришлось долго искать его там.
После этого Чесио, понимая, что идёт на полнейшую погибель, аккуратно стал подниматься по склону, огибая колючие кусты неслышно и ловко, как кот. Он ничего не спрашивал у себя, да и не хотел, а только, едва чувствуя, где у него руки, где ноги, лез вперёд. Его трепыхающиеся от страха сомнения подтвердились: послышался фальшивый звонкий голос, распевавший какую-то дурацкую песенку. Юноша дрожал, пытался шептать своим ногам и рукам бессмысленное шипящее «Не-е-ет» и, словно животное, двигался на четвереньках вверх. Ему было страшно, по венам теперь текла не кровь, а прохладная тёмная река, та река, их с Джованни река… Она заполнила илом и убийственно пахучими кувшинками сердце, превратила лёгкие в два гладких ледяных валуна, а голову залила протухшей застоявшейся ноябрьской водой. Чесио беззвучно кричал, подняв голову и смотря на равнодушные бледные звёзды; ему казалось, что те в ответ только устало вздыхали и хмыкали – им-тот не впервой видеть такое…
Наконец, юноша вылез и увидал какую-то фигуру недалеко от себя. Всё вдруг резко повторило сон: невысокая, не понять даже, мужчина или женщина, но голос-то молодой… И, несмотря ни на что, фигура продолжала забвенно петь и водить руками с пилой туда-сюда. Чесио стало больно, жарко, слёзы ударили по глазам, а тело послушно скрутилось от судорог; он упал на землю, выронил кинжал и жалобно простонал. Наверное, человек уже услыхал его. Чесио ничего не видел перед собой: всё расплылось в разные стороны, смешалось, как свежая акварель с водой, улетело в другие миры и рассеялось там. Неожиданная вспышка ослепила глаза, и юноше показалось, будто он резко поднялся на руках. Но сознание померкло, небрежно отключилось; Чесио показалось: он так много нервничал, что-либо потерял сознание, либо отключился смутным сном. Какое-то время тело ощущало траву под собой, но… ладонь нащупала холодную рукоять кинжала, и юноша услышал, что громко и пронзительно прокричал что-то в лесную небесную высь.
Чесио думал, что очнётся простуженным и охрипшим на холодной траве, но пришёл в сознание стоя и едва удержался, чтобы не упасть от неожиданности. В правой руке спокойно лежал кинжал, но перед ним… Юноша задохнулся криком, повалился на колени и отбросил кинжал, сверкнувшей алой молнией, в траву. Почти перед ним лежало растерзанное, залитое кровью тело; шея человека была превращена в месиво, и, глянув туда, Чесио едва сдержал рвотный позыв, прикрыв липкими руками губы. Потом посмотрел на руки, на свою одежду, прикоснулся к лицу, к волосам: всё было в крови, в вязкой, ещё навязчиво тёплой крови. И за щекой плескалась не проглоченная солоноватая жидкость… Чесио громко крикнул, потом ощутил тошноту и с удовольствием выблевал наружу красновато-тёмную субстанцию. Схватился за живот, заплакал от беспомощности, от ненависти, от отвращения к себе. Утирал лицо мокрым солёным рукавом и размазывал горечь с остывающей твердеющей кровью какого-то человека. Ему было тошно, противно, хотелось воткнуть этот самый кинжал уже в горло себе. Он долбил руками по сырой траве, оставляя там красные следы, и заливисто всхлипывал, не чувствуя своего тела. Он не помнил, сколько длилась эта истерия, но остановился, когда руки и ноги онемели, а глаза выплакали всю душу, оставив на её месте звонкую упругую пустоту. Вокруг был сизый, почти утренний лес с волшебным пением корольков и жаворонков, таким прекрасным пением, что Чесио начал улыбаться и безумно всхлипывать, думая, как противоречиво место и событие.
Он думал, что инстинкт обойдёт его каким-то образом, что он не набросится на человека, но всё это были далёкие сказки. Сейчас ему казалось, что сам Лесной дух посмеивался над ним и лживо нашёптывал на ухо успокаивающие словечки. От этого разум мутился, становился тёмного вишнёвого цвета, а во рту вновь ощущался терпкий вкус крови. Чесио с трудом встал – в голове шумело, звенело, плескалось, с дребезгом разбивалось что-то. Покачиваясь, он глянул на свою жертву с параноидальным ужасом; выдохнул облегчённо (хотя, конечно, и это относительно), обмяк, чуть снова не упал. Самой страшной мыслью было – а вдруг это Джованни?.. Глупо и невозможно, ведь голос был слишком звонкий, да и Чесио всегда предупреждал своего друга об опасности здешних мест – чтобы не совался лишний раз ночью. Но если б ужасающая мысль перетекла в действительность, у юноши не было бы повода не пронизывать своё горло этим тупым кинжалом.
На земле, уставившись красивыми голубыми глазами в небо, лежал какой-то молодой парнишка, примерно его возраста. Темноватые волосы, резкие черты лица; Чесио думалось с холодной, болезненной усмешкой, что тот бы мог стать хорошей гианой – вполне красив, да и пел сносно. Но уже не мог. Никогда.
Чесио ощутил приступ тошноты вновь, но его ничем не вырвало. Надо было срочно уходить, пока не начались галлюцинации в виде оживающей жертвы и накатывающей волны крови. «Зачем, Лесной дух, зачем ты нам приписал это? Я только что убил человека, выпил его кровь, но не ощущаю себя сколько-нибудь хорошо – наоборот, отвратительно, слишком отвратительно, что даже видеть себя не хочу». Юноша не сдержал слёз, развернулся было, но тут до его слуха дошли отдалённые голоса. Подействовали они словно обездвиживающее; Чесио застыл на месте и не смог шелохнуться. Голоса грубые, незнакомые, кричащие; звон металла, шуршание веток, и всё это приближалось безумно быстро, стремительно. А юноша не мог сдвинуться с места. Промелькнула шальная мысль: «Наказать себя за сделанное, остаться тут, сдаться с поличным и позволить убить себя». Такая скользкая, отвратительная, но до отчаяния приемлемая мысль. И ни шага в сторону.
Слева был холм, и голоса раздавались где-то оттуда. Чесио чувствовал себя заложником сказки с очень плохим концом: всё шло именно в этом русле. Люди ближе, ближе, смерть – на шаг отставала, но всё равно понемногу продвигалась вперёд. Когда казалось, что ещё пару секунд и его увидят на месте преступления, голоса вновь стали отдаляться. Чесио не знал: выдыхать с облегчением или с разочарованием. Однако судьба решила сама: вновь послышались тихий звон и шаркающие по грязи шаги. Один-два человека, не больше, отчего-то заключил юноша и утёр рукавом лицо ещё раз – чтобы люди узрели убийцу в лицо. Нескладное, смешное движение. Как будто разгневанным, увидевшим своего растерзанного друга или даже далёкого знакомого будет до его лица – просто возьмут и проткнут вилами прямо здесь! Чесио не знал, что это – гнев, лишь смутно догадывался, не могущий своей полугианьей сущностью добраться до истины, но думал: сейчас он должен увидеть эту эмоцию в полной красе. Он лишь помнил определение: горячий высокий костёр, неохотно занесённый в чью-ту душу. Ему казалось это куда лучшим исходом, чем оказаться красивым холодным пожирателем чужих тел – для девушек-то это имело за собой жестокий, но хоть какой-то смысл, а вот парни делали это затем, чтобы ублажить желание каких-то важных гиан.
В смутном тумане стала различима тёмно-пепельная фигура. Приближаясь, она всё больше чернела, и наконец сизый пар леса обрисовал ей черты лица, волосы и даже дал в руки нелепый тесак. Чесио не хотел знать своего карателя и опустил голову вниз, рассматривая застывшие вишнёвые следы крови. Пусть это случится быстро и больно до сумасшедших звёзд в глазах. Чесио вспомнил о матери, но как-то слишком поздно; жаль её, конечно, но она была не глупа – сама должна понять, почему её сын оказался чересчур непригоден для гианьего существования. Юноша её любил, но сейчас был равнодушен настолько, что острая вила, проткнувшая его грудь насмерть, казалась бы ему чем-то совершенно обыкновенным. Вила – да, но отнюдь не голос.
– Эй, стой на месте! Ты кто? Что ты тут делаешь? Ты ранен? А это?.. Что?! – Чесио содрогался от каждого звука, но голову не поднимал. Ему думалось: если это человек, сможет ли он убить его, вновь поддавшись инстинкту, или даже у такого есть предел? Вроде бы, говорили, что проявление этого – чистая случайность. И так даже лучше, по-видимому.
