Текст книги "Смертный приговор"
Автор книги: Эльчин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
У тридцатилетнего Мурада Илдырымлы было светлокожее красивое лицо, голубые глаза, он был высок и строен, и обезумевшее от безысходности население Гадрута называло этого человека просто – Чека.
– Чека зовет!
– Тебя Чека спрашивал!
– Чека врага поймал! Чуму враги разнесли по Гадруту!
– Чека только что ускакал!
Еще не успевшие заразиться люди испытывали животный страх перед чумой, и на их взгляд если и было существо, способное победить чуму, то не просто человек, а Чека. Здесь ничего не боялись так, как Главного политического управления (прежде Чрезвычайной комиссии), – ни до революции, ни после революции: ЧК была страшнее чумы, и чуму могла победить только эта сила.
Мурад Илдырымлы не знал усталости, и порой совершенно обессилевший Зильбер красными от недосыпания глазами взглядывал на этого человека и будто набирался сил. Уполномоченный был совершенно убежден, и неоднократно заявлял об этом профессору Зильберу, что чуму в Гадрут занесли враги, в этом деле есть рука иностранной агентуры и ее местных подручных, кулаков. Возражения, научные доводы профессора Зильбера никак не могли поколебать Чека, и в один из черных дней Мурад Илдырымлы, взволнованный, пришел к профессору Зильберу и заявил, что, по полученным сведениям, враги вскрывают могилы умерших, вырезают части тела и распространяют болезнь среди населения.
Конечно, это была жуткая и непостижимая весть, но уполномоченный Главного политического управления стоял на своем:
– Вы – прекрасный профессор, товарищ Зильбер, но вы не знаете, на что способны враги народа! Все это – дело кулаков! За всем этим стоят англичане! Чума в Гадруте – не стихийное бедствие, а классовая диверсия!
Пытаясь что-то объяснить Мураду Илдырымлы, профессор Зильбер чувствовал, что подозрения уполномоченного только растут и он начинает подозревать даже самого профессора Зильбера. Иногда, когда профессор Зильбер обследовал больных или проводил бактериологические анализы, Мурад Илдырымлы вдруг подходил, вставал рядом и внимательно смотрел, и профессору был неприятен этот контроль; а с другой стороны, профессору Зильберу было жаль молодого человека, потому что тот ни сыворотки не принимал, ни перчаток не надевал, ни марли не повязывал, хотя с утра до вечера был среди больных и трупов. Он не предпринимал никаких мер предосторожности, будто был убежден, что и чума не сможет ничего сделать с Чека.
Наконец ночью, чтобы люди ничего не узнали, профессор Зильбер в сопровождении Мурада Илдырымлы при свете керосиновых ламп был вынужден заняться вскрытием могил и осмотром трупов.
Уполномоченный прежде видел трупы только на полях сражений и при исполнении справедливых, блюдущих интересы трудового народа смертных приговоров. Но в ту полночь из могил близ Гадрута вытаскивали трупы людей, умерших от страшной болезни (вот что сделали английские шпионы и кулаки!), и трупы были настолько разложившиеся, издавали такой запах, что у уполномоченного кружилась голова, его тошнило... Но он не отводил глаз, он смотрел, как профессор Зильбер обследует трупы, он старался ничего не упустить, потому что его не могло запугать никакое деяние врагов трудового народа! Даже когда, не имея сил сдержаться, он отодвигался в сторонку и начинал блевать, не отводил глаз от трупа и рук профессора Зильбера.
Потом снова вставал рядом с профессором и, трясясь от холода так, что зуб на зуб не попадал, и глядя на трупы, и наблюдая за профессором Зильбером в ту ночь, уполномоченный чувствовал в душе такой гнев против врага народа, такую ярость и злобу, каких не испытывал еще никогда за все долгие годы беспощадной борьбы против контрреволюции.
В ту ночь всех, а в первую очередь профессора Зильбера и его коллег, привело в ужас посильнее, чем далее чума, то, что в четвертом из обследованных трупов – это был труп фаэтонщика Ованеса-киши, погибшего от чумы пять дней назад, – в грудной клетке обнаружилось ножевое ранение. Профессор Зильбер при свете керосиновой лампы внимательно осмотрел ножевую рану: не было никакого сомнения в том, что труп повредили после захоронения, вскрыв могилу.
В ту ночь обнаружили еще несколько трупов с ножевыми ранами, и у всех были повреждены либо грудная клетка, либо область живота.
Профессор Зильбер ни в научной литературе такого не читал, ни в жизни с таким не втречался, и, обследуя очередной труп с порезанной областью живота, ничего не мог понять. Но, конечно, не мог и поверить словам уполномоченного ("Чуму среди трудового народа распространили кулаки, контрреволюцинеры. За всем этим стоят англичане! Стоит заклятый враг трудящихся народов международный капитализм!").
Профессор Зильбер уважал этого человека – Мурада Илдырымлы, с которым пробыл вместе несколько дней в Гадруте. Уважал за неутомимость, за храбрость. Но не мог принять его фантастических суждений, порожденных слепой ненавистью. Ведь если враг вскрывает могилы, вытаскивает и режет трупы, в первую очередь он приговаривает к смерти самого себя. Если враг – не специалист высокой квалификации, то от чумных трупов он непременно сам заразится и погибнет. Уполномоченный считал, что занимались этим грязным делом мусаватские националисты, монархические элементы, дашнаки, английские шпионы, перешедшие иранскую или турецкую границу, а еще местные кулаки – заклятые противники новой жизни и коллективизации, да враги народа, тайно прибывшие из соседних районов. Если бы это действительно было так, то хотя бы несколько мусаватистов, дашнаков, монархистов, шпионов, пришлых непременно заболели бы и умерли. Но погибали от чумы только жители Гадрута и трех близлежащих армянских сел. Незнакомых, неведомых, безвестных, не имеющих родственников среди умерших, не было, напротив, люди гибли от чумы семьями.
Но поврежденные ножом чумные трупы были налицо. Что это могло означать?...
Пройдет какое-то время, сверхчеловеческие усилия бактериологической группы положат конец господству чумы в Гадруте. И тогда совершенно случайно профессору Зильберу станет ясно: местные знахари вскрывали могилы и резали трупы. Они думали, что чума, испугавшись ножа, уберется. Они вели тайную борьбу с чумой своими способами, борьба стоила им дорого, все они умерли, заразившись от трупов.
А в ту жуткую ночь при слабом свете керосиновой лампы профессор Зильбер не мог обнаружить, от какой части трупа, в каком объеме была отрезана ткань, но одного прикосновения ножа было достаточно, чтобы чума, например, перешла на одежду человека, занимающегося дурным делом, и чумные микробы попали на прекрасную благодатную почву для развития и распространения. Конечно, надо было принимать срочные меры.
Профессор Зильбер в пять утра добрался до своей комнаты в Гадруте и упал на кровать. Но поспать не смог и десяти минут, вертелся в тревоге с боку на бок. А чуть только стали различимы в маленьком окошке школьного класса, где жил Зильбер, горы со снежными вершинами, пришла телеграмма Совета Народных Комиссаров Азербайджанской ССР: профессора срочно вызывали в Баку для дачи широкой информации и подготовки плана специальных мероприятий. Сообщение уполномоченного Главного политического управления, направленное в Баку, сделало свое дело.
Еще в дороге профессор Зильбер подготовил план, состоящий из семи пунктов. План внимательно и всесторонне обсудили в Баку на специальном совещании Совета Народных Комиссаров при участии начальника Главного политического управления Азербайджанской ССР, испытанного руководителя азербайджанских чекистов Мир Джафара Багирова3, – и утвердили. План включал следующие пункты:
1. Весь район заболеваний должен быть оцеплен войсками, чтобы воспрепятствовать выходу из района кого-либо, кто мог бы перенести микробы чумы.
2. Все трупы должны быть сожжены.
3. Для всего населения района должны быть присланы утепленные палатки и полный комплект одежды, начиная с белья и кончая обувью и верхней одеждой.
4. Все население должно быть раздето донага, переодето в казенную одежду и переведено из своих жилищ в палатки. Это должно быть сделано под строгим контролем. Вся собственная одежда должна остаться в жилищах.
5. При переселении должны строго соблюдаться правила изоляции лиц первичного и вторичного контакта с чумными больными.
6. В район эпидемии должны быть направлены химические команды, которые должны подвергнуть тщательной дизенфекции хлорпикрином все постройки. Хлорпикрин – одно из лучших дезинфицирующих средств при чуме: он убивает чумного микроба, блох и грызунов, уничтожая таким образом всю цепь, по которой инфекция может попасть человеку.
7. Должны быть присланы в район эпидемии врачебно-питательные отряды.
Когда после совещания профессор Зильбер хотел уйти, перед ним вырос начальник Главного политического управления Азербайджанской ССР Мир Джафар Багиров и несколько мгновений пристально смотрел в глаза профессору. Этот мрачный, суровый человек, чьи губы никогда не посещала улыбка, очень мало говорил на совещании, но профессор Зильбер обратил внимание, что каждое из его редких слов принималось за истину всеми сразу и без обсуждений, хотя другие комиссары, в том числе и председатель Совета Народных Комиссаров, порой спорили друг с другом. Как видно, оттого, что в последние дни профессор Зильбер занимался только чумой, ему показалось, что в глазах Мир Джафара Багирова под круглыми стеклами очков есть угроза чумы...
Профессор Зильбер вздрогнул от этого неприятного чувства. А Мир Джафар Багиров, грозя грубым пальцем, нарушил воцарившуюся на несколько мгновений тишину и сказал по-русски:
– Смотрите, профессор, мы следим за всем ходом событий! А вас мы тоже хорошо знаем! Имейте это в виду! И не забывайте конспирацию! Конспирация обязательна!
Профессор Зильбер хотел что-то сказать... Но не вымолвил ни слова. И не только потому, что был утомлен. И не потому, что беспокоился за Гадрут и хотел побыстрее туда вернуться. Просто у него не было ни времени, ни желания попусту говорить и спорить. И еще потому, что угроза чумы в глазах Мир Джафара Багирова за круглыми стеклами очков исключала возможность возражать этому человеку.
Профессору Зильберу приказали держать в тайне эпидемию чумы в Гадруте. С целью конспирации во всех официальных сообщениях и информациях, посылаемых в Баку (в частной переписке был категорически запрещен даже намек!), слово "чума" предписывалось заменять словом "руда". Бессмысленность и нелогичность такой замены изводили профессора Зильбера, они его путали, и, усталый, обессиленный, он иногда переписывал сообщение по два, а то и по три раза. Представители власти на станции тоже потребовали, чтобы в справках слово "чума" было замененона слово "руда". И однажды, когда профессор Зильбер в очередной справке представителям не досмотрел за запрещенным словом и оно проскочило, представители вызвали его на станцию. Профессор Зильбер стоял перед вагоном, а представители Народного Комиссариата здравоохранения и Центрального Исполнительного Комитета, не осмеливаясь из страха перед чумой выйти из вагона (либо позвать в вагон профессора Зильбера), высунув головы в окно, перебивая друг друга, кричали на него, чуть не объявляли профессора Зильбера врагом и диверсантом...
Профессор Зильбер сразу после совещания в Совете Народных Комиссаров Азербайджанской ССР вернулся в Гадрут и все вспоминал, как стоял лицом к лицу с Мир Джафаром Багировым, и снова видел его глаза за круглыми стеклами очков, и думал: страшен будет день, когда такой человек встанет у власти...
В окрестных районах ходили разнообразные слухи. И по Шуше разнеслась весть, что Гадрут закрыли, никого в те края не пускают. Говорили, что в Гадруте разоблачена группа врагов народа, они будто бы занимались вредительством против коллективизации и теперь идет следствие по их делу во всем районе.
Хосров-муэллим вначале не придал значения этим слухам: разоблачение врагов народа было теперь обычным делом. И кто станет закрывать из-за этого весь район? Болтовня, конечно, а если даже и не болтовня, у Хосрова-муэллима не было в Гадруте никого, кто мог бы быть разоблачен как враг: был шестилетний Джафар, был четырехлетний Аслан, был двухлетний Азер и еще была Ширин. А в Азербайджане уже девять лет, как установлена Советская власть, но пока еще не разоблачали врагов народа шести, четырех и двух лет... Но когда Хосров-муэллим перестал встречать у базара в Шуше фаэтонщика Ованеса-киши, когда все связи с Гадрутом действительно прервались, Хосров-муэллим всерьез забеспокоился. Боль того беспокойства он ощущал потом в сердце всю свою жизнь, а тогда оно вынудило его прервать работу на семинаре и, ни у кого не спросив разрешения, вернуться в Гадрут.
С раннего утра, пересаживаясь по дороге с фаэтона на арбу, Хосров-муэллим под вечер добрался до окрестностей Гадрута и издалека увидел цепь красноармейцев, перекрывших дорогу по склону. Красноармейцы останавливали направлявшиеся в Гадрут фаэтоны, арбы, всадников, пеших с хурджинами через плечо и возвращали обратно.
Хосрову-муэллиму казалось, что все это к нему отношения не имеет: весь Гадрут его знает, у него в Гадруте остались трое детей, жена – и никто не посмеет не пустить его в Гадрут. Пройдя мимо забивших всю дорогу фаэтонов, арб, всадников, навьюченных ишаков, взволнованных людей, у которых были в Гадруте друзья, близкие, родственники, он приблизился к красноармейцам, спросил, кто начальник. Но что бы он ни говорил, как ни представлялся, красноармейцы, преимущественно русские, отвечали:
– Нельзя!... В Гадрут нельзя!
– Я же там живу! Там моя семья, мои дети, моя жена!
– Нельзя!
– Почему? Почему нельзя? Хоть объясните!
– Нельзя!
Разумеется, Хосров-муэллим не знал, что красноармейцам было категорически запрещено беседовать с людьми, желающими попасть в Гадрут, запрещено говорить о событиях в Гадруте (да большинство их и не знало, что на самом деле там произошло). Хосров-муэллим был страшно встревожен. Но его тревога, беспокойство, волнение, пусть очень сильные, были ничтожны перед гадрутским бедствием. Хосров-муэллим еще не знал, какая с ним произошла трагедия, подлинный ужас ее в то время и в голову ему не приходил.
Но что-то случилось, что-то очень серьезное произошло. Что – даже в такое сложное беспощадное время, что могло произойти с детьми: шестилетним, четырехлетним, двухлетним и матерью этих детей? Странно, но Хосров-муэллим думал только о политике. Стихийное бедствие, к примеру пожар или землетрясение, ему и в голову не приходило.
– Послушайте, я учитель, преподаю русский язык! Спросите любого гадрутца! Все меня знают! Позвоните в исполком, позвоните руководителям района, все меня знают!
– Нельзя!... В Гадрут нельзя!...
– Но почему? Почему нельзя? В чем причина? Может, я могу быть полезным? Я же преподаватель русского языка!
– Нельзя!...
Хосров-муэллим почти потерял надежду добраться в этот вечер до дома. И вдруг по ту сторону ограды через дорогу увидел Красного Якуба, подошедшего к одному из красноармейцев. Красный Якуб всегда был бледным и хилым. До революции он был известным в этих краях кузнецом, потом как представитель трудящегося класса вступил в партию, стал Красным Якубом и в 1929 году работал секретарем Гадрутского поселкового Совета. Когда Хосров-муэллим увидел Красного Якуба, ему как будто явился в темноте луч света.
– Товарищ Якуб! Товарищ Якуб!
Красный Якуб оглянулся. Хосров-муэллим приподнял кепку, опустил с подбородка шарф:
– Это же я, товарищ Якуб! Ты не узнал меня? Я – Хосров-муэллим, да!... Учитель!
Красный Якуб отошел от красноармейца, встал у ограды против Хосрова-муэллима.
– Почему не узнаю? – сказал он, и Хосров-муэллим услышал в голосе Красного Якуба самую глубокую скорбь мира, и беспокойство Хосрова-муэллима превратилось в жуткий страх, сердце его сильно заколотилось перед самой дурной вестью, и когда впоследствии Хосров-муэллим вспоминал тот миг противостояния с Красным Якубом, сердце его колотилось так же сильно, как будто он опять ничего не знал и был накануне страшной вести. У Красного Якуба даже голос изменился. И он, несмотря на свою хилость и немощность, говоривший всегда властно, как положено доверенному представителю нового правительства, теперь будто переменился, снова стал обыкновенным кузнецом... Нет, тут речь не о каких-то врагах народа...
– Узнал? А почему не велишь пропустить меня?
– Не ходи, учитель, Гадрут не то место, куда стоит ходить!
– Почему?... – Вопрос задал уже не Хосров-муэллим, нет, это был голос ужаса, вопрос задал сам ужас.
Всем в Гадруте, в том числе, конечно, и Красному Якубу, было запрещено говорить о чуме, запрещено произносить хоть слово, и уже то, что Красный Якуб из-за ограды разговаривает с Хосровом-муэллимом, было нарушением инструкции. За это могли расстрелять. Но Красный Якуб не мог оставить Хосрова-муэллима за оградой и уйти, большевика тоже душил комок в горле:
– Не спрашивай, учитель, не спрашивай...
– Да что случилось-то?!
– Уходи без оглядки, уходи, учитель, беги отсюда! И никогда в жизни больше не появляйся в этих местах!
– Да что ты говоришь, послушай?! У меня здесь трое детей, семья! Ты понимаешь, что ты говоришь? – Хосров-муэллим поверх ограды обе ими руками схватил Красного Якуба за ворот шинели, стал трясти, пока не почувствовал безжизненность, легкость тела внутри шинели, Хосрову-муэллиму даже вдруг показалось, что, если он сейчас не отпустит, человек прямо тут и умрет, – руки его вяло повисли вдоль тела, и совершенно безжизненным голосом он повторил: Ведь у меня там... у меня там трое деток, семья...
– Нету, учитель, у тебя там больше никого нет! – Красный Якуб не мог больше смотреть в почти вылезшие из орбит глаза Хосрова-муэллима. Он повернулся и, едва волоча ноги, пошел прочь от ограды.
Красный Якуб знал всех умерших от чумы в Гадруте, он знал, что три сына Хосрова-муэллима и его жена умерли один за другим...
Командир красноармейцев с подозрением смотрел в сторону Красного Якуба, он видел, как этот человек, нарушив инструкцию, только что говорил у ограды с одним из тех, кто стремился пройти в Гадрут. Но подозрительные взгляды были Красному Якубу уже безразличны, ноги влекли его в ад – в Гадрут...
Профессор Лев Александрович Зильбер, только что вернувшийся из Баку, к ночи так устал, что с трудом держался на ногах, ему казалось, что сейчас он упадет, уснет и никогда не проснется; жажда сна походила на настоящую жажду, когда человек, сгорающий от нее, вдруг встречает воду и пьет, пьет, не может напиться; профессор Зильбер удивлялся, как он выдерживает жажду сна, захватившую все клетки его организма.
Но все сильнее разгоралось пламя гигантского костра из дров и трупов, свет этого пламени растапливал темноту ночи, как абсолютно черную свечу, разливался по всей округе, и сон сбегал с профессора Зильбера, жажда сна уходила, глаза его сощуривались теперь не от недосыпания, усталости, а от чувства бесконечной печали, которую несло в себе сверкание костра, его жар, который чувствовался постепенно все сильнее, даже на далеком расстоянии, даже в режущей как кинжал ночной стуже.
На самом верху штабеля трупов, уложенного поверх дров, было тело доктора Худякова, и в разгорающемся пламени местные партийные и комсомольские активисты, стоявшие в сторонке с дрожащими от волнения коленями и колотящимися сердцами, тотчас его узнали. Благородный, симпатичный, довольствующийся малым интеллигент Худяков нередко лечил и партийных работников, и комсомольцев, и то, что теперь сам он вот так горел на костре, был первым на груде трупов, усиливало страх, увеличивало ужас костра.
Пламя разгоралось. И рука доктора Худякова начала медленно подниматься. Конечно, смотрящие на костер люди понимали, что от жара мышцы съеживаются, потому рука доктора Худякова и поднимается, но в медленном жесте мертвой руки все равно была угроза, будто чума грозила миру. В нем было предупреждение всем греховным делам мира вообще, и у ряда должностных лиц (неведомо друг для друга) среди местных партийных и комсомольских активистов, издалека глядящих на тот костер, душу наполнило неведомое чувство – смесь страха и раскаяния.
Люди вдруг стали припоминать совершенные ими несправедливости, о которых не задумывались прежде, напрасно обиженных (которых в жизни не вспомнили бы!), и им хотелось теперь то ли покаяться, то ли у кого-то попросить прощения, повиниться, что-то взять на себя, поплакать, попросить пощады. А может, все это были только страх, и ничего больше, страх в черную ночь вот так же сгореть на жутком костре...
Рука доктора Худякова вдруг обломилась, упала в огонь.
В костре под охраной вооруженных красноармейцев горели не только безжизненные тела. Вместе с умершими волнениями, радостями, печалями, заботами, любовями, уважениями и ненавистями до вчера, даже до сего дня они еще были живы, еще дышали, но больше никогда не повторятся на этой земле. Несмотря на свои тридцать пять лет, считавшийся опытным иммунологом, вирусологом, микробиологом, часто встречавшийся со смертью профессор Лев Александрович Зильбер никак не мог привыкнуть к этому костру, растапливающему ночь, как черную свечу. Хладнокровие врача и ученого, важность цели не приходили ему на помощь. И в студеную ночь перед тем костром профессор Зильбер страдал.
Для костра они выбрали место примерно в шести километрах от Гадрута, в низине, чтобы отблеск не был виден в Гадруте и окрестных селах, чтобы люди ничего не узнали. Потому что гадрутцы, доведенные до безумия беспощадностью чумы, не смогли бы вынести еще и безжалостного сожжения близких и любимых. Но по мнению профессора Зильбера, для спасения оставшихся, чтобы чума не распространилась, костер, беспощадный как сама чума, был необходим...
Примерно в шестидесяти метрах от костра стояли пятьдесят вооруженных винтовками красноармейцев, санитары, члены бактериологической группы. Стояли кругом, на расстоянии вытянутых рук друг от друга. Красноармейцы, не сговариваясь, повернулись к костру спиной. Не потому, что они вглядывались в темноту, чтобы никто не приблизился к проклятому месту, а потому что они не могли смотреть на костер, запах горелого мяса и костей вызывал у них тошноту, а когда потрескивали пылающие дрова, молодым красноармейцам казалось, что трещат человеческие кости.
Мурад Илдырымлы, как и санитары, врачи, бактериологи, хотел смотреть на костер. Но и этот закаленный, видевший сотни смертей, бывший свидетелем многих страданий человек, как ни старался, как ни боролся с собой, не сумел приказать своим глазам, неестественно сверкающим, больным, и повернулся к костру спиной. Уполномоченный Главного политического управления Азербайджанской ССР понимал, осознавал, что проявляет слабость, трусость, ведь врагу надо смотреть в глаза до самого конца, а чума была таким врагом, и костер был итогом чумы, и нельзя отводить взгляд от пламени; все он понимал и осознавал, но на костер смотреть не мог и за это казнил себя: теперь, несомненно, шпионы, кулаки, бешеные враги рабочего и крестьянского класса получают наслаждение от пылающего костра плода их черных дел – эпидемии чумы, занесенной в Гадрут ради продолжения борьбы с советским государством, они думают, что достигли цели, и у чекиста Мурада Илдырымлы нет сил смотреть на этот костер...
Уполномоченный потер ладонью лицо, поскольку с утра до вечера он скакал на сером жеребце, рука его пахла уздечкой, и теперь в наполнившем окрестности запахе костра только запах уздечки свидетельствовал, что жизнь еще существует, что солнце взойдет, и утро наступит, и классовая борьба будет продолжена, и красное знамя на башне Кремля развевается и всегда будет развеваться. Запах уздечки увлек уполномоченного Главного политического управления в далекое прошлое, в те времена, когда он был подростком и очень-очень далеко от Гадрута, в селе у подножия Бабадага еще до рассвета водил поить коней к холодному как лед роднику Нурлу в нижней части села... Странно, почему он это вспомнил? Ведь коней он водил к роднику без седла, уздечки, голый вскакивал на спину неоседланного коня...
В душе уполномоченного возникло странное – родное, близкое, но неосуществимое – желание: набрать бы в горсть ледяной воды из родника Нурлу, о котором столько лет не вспоминал (некогда было вспоминать!), будто совсем позабыл, набрать и плеснуть себе в лицо. Он даже отвел от лица руку, чтобы зачерпнуть воды, но зачерпнул только вонь от костра и скорее поднес руку к носу, чтобы опять почувствовать запах уздечки. В запахе уздечки было что-то родное, что-то от их дома в селе, оставшемся у подножия далекого Бабадага, и человеку снова захотелось, как в детстве, когда он прыгал и скакал без штанов по дому и по двору, обнять мать, радостно и жадно набить карманы конфетами в разноцветных фантиках, всего-то однажды привезенными отцом из города. Но прошедшее никогда не возвращается, те дни навечно остались в прошлом. И Мурад Илдырымлы никогда больше не увидит село, оставшееся у подножия далекого Бабадага... Больше никогда не посидит лицом к лицу с матерью. Никогда больше не увидит отца...
От Мурада Илдырымлы никого не останется на свете, потому что в суровые годы борьбы не было времени строить семью, и в сущности, ошибкой было даже жалеть об этом: все свободные и счастливые дети будущего будут его детьми. Конечно, свободные и счастливые дети будущего не узнают, что звали его Мурад, а фамилия Илдырымлы, ну и что? Свободные и счастливые дети будущего будут детьми Революции, а значит, детьми Мурада Илдырымлы: потому что Мурад Илдырымлы это и есть Революция; Революция – дело сотен, тысяч мурадов илдырымлы, то есть Революция – это их жизнь, это они сами; тысячи мурадов илдырымлы были русскими, азербайджанцами, украинцами, татарами, грузинами, узбеками, белорусами, а все они строили новое общество, а все члены нового общества, которое будет построено, значит, их дети – дети тысячи мурадов илдырымлы...
Братья Мурада Илдырымлы тоже, уйдя из своего села, от подножия далекого Бабадага, разбрелись каждый в свою сторону, и в селе, со старухой – их матерью, со стариком отцом, оставалась одна сестра Мурада Илдырымлы, Зулейха.
Пройдут годы, дети стеснительной, бессловесной сельской девочки Зулейхи, ее внуки станут членами нового общества, и в их счастье, в их беззаботной, свободной жизни будет пусть маленький, пусть хоть с песчинку, но все же какой-то вклад Мурада Илдырымлы.
Уполномоченный Главного политического управления Азербайджанской ССР Мурад Илдырымлы уже два дня был болен. Он заразился чумой. Но никто, кроме него самого, не знал об этом. Даже профессор Зильбер. Когда уполномоченный понял, что заболел, он не хотел в это верить, не желал примириться с тем, что в такое трудное и ответственное время его одолела чума. Но верил он или не верил, мирился или не мирился, он заболел и прекрасно знал, чем это кончится. Уже два дня уполномоченный ни к кому не подходил близко, ни к кому не прикасался, со всеми разговаривал издалека, со спины своего серого жеребца. Он изолировал и себя, и коня: в Гадруте крупный скот и овцы, кони и ослы гибли как люди. Сколько еще дней это будет продолжаться? Два? Три? А потом? Потом, конечно, окончится в больнице... Нет, уполномоченный все решил. Все окончится сегодня. Он не станет умирать в постели, он не будет просить у чумы пощады, потому что просить пощады у чумы то же, что у врага просить пощады.
В морозную ночь у костра, в последние (он сам так решил!) часы своей жизни Мурад Илдырымлы весь горел в лихорадке, но в захваченном чумой сердце царила страшная ярость – ярость против врага. И еще, конечно, было сожаление: он не сможет, как многие его товарищи по оружию, ставшие жертвами в перестрелках с врагами, бандитами, продолжать борьбу до конца... Правда, особого значения это не имело, ведь рабоче-крестьянская власть была победившей властью, значит, несмотря ни на какую чуму, коммунизм будет построен!... Будущее было за коммунизмом!... Владимир Ильич Ленин умер пять лет назад, но даже и это не имело особого значения: будущее было за Владимиром Ильичем Лениным!...
Пламя костра освещало лица стоявших в молчании санитаров, врачей, бактериологов, руководящих работников района, и лица, разные, конечно, как все человеческие лица, были сейчас одинаково скорбны. Звуки доносились только от костра: дрова потрескивали, и каждый раз, когда от костра доносился треск, молодые красноармейцы вздрагивали, им казалось, что трещат горящие кости, горящие волосы.
И еще слышалось кваканье лягушек со стороны маленькой горной речки, будто как собаки воют на луну, так и лягушки квакают на гигантский костер неожиданно, среди ночи. В ночном кваканье лягушек было что-то неестественное, что никогда не сотрется в памяти большинства тех, кто стоял вокруг костра; лягушачье кваканье не было похоже на голос природы, оно было как голос судьбы.
Вдруг издалека к костру стал приближаться какой-то гул. И профессор Зильбер, и другие члены бактериологической группы, и районное руководство, и командование красноармейцев боялись именно этого: боялись, что люди узнают о костре, сбегутся сюда...
Докатывающийся из темноты ночи гул заглушил и звуки костра, и кваканье лягушек, а красноармейцам, недавно мучившимся от яркости и звуков костра, показалось, что сию минуту они столкнутся с ужасом, в сто крат более страшным, чем горящий за спиной костер. Молодые красноармейцы, следуя инструкции, полученной ими перед тем, как идти сюда и образовать круг, сняли винтовки с плеч и направили дула винтовок вверх, встали наготове против доносившегося из темноты и постепенно, с пугающей скоростью нараставшего гула.
Как проведали жители Гадрута – мужья, жены, дети, отцы, матери, братья, сестры горящих на костре пожилых, молодых, детей, – откуда узнали, где костер? Этого и позже никак не могли понять ни профессор Зильбер, ни органы, которые вели расследование. Правда, многие были арестованы (тогда аресты в Гадруте наделали не меньше бед, чем чума, и были не менее, чем чума, страшны...), но скорее всего все произошло инстинктивно, как некое явление природы, как сель, как смерч.
Когда люди приблизились, когда свет луны и костра осветил их искаженные лица, ставшие неузнаваемыми от боли, страданий и мук, когда движущиеся человеческие силуэты выступили из темноты, среди окружавших костер районных руководителей, членов бактериологической группы, санитаров, милицейских работников тоже поднялся шум, и красноармейцы начали стрелять в воздух.
Людей, несущихся к костру потоком, с гулом, как сель, любой ценой надо было не подпустить близко к костру. От их соприкосновения с костром результат мог быть бы таким, что у представлявшего это профессора Зильбера волосы встали дыбом. Профессор Зильбер вышел вперед, кричал, взывая к людям, но никто не слышал его голоса, никто даже не обращал на него внимания.
