Текст книги "Не то время, не те люди (СИ)"

Автор книги: Имир Мади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

А он сидел, как пыльным мешком зашибленный, никак не мог поверить в свою удачу. Сидел, не снимая своей привычной маски, и смотрел на людей. Сидел, изредка кивая сидящим по бокам людям на предложение еды или молча передавал дальше посуду. Ведьма вылезла к ним не сразу, народ успел ополовинить разложенное на столе. Странные взгляды в ее сторону сразу уловил, когда она молча уселась на пустое место и уставилась на чистую тарелку перед собой. Не успел и моргнуть, как перед ней уже стояла целая гора всякой всячины и наваленная в тарелку еда.

– Детка, поешь.

Ведьма, как робот, послушно сцапала вилку. Она долго ковыряла под его взглядом свою еду, пока ее папаша не открыл рот:

– Детка, тут такое дело. В общем, Бен поживет с нами. Слышишь? Ты не бойся его, он…

– Никаких. Новых. Правил.

Он прифигел, насколько безжизненно звучал ее голос, по сравнению с тем шипящим обещанием в машине. Он так-то помнил, насколько его ведьма была никакущей актрисой. Сколько не от странного требования прифигел, сколько от того, что ведьма была как манекен. Не дожидаясь ответов, его девочка медленно отползла от стола и смылась. Слегка расковырянная еда так и осталась почти целой кучкой.

Впрочем, он тоже так и не взял в руки ложку.

Вечер тянулся неимоверно долго после ухода ведьмы. Прайм ему ничего не сказал, когда он молча поперся в ту самую комнатку, в которой жил в прошлый раз. На его счастье, она была свободной, хотя, судя по всему, в доме никто не жил кроме ведьмы с папашей и его пассией.

Ночью он выперся от себя и банально нагло встал у двери в подвал. Но ждал он очень долго, пока не додумался толкнуть створку. Спустившись, сразу понял, что ведьмы нет, но кинутый на мониторы взгляд отпустил комок в груди. Ведьма сидела у бассейна в черном купальнике.

В том самом сраном купальнике.

Через десять секунд уже стоял в кустах на заднем дворе и из темноты таращился на ярко освещенный силуэт.

История снова повторялась.

Он снова стоял во мраке в тех же самых зарослях и разглядывал ее, а она снова сидела и болтала ногами в воде. Но в этот раз он не стал выходить из сумрака, хотя точно знал, что и в этот раз ведьма прекрасно о нем знала.

Ему повезло, что он сдержался и просто облизывал ее спину и попку глазами. Не понял сразу, что он уже не один тут прячется, пока тихий голос сзади не начал пьяно лепетать.

– А ты не промах, приятель. Пялишься, но это хорошо, что издалека пялишься. Нравится что-ли тебе дочка моя. А? А может я спьяну сам себя накручиваю, а? Может, ты весь из себя такой ответственный, уже приглядываешь. А вот ты ей вроде бы нравишься, ага. Если до сих пор тебе рожу не разбила, значит, что-то хорошее в тебе углядела моя дочурка. И не дергается при тебе. Спокойная такая. Аж душа радуется. А то недавно только на людей бросалась почем зря. Ладно, не обижайся. Я придираюсь, да? Ой. К черту тебя, стой, смотри на здоровье. Хи-хи. А знаешь почему я спокойный такой, а? Она же тебе сразу лапы тебе твои переломает, если ты вдруг распускать начнешь. Она такая да, серьёзная на эти дела. На днях вон, зачем-то сбежала и в какой-то бар поперлась. Прибежала оттуда вся в мыле, одежка драная, на мордочке ссадина страшная. И нос разбитый. Я всех и собрал сразу, правда, хи-хи, зазря собирал, ага. Она там всех ублюдков положила, и до кучи подпалила. Мы прикатили, там уже пожарные развлекались. Прикинь, Бен, одна всех уложила. Так что я за тебя больше беспокоюсь, ага. Хи-хи.

Не таясь, Прайм медведем вывалился из кустов и заметно шатаясь, побрел в дом. Ему же только осталось удивляться, как папаша в таком состоянии умудрился так тихо к нему подобраться.

Видимо, только изображал из себя вусмерть пьяного.

Не стал рисковать, молча за ним в дом поплелся. Он ведьме запретил без него из дома выходить, значит, не сбежит.

Спал, как новорождённый.

Утром дом встретил его хмурым с бодуна папашей и такой же мрачной не выспавшейся Финли в коротком до чертиков халатике. Правда его больше интересовало, где его ведьма, но Прайм все равно покосился, внимательно выглядывая у него на лице интерес. На счастье Финна, эта Финли хоть голая могла ходить. Она его вообще не интересовала.

– Готовить сам будешь, если в холодильнике ничего не найдешь. На край еду заказывай, не маленький.

Прихваченная за халат Финли была чуть ли не волоком утянута вон из кухни. Буквально пара минут и он понял, насколько у папаши скрипучая кровать. Как ни странно, эти звуки его нисколько не раздражали. Слонялся по дому, пока не стих скрип. И слонялся дальше, мучаясь от безделья, пока хозяин дома с пассией в обнимку не свалил из дома с обещанием вернуться к вечеру. Едва машина отъехала из ворот, он сразу бросился к двери подвала.

Ведьма встретила его у распахнутой двери, сразу запрыгнув ему на подставленные руки. От горячих поцелуев он сразу потерял голову, лишь чудом не слетев с лестницы головой вниз вместе с ней.

И как ни старался быть понежнее, поаккуратнее, через несколько часов они были оба покрыты засосами и укусами.

Им обоим повезло, что Прайм был в полные дрова по возвращении. Его тащил на себе Тайлер, вечно лыбящийся Марти нес на плече Финли. Никто не сказал и слова, но он точно видел, как дебильно ухмыльнулся Марти, пронося мимо него пассию хозяина дома.

Ну не мог винить этого дурачка за его глазастость.

Эту ночь он провел в обнимку с явно уставшей ведьмой, уснувшей сразу, едва он улегся рядом и сграбастал ее под себя. Свалил под утро, поцелуями разбудив свою королеву и облизав с ног до головы, этим же ртом довел до края.

Но тормознул ее попытки помочь ему.

Как бы он не хотел, он не мог позволить себе трахнуть ее в рот.

Вот не мог себя пересилить и все.

Всеми фибрами души боялся, что едва она коснется своими бесподобными губами члена, как это станет началом конца.

Он смылся из подвала вовремя. Едва закрыл за собой дверь в свою комнату, как услышал шаги и бормотание проснувшегося хозяина дома.

Дрочил, как безумный, все слыша шорохи и гомон телевизора из кухни. Весь день тщательно избегал всех, чтобы не дай бог не увидели на нем следы ее зубов, лишь после обеда завалившись на второй этаж, справедливо подумав, что его там трогать не будут.

Ведьма вылезла из норы ближе к вечеру. Погремела посудой и мебелью… и приперлась к нему. Тихонечко поскреблась и молча вошла, когда он, воровато оглядываясь, утянул в комнату. Жадно выцеловывал ее лицо, все думал и хренел, что ему хватило первого же влажно-голодного поцелуя, чтобы раскочегариться. Снова не стал ее терзать, лишь держал прижатой к двери и лизал между тонких ног, поглядывая, как она снова прикусывает свои пальцы, сама себе затыкая рот. Трахал ее языком и зверел, мечтая, чтобы побыстрее настала ночь, и он мог правильно все сделать. От злости, что не может ей как следует прикусить шею, вгрызался зубами в чувствительную донельзя кожу бедер. После долго целовал, прижимая к той же двери, пока ведьма уверенно не высвободилась и не свалила.

Целых четыре дня папаша Прайм ходил по дому, трезвый как стекло, и злой как тысяча чертей. Он тоже ходил и злился, что никак не мог добраться до нее из-за присутствия в доме хозяина. Даже по ночам Прайм тенью блуждал по темному дому.

На пятый вечер вынужденного воздержания он улучил момент и юркнул в подвал. Вдоволь нацеловавшись, только собрался утянуть ее на кровать, как ведьма его ошарашила:

– Хочу в кино.

Это было весьма и весьма неожиданно.

Но в кино, так в кино, хотя сам там уже сто лет не был.

Но сорвался, глядя как его девочка, не смущаясь, скинула с себя домашнюю одежку и принялась натягивать на себя что-то. Одеться нормально он ей не дал – подхватил на руки и бросил на кровать, на ходу стягивая с ее колен джинсы. Через полчаса дал ей подняться, сам сыто развалившись на разворошенной постели и пока ведьма приводила себя в порядок, ушел наверх.

Кино, так кино.

Хотел предупредить папашку, что они сваливают, но Прайм только махнул на него рукой, выкрикивая грубости по телефону.

Первый же попавшийся на пути кинотеатр предлагал очередную муть на афишах, но ведьме было все равно, какой фильм сейчас там шел. Выданные кудахчущей старушкой два билета легли в лапку его девочки… и они оба застряли на полпути к кинозалу.

Он растерялся, не зная куда идти, а она и понятия не имела, что делать дальше.

С грехом пополам разобрались. Едва они нашли свои места и уселись, как ведьма, ни секунды не раздумывая, пересела к нему на колени и затихла… а он с замиранием сердца слушал мерный спокойный стук ее сердца, и млел от счастья. Фильм уже успел кончиться, когда он понял, что за весь сеанс она даже глазком не удосужилась глянуть на экран, банально уснув у него на руках. Впрочем, он бы тоже не смог внятно пояснить, что за кино вообще было.

Из кинотеатра вышли, держась за руки. Пока ехали домой, она снова успела заснуть, с ногами забравшись на сиденье. Будить не стал, только посадил ее себе на живот, как маленького ребенка и покрылся теплейшим коконом уюта, когда она во сне обхватила лапками и спрятала лицо на его шее. Так и занес в дом, поддерживая на весу одной рукой под попку.

Спроси у него кто, о чем он думал в тот момент, он бы не смог ответить. Но сказал бы спросившему, что ни капельки не боялся гнева папаши, что обязательно увидел бы их.

Встреченный чуть ли не с порога Прайм уже было гневно начал орать, но вовремя заткнулся, увидев жестом показанную просьбу не шуметь. Ему даже дали время отнести спящую ведьму в подвал, и вернуться наверх.

– Какого хрена, Бен. Ты…. Ты куда ее увел, кретин?

Вместо ответа просто выложил перед ним скомканные билетики. И молча ждал продолжения головомойки, но вместо криков дождался лишь недоверчивого взгляда.

– Кино? Ты… ее в кино водил что-ли? Э-э-э… Она сама захотела что-ли? Э-э-э-э… ну ладно.

После он каждый вечер увозил свою ведьму. Они успели побывать и на пляже, на котором тихий шелест волн вторил приглушенным стонам.

И в кино не раз, правда, каждый раз она сразу пересаживалась к нему на колени… и всегда засыпала. Даже возил на аттракционы, но ведьма ни одним из них не заинтересовалась. Умудрились даже побывать в том самом памятном ночном клубе, где ее встретили с распростертыми объятиями, а его настороженными взглядами.

Даже комнатка досталась им та же самая.

И ведьма вела себя, как совсем обычная девчонка. Смеялась на шуточки педика-администратора и колола своими хитрыми глазенками его щеки и губы. В той комнатке он взял ее очень жестко, не давая двигаться вообще. Зажатые над головой лапки ведьма даже не пыталась высвободить, покорно принимая грубые поцелуи и сильные быстрые толчки. Сам себе удивлялся, но часа два точно без остановки трахал свою девочку. После он, конечно, зацеловал каждый укус, но ведьма и не дергалась, устало улыбаясь и нежась в его объятиях.

Он примерно знал, кто привез часть его шмоток из запущенной квартиры, но все равно за руку потащил свою девочку за тряпками. Правда, на витрины она совсем не смотрела, больше себе под ноги или на него. Час потраченного впустую времени, и они забрели в первый попавшийся магазин мужской одежды. Теперь она стояла в углу и сверлила глазами пол, он же морщась, цеплял первые попавшиеся вешалки со шмотьем и бросал продавщицам, что пожирали его голодными взглядами. Не меряя, попросил упаковать и они смылись подальше от своры оголодавших баб.

Они почти не разговаривали друг с другом, хрен поймешь почему. Он даже чуть удивлялся, каким это чудом с полуслова понимал ее жесты, научившись угадывать любой малейший каприз. И ведь всегда угадывал. Радовался, когда понял, и его девочка понимает его без каких-либо слов.

Его никто не трогал.

Даже папаша смирился с тем, что он каждый день уводил непонятно куда его дочь. Тайлер лишь бросался непонятными взглядами, а Люк откровенно зевал при виде него.

А потом их всех Прайм отправил к черту на кулички.

Работать и зарабатывать деньги. Он внаглую в самолете уселся рядом с ведьмой– никто не сказал и слова. После инструктажа он с ней готовили амуницию и оружие друг друга, как сработавшаяся за столетия боевая двойка.

На удивление остальных ни он, ни она не обратили внимания.

Ведьме было похрен, ему тем более.

Вся операция уже шла своим нормальным ходом, когда ему в уши врезался очень тихий голосок, что чеканя каждое слово, докладывал о посторонних на территории. От фразы, что ее окружили и обстреливают, он чуть не закаменел. Вовремя выданная затрещина от Тайлера моментально привела его рассудок в ясное состояние. Сорваться с места сразу же этот же Тайлер ему не позволил твердым приказом не дергаться.

Правда, он почти сразу ослушался прямого приказа.

Добрался до точки только после того, как все уже разрулили ведьма со Скинни на пару.

И уже на месте увидел, что старые слушки о ней были правдивы.

Ведьма тащила на горбу коллегу. Поражаясь, как у нее хватило дури волочь Скинни и еще обе своих винтовки до кучи, подхватил почти мертвого товарища и тащил уже сам, все время оглядываясь на нее.

Уже в машине получил от Тайлера словесную выволочку за ослушание. А от ведьмы, услышавшей все это, он сначала получил нежное поглаживание по щеке… и хлесткий хук от нее же.

Но молча стерпел, взглядом пообещав ей припомнить это.

Скинни умер в полете домой.

Гораздо позднее, он лежал с ведьмой в обнимку, едва терпя разрывающимся сердцем ее слезы, что капали на него раскаленным металлом.

========== Часть 6 ==========

Она

Сидела в туалете, пока не начала замерзать попа. Глаза дико чесались где-то внутри мозга, да так, что хотелось залезть пальцами внутрь черепа и почесать хорошенько, да еще и ногтями располосовать, чтобы не возникало больше никаких мыслей. Но сидеть до Судного дня она не могла, пришлось вылезать и подниматься наверх. Видимо, лицо у нее было не ахти, что Финли моментально подскочила и запричитала. Слушать ее нытье было выше сил.

На кухне сидел мрачный Тайлер.

– Марти отвез его. Оставил в целости и сохранности твоего Бена. По-нормальному, мозги бы ему….

– Тебя это вообще не должно касаться, Тайлер. Ты не папа. Значит, не тебе решать.

Она прекрасно понимала, что зря так с Тайлером.

Он ведь хотел как лучше.

Она также понимала, что Тайлер-то как раз где-то и прав. Он как руководитель, принимал на себя всю ответственность и если связь между людьми в группах могла предполагать какие-то проблемы, то последствия тоже было ему разруливать. И он из хороших побуждений пытался все исправить, из лучших побуждений пытался ограничивать. Но слияние личностей, похоже, шло полным ходом, и ее все больше наводняла куча лишних эмоций.

Как ни странно, ее личные демоны не показывались вообще.

Словно та, другая, искусно перекрывала своей эмоциональностью, отлично выстраивая непробиваемые для лишнего барьеры.

Но еще она понимала, что она ничем не может выпустить всю накопленную волну эмоций.

Она попросту не знала, как обычно это делается.

И вот, сидя на кухне напротив грустного Тайлера, она попросту не знала, как же выразить ему свою благодарность, поддержку и жалость. Теперь-то она поняла, почему тело ее почти не слушалось – тело и мозг как будто не понимали, не знали, как выражать эмоции. Теперь из-за слияния обеих личностей она это смогла осознать, но знания, как именно это надо делать, влившаяся в нее та, другая, почему-то не могла разжевать, как это должно происходить.

И вместо того, чтобы хотя бы попытаться высказать словами все накопленное, она предпочла позорно сбежать.

С того же дня для всех вокруг начался локальный ад.

До конца дня она сидела у себя и бездумно пялилась в мониторы. Даже думать не хотелось, как ей пересилить себя и начать хотя бы попытаться начать учиться выпускать эмоции. Та, другая, нет-нет выдавала какие-то мелочные мысли, но ничего конкретного не предлагала. Гораздо позднее ночью та, другая, вдруг вспомнила о мужчине, с которым провела ночь.

И внезапно им обеим стало так тоскливо, что та, другая предложила… поорать.

Ну, просто сесть на пол и кричать.

Что угодно, как угодно.

Но хотя бы так выпустить всю безраздельную горечь и обиду той, другой. Первые же попытки орать во весь голос вырвали из глаз слезы, горло сразу начало сильно першить и болеть. Но она умела абстрагироваться от боли, что и не замедлила сделать и та, другая, с первых же криков запрыгала от радости глубоко внутри нее.

И подначивала продолжить.

Уже через минуту в подвал ворвались все кому не лень.

И все пришедшие на помощь могли лишь стоять и обреченно наблюдать, ибо подходить к себе она запретила. Вдоволь наоравшись, села за мониторы. Та, другая, довольно потирала руки, а незваные помощники по одному уходили, пожимая плечами. Ну да, им-то невдомек, почему она то кричит изо всех сил, то резко заткнувшись, сидит в кресле, как будто ничего и не было.

Следующий раз, когда она позволила себя начать выпускать скопившиеся эмоции, был уже второе утро.

И как сказала та, другая, второе утро без него.

Залившая душу тоска с трудом, но выходила через крики.

На пятое утро без него, Тайлер пришел с таблетками. Она совсем про них забыла, все держала в руке баночки, раздумывая. С одной стороны таблетки бы ей помогли жить лучше, но с другой стороны… она вдруг испугалась, что та, другая, обидится и снова спрячется. Если та уйдет, все ее старания пойдут прахом.

И она… спросила мнения у той, другой.

Вторая осторожно отказалась принимать таблетки. Вторая сказала, что если она начнет снова принимать все эти препараты, то будет очень плохо им обеим. Та, другая, честно призналась, что если она не будет на таблетках, дальше будет еще хуже.

Дальше будет тяжело.

И не факт, что потом все уляжется, и они смогут существовать если не в одном лице, то хотя бы смогут сосуществовать в одном теле. Но та, другая, тоже спросила, что им мешает попробовать. Если потом все пойдет под откос, начать принимать таблетки никогда не поздно.

Ну, или если совсем все будет плохо, пустить пулю с лоб.

Сидевший в большой гостиной Тайлер получил баночки обратно, на его непонимающий взгляд пояснила, что пока не намерена что-либо принимать.

С того утра она больше лежала и слушала ту, другую, что пыталась ей рассказывать обо всем.

И кричала, выпуская накопленные за день эмоции, больше пока ничего не придумала.

На пятнадцатый день без него Тайлер отвез ее к папе. Насколько она помнила, он был очень плох и не мог даже двигаться, но этот раз папа был просто в коляске. Почти весь день она провела около него, гуляя рядом по парку и слушая его вопросы, правда, почти не понимала, о чем он спрашивает, потому что все время думала о чем угодно. Запомнила только его последние слова, когда за ней приехал Тайлер.

– Милая, никто не будет смеяться над тобой, слышишь? Если ты спросишь совета, никто тебя даже не подумает осудить. Мы сможем помочь тебе, если ты сама этого захочешь. Слышишь? Что бы ни происходило с тобой, я все равно буду любить тебя, слышишь? Люблю и горжусь тобой, деточка.

Эти слова она запомнила отлично.

И та, другая тоже услышала.

На шестнадцатый день криков стало мало – вторая я предложила… что-нибудь сломать.

Она сразу согласилась.

Но не придумала ничего лучше как идти в спортзал и пытаться ломать вещи там. Мебель в доме ломать было нельзя, в подвале не было ничего ненужного. А гантели она будет ломать долго.

Зато теперь она с надрывными криками швыряла блины от штанг и раздирала в кровь пальцы, пытаясь сорвать обшивку с груш. Но зато потом целый день и целую ночь ей было очень легко и просто думать и слушать.

На двадцать девятую ночь она сидела и бездумно таращилась на свои мониторы. Припарковавшуюся новую машину она сразу заметила. Чужое авто было копией машины, что любила та, другая, а волна невнятной радости потихоньку поднималась в голову, хотя утром она уже разбила себе все руки и раздраконила горло криками.

И как она не старалась приблизить обзор, было непонятно, кто застыл за рулем. Это мог быть кто угодно, начиная от случайного человека, заблудившегося среди хитросплетения дорог и решившего заночевать прямо за рулем. А мог быть и чужак, захотевший осмотреться с плохими намерениями. Полночи играла с фокусировкой обзора, пока не смогла уловить очертания бледного лица.

При виде застывшего за рулем мужчины, невнятная радость переросла в ликование. Та, другая сразу узнала мужчину, без которого считала уходящие дни. Но та же, другая, остановила ее, едва она захотела выйти на улицу. Сама не знала, зачем ей вообще выходить к нему. Так и не определилась, прогнать она его хотела или пригласить в дом.

И пока она раздумывала, та, другая…. начала плакать.

Зачем она ревела, так и не смогла понять. В голове крутилось что-то непонятное и скользкое. И горькое, как перец.

Только к утру поняла, что именно там отдавало жжением на эмали зубов.

Если этот мужчина тут сидит, значит, либо он пытался вспомнить. Или пытался что-то для себя решить или понять. И еще было непонятно, может это папа его прислал присмотреть за домом, хотя в доме были Финли и Тайлер. Утром мужчина завел двигатель и уехал.

А ей стало очень одиноко и обидно.

В это утро та, другая, больше с ней не говорила. Просто перестала подавать хоть какие-то признаки, но она понимала, что та, другая все еще внутри.

Потому что ей передавались все ее эмоции.

В это утро ей стало так больно внутри, что она уже сама не сдержала крики. В это утро крики впервые не помогли. В это утро ей было настолько страшно, что она разбивала, все, что попадется под руки. Разорвала голыми руками всю одежду, что лежала под рукой, пытаясь выпустить наружу нечто болезненно-острое внутри себя.

Разбитые и разломанные вещи не помогли, как и крики, незваные горючие слезы тоже не спасли.

Дерганый рваными судорогами сон чуть успокоил.

Но вечером стало еще хуже.

Вечером Тайлеру пришлось ее усыпить.

Сквозь страшную пелену моральной боли она отлично видела, как меняются лица Тайлера и Финли. Видела, как они пытаются остановить ее. Но ничего не могла с собой поделать, дергаясь в агонии в крепких руках Тайлера, что удерживал ее в неподвижности, пока Финли колола успокоительное. От этой боли почему-то так и не получилось отрешиться.

Когда она очнулась со странной пустотой в голове, календарик рядом с кроватью показывал сороковой день без него. И хотя та, другая больше не говорила с ней, она продолжала считать время и называть это днями без него. Глубоко внутри она понимала, что та, другая, все еще рядом, хоть и не желает говорить.

Ее эмоции она все еще принимала.

На пятидесятый день Тайлер привез из больницы папу. Она даже не стала подниматься наверх навстречу – ей было отчего-то до ужаса стыдно. Неродной отец сам спустился к ней в подвал:

– Милая, я дома. Давай, мы просто посидим, и ты, может, захочешь рассказать все, что тебя терзает. Я выслушаю. Можешь плакать хоть весь вечер, я понимаю.

Папа сам сел к ней на пол, и так по родному гладил по голове, ероша спутанные волосы, что ей стало еще больнее и страшнее. И было горько, что она не может словами ему рассказать, что творилось внутри. Она и себе-то толком не могла разъяснить, что творится с ней, но с появлением папы дома ей стало намного легче.

Необъяснимо как, но ей действительно стало легче.

День шел за днем в относительном спокойствии. Папе требовалось вернуть форму и она, как могла, помогала ему, проводя часы на втором этаже рядом с ним.

На семидесятый день без него она поняла, что кричать уже вообще не помогает, ломать вещи тоже не было смысла. Потом уже одна занималась, без труда вспоминая папины уроки.

На девяностый день без него папа спросил у нее, может ли она работать.

Она могла.

На сто первый день она сидела на крыше недостроенного здания и расстреливала убегающих людей. Лишь попав домой, поняла, насколько были не просчитанными ее действия, но сразу поняла…. что ей все равно. И внутренние старые демоны ее больше не беспокоили. Никаких страхов, никакой паники. Ничего, что ей раньше мешало.

Но поняла, что люди вокруг стали ее замечать.

Случайный забулдыга из подворотни перед посадкой в фургон точно увидел ее. Женщина из соседней машины на перекрестке обратила на нее внимание. Каким-то образом люди стали замечать ее, хотя она изо всех сил старалась быть как можно незаметней.

И она стала больше слушать, что говорят вокруг, хотя раньше она не обращала на эти летающие звуки никакого внимания. Иногда ее вывозили работать, но она все делала, как положено. Даже вроде жила, как почти нормальный человек. Ела, смотрела телевизор, занималась в спортзале, чистила оружие, снова ела. И так по кругу.

И думала о себе, старательно анализируя налипшие эмоции.

Тоска и горечь ей было давно знакомы, как и страх с паникой. Новые странные эмоции, названия которым она никак не могла дать, обескураживали и крутили разум, швыряя во все стороны.

Но она все еще не понимала, как их положено показывать.

На сто двадцатый день нечаянно услышала, как папа и Тайлер обсуждали Люка и Бена. Человека по имени Люк она тоже вспомнила. Все, что касалось этого Люка, помнила. И Люк ей не нравился. Папа и Тайлер обсуждали слухи касаемо Бена, которые она впитывала информацию как губка, хотя и понимала, что сказанное могло быть полной чушью.

В тот вечер ее снова усыпили.

Она снова ничего не могла с собой поделать – голову разрывало чудовищной тоской, пока ее не усыпили. Она понимала, что ведет себя как бездушный робот, но сказать окружающим, что лучше так, чем она бы пускала, как раньше, слюни и несла бред.

На сто двадцать девятый день неприятный Люк сидел с ними в самолете и вроде даже считался полноценным участником группы. На следующий день Люк осмелился явиться в тренировочный зал.

Только сказать ни слова не успел.

От него оттаскивал уже папа, удачной затрещиной возвращая ей относительную ясность ума. После Люк опасливо сторонился ее, никогда не оставаясь наедине с ней в одном помещении.

Сказать этому Люку, что тогда на нее нашло некое помутнение, заставившее броситься на него, не хватало сил.

Извиниться тоже никак не могла, каждый раз собираясь с духом, но молча отворачивалась при его появлении.

Услышанный разговор папы с Люком на сто восемьдесят четвёртый день о том, что Бен вернулся в город и желает работать, забивал в мозг раскаленные гвозди, пока она изо всех силилась сдержать рвущиеся наружу крики странной зыбкой радости.

И… она смогла сдержаться.

Крики не вылезли, а она просто вернулась к себе.

Но в подвале она завыла, прижав к лицу подушку. Вместе с незваной радостью пришел страх. Потому что так-то помнила, что она с ним сделала.

Сто восемьдесят четыре дня назад.

А еще она испугалась последствий.

Ведь Бен не помнил ни ее, ни того, что было, но зато она, наконец, полностью приняла тот факт, что слияние личностей прошло успешно. Эмоции и мысли той, другой, теперь были полностью ее. А еще боялась, что не сдержится, и первая бросится ему на шею, едва завидев.

В ответ получит лишь недоуменный вид.

Ведь Бен не будет ее помнить, от этого становилось еще тяжелее. С каждым днем все больше путалась в себе, слабовольно изредка подумывая, что лучше бы она оставалась такой, как раньше.

Раньше ее не мучало все это непонятное, что называлось моральными страданиями.

На двухсотый день она начала поднимать в себе воспоминания.

В эту же ночь она впервые за все время, что помнила себя, она ласкала себя до самого утра, упиваясь этими воспоминаниями. Истязала пальцами тело, пока не отключилась.

А проснувшись, снова испугалась.

На двести первый день она попросила папу дать ей ее таблетки. И папа беспрекословно отдал нераспечатанную баночку. На его лице было одновременно грусть и радость вперемешку с облегчением. Она снова и снова покрывалась холодным потом, глядя на бутылочку с таблетками. Вдруг решила, что с нее достаточно, и она больше не хочет мучений, но взятый в руки пузырек почему-то обжег ладонь не хуже кипятка.

Это стало окончательным переломным моментом. Пузырек через минуту лег в руку папе.

Нераспечатанным.

Папа лишь покачал головой… и ушел, горбясь, как под многотонным грузом. Она лишь смотрела ему вслед и корила себя за эгоизм. Только сейчас поняла, насколько ему было тяжело с ней. Тело внезапно заледенело, но смогла пересилить себя. Сумела догнать папу… и обнять его сзади. Это оказалось довольно сложно.

Гораздо сложнее, чем застрелить человека.

– Прости меня, папа! Прости, прости, прости. Я запуталась, папа. Помоги мне, папа! Папа! Папа! Пожалуйста! Помоги, пожалуйста.

Она не помнила, как они оказались в обнимку на полу. Но помнила, что пока она говорила и говорила, папа молча плакал. Плакал, когда она начала говорить. Неприкрыто хлюпал носом, когда закончила говорить.

А рассказывала она ему все-все.

С самого начала.

Рассказала, как она видела весь этот мир.

Как она поняла, что надо делать, чтобы хотя бы попытаться объединить личности. Рассказала, как поглотила третью тень, что даже права не имела называться человеком, как начала прогибать ту, другую, продавливать, намеренно ограничивая. Скудно описала, что натворила тогда в самолете в первый раз. Даже сдала с потрохами Тайлера, что тогда разрешил ей развлекаться. И как уже тогда понимала, что лажает по-черному. Рассказала, что растерялась и позвала на помощь ту, другую и временно смешалась с ней, чтобы исправить свои старые ошибки. На рассказе, что чувствовала, увидев в больничной палате мужчину, она ненадолго замолчала, не зная, как точнее описать все это. Но папа лишь тяжело вздохнул – и она продолжила говорить. Рассказала, как мучилась та, другая, решая свою дилемму. Трогать или нет того мужчину. Рассказала, что та, другая провела с ним ночь. Рассказала, что мужчина тоже знал о навязанной ему в голову установке. И что мужчина тоже страдал по ее вине. Но сказала папе, что она после помогла ему забыть обо всем, что касалось ее и той, другой.

С трудом, но честно призналась, что обе личности соединились.

И она теперь страдает эмоциями, но все еще не знает, как их выпускать наружу. На словах, что как ни странно, ее теперь все устраивает, и она больше не будет принимать таблетки, папа шептал, перебивая ее, что он согласен на все, лишь бы ей было хорошо. Успокаивающе шептал, что примет все что угодно, лишь бы ей было удобно. И снова заливался слезами, благодаря вслух бога, что она, наконец, смогла все это рассказать.

А она рассказывала и поражалась, как легко ей становилось.

Ей и в голову не приходило, что просто слова, сказанные вслух, могут так помочь ей освободиться из выстроенной ловушки непонимания и неумения.

Они провели весь вечер на холодному полу в обнимку.

В какой-то момент уловила шорохи.

По запахам сразу узнала Тайлера и Финли, почти бесшумно севших рядышком.