Текст книги "Смертный приговор"
Автор книги: Эльчин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
Хосров-муэллим задыхался, сердце его колотилось, будто хотело вырваться из груди, но понемногу Хосров-муэллим все-таки стал приходить в себя. Он не помнил, как встал с места, как напал на Одного человека, приняв его за Мир Джафара Багирова...
В камере воцарилась тишина, и в тишине внезапно Один человек заплакал, всхлипывая как ребенок:
– Чего вы все от меня хотите? Вы, вы, ну почему вы-то меня мучаете?
Потом однажды звякнул запор, заскрежетала дверь, назвали фамилию Хосрова-муэллима и сказали:
– С вещами.
Хосров-муэллим был обвинен в диверсионной деятельности, ему дали десять лет лишения свободы, отправили в Сибирь, в Томскую область, в Колпашевский район – в Нарым, где в свое время был в ссылке товарищ Сталин.
Теперь тысячи арестованных Иосифом Виссарионовичем Сталиным людей отправляли в Нарым, туда, где до революции был в ссылке сам Иосиф Виссарионович Сталин.
В 1912 году, в конце июля, И. В. Сталина арестовали в Петербурге и как политического заключенного на судне "Колпашево" отправили из Томска в Нарым. Полицейское управление Томска завело новое секретное дело "О ссылке Иосифа Виссарионовича Джугашвили, начиная с 8 июня 1912 года под открытым полицейским надзором на 3 года в Нарым". Товарищ Сталин жил в маленьком деревянном доме крестьянина Якова Агафоновича Алексеева на берегу озера Полой и в тот же год, 1 сентября, сбежал из Нарыма на судне, отправлявшемся в Тюмень. Много большевиков и кроме товарища Сталина были в ссылке в Нарыме, и товарищ Сталин бежал с их помощью. Сосланные в Нарым за большевистскую деятельность полицией Николая II неоднократно бежали из ссылки, это было делом почти обыкновенным. Бежал Алексей Иванович Рыков, член партии с 1898 года, после смерти Ленина шесть лет возглавлявший Советское государство. Бежал и Александр Васильевич Шотман, и Вениамин Давыдович Вегман, члены партии с 1899 года. Бежали десятки других, и десятки ссыльных в самом Нарыме вели революционную деятельность, а после победы Великой Октябрьской революции работали на высоких партийных и государственных постах. Но в 1937-1938 годах все были расстреляны как враги народа, террористы и шпионы...
Первый знакомый, которого увидел Хосров-муэллим в Нарыме, был Красный Якуб, он тоже был политический заключенный. Голос Красного Якуба был едва слышен из-под тряпок, которыми он закутал лицо в сорокапятиградусный мороз:
– Сказали, будто я бухаринец, муэллим... И даже не объяснили, злодейские дети, что такое – бухаринец?... Что делает бухаринец?... Что он делает такого, чтобы ему припаяли пятнадцать лет и отправили в Сибирь? Ну ничего, учитель, мы с тобой чуму видали. Что такое Сибирь, если мы с тобой, муэллим, чуму победили...
Хосров-муэллим смотрел, как Красный Якуб, пытаясь согреться, хлопал руками, плотно обернутыми в тряпки, похожими на клубки, как он прыгал на месте, потом спросил, будто не на далекой сибирской земле, среди льда и мороза, у Красного Якуба, а сам у себя:
– Так вы победили чуму?...
Этот вопрос и потом не выходил из памяти Хосрова-муэллима.
На далекой сибирской земле у Хосрова-муэллима были очень неожиданные встречи, но самая незабываемая произошла летним днем 1947 года на берегу реки Обь (Иосиф Виссарионович Сталин в сентябре 1912 года сел в лодку и сбежал из ссылки именно по этой реке): среди политических заключенных, привезенных из Тюменской области, Хосров-муэллим увидел Мамедагу Алекперова.
Он совсем не похудел.
Мамедага Алекперов исполнял обязанности моллы при захоронении умерших в ссылке заключенных мусульман, за такую услугу каждый арестант отрывал от своего пайка кусок и давал Мамедаге Алекперову.
От Мамедаги Алекперова больше не пахло духами, он издавал какой-то другой запах, но Хосров-муэллим никак не мог понять какой...
Узнал Мамедага Алекперов Хосрова-муэллима или не узнал? Неизвестно. Хосров-муэллим выяснять не стал. Но порой Хосрову-муэллиму казалось, что хотя Мир Джафар Багиров и этот человек совершенно непохожи друг на друга, ни внешне, ни, наверное, по характеру, по масштабу личности, но по существу, если вглядеться, они были как братья близнецы. Может, Мир Джафар Багиров, чтобы скрыться, превратился в Мамедагу Алекперова... А как же он попал в Сибирь?...
Сидя в уголке, Хосров-муэллим внимательно смотрел на Мамедагу Алекперова, наблюдал за Мамедагой Алекперовым.
И Красного Якуба на берегу Оби Мамедага Алекперов по мусульманским обычаям препоручил земле, и как все азербайджанские, татарские, узбекские, чеченские, лезгинские, казахские, кабардинские, балкарские, карачаевские, ингушские, таджикские, киргизские заключенные, Хосров-муэллим выделял часть своего пайка Мамедаге Алекперову.
... Хосров-муэллим вернулся в Баку через семнадцать лет, осенью 1956 года, получил реабилитацию, но уже больше не преподавал, стал продавцом в газетном киоске.
После того как Хосрова-муэллима арестовали и увели, Гюльзар не поддерживала с ним связь (наверное, не могла поддерживать...) и не стала ждать Хосрова-муэллима, уставившись на дорогу. Выйдя замуж, она переехала в Дербент. Однажды – в середине шестидесятых годов – Хосров-муэллим встретился с приехавшей в Баку Гюльзар, короткая встреча старого мужчины и старой женщины через тридцать лет разлуки была теплой, родственной, но после той короткой и теплой встречи эти двое больше не виделись никогда и ничего друг о друге не знали.
10
Лучи рассвета
В тот день над морем вдоль всей линии горизонта сияло ярко-красное утро, краснота рассвета окрасила ярко-красным и воды Каспия, как будто в воде были ранены целые стаи рыб и их алая кровь выступила на поверхности моря.
Странное дело, для Гиджбасара, всю жизнь тосковавшего по свежему, с кровью мясу, краснота горизонта и моря была чем-то неприятна, рассветная краснота говорила не о недостижимом куске свежего мяса, а о злобе, покрасневших от ярости глазах, о жестоких пинках и тяжелых камнях: "пошел!", "убирайся отсюда!". Лежавший на брюхе под кустом на приморском бульваре (морда на передних лапах), Гиджбасар смотрел сквозь листья на красный горизонт и море еще не совсем открытыми со сна глазами. Ночью он спал беспокойно, часто открывал глаза, смотрел в темноту, и теперь темнота стала красной, и Гиджбасар смотрел на красноту-Кровь из поврежденной глотки Гиджбасара запеклась на грязных кофейно-черных шерстинках его шеи, боль пронзала все тело, возрастала при малейшем движении еще больше, и, глядя на красный рассвет, Гиджбасар заранее ощущал муку, которая ему предстоит: встать, бежать, прятаться, искать еду, и тяжкий груз муки, ожидающей его через некоторое время, давил Гиджбасара, под тем грузом морда его как к наковальне была притиснута к передним лапам.
Вчера Гиджбасар, кружа по совершенно чужим улицам Баку, прячась от беспризорных местных собак, поделивших между собой весь город, спасаясь от бесчисленных машин, автобусов, троллейбусов, мотоциклов, прижимаясь к заборам, ночью забрел во двор какого-то большого дома на приморском бульваре, постоял у стены, прислушался, проверил, чем пахнет. В доме смотрели футбольный матч и порой все вскрикивали, а порой наступала тишина и слышался лишь торопливый говорок футбольного комментатора. Гиджбасар не уловил ничего страшного в этих звуках; кроме нескольких кошек на мусорных ящиках в дальнем конце двора, живой души не было. В стены большого дома, в асфальт во дворе, в настежь раскрытые ворота, в отличие от других больших и малых домов Баку, дворов, садов, площадей, не впиталось ничего, что испугало бы Гиджбасара, и пес медленно двинулся к мусорным ящикам.
Правда, по неподвижности кошек, влезших на полные мусора железные ящики, по их безразличным взглядам Гиджбасар понял, что там нет ничего интересного, но Гиджбасару надо найти хоть что-нибудь, надо было поесть, потому что с самого того утра, с тех пор, как он убежал с кладбища Тюлкю Гельди, уже несколько дней Гиджбасару ничего не доставалось, и усталость, бесприютность, голод этих дней становились нестерпимыми.
Скрип нарушил тишину ночного двора, и Гиджбасар повернул голову в сторону дома, взглянул в направлении скрипа: отворилась дверь на балкон, женщина с газетным свертком в руке огляделась по сторонам и, решив, что никого нет вокруг, швырнула сверток в сторону мусорных ящиков.
Он шлепнулся на асфальт, и Гиджбасар со свойственным ему в молодые годы проворством и страстью в три прыжка настиг божью милость, схватил. Кошки злобно зашипели и отошли в сторонку, а Гиджбасар, не обращая внимания на потерявших свою долю кошек, быстро снес прекрасно пахнущий сверток к стенке дома во двор, помогая себе передними лапами, разорвал бумагу, торопливо, жадно давясь начал есть прекрасные объедки: кусочки колбасы, хрящи, даже цыплячьи косточки с кое-где оставшимися кусками мяса, огрызки вареных яиц, кусочки хлеба, обмакнутые в какой-то жир и сохранившие аромат и вкус замечательных яств... Всего этого было мало (остатки трапезы на двоих), но все-таки по мере того, как Гиджбасар торопливо заталкивал еду себе в утробу, он чувствовал, как тело его наливается силой, как в глаза приходит свет.
Кошки стояли неподалеку и обиженно смотрели, как внезапно появившийся неведомый пес уминал прекрасные лакомства, аромат которых они чуяли. Кошки, наверное, заметили и старость, и, что самое главное, немощь пса, они не боялись его, даже, может быть, намеревались напасть на Гиджбасара и похитить еду; но Гиджбасар уже прикончил и кусочки колбасы, и кости, и хлеб, и остатки яиц и теперь обнюхивал обрывки газет, облизывал асфальт, время от времени с откровенной благодарностью поглядывая снизу вверх в сторону того балкона.
Дом вдруг зашумел (как видно, забили гол), но шум не имел отношения к Гиджбасару, был не страшен и не опасен, наоборот, тот шум теперь свидетельствовал о неожиданном даре божьем в жестоком мире.
Гиджбасар все нюхал газетные обрывки, все вылизывал асфальт и не заметил, как кошки вдруг сбежали, исчезли, будто после сокровищ из газетного свертка у Гиджбасара притупилась способность различать другие запахи, слышать шорох. Он все понял, когда уже было поздно. Огромная, черная как ночь собака последними атакующими прыжками набросилась на него и вонзила клыки в шею Гиджбасара. От ужаса боли и внезапности нападения Гиджбасар завизжал так жалобно, так беспомощно, что некоторые из жильцов большого дома оторвались от футбола, встали и выглянули в окно.
Молодой, здоровый Черный пес был грозой всех окрестных собак, господином и хозяином всех окрестных уличных сук, отцом большинства рождающихся щенков. В теле Черного пса кипела кровь различных пород, и десять – пятнадцать поколений разные крови, перемешавшись, принесли миру Черного пса, будто затем, чтобы отомстить (кому и чему?) за все муки и страдания, перенесенные десятью пятнадцатью поколениями его предков на улицах города. Каждый неизвестный пес был врагом Черного пса и не имел права ступать на его территорию, в его часть города.
Гиджбасар задыхался и, устремив на верхние этажи большого дома (в сторону того балкона!) выпученные, чуть не вылезающие из орбит, молящие о пощаде у неба и земли глаза, собрав все силы, еще раз (наверное, последний!) жутко взвизгнул.
Чудо это было или что другое?... На том балконе, с которого был сброшен для Гиджбасара божий дар, снова отворилась дверь, но на этот раз вышел мужчина (видимо, участник трапезы с колбасой, цыпленком и яйцами) и запустил в собак большой картофелиной:
– Пошел!...
На весь двор в ту апрельскую ночь прозвучало "пошел!". Это слово было противным, Гиджбасар слышал его всю жизнь, но теперь оно прозвучало для Гиджбасара так по-родственному, что в задыхающемся и гаснущем мозгу пса появилась надежда. А большая картофелина, с силой запущенная с высокого этажа, попала Черному псу в бок, и разрывающийся от злобы Черный пес, выпустив глотку Гиджбасара, поднял морду вверх и басом, сердито залаял в сторону балкона. С балкона бросили вторую картофелину, и хотя она в Черного пса не попала, он взъярился еще сильней, залаял еще громче и яростнее.
Как видно, опять забили гол, и все большое здание радостно вскричало, и лай Черного пса смешался с криком дома.
А Гиджбасар, выбежав со двора со скоростью, которую подогревал страх, уже пересекал широкий проспект. Водители жали на тормоза, чтобы не задавить пса, из шеи которого текла кровь и который задыхаясь бежал, не обращая внимания на машины, устрашающий скрежет тормозов еще сильнее подгонял Гиджбасара, и наконец, перебежав проспект, он оказался на бульваре, кинулся в густые заросли маслин и, на миг остановившись, глубоко дыша, оглянулся на большой дом. Молодой, здоровый Черный пес не появлялся, будто широкий проспект был никогда в жизни не виданной Гиджбасаром бурной рекой и Гиджбасар, переплыв реку, спасся, а Черный пес остался на том берегу, бурная река – быстро мчавшиеся машины – избавила Гиджбасара от жуткого страха и теперь охраняла Гиджбасара.
Бульвар был абсолютно пуст, и море было в черной-пречерной мгле, и одиночество тянущегося насколько хватит глаз простора принесло еще больше печали Гиджбасару, и пес у того же куста опустился на землю.
Гиджбасар чувствовал теплоту крови, текущей из шеи, рана пульсировала. Спереди ветер не дул, слышался спокойный гул моря. Сзади – по ту сторону маслиновой рощицы, на проспекте, слышался шум машин, их свет, пробиваясь сквозь заросли маслин, слабо освещал место под кустом. От асфальта на бульваре запах машин не доносился, да Гиджбасар был не в том состоянии, чтобы еще к чему-то принюхиваться, во всем теле пса было такое бессилие, такая боль, что они пересиливали беспокойство и страх перед машинами...
И теперь открывалось ярко-красное утро...
Гиджбасар понимал, что надо вставать, надо искать спокойное местечко, искать еду, но не вставал, положив морду на передние лапы, сонными черными глазами так и смотрел на красноту. Гиджбасар хотел хотя бы повернуть голову назад, посмотреть на большой дом, потому что всю ночь страх перед Черным псом был внутри Гиджбасара, ведь тот здоровый, молодой, сильный пес мог прийти сюда, мог найти Гиджбасара здесь, но Гиджбасар не поворачивал голову малейшее движение распространяло боль из шеи по всему телу.
Отведя глаза от той красноты, пес, не шевельнувшись, посмотрел в сторону нагорной части Баку, туда, где должно было быть кладбище Тюлкю Гельди. Некоторое время смотрел туда, и в глазах пса, смотрящего в сторону кладбища Тюлкю Гельди, было полное безразличие... Вдруг уши Гиджбасара встали торчком, пес услышал машину, внезапно въехавшую на бульвар ранним утром, и почуял запах колес, бензина, железа – и Гиджбасара охватило беспокойство.
Начавшая работу ранним утром машина-фургон бакинского санитарного управления, въехав на приморский бульвар, остановилась около спящего еще фонтана, и двое в белых халатах, выйдя из машины, стали оглядываться по сторонам. Водитель, прижавшись грудью к рулю, потянулся и зевая проворчал:
– В такое время и собаки спят!
В руке одного из санитаров, вышедших из машины, было ружье. Эти люди по инструкции должны были очищать город от бешеных и больных собак, но у них не было ни времени, ни желания выполнять смехотворную инструкцию (то есть ставить собакам диагнозы); для них каждая беспризорная уличная собака была бешеной и больной. У санитара с ружьем за долгие годы службы выработался инстинкт на собак, инстинкт сразу повел его к декоративному кусту, под которым лежал Гиджбасар. Второй санитар шел следом.
Гиджбасар из-за куста, сквозь листья и ветки, видел и машину, и приближающихся санитаров и, наверное, чувствовал, что готовится что-то дурное, что надо бежать, и бежать незаметно. Гиджбасар выпрямил задние лапы, а морду от основания куста не отрывал. Санитар с ружьем тотчас увидел кофейно-черные волоски задней части, высунувшиеся из-за куста, и, прижав приклад к груди, нажал на курок.
Глухой выстрел разнесся по бульвару, по широкому проспекту, где проезжали пока еще редкие машины, и Гиджбасар почувствовал сначала удар по задней ноге, а потом боль, но не заскулил, понял, что нельзя издавать ни звука, снова растянулся на земле, ползком пробрался под второй куст. Здесь начиналась густая маслиновая рощица, и надо было найти возможность броситься в расщелину и бежать, бежать, спасаться. Санитар с ружьем в руке вглядывался в декоративный куст, хотел понять, где залегла собака. Но случилось неожиданное: видно, напавший на след Гиджбасара, теперь к нему тайком приближался молодой, здоровый Черный пес. В мгновение ока Черный пес, выскочив из маслиновой рощицы, оказался на асфальте и стал с обычной своей злобой, низким голосом лаять на санитаров.
Легкий отзвук двух подряд глухих выстрелов снова разнесся в округе, и лай Черного пса превратился сначала в повизгивание, потом в стон, Черный пес закачался на месте, голова его опустилась, лапы подогнулись, и он упал на бок, растянулся в своей крови, вытекающей из живота и груди. Пару минут лапы Черного пса дергались в воздухе, потом тело вытянулось, спина напряглась, и Черный пес остался недвижим.
Стрелявший перекинул ружье через плечо, вынул из кармана большие синие рукавицы, надел их, второй тоже вынул из кармана и надел такие же большие рукавицы, и оба приблизились к сумасшедшему Черному псу, один взялся за передние лапы, другой за задние, подняли Черного пса и понесли к фургону.
Черный пес, подставивший себя под пулю как прекрасная мишень, был сегодняшним утренним почином санитаров – и если бы им и дальше так везло, они запросто выполнили бы сегодняшний план. Санитарам надо было обойти места, где могли укрываться беспризорные уличные собаки, чтобы в городе не распространялись эпидемии, чтобы было чисто. Но они собирались искать не только больных, но вообще собак, план требовал собачьих трупов, поэтому они намеревались стрелять подряд всех собак, попадающихся им навстречу.
Гиджбасар из-за куста видел все, происшествие заставило его забыть о боли в шее, в ноге, и когда санитары, открыв дверцу фургона, забросили внутрь труп Черного пса, Гиджбасар прыжками помчался в маслиновую рощицу и, напрягая все силы, постарался убежать от этих мест как можно дальше.
Санитар без ружья, взглянув в сторону декоративного куста, спросил:
– А другой куда делся?
Санитар с ружьем, повернув голову, посмотрел сначала на куст, потом в сторону маслиновой рощицы, догадался, в каком направлении исчез пес, с искренним сожалением сказал:
– Сбежал, подлец!
Оба сели в машину.
Водитель в очередной раз зевнул, запустил мотор и опять проворчал:
– На катафалке и то лучше работать! Мертвых собак вожу...
Машина-фургон тронулась с места.
Краснота рассвета понемногу спадала, в Баку начинался новый день.
11
Абдул Гафарзаде
(Продолжение)
Когда в тот апрельский день Абдул Гафарзаде во второй раз вышел из здания райисполкома и опять приехал на троллейбусе в управление кладбища, к нему вошли двое и немного его расстроили. Один был приземистый парень, другой худой и длинный как столб тип (давеча, возвращаясь с собрания, он видел их в комнате ожидания), они хотели получить место для своего покойника и боролись против взяток... Идиоты!... Абдул Гафарзаде видеть не мог таких жалких людей, поскольку они – разини и бессмысленные существа, у них копейки в кармане нет, поэтому они борются за справедливость, талдычат о законе. А приземистый болван призывал на помощь законы Советского Союза, и страж закона в Советском Союзе майор Мамедов как нарочно был здесь, он показал болвану законы...
Кладбище Тюлкю Гельди входило в территорию Мамедова, участкового уполномоченного, майора милиции. Когда он пришел на работу, был старшим лейтенантом, но человек, конечно, неблагодарное существо – теперь он уже не мирился с должностью участкового уполномоченного, в последнее время особенно подольщался к Абдулу Гафарзаде, чтобы он пошел в Бакинское городское управление милиции или в Министерство внутренних дел, похлопотал, чтобы его продвинули по службе. Ему хотелось бы стать начальником районного отделения милиции, для начала хотя бы заместителем начальника... Вначале Абдул Гафарзаде через Мирзаиби, Агакерима и Василия время от времени давал Мамедову на карманные расходы, но теперь сам Мамедов при случае делал намеки Мирзаиби, Василию, Агакериму (прямо говорить не осмеливался), предлагал деньги для Абдула Гафарзаде, чтобы Абдул Гафарзаде пошел в верха его дела налаживать. Голодушник был, а с тех пор как стал здесь участковым уполномоченным, прибарахлился – на территории сколько угодно шашлычных, лавок, цех мороженого, цех ремней, керамическая фабрика, пивные... Если с каждого в месяц немного хоть пятьсот рублей, сколько выйдет?... Во всяком случае, с голоду не умрешь... В общем, Мамедов тоже был человек и лез из кожи, хотел жить как человек. Возможно, Абдул Гафарзаде ему поможет, но пока он окончательно не решил. А теперь Абдул Гафарзаде был голоден и, вызвав новую секретаршу, послал ее в магазин за хлебом и сыром. Конечно, девушка проявила халатность, без разрешения впустила двух болванов, а Абдул Гафарзаде не любил халатности, особенно на работе, но Абдул Гафарзаде любил молодых и красивых девушек – и, поддавшись чувству, выгнать такую девушку из-за халатности? Пока не время... И потом – Абдул Гафарзаде ничуть в этом не сомневался – тех двоих впустила сюда не девушка-секретарша, хотя именно она должна решать, кого впускать, кого нет. Их впустила постепенно теряющая разум Бадура. Бадура никак не хочет смириться со своей старостью и до сих пор ревнует Абдула Гафарзаде. Никто этого не видит, может быть, даже сама Бадура не понимает, что ревнует, но Абдул Гафарзаде видит отлично. Азербайджанки такие, да... Вон бухгалтер Евдокия Станиславовна или кассир Маргарита Иосифовна состарились, так опустили головы и работают. А в молодости мало ли что они вытворяли с Абдулом Гафарзаде? Но то минуло, и они смирились. А азербайджанки не могут... Во всяком случае, с Бадурой надо хорошенько поговорить, а новая девушка – дело дальнейшего, не теперь же... Наконец, нужно спокойно почитать сегодняшние газеты...
Красивая девушка-секретарша, глядя на два мятых рубля, данных Абдулом Гафарзаде, стояла в растерянности: человек, о котором люди столько говорят, как простой могильщик вынул из кармана два мятых рубля, он на обед, как простой могильщик, будет есть магазинный сыр с магазинным хлебом... Девушка смотрела то на мятые рубли, то на обитую коричневой кожей дверь кабинета...
Машинистка Бадура-ханум знала все от и до и об управлении кладбища, и про Абдула Гафарзаде (во всяком случае, так казалось этой женщине, работавшей в управлении кладбища свыше двадцати лет!), и потому, сидя у себя в углу и продолжая печатать, она взглянула на новую секретаршу, и по ее ярко накрашенным губам пробежала улыбка. Бадура-ханум тоже, когда пришла в это управление двадцать два года назад, когда двадцать два года назад впервые познакомилась с Абдулом Гафарзаде, многому удивлялась и часто терялась. А теперь, спокойно сидя в своем углу, она печатала диссертацию. Абдул Гафарзаде разрешил, когда нет работы по управлению (а в управлении работы для машинистки было очень мало – в основном справки, рапорты Абдула Гафарзаде для вышестоящих организаций, некоторые просьбы), и Бадура-ханум печатала работы своих клиентов, самые разные диссертации – от литературной до философской.
Конечно, как могла понять молодая, красивая девушка-секретарша, почему такой человек, как Абдул Гафарзаде, хочет на обед хлеба с сыром? Почему не велит принести себе обед из прекрасных шашлычных Баку (одна из шашлычных под названием "Прощай" как раз рядом с кладбищем Тюлкю Гельди, и не кто-нибудь, а сам Абдул Гафарзаде ее истинный хозяин)? А причина проста: если бы Абдул Гафарзаде теперь хорошенько пообедал, то дома он не мог бы есть, а когда он не ел дома, Гаратель вообще в рот ничего не брала. Абдул Гафарзаде перекусит хлебом с сыром, а после работы дома приготовит обед (если Гаратель сама не приготовит обед к возвращению мужа с работы), будет есть с аппетитом и Гаратель заставит немного поесть. В общем, откуда могли прийти в голову молодой девушке-секретарше такие странные дела.
Пройдя за свой стол в кабинете, Абдул Гафарзаде начал читать газеты и вспомнил, как утром Фарид Кязымлы скрывался за газетой, потом почему-то вспомнил Буруна и после утреннего беспокойства, дневной спешки, широко раскинув руки, с удовольствием потянулся, улыбнулся.
Фарид Кязымлы и Бурун были совершенно разные люди, занимали в обществе совершенно разные позиции, но Абдул Гафарзаде видел между ними нечто близкое, родственное.
Во дворе управления кладбища Тюлкю Гельди был небольшой морг, но в этом одноэтажном трехкомнатном, выбеленном известкой здании никогда не бывало трупов (Кто до похорон отдаст своего покойника в морг?). Кладбищенские каменщики, плотники, слесари, грузчики (были и такие в штате, кто-то ведь должен снимать гроб с машины и нести к могиле), могильщики-алкоголики и их не состоявшие на службе в управлении кладбища приятели-алкоголики провели в морг воду, газ из котельной, поставили печку, печка грела так, что полы и стены, выложенные бельм кафелем, потели от жары даже в разгар зимы.
Днем в морге, можно сказать, людей не бывало, только один-два алкоголика спали на полу в маленькой комнате, но как только наступал вечер, а особенно полночь, в морге закипала жизнь: машины подъезжали к воротам управления кладбища, клиенты, выходя из машин, направлялись в сторону морга, или для клиентов, подъезжающих на такси, караульщик кладбища Афлатун охотно бежал в морг.
Дело было в том, что по ночам, когда в городе закрывались не только магазины, но и рестораны, в морге шла торговля водкой, бутылка продавалась втрое, впятеро, а порой и вдесятеро дороже (зависело это от клиента и погоды; в снежно-метельные ночи цена на водку, как ртуть в термометре под мышкой тяжело больного, взлетала). У торговли в морге была своя система, доход от этой ночной жизни кладбища Тюлкю Гельди находился в руках трех людей, близких Абдулу Гафарзаде: кочегара Мирзаиби (лет десять назад Абдул Гафарзаде принял его на Должность кочегара, а прежде он, выпускник востоковедческого факультета университета, работал переводчиком в Египте и Ливии, научным работником в Академии наук), слесаря Агакерима и могильщика Василия Митрофанова, а Бурун был, как говорится, их неофициальным
компаньоном.
Разумеется, Мирзаиби не прикладывал и пальца к работе в котельной, Агакерим не слесарил, Василий Митрофанов не рыл могилы. Все эти работы выполняли могильщики-алкоголики и их приятели-алкоголики, эти же трое были контролерами, маклерами, доверенными людьми Абдула Гафарзаде: не только ночная, но и дневная жизнь кладбища Тюлкю Гельди, в основном, была в их руках. В служении этих троих Абдулу Гафарзаде был строгий порядок, а между ними самими – Мирзаиби, Василием, Агакеримом – создались настолько продуманные деловые отношения, что они совершенно не мешали друг другу, напротив, все трое служили Абдулу Гафарзаде как один, прекрасно понимая хозяина, зная, кто он такой. Несколько лет тому назад их было не трое, а четверо (четвертым был кубинский еврей Алеша, чье имя теперь они даже вслух не осмеливались произносить), и все четверо были самыми близкими Абдулу Гафарзаде людьми, но однажды бес попутал Алешу, он совершил нечто ужасное, он предал Абдула Гафарзаде (ни Василий, ни Мирзаиби, ни Агакерим до сих пор не знали, в чем состояла вина несчастного), и Алешу нашли в море: ночью он был застрелен на приморском бульваре, сброшен в море, и ветер отнес его тело аж в сторону Зыха. Ни Агакерим, ни Мирзаиби, ни Василий, как уже было сказано, точно не знали, за что был убит несчастный Алеша, но кем он был убит, им было отлично известно...
Помимо общих вопросов у каждого из троих была своя определенная сфера: Мирзаиби занимался деньгами Абдула Гафарзаде, Агакерим был сильный, суровый и грубый человек, он вел от имени Абдула Гафарзаде переговоры со всеми – от водителей такси до алкоголиков. Он же занимался распорядком работ на кладбище Тюлкю Гельди и контролировал деятельность шашлычной "Прощай". А Василий Митрофанов был ответственным за любовные вопросы Абдула Гафарзаде.
В одной из комнат морга хранилась водка. Мирзаиби, Агакерим, Василий днем посылали за нею в особые магазины (завмаги получали эту водку не от государства, а по дешевке у определенных лиц – водка-то была самодельная!). Кроме того, некоторые работники управления кладбища имели право хранить здесь и продавать свою личную водку. Они, как правило, не покупали ее в магазине, а получали в виде подарка от родственников покойных, и каждый знал свою водку, знал свой счет. Это была как бы мелкая частная торговля в сопоставлении с государственной (Абдула Гафарзаде можно назвать главой этого государства) торговлей водкой. Частная торговля ничуть не подрывала государственную монополию. Что с того, что могильщики-алкоголики назойливо вымогали с родственников покойных столько, сколько сами были не способны выпить, и пару бутылок продавали. И Мирзаиби, и Агакерим, и Василий закрывали глаза на это, потому что за долгие годы работы под началом Абдула Гафарзаде к ним перешли и некоторые черты его характера: с бедняками не связывайся, пусть как могут выкручиваются, но если обнаглеют – бей по голове.
Вторая, самая большая, комната морга была игорный дом. Работники кладбища, некоторые клиенты, таксисты (особенно Бурун), игроки (мелкие), приходившие и приезжавшие с других концов города, сговорившись со знакомыми из Кисловодска, Ростова, Таллинна, Тбилиси, Еревана, играли в этой комнате в карты, нарды, альчики, кидали кости.
А в третьей, самой укромной и маленькой комнатке, ночевали лестные алкоголики, порой и напившиеся до бесчувствия клиенты. Основная рабочая сила управления кладбища были алкоголики. Часть этих людей числилась в штате могильщиками, остальные – вне штата. Мирзаиби, Агакерим, Василий вели переговоры с родственниками покойных, назначали цену на рытье могилы. Все трое тотчас чувствовали, каковы возможности родственников, и требовали деньги не какие придут на ум, а в зависимости от возможностей – самое малое сто рублей, самое большое – 300-350 рублей (порой даже и 400). Работали алкоголики. Расставшиеся с семьями, чужие друзьям и родным, эти люди не получали зарплаты, только расписывались в ведомости, их зарплата, вся до копейки, шла Абдулу Гафарзаде. А с ними расплачивались Агакерим, Мирзаиби, Василий – те, кто их вызывал и поручал работу – рубль, изредка два вручали каждому за рытье могилы, да еще сами они вымогали у родственников что смогут – чаще всего бутылку. Люди, близкие к управлению кладбища Тюлкю Гельди, знали, что по ночам в морге через караульщика Афлатуна по двойной, тройной цене можно купить и анашу, знали и то, что снабжает ею торговую точку чаще всего Бурун
