Текст книги "Почему я ненавижу фанфики (СИ)"

Автор книги: Эш Локи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Соль Никита размазал пяткой, а вот от водки отказываться не стал.

Первым делом он написал Подольскому, хотя знал, что на старый номер – в пустоту. «Ты сука и мразь, но ты всегда был прав, поэтому я замолвлю за тебя словечко в Аду».

Мама. Маме не нужно, она и так натерпелась. Да и зачем портить человеку отпуск, правда?

Дальше шёл Костя. С ним следовало быть осторожнее – он умный и любые творческие выражения раскусит очень быстро. Может, лучше вообще не писать?

«Дела налаживаются, Пятнышко». И не соврал, и успокоился.

Четвертым шёл Лёша. Сердце беспомощно ёкнуло, потому что с ним следовало быть не просто осторожным. С ним следовало не быть вообще.

Но поблагодарить надо. Хоть как-то.

«Спасибо за субботу», – написал он. И, включив фоном одну из Аве Марий Бачелли, вернулся к кучкам.

Вопрос один: вены или таблетки? Может, всё сразу? Почему нет?

Глину было распаковывать интересно. Тошнить начало уже от упаковки, а когда наружу показалась красноватая гладкая масса, затрясло. Наблюдая за своими ослабшими пальцами, Никита оторвал значительный кусок и, периодически смачивая руки водкой, занялся делом. Мария хорошо дополняла – ощущалось почти как в детстве. Восторженно.

– А-а-а-а-авэ-э-э-э… Ма-а-а-ария-я-я-я…

Какого черта эта «Мария» вечно «Аве»? И вообще, что это значит?

Хлебнув водки, он полез гуглить и заляпал телефон красными разводами. Лёша и Костя что-то написали, но читать Никита не стал. Выдумывать ответы не хотелось.

Аве Мария. Радуйся, Мария! Молитва. Католическая. Начальные слова ангельского приветствия. Да зашибись.

Он отбросил телефон и обнаружил, что слепил лицо. Лицо было мягкое, скуластое, неулыбчивое.

Радуйся, Мария. Радуйся, как никогда не радовалась – тебе это затирают уже сотню лет, так ведь? Чего же ты до сих пор не рада? Как это по-человечески подло, в самом деле.

– Найди себе хобби, Мария, – прошептал Зацепин, разрезая яблоко пополам. Горсть не зашла, пришлось закидывать таблетки тремя порциями и заедать яблочком, чтобы не стошнило сразу. – Отвлекись, Мария. Сходи в кино, договорились? И вообще, хорош страдать фигнёй.

Неулыбчивое лицо почти поплыло, когда начался спазм. Это был приступ и пережидать пришлось, уткнувшись лбом в пол.

Ну, хоть проревелся, а то давно уже как-то не плакалось по-настоящему. Какое мерзкое слово, кстати – плакалось… склизкое, тянущееся, будто язык прилипает к зубам.

Побоявшись, что лидокаин помешает лепить, Никита загнал спрей под стол, утёр сопли и взял лезвие. С венами будет перебор и слишком уж драматично, но в глину пару капель можно – для антуража.

Аве Мария вдруг заглохла и заиграла мелодия звонка. Проморгавшись, Никита посмотрел на телефон. Звонил Лёша.

Его захотелось послушать.

– Таки здравия желаю, – весело выдал Никита, прижав сотовый плечом.

– Чем занят? – поинтересовался убаюкивающий голос, и подумалось, что умереть под него будет даже приятнее, чем под Марию.

Зацепин лег на бок и поелозил пальцами в соли, чтобы убрать лишнюю влагу. Из-за неё глина начинала расплываться. Свеженькую рану неприятно защипало. Тут же рядом нашлись сигареты.

– Ты был прав. Убить проще, ей-богу.

– Что? – переполошился Лёша. – Мне приехать?

– Я всё равно тебе не открою, – пьяно мурлыкнул Никита. – Так что извини. Но ты пытался. Хороший мальчик, жаль псих.

– Ты пьян.

– Нет ещё, просто счастлив. Как Мария. Ей талдычат – радуйся, так что…

Лёша сбросил. Никита вдруг испугался, что он всё понял, но быстро успокоился. Дверь заперта, и никто не вмешается, даже если очень захочет.

Так он думал, но кто мог предположить, что Лёше хватит пятнадцати минут, что он возьмет с собой инструменты и просто вскроет дверь?

К тому моменту реальность ловилась фрагментами. Рыбак из Никиты всегда был никудышный, а тут она ещё и брыкалась, сука такая.

– Что ты натворил? – зло прошипел Дементьев, откуда-то добыв полотенце. Полотенце оказалось на запястье, перекрывая ход крови, но Никита лишь усмехнулся – отравление шло полным ходом, вены послужили отличным отвлекающим манёвром. За это им спасибочки, пригодились.

– Вот, натворил, – свободной рукой он сунул Лёше глиняное лицо. Лицо, в конце концов, принадлежало ему и даже кудряшки получились симпатичные, почти натуральные, так что всё честно.

Несмотря на то, что Никиту неслабо так мутило и кухня перед глазами растекалась в бесформенное пятно, Лёша виделся четко и ясно. Его злобой можно было бы растопить льды Антарктиды. И даже на Гренландию бы осталось.

– Поехали зашивать, – процедил он.

– Зашей мне душу, – рассмеялся Никита, вдруг обнаружив, что мир плывёт не из-за таблеток – из-за слёз.

– Ты что-то принял? – уловил Дементьев. Проще было заткнуться, чем пытаться его обмануть. Остаться, так сказать, загадочным, в истории и в памяти.

– Католи… чество принял.

Дальше всё было в тумане. А потом – и вовсе исчезло.

Лёша любил отделение реанимации. Оно было чище, светлее любого другого уголка больницы. И жизнь в нём текла на особых экстренных скоростях. Жаль, что дальше зала ожидания посетителей не пускали. Но даже отсюда он мог видеть суету за широкой стеклянной дверью. Суету и знакомые коридоры. Пожалуй, он даже слишком хорошо их помнил.

– Что случилось? – Даня не заставил ждать долго. Весь запыхался и дышал надрывно – бег до сих пор был для него личным испытанием. Стоял, бледный и ужасно перепуганный, как всегда, когда дело касалось больниц.

– Никита наглотался таблеток, – прошептал Лёша, вертя в руках маленькую глиняную голову – копию его собственной. Копию не в деталях, в линиях и неуловимом глазу движении.

– Что вообще… – слов Новиков не находил, поэтому просто свалился рядом на скамью. Медсестра, пробегая мимо, сделала ему замечание насчет бахил и улетела прочь.

– Попытка самоубийства, что… – Лёша опустил голову и зарылся пальцами в волосы. Взгляд у него был Тот Самый, от которого Даню до сих пор нервно передергивало. – Едва успели. Он делал вид, что собирался вскрыть вены и я почти поверил. Полудурок…

– Из-за чего?

– Слишком трудно объяснить. Спасибо, что приехал.

– Да мне не сложно… – Даня, наконец, отдышался. Пошёл надевать бахилы. Пока бродил, возле прохода в реанимацию началась суматоха – у какого-то пациента оборвался пульс.

– Воспоминания навевает, – печально сказал Новиков, вернувшись.

– Ага. Воспоминания…

Навевает – лужи крови. Навевает Даню, белого, как мел, издалека кажущегося трупом с вывернутой наизнанку ногой. Навевает крики и дрожь во всем теле. Жажду жизни навевает. Страшную жажду…

– Я понятия не имею, почему ты здесь. Расскажешь?

– Мы сблизились.

– Как друзья?

– Почти.

Новиков догадался быстро и аж слегка покачнулся.

– Как ты?

– Что бы ты чувствовал, если бы Костя попытался покончить с собой?

Нахмурившись, Даня нервно усмехнулся уголком губ.

– Он бы не стал. Он во много раз разумнее всех нас вместе взятых, так что…

– Предположи.

Пауза была долгой и мучительно-отягощающей. Лёша не хотел обсуждать что-то настолько болезненное, но других тем для разговора пока не было.

– С ума бы сошёл. Без вариантов.

– Спасибо за честность.

– Рисковое сравнение. Ты хочешь сказать, что… влюбился?

– Я? – Лёша вздрогнул. – Ты же знаешь, что я не умею любить.

– Ты всё-таки спас его. А он наверняка хотел умереть. Но ты ему не позволил.

Они пару секунд смотрели друг другу в глаза. Даня давил, Лёша упрямился.

– Помнишь, что ты сказал мне в тот раз? – спросил Новиков. – «Ты не хочешь – я же вижу».

– Ты действительно не хотел исчезнуть по-настоящему, хотя и подумывал вылезти в окно. Это другое.

– А Никита?

Лёша замолк. Через минуту стало ясно, что ответить он не может. Тот редкий случай, когда он либо пытался скрыть правду, либо действительно не знал.

Сам факт говорил Дане очень многое – больше, чем мог бы сказать сам Дементьев.

– И ещё ты плохо выглядишь.

– Это, по-твоему, показатель влюбленности?

– Если тебе кажется, что хуже уже быть не может, значит, это любовь, – Даня шутил натянуто и неуверенно, но в его словах острыми гранями звенела правда. – Почему он?.. Если честно, я в полной растерянности.

Лёша посмотрел на глиняную голову. Голова молчала, но давала ответы на все возможные вопросы. Каким-то образом полуотравленный и полупьяный Никита смог создать нечто подобное. Хотя почему «каким-то»? Здесь нет ничего удивительного.

– Не нужно было вот этого… – он показал голову Дане, – чтобы понять, насколько…

– Просто расскажи, что Увидел.

Даня сделал ударение на «увидел», потому что понимал, что в случае с Дементьевым речь идет не о личных качествах и не о внешности. Лёша умел смотреть на человеческую изнанку и только он мог объяснить, что его привлекло.

– У него удивительное восприятие мира, – тихо начал он. – Никита изучает всё, с чем соприкасается – неосознанно, но Полностью. Словно слепой, хотя прекрасно видит. Его взгляд всегда гуляет и цепляется за всё, как у ребенка. Липнет ко всему, кроме людей. Никто бы не удивился, увидев такое у художника, разгуливающего по Лувру с альбомом, понимаешь? А он выглядит как полный отморозок. Но смотрит на всё, что создают люди, словно влюблённый.

Лёша перевел дух, но даже после паузы заговорил взволнованно, прыгая с мысли на мысль.

– Он пропускает через себя, впитывает в себя. Глубоко, так глубоко, что… конца и края не найти. Запоминает через прикосновения. У него есть трехмерная карта мира в голове. Безошибочно-точная. Невероятная чувствительность, заглушаемая всем, чем только можно такую заглушить. Просто… у меня даже от наших разговоров в висках такая… тяжесть. Поверь, лучше не испытывать на себе его «исследование», а если испытал – даже дышать больно. Как будто через мясорубку протащили, все страхи, все чувства вылезают наружу. И может, это и есть причина его незаинтересованности в людях, просто способ оградить и оградиться. Он боится себя. И потому разрушает.

Лёша выдохся и прикрыл глаза. Добавил:

– Звучит, как бред сумасшедшего…

– Я тебе верю. Никита с самого начала показался мне темной лошадкой. Он какой-то слишком не от мира сего. Самый странный отморозок из всех. Поэтому я переживал за Костю.

– Костя слишком «прозрачный», чтобы ему было хреново, как мне.

– То есть?

– У него нет никакой темной стороны. Тебе с ним повезло. Такую непосредственную искренность редко где встретишь. Я ни разу не Видел, чтобы Костя имел за словами другой смысл. Поэтому с ним ничего не случится.

– А Никита другой, да?..

– Он умеет создавать образы. Если бы захотел сделать из себя замкнутого ботаника или главаря какой-нибудь банды – все бы поверили. И все верят в его отмороженность, даже я сначала купился. А потом оказалось, всё, что снаружи – одна огромная ложь. Вот пример: он курит только потому, что до миллиметра знает форму сигареты, знает структуру бумаги, хочет всегда иметь при себе что-то абсолютно понятное и знакомое. И это единственная вещь, с которой он не выглядит странно везде и всегда. Просто один из способов держаться за реальность и не уплыть куда-то – чувствовать её в пальцах.

– У вас что-то было? – осторожно спросил Новиков.

– Да.

– Потому что он захотел? Это была очередная «жертва»? Не пойми неправильно, просто я не помню за тобой тяги к людям своего пола.

– Я вообще за собой тяги не помню, Даня. В тот раз… наверное, я хотел узнать, что происходит. Не уверен, что такое может повториться, и что не может – тоже не уверен. Возможно, он умрет, а я так ничего и не пойму.

– Лёша, – голос Дани вдруг изменился. – Ты что?

Видеть, что вечно отстранённые, прохладные голубые глаза стали влажными, было слишком, поэтому Даня перевел взгляд. Он решил отложить потрясение на попозже – сейчас не время и не место.

– Где, блядь, его родители? – вдруг разозлился Лёша. – Им должны были сообщить.

– Никого похожего? – Даня огляделся.

– Нет, – сказал Дементьев таким тоном, словно сразу узнал бы любого, кто связан с Никитой кровным родством.

Родственников не было. Зато появился Костя.

Он был весь взъерошенный и издалека источал такой силы гнев, что Даня рефлекторно отодвинулся.

– Ты уверен, что стоило его звать?

– Злость твоего избранника и мертвого из могилы поднимет, так что да, стоило, – грустно улыбнулся Лёша. – Где бы Никита ни был сейчас, он почувствует.

– Какого хрена произошло? – без приветствий поинтересовался Костя, насквозь прожигая их обоих своими рентгенами.

Лёше он нравился. Костя был из числа людей, за которыми неосознанно тянешься. Такие становятся самыми успешными начальниками и бизнесменами, хотя с ними очень тяжело ужиться. Но если всё-таки получится – то руки не опустятся никогда.

Если думать о его «изнанке», то она была кристальная, буквально сквозная. Абсолютно открытая со всех сторон. Сила и уязвимость.

Мысль шла сама собой, поэтому пока Даня вводил Тесакова в курс дела, Лёша пытался уловить связь, которая притащила Костю сюда. Он был связан с Никитой. И при этом не увяз в нём, как в смоле, значит, возможно, он тоже кое-что понимал.

– Костя, – позвал Дементьев, – почему ты здесь?

Тесаков бесновался, потихоньку создавая вокруг себя кокон ярости, так что вытащить его из этого плотного тумана было жизненно важно.

– Никита – мой друг, – сказал он. – Но, ей-богу, пусть только придёт в себя. Убью нахрен. Снова.

– Почему, как ты думаешь, он это сделал?

На какое-то мгновение их троих скомкала больничная суетливая тишина. Врачи куда-то побежали, и Костя проводил их встревоженным взглядом.

– Болен саморазрушением, – емко ответил он, слегка успокоившись. Мыслительный процесс сводил на нет эмоции. – Он сам так говорил – пустота… но я надеялся, что жажда жизни в нём сильнее. И я ошибался.

Он сел рядом с Даней.

Медсестра, пробегая мимо, сделала ему замечание насчёт бахил.

У смерти есть лицо. Совершенно точно есть. Холодное, спокойное, внимательное.

Смерть намного приятнее чумы. Её даже можно назвать симпатичной.

Правда, что может быть прекраснее возможности никогда больше не вставать с утра ради какой-нибудь бесовщины вроде учебы или работы? Что может быть замечательнее, чем знать, что страх позади и никто больше не причинит боли?

Что может быть прекраснее покоя?

Никита открыл глаза. Неугомонный мир давил – трубкой в пищеводе, лекарственным воздухом в лёгких, ярким до рези светом, чьими-то руками и громкими голосами. Мир тормошил и заставлял, гнал и будил, тащил назад, вцепившись в его тело железной хваткой. Чем-то острым. Наверное, крюками. Точно такими же, как в слове «рецепт».

Было больно. Но что хуже – ужасно, до тошноты обидно. Реальность хохотала над ним, давясь слезами и орала: «Даже умереть нормально не можешь, н-е-у-д-а-ч-н-и-к!»

Возня длилась невыносимо долго. Кто-то что-то делал. Постоянно сменялись бинты, вешалась новая капельница, вкалывалась игла, менялся компресс, извлекалась трубка. В какой-то момент Никита решил, что ненавидит всё это даже сильнее чеснока.

А потом он пришёл в себя.

Через сколько-то смен бинтов его переместили в другую палату. И туда пришёл Лёша.

Никита трепал хвостик бинта на запястье, не зная, с чего начать. Мыслей было слишком много, поэтому он выбрал ту, которая повторялась чаще всего:

– Зачем ты это сделал?

– Затем, что с тобой по-другому не мог.

– Со мной? – Никита всё ещё на него не смотрел. Нет, не боялся. Страха вообще не было. Только растерянная усталость.

– Я знаю, что ты действительно хотел умереть.

И только тогда он повернулся. Наверное, потому, что Лёша разбил очередной шаблон. С ходу и вдребезги.

– И как ты только догадался?

– Ты не понимаешь, да? Есть люди, которые совершают суицид, чтобы их спасли. Ты спасаться не хотел.

– Мне стоило быть более изобретательным. Хотя бы отбросить сентиментальность.

– Я рад, что ты не отбросил. И что взял трубку.

– Сопливый нытик, – брезгливо прошипел Никита. – В следующий раз выброшу сотовый.

Лёша прикусил губу. Затем протянул руку и взял Никиту за нервно елозящие по бинтам пальцы – за самые кончики, за подушечки. Коснулся едва-едва.

И проняло. Передернуло, как от холодного ветра.

Он знал. Никита только сейчас понял, что он знал всё это время. Сначала дал ему коктейль, а потом, сотни раз…

– Прости. Но ты в моей жизни такой один, – неожиданно откровенно сказал Лёша. – Я действовал эгоистично. И за это прошу прощения.

– Не дадут отдохнуть, – фыркнул Никита, постепенно втягивая всю руку Дементьева в свою, одному ему понятную игру прикосновений.

Пальцы были странные. Хотя и очень надёжные, по-мужски крепкие. Руки, которым часто приходится держать что-то металлическое, с особыми тонкими мозолями.

– У меня предложение. Позволь мне распорядиться твоей жизнью?

– Что?

– Я либо спасу… либо убью. Это тебя устроит?

– Спасёшь? – голос звучал насмешливо и ехидно, но Никита смотрел тяжело, с пониманием. – Как, например?

– Сломаю, – ответил Лёша.

Можно было бы рассмеяться, если бы он не выглядел таким жутко серьезным.

– Терять мне уже нечего, – ответил Никита.

– Мне есть, – тихо добавил Дементьев. – Мне – есть…

Они замолчали, потому что тишина оказалась необходима, как воздух. Никите казалось, что без тишины он задохнется и просто потеряет сознание. Может быть, так было бы легче.

– А если ничего не получится? – наконец, решился спросить он.

– Тогда я помогу тебе умереть.

Лёша наклонился и тронул его руку носом, будто какой-то дворовый пес.

Пожалуй, он впервые в жизни так нагло врал.

========== 28 – Спэшл: притирка (Данька/Костя) ==========

Комментарий к 28 – Спэшл: притирка (Данька/Костя)

Таймлайн спэшла – на день раньше, чем в эпизодах с Никитой и Лёшей.

Психическое давление.

Сами по себе эти слова не вызывают каких-то ярких эмоций. Это вам не «ампутация обеих рук» или «клиническая смерть», от которых за километр веет нешуточным кошмаром. Давление так давление. Не так уж и страшно.

Но утром субботы мне посчастливилось прочувствовать Истинное Психическое Давление во всей его тяжести и опасности.

Карие глаза горели чудовищным негодованием. Скажем так, «чудовищное негодование» тоже так себе устрашающее описание, но в моём случае оно пророчило скоропостижную гибель от бритвенно-острых зубов в ближайшие десять минут. Не самая приятная перспектива, особенно когда ты юный долбоёб в расцвете сил, правда?

– Дай. Лапу, – терпеливо повторил я, бросив все свои ментальные, моральные и аморальные силы на борьбу с чудовищным негодованием и психическим давлением. – Лапу. Твою лапу. Мне. Иначе я не дам тебе котлету. Поняла?

Негодование сгустилось вокруг напряженной мрачной морды Марго и едва не полилось ядом на мою выставленную в ожидании ладонь. Рита стала поглядывать так, что наружу показались адовы белки глаз – верный признак надвигающегося пиздеца.

Но на меня этот приёмчик уже не действовал. Я жил с ней бок о бок на протяжении полутора месяцев и давно ощутил на себе все способы влияния на впечатлительного Даньку. С ним это всегда работало. Безотказно. Привычные схемы, так сказать. Со мной – нихуяшечки подобного.

– Лапу, Рита.

Туча сгущалась. Я был непреклонный и упрямый, Рита была голодная и упрямая, мы были очень напряжены и выясняли отношения. Так что на появившегося в кухонном проходе сонного Даньку никто внимания не обратил.

– Ты опять? – хрипловато уркнул он. – Она не даёт лапу. Смирись уже.

– Не лезь, зайчик, – отрезал я, не отводя взгляда от глубоких Ритусиных зрачков, злобно пульсирующих под тяжестью огненных бровей. Она была настолько умна и настолько против подачи лап, что по тёмным радужкам едва не крутилась бегущая строка: «Иди. В. Жопу. Костя. И дай котлету».

Я проецировал ей в ответку: «нет лапы, нет котлеты».

На том и зациклились, собственно.

– Любишь ты ходить по лезвию, – поэтично заявил Данька, включив чайник и усевшись на стул. Краем глаза я заметил, что он был в одних камуфляжных шортах, весь из себя выспавшийся, теплый и расслабленный. Взял из вазочки имбирную печеньку моего производства и загрыз её, скептически рассматривая нашу безнадёжную композицию.

Тогда я решил воздействовать на Риту по-новому.

Я встал. Открыл сотейник. Извлек котлету. И начал делать вид, что собираюсь съесть её прямо на напряженно выпученных собачьих глазах.

Данька чуть не поперхнулся от такой безрассудной, отчаянно-рискованной наглости.

– Лапу, – сказал я Ритусе. Та насупилась ещё больше. Шерсть между ушей наэлектризовалась. Она пыталась отжимать, как делала это раньше, когда я ещё не был частью стаи. Но гонору было куда меньше, всё-таки кормильца лучше не травмировать. Тем более, ей жуть как нравились мои котлеты. Ради них она была готова искать иной подход.

– Самоубийца, – сказал Данька, наливая себе кипяток в титанических размеров чашку. – Может она не понимает, что ты от неё хочешь?

– Всё она понимает, – отчеканил я. Котлета вкусно пахла и чуткий нос Ритуси задергался в предвкушении. – Хочешь?

Она хотела. Она хотела до дрожи в задних лапах. Поэтому я присел на корточки, рискуя потерять руку в броске за котлетой и протянул свободную ладонь.

– Лапу.

И тут – случилось нечто.

Даня застыл с занесенным чайником. Я перестал дышать. Рита с явным усилием, перебарывая себя и свои принципы, подняла лапу. Медленно, минуя ладонь, задрала её выше моей головы.

И опустила на лоб.

Когда Даня начал ржать, я тоже не выдержал – это было настолько в стиле этой неблагодарной мохнатой сволочи, что стильнее просто некуда.

Но лапу-то я получил, так что котлету пришлось отдать. Хвост Ритуси радостно прорубил пространство. Мы с ней начинали дружить – аккуратно так, застенчиво переламывая друг друга. Это не могло не радовать.

Покончив с выдачей награды, я сел рядом с Данькой.

– Выспался?

– Да. Жаль ты смылся, – лукавые янтарные искры в глазах оживили сонную физиономию. – Хотелось понежиться.

– Мне сегодня не спалось, – признался я.

Дело в том, что я нервничал. Я всегда нервничал, когда хотел донести до Новикова какую-нибудь мысль. Особенно если мысль касалась интима…

Мы полтора месяца жили вместе. Это время иначе, как тотальное притирище не назовешь, но бытовые проблемы не так трепали нам обоим нервы, как невозможность и неспособность организовать жизнь при постоянном присутствии друг друга. Нам было непривычно и странно просыпаться вместе, журчать по очереди, умываться, принимать душ, делить полотенце, собираться в универ и завтракать. Для устаканивания всякого требовалось терпение, тем более Данька страшно привык жить один. Иной раз он шарахался от меня в коридоре или вздрагивал, когда я начинал вошкаться ночью. И хотя мы оба были по уши счастливы, пусть в небольшой съемной квартире, и с храпящей на все девять этажей Ритусей под боком, решение всех этих маленьких проблем занимало всё свободное время.

Как итог – я маялся. Это стало чуть ли не моим любимым развлечением после возни с конспектами – и с Данькиными, и с моими. По какой-то причине, после сдачи сессии я взял на себя всю ответственность за наше обучение.

– Почему? – спросил Данька.

– Я читал про гейский секс, – без увиливаний ответил я, даже не пытаясь скрыть румянец на лице. Мне было необходимо это сказать, и необходимо донести терзания до Новикова. Остальное не так уж важно.

Ритуся дожрала котлеты и, обдав нас обоих презрительным взглядом, исчезла в коридоре. Данька прикрыл за ней дверь.

– Тебя что-то тревожит? – после небольшой паузы спросил он. Я сразу учуял переключение настроения. С ленивого спокойствия на цепкую внимательность.

– Ну… – уткнувшись взглядом в узоры на обоях, я понял, что каши со мной не сваришь. Язык признаваться не хотел, видимо, типун-таки его настиг, а мозг вовсю сигнализировал о том, что адекватно воспринимать такие разговоры организм ещё не способен. Значит, следовало идти проторенным путём и выкручиваться с помощью клоунады. Она, благо, являлась основой нашей бытовухи и выручала в любой непонятной ситуации. – Про правила читал. Ты знал, что есть правила?

– Ну, допустим, знал, – улыбнулся Данька, сёрпая чаем. – Только мы с тобой пидорами раньше не были и к нам некоторые из них применять нельзя. Мой вопрос ещё актуален – тебя что-то тревожит?

– Яискалкакправильнобытьснизу, – выпалил я на выдохе и уронил голову на стол. Лицо горело так, что на нём можно было жарить бекон. Нет, бесполезно. Всё со мной ясно.

– Ты опять заморачиваешься, – Данька положил руку на мою макушку и, ласково пропустив волосы сквозь пальцы, слегка потрепал. – Вот ведь человек – только дай повод. У нас всё хорошо. Я ведь говорил, не паникуй на ровном месте.

Да, я опять заморачивался. На самом деле я прекрасно осознавал, что совместная дрочка – это отличный вариант для постоянных отношений, но мне хотелось… Короче, если уж начал быть геем, будь достойным геем, сука.

Со странным звуком отлепив лоб от клеенки с плывущими по саванне жирафами, я потянулся и поцеловал Даньку. Медленно переместился так, чтобы было удобно облокотиться и придавить его собой. Данька отвечал на поцелуй со всей пылкостью, но обнимал аккуратно, как будто я в любой момент мог передумать.

– В тот раз… – прошептал я, ткнувшись носом ему в ухо. – Я был не очень.

– Ты был очень, идиот, – отозвался Новиков, усаживая меня сверху. Я радостно прилип, наслаждаясь теплом его кожи – Данька в любых условиях был горячим, словно печка, даже если в квартире гулял сквозняк. Мне вот, например, приходилось заворачиваться в десять слоев одежды. – Ты был очень и всегда будешь для меня очень.

– Ты не понимаешь, – проигнорив его успокоительные речи, продолжил ворчать я. – Мне интересно…

– Ну, хорошо, – видимо, чтобы хоть как-то меня успокоить, сказал Даня. – У меня есть одна… м-м-м… фантазия, но, возможно, она тебе не понравится.

– М?

Мозг уже слегка подтаял, поэтому думать и сравнивать становилось трудновато. Я чувствовал, что успешно развожу Новикова на близость, которой мне немного не хватало – на чувственную и полноценную. Не знаю почему, но дрочилово в этом плане воспринималось намного проще. Что-то вроде «давай сделаем друг другу приятно, дружище».

– Я хочу сзади, – жарко прошептал он, и от одного только тона кинуло в жар. – Тебя. В позе сзади. Оскорбишься?

– Догги? – догадался я, исходя румянцем. Данька запустил ладони под мою футболку, тронул спину, погладил, изучающе и с наслаждением. Кожа тут же пошла мурашками.

Он с каким-то фанатичным рвением изучил моё тело и с точностью до миллиметра знал чувствительные местечки, точки, которые превращают Вредного Костяна в шелковое облако, готовое на всё и вся. Еби-не-хочу. И хотя никогда не упускал возможности жать на слабости, до сих пор не злоупотреблял ими. Это казалось мне странным.

Что касается обратного, то дело обстояло попроще. Данька был чувствительный весь целиком, начиная с души заканчивая мизинцем левой ноги. Его можно было порадовать поглаживаниями, поцелуями в затылок, шлепками по заднице, да вообще чем угодно. Любым вниманием.

Порой мне становилось больно думать, что он к такому не привык. Все его отношения длились недолго, потому что он влюблялся очень редко, но, как показала практика, метко. В тех, с кем быть невозможно. Это со мной – уникальный случай, а-ля финт ушами.

Поэтому он тупо реагировал на всё, слегка сбитый с толку тем, что в отношениях есть полноценная отдача.

– Мне кажется, ты настроен на серьезный трах, – хрипло сказал Данька. – Или просто хочешь меня за что-то проучить?

– Догги так догги, – икнул я, пока не понимая, почему он считает, что я могу оскорбиться.

Прозрение нагрянуло позже – когда Данька, спихнув меня с себя, поднялся. Когда прижал грудью к столу, надавил на спину так сильно, что стало трудно дышать. И укусил за плечо, словно какую-то… шалавёнку? Было странно. Очень странно, но интересно.

По необъяснимым причинам меня вновь контузило. Я пытался думать о том, что вычитал, и о тех вещах, в которых хотел разобраться, но Данька всегда мешал моим попыткам думать. Всегда и везде.

Так он и сказал, после похода за резинкой и смазкой:

– Ты слишком много думаешь.

Когда он накинулся на моё тело с новыми силами, я понял что в чертовом догги было не так – полное отсутствие возможности что-то контролировать. Я был под ним, в его власти, полностью «снизу» и это… могло не на шутку потрепать нервы, если бы рядом оказался кто-то другой.

Представить себе такое было трудно, но я почему-то попробовал – допустим, не он. Допустим, я в самом деле трахаюсь с парнями по выходным чисто ради удовольствия.

Что если это не Данька раздевает так, что каждое движение превращается в замысловатую веселую прелюдию? Не он уделяет внимание моим чувствам с таким пристальным вниманием, что низменно грубый и по умолчанию полный унижения процесс превращается в нежный ритуал? Не он рядом – и всё…

Это невозможно.

У меня помутилось в голове, так что все попытки донести Мысль просто провалились. А Данька, почуяв перемену в поведении, насторожился.

– Неприятно?

Я усилием разогнал туманное облако в голове. Новиков прижимался ко мне сзади – бедрами к бедрам, плотно, горячо, прикасался жадно, гладил бережно, но оборотень-хуячо потихоньку брал верх. Это значило, что мне скоро будет хана и хана будет сногсшибательная.

– Всё хорошо… – ответил я одновременно себе и ему. – Просто немного непривычно.

– И очень по-гейски, – добавил он со смешком, зарываясь в мои волосы и медленно выдыхая. Сегодня он был какой-то очень уж ласковый, то ли пытаясь меня задобрить, то ли по настроению – мягкий.

– Куда уж дальше… – шепнул я.

И да. Как-то так вышло, что я всё ещё сходил с ума по его рукам.

Это был глупый щенячий восторг, иначе не назовешь. Чем дальше – тем глупее и щенячее, но черт, они у него были какие-то слишком бесподобные, чтобы воспринимать как данность.

И пока я разглядывал его ладонь, лежащую рядом с моим лицом, другая рука пробралась под бельё. Я бы дёрнулся куда-нибудь от неожиданности, но стол полностью исключал такую возможность.

Даня притих, разглядывая мою живописно напряжённую спину. А потом я почувствовал тонкое прикосновение его волос к лопаткам и короткий жгучий поцелуй в основание шеи.

И всё-таки привыкнуть к этому не получалось. К уязвимой открытости, к доверительному оттенку разминки и, само собой, к боли. Я пережидал её, прижавшись щекой к морде одного из жирафов, пытаясь руководствоваться новой информацией. Главным пунктом в десятке статей было отсутствие страха. И я всё ещё не мог разобраться, где заканчивается волнение и начинается тревога моего уязвлённого мужского самолюбия.

– Больно? – спросил Данька.

– Любимый вопрос в фанфиках, – буркнул я, медленно выдыхая. – Конечно больно, бля.

– Прости, – его усмешку я почувствовал кожей. – Я спросил, потому что ты задержал дыхание.

– Перестань ты, – я мигом покрылся испариной и новым слоем алой краски от таких слов. – Я тут вообще-то… м-м… блин, собрался стать качественным геем.