Текст книги "Смертный приговор"
Автор книги: Эльчин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
Знал, знал он, куда несут его ноги, знал, отчего каждую минуту у него меняется настроение, знал, что могила несчастного тянет его, еще ночью, во сне, могила несчастного звала его, и тяжелое настроение с раннего утра было, наверное, от того зова.
Шесть лет назад, в холодный декабрьский день Ордухана похоронили на кладбище Тюлкю Гельди, могила Ордухана была на исходе верхней части кладбища, на небольшом холмике, позади холмика была Сулу дере (Водяная долина), перед ним – все кладбище, ниже кладбища виделся весь город. Абдул Гафарзаде сам выбрал место, живописность места была хоть каким-то крошечным утешением.
Сначала Абдул Гафарзаде хотел обустроить могилу Ордухана так, чтобы она была достойна безвременно ушедшего из жизни прекрасного, безвинного существа, чтобы она выделялась среди других могил. Он хотел возвести здесь памятник, который жил бы в веках, привлечь скульпторов и архитекторов, удостоенных самых высоких званий, получивших премии за самые выдающиеся памятники в Баку Бабеку, Кероглу, Ленину, Кирову, а раньше – Сталину. Он собирался ехать в Москву и привезти в Баку знаменитых советских художников... Но понемногу планы изменились, всегда бдящий разум Абдула Гафарзаде и на этот раз одолел страстное отцовское чувство: пышное надгробие несомненно привлекло бы внимание, вызвало бы разговоры, сплетни, и на свадьбах бы о нем говорили, и на поминках. Конечно же было бы неправильно, если бы человек, получающий 135 рублей в месяц, на глазах у людей сделал для своего сына такое роскошное надгробие...
Была бы капиталистическая страна, Турция, например, или Иран, тогда дело другое. Но Советский Союз – страна удивительная, здесь есть все условия и возможности, обманывая и государство, и народ, накапливать какое угодно личное состояние, но открыто тратить деньги здесь невозможно... Во всяком случае, надо было быть осторожным – от осторожности еще никто на свете не пострадал.
Могила Ордухана была простой, аккуратной и красивой: зелень, цветы, небольшой бассейн, у бассейна – еще не разветвившаяся молодая ива, чуть ниже гранат, летом цветущий ярко-красными цветами, осенью приносящий крупные, с кулак, плоды, рядом с гранатом мраморное надгробие из розового гранита и надпись:
Гафарзаде Ордухан Абдулали оглу
(1951-1976)
При чтении этой надписи, высеченной на розовом граните, у Абдула Гафарзаде каждый раз сотрясалось все тело, шел шестой год, а он никак не мог привыкнуть к этой надписи, сознание, конечно, воспринимало, что под розовым гранитом, под белой мраморной плитой лежит его дитя, но сердце принять этого не могло.
В тот апрельский день Абдул Гафарзаде опять встал напротив розового гранита, протер очки, и когда снова надел их – в серых глазах, глядящих сквозь чистейшие стекла, был целый мир горя, тоски, печали. Каждый день не кто-нибудь, а Агакерим, Мирзаиби или Василий поливали цветы на могиле Ордухана, молодую иву, гранат, ровно подстригали траву, начисто протирали платком белый мрамор, розовый гранит, до последней соринки подметали территорию за невысокой каменной оградой, аккуратным квадратом очерчивающей просторный участок вокруг могилы. Они ухаживали за могилой каждый день – и в зимнюю вьюгу, и в адский летний зной, это превратилось в своего рода ритуал, Василий, Агакерим и Мирзаиби как бы выполняли моральный долг перед Абдулом Гафарзаде, и Абдул Гафарзаде каждый раз, приходя сюда, видел свежий след метлы на земле, чистоту белого мрамора и розового гранита, слышал аромат свежескошенной травы, и в его страдающее сердце как будто вливалась некая энергия. Преданность и верность Василия, Агакерима, Мирзаиби почти трогала Абдула Гафарзаде. Порой действительно трогала.
Во вкусе Севиль была девичья нежность, и в надгробии Ордухана эта девичья нежность была видна: Севиль попросила отца, чтобы невысокий забор окружавший могилу квадратом, сложили не из камня-кубика, не из мрамора, а из простых крупных и мелких речных камней. Зашесть лет Абдул Гафарзаде изучил каждый камушек в заборе. Севиль не реже раза или двух в неделю, часто с маленьким Абдулом, приезжала сюда на машине. Абдул Гафарзаде не хотел, чтобы маленький Абдул бывал на кладбище, чтобы с таких лет у ребенка сердце сжималось, но Севиль говорила: "Нет, папа, пусть он всегда помнит его... Пусть знает, кем он был для нас!" И Севиль прятала полные слез глаза, не хотела, чтобы отец видел слезы, и сердце Абдула Гафарзаде сильнее сжималось: спасибо, хорошая она дочь, преданная сестра... Но жизнь брала свое, хоть все зависит от времени, но время ни от чего не зависит. Маленький Абдул совсем забыл Ордухана, то есть что у него был дядя по имени Ордухан – он знал, и знал, что это – его могила. Для мамы, для бабушки, для дедушки Ордухан был очень и очень дорогим человеком, его могила для них – священное место, но лицо самого Ордухана, голос Ордухана, смех Ордухана он совсем забыл, потому что когда Ордухан умер, маленькому Абдулу было всего-то два годика.
От Ордухана, как и от Хыдыра, ничего не осталось на свете, только сам он оставался в памяти отца, матери, сестры и еще, наверное, в памяти друзей, девушек, женщин, с которыми гулял. Пройдут годы, сменятся поколения, память об Ордухане вместе с теми, кто хранит ее, уйдет в могилу, а Гафарзаде, потомки Севиль (какая у них будет фамилия, бог знает... фамилия маленького Абдула была Гюльджахани, и Абдул Гафарзаде никак не мог с этим смириться) ничего не будут знать об Ордухане; пожелтевшие, поблекшие фотографии Ордухана, наверное, останутся в старых семейных альбомах, и Абдул Гафарзаде, стоявший в тот апрельский день напротив белого мрамора и розового гранита, будто услышал слова, которые через пятьдесят лет его собственные потомки будут говорить, глядя на пожелтевшую, поблекшую фотографию Ордухана: "Мама, а это кто?" – "Не знаю, кажется, брат моей бабушки..."
Воображаемый разговор об Ордухане будто грубая, мозолистая рука сжал сердце Абдула Гафарзаде, и он подумал, что не только люди похожи на людей, но и деревья тоже: юная ива как сам Ордухан – чиста, беспомощна, безгрешна, но придет время, она пустит ветви – и станет походить не на Ордухана, а на Абдула Гафарзаде.
Сравнение потрясло его, и на этот раз Абдул Гафарзаде в слове "Абдулали" на розовом граните прочел сырость земли, мрак земли; он почувствовал, что ему не хватает воздуха, и, чтобы прогнать это чувство, убежать от него, чтобы взять себя в руки, он стал думать о Гаратель. Абдул Гафарзаде и Севиль не пускали сюда Гаратель, потому что оба знали: если бы Гаратель хоть раз сюда пришла, живой бы не осталась. Порой горько и тихо плача, Гаратель говорила: "Ничего, живую вы не пускаете меня к моему детке, мертвую отнесете к нему..." Устроить скандал и самой прийти сюда у Гаратель не было сил...
Сколько на свете домов, и в каждом свое горе, своя трагедия... А со стороны кажется – что там особенного?...
Абдул Гафарзаде, глядя на белый мрамор и розовый гранит, думал, что за шесть лет он в душе пролил столько слез, что все тело его пропитано влагой.
По сыну плакал или по своей жизни?
Вдруг знакомый лик бородатого, его ярко-желтый профиль увиделся Абдулу Гафарзаде так четко, будто был высечен на розовом граните, и бородатый мужчина в апрельский день на кладбище Тюлкю Гельди так смотрел на Абдула Гафарзаде, будто один горюющий человек нашел на свете другого горюющего человека. Нет, Абдул Гафарзаде ни за что не хотел стоять вот так, лицом к лицу с ярко-желтым взглядом бородатого, ни за что не хотел вспоминать страшную, дождливую зимнюю ночь, но когда ноги несли его к этому белому мрамору, к этому розовому граниту, он знал, что все кончится именно так, что жуткое воспоминание вновь посетит его, пройдет перед глазами, снова его состарит, снова его убьет...
Ярко-желтый взгляд, как сильный магнит, вытягивал из Абдула Гафарзаде всю душу, и Абдул Гафарзаде действительно чуть ли не погибал.
Бородатый обладатель ярко-желтого взгляда был Николай Романов: бывший император Николай II, и желтизна была желтизной золота – глядящий сейчас с розового гранита лик Николая II был ликом с золотых десяток, золотых пятерок, и в кладбищенской тишине в апрельский день бесчувственное, застывшее ярко-желтое лицо Николая II вдруг задрожало, шевельнулось, и Николай II, внимательнее вглядевшись в стоящего перед ним высокого, крупнокостного смуглого человека в толстых очках, спросил:
"Как дела?"
Абдул Гафарзаде все ясно расслышал, хотя слова доносились как из другого мира, они были нездешние, а в голосе была страшная боль, все горе мира, боль и горе, конечно, были болью и горем судьбы самого Николая Романова, но голос сочувствовал и Абдулу Гафарзаде:
"Как дела?"
Ярко-желтый лик с чувством самого глубокого сожаления, как самый близкий товарищ по несчастью будто делил горе Абдула Гафарзаде:
"Все есть, а ничего хорошего нет... да?"
Потом ярко-желтое лицо застыло, ярко-желтые глаза без зрачков перестали смотреть и видеть, желтое лицо понемногу растаяло на розовом граните, исчезло...
У Абдула Гафарзаде было много тайных дел, но среди всех его тайн была одна такая, о которой никто на свете не знал и, конечно, никто на свете не узнает; ее, как видно, не знал и сам Аллах, потому что если бы знал, то не допустил бы...
Шесть лет назад, 27 декабря, в самый разгар зимы, в Баку лил сильнейший осенний дождь, его шум до сих пор не выходит из памяти Абдула Гафарзаде и, сколько бы он ни жил, никогда не забудется. Конечно, дождь всего только дождь, но в душе дождя, лившего в черный день 27 декабря, в безжалостный, палаческий день, звучал навсегда впитавшийся в сердце Абдула Гафарзаде особый ритм, особый стон, полная безнадежность: безумный вопль Гаратель, рыдания Севиль и плач родственников и знакомых были по одну сторону, а тот особый ритм, особый стон, полная безнадежность в шуме сильнейшего дождя – по другую.
Ордухан ушел за неделю, ушел от гриппа, бедняге, видимо, так на роду было написано. Грипп дал осложнение на почки, и никто не мог спасти ребенка, даже академик Иван Сергеевич Фроловский, которого Василий и Мирзаиби срочно, в течение дня, привезли из Москвы, – осмотрев Ордухана и взглянув на рентгеновские снимки, сказал: "К сожалению, поздно..." И в тот же день Василий и Мирзаиби проводили академика самолетом в Москву.
Абдул Гафарзаде устроил сына на юридический факультет Азербайджанского государственного университета, чтобы он стал прокурором (весь облик, красота бедняги Ордухана будто говорили: сделай меня прокурором!), но потом изменил свое мнение – Ордухан должен работать на партийной работе, быть первым секретарем райкома (разумеется, в одном из районов Баку!), потому что в Советском Союзе не было должности лучше, чем секретарь райкома. Заработки директора ресторана, начальника цеха, директора универмага все вместе были ничто в сравнении с доходом секретаря райкома, а уважение и почет – само собой: депутатство, ордена, великолепные санатории ЦК КПСС, машина, шофер-слуга... И потому после окончания университета Абдул Гафарзаде оставил ребенка в аспирантуре, пусть защитится.
Ты играй что хочешь, посмотришь, что твоя судьба сыграет... Ордухан был прекрасным спортсменом (настоящим спортсменом!) играл в сборной волейбольной команде Азербайджана, трижды играл в сборной СССР и за несколько дней до болезни опять получил из Москвы приглашение на тренировки сборной СССР.
Давнишнее спортсменство Хыдыра, его мечты, связанные со спортом, теперь казались Абдулу Гафарзаде, конечно, наивными, но наивность Хыдыра была трогательной, и любовь Ордухана к спорту слилась для Абдула Гафарзаде с памятью о Хыдыре, а потому была тоже наивной, трогательной, дорогой. Двадцатишестилетний Ордухан был одним из самых уважаемых парней в Баку, и Гаратель готова была взять ножницы и перерезать телефонный провод, так донимали звонками неведомые девицы – Ордухан был любимым парнем у красивых девушек Баку. Он скончался 27 декабря. С тех пор ни Абдул Гафарзаде, ни семья Севиль не праздновали Новый год. В семье Севиль повелось, что с 27 декабря по 2 января – семь дней – Омар играл на рояле печальные пьесы Шопена и Скрябина (вернее, вынужден был играть). Василий, и Мирзаиби, и Агакерим тоже не праздновали Новый год, вечером 31 декабря они приходили в дом Абдула Гафарзаде побеседовать, попить чайку. Абдул Гафарзаде точно знал, что и Василий, и Мирзаиби, и Агакерим идут после чая по домам, а не пируют.
28 декабря на кладбище Тюлкю Гельди, вот на этом самом месте, Ордухана похоронили. В погребальном обряде помимо бесчисленных знакомых Абдула Гафарзаде (не только из Азербайджана, из многих городов СССР приехали; кто не смог сам приехать, прислал представителей, чтобы выразить соболезнование) участвовала чуть не вся молодежь Баку, в покрасневших от плача глазах красивых девушек и женщин в тот день была скорбь, казавшаяся вечной... Никакие подробности похорон не удержались в памяти Абдула Гафарзаде, потому что Абдул Гафарзаде до погребального обряда перенес самую страшную ночь на свете.
После того как 26 декабря днем академик Иван Сергеевич Фроловский из аэропорта Бина (в сопровождении Василия и Мирзаиби) попал прямо в больницу, в специально отведенную для Ордухана палату, и сказал: "К сожалению, уже поздно..." – Абдул Гафарзаде понял, что больше никакого чуда не произойдет, рок уносит Ордухана. После мук и страданий последних дней в мозгу его возникла удивительная ясность: от судьбы бежать невозможно. Вперив серые глаза в глаза академика Фроловского, Абдул Гафарзаде сказал: "Я могу его устроить даже в кремлевскую больницу, профессор..." Но профессор, глубоко вздохнув, ответил: "Не поможет... Боюсь, что сегодняшний день – последний день его жизни..."
Абдул Гафарзаде поручил Василию и Мирзаиби, чтобы Фроловского с уважением проводили в Москву (значит, сумму наличных денег, количество черной икры и коньяка надо было удвоить по сравнению с предварительной договоренностью), убивающуюся Гаратель с Агакеримом отправил домой и поручил Севиль находиться при матери; отправил сообщение родне, дал задание, заказы друзьям и знакомым, направил человека в дом шейхульислама, чтобы придержал в запасе на завтра одного их самых грамотных молл, а сам весь день и всю ночь просидел у кровати Ордухана. Утром, часов около пяти, Ордухан, как будто вздрогнув, открыл глаза, схватил Абдула Гафарзаде за руку: "Никуда не уходи..." И сидевший у кровати рядом со своим ребенком Абдул Гафарзаде почувствовал, что сын боится смерти, слова "никуда не уходи..." были выражением страха смерти. С той минуты Ордухан не выпускал руку отца, и когда врачи и сестры занимались больным, он не отнимал руку от руки отца (и жар, и холод той руки, и все, о чем та рука рассказала, навсегда осталось вместе с Абдулом Гафарзаде и навек с ним пребудет).
В восьмом часу Ордухан приподнялся в постели, и хотя в школе и университете учился по-русски, и дома, и с товарищами, и с девушками обычно разговаривал на русском языке, в тот последний миг прошептал по-азербайджански: "Папа, я ведь умираю..." Глаза Ордухана наполнились слезами, а Абдул Гафарзаде закрыл свои глаза под очками. За всю двадцатишестилетнюю жизнь Ордухан впервые, наверное, видел своего отца таким беспомощным. Ровно без пятнадцати минут 8 часов утра Ордухан сделал последний вздох на руках у отца и улетел в невозвратное.
Тело Ордухана из больницы повезли в мечеть Тазапир, обмыли, завернули в саван, потом привезли домой, и все детали того дня, то есть 27 декабря, были в памяти Абдула Гафарзаде. Он мог, закрыв глаза, вспомнить по одному приходивших в дом с соболезнованием бесчисленных людей (с тех пор многие из них тоже легли здесь, на кладбище Тюлкю Гельди), как будто 27 декабря мозг Абдула Гафарзаде от безысходности и полного бессилия перед судьбой так протрезвел, что работал как часы. Мозг тогда брызгал водой на чувства и волнения, иначе можно было от горя воспламениться, сгореть, а надо ведь было достойно похоронить Ордухана.
Дождь начался в тот самый день, 27 декабря.
Тело Ордухана положили на стол в гостиной, комнату от всего освободили и все сорок квадратных метров сплошь застелили коврами, а вдоль стен расставили стулья. Приходившие с соболезнованием бесчисленные мужчины, молодые друзья Ордухана садились на стулья; девяностолетний Ахунд Фатулла Ага, направленный лично шейхульисламом и являющийся одним из самых известных в Баку, самых образованных молл, сидел в изголовье тела, а Абдул Гафарзаде – сбоку от него. Женщины были в другой комнате, и их плач и причитания отчетливо слышались в комнате, где сидели мужчины, и вызывали слезы у крепких как железо мужчин, пришедших выразить соболезнование Абдулу Гафарзаде.
Абдул Гафарзаде к тому времени уже больше двадцати лет был членом КПСС (когда в 1956 году был разоблачен культ личности, Хыдыр был реабилитирован как безвинно расстрелянный, он вступил в партию и теперь имел двадцатипятилетний партийный стаж). Но когда академик Фроловский сказал: "К сожалению, уже поздно...", когда он понял, что никакого чуда не будет, то решил, что остерегаться нечего, единственного сына надо похоронить по настоящему мусульманскому обычаю, с "аль-рахманом". Пусть говорят что хотят, пусть кричат и шумят, что членство в партии несовместимо с набожностью, но он как решил, так и сделает (так и сделал!).
... Ахунд Фатулла Ага ровным голосом читал наизусть Коран а Абдул Гафарзаде стал прислушиваться к шуму дождя и постепенно перестал слышать и голос Ахунда Фатуллы Аги, и доносившиеся из другой комнаты причитания женщин, будто во всем мире был только шум дождя, и все, больше никаких звуков не было на свете, и под шум дождя перед глазами Абдула Гафарзаде стали проходить детские, подростковые, юношеские годы Ордухана, от дня рождения до дня, когда он умер на руках отца. Видения были как через воду, как еще не высохшие, мокрые фотографии, вода наполняла воспоминания – от дождя ли, льющего снаружи, от бесконечных ли слез самого Абдула Гафарзаде. Никто не видел его слез (потому что их не было!), Абдул Гафарзаде контролировал себя, но никому не видимые его слезы лились, переливались через край, наполняли воспоминания.
Абдул Гафарзаде чувствовал, что за воспоминаниями, за страданиями в мозгу возник еще какой-то пласт, какой-то слой, вернее, в мозгу зрело какое-то решение, и сидящий над телом единственного сына этот человек изо всех сил старался не опуститься до того пласта, до того слоя, не хотел до конца осознавать то решение. Он очень хотел просто предаваться воспоминаниям, потому что знал, что это за решение, и очень боялся его, им же самим принятого...
К ночи число приходящих стало уменьшаться, в комнате остались только близкие: некоторые родственники, друзья, Омар, Муршуд Гюльджахани, Мирзаиби, Василий, Агакерим, доктор Бронштейн, часто делавший Гаратель успокоительные уколы; в знак особого уважения (ясно, что уважение будет оценено особо!) не ушедший домой, сидевший у тела всю ночь Ахунд Фатулла Ага...
Друзья Ордухана, несмотря на все усиливающийся дождь, пошли в воинскую часть, взяли огромную палатку, поставили ее во дворе, провели в нее свет, разожгли печь, из соседней школы принесли стулья, столы и до утра сидели в той палатке.
У Абдула Гафарзаде целый день во рту не было ни крошки, ни глотка воды, и примерно в час ночи Муршуд Гюльджахани, сидевший в углу большой комнаты, где лежало тело, и то и дело в дреме роняющий голову на грудь, открыл глаза, огляделся, увидел, что людей немного, и, как свой, подошел к сидевшему у тела Абдулу Гафарзаде, вперившему серые глаза сквозь очки в неведомую точку:
– Пойди выпей стакан чая, съешь кусок хлеба... Так ведь нельзя... Завтра весь день на ногах...
Абдул Гафарзаде оторвался от неведомой точки, посмотрел на Муршуда Гюльджахани, и писателю Муршуду Гюльджахани показалось, что сват его не понял и даже вообще не узнал; за все время их родства Муршуду Гюльджахани в первый (и последний!) раз стало жаль этого человека, он опять зашептал:
– Пойди выпей стакан чая, съешь кусок хлеба...
Абдул Гафарзаде смотрел на Муршуда Гюльджахани тем же отсутствующим взглядом, но вдруг улыбнулся – и от его улыбки в ту ночь, от улыбки свата, сидевшего рядом с телом сына, по спине Муршуда Гюльджахани пробежал мороз, от писателя отлетел сон, и, не сказав больше ни слова, он вернулся на свой стул в углу.
А Абдул Гафарзаде встал, вышел из большой комнаты, прошел мимо комнаты женщин (потерявшая голос от плача и криков Гаратель все стонала), вошел в спальню и запер за собой дверь на ключ – в пятикомнатной квартире Абдула Гафарзаде дверь каждой комнаты запиралась на свой ключ; потом включил свет, прошел между кроватями, остановился перед книжными полками, висящими на стене. Это были книги, которые Абдул Гафарзаде иногда листал перед сном, некоторые читал, полки были по его проекту встроены в стену.
Он постоял неподвижно, будто к чему-то прислушиваясь или переводя дух. Он взял себя в руки. Он ловко, решительно раздвинул стекла третьей полки, сверху вытащил по одной книге по истории, толкованию религий (в том числе христианской и иудейской), сложил их на зеркальный туалетный столик Гаратель. Затем, обеими руками взявшись за бока пустой полки, он резко потянул ее на себя, и полка вышла из стены. Он вытащил тонкие целлофановые свертки, спрятанные за полкой, и со свертками в руках некоторое время постоял без движения, прислушался к шуму дождя, доносящемуся снаружи.
О целлофановых свертках за третьей полкой не знал никто, даже Гаратель. В них было 500000 (пятьсот тысяч) рублей, 100 000 (сто тысяч) долларов, пятьдесят штук (Абдул Гафарзаде знал все наизусть) золотых николаевских десяток, пятьдесят штук золотых николаевских пятерок и драгоценностей пятидесяти наименований: бриллиантовые кольца, серьги, ожерелья, браслеты...
Это было состояние на черный день, запасы Абдула Гафарзаде, не надеявшегося на этот мир, и хранимые в квартире, запасы не давали покоя Абдулу Гафарзаде, потайное местечко за третьей полкой всегда казалось ненадежным местом, ненадежность тайника постоянно держала в тревоге.
Абдул Гафарзаде высыпал целлофановые свертки на кровать, выбрал сверток с пятьюстами тысячами рублей, закинул на прежнее место, взял с тумбы хрустальную цветочную вазу в форме бочонка и стал аккуратно складывать в нее завернутые в целлофан и перевязанные веревкой свертки – доллары, золото, драгоценности. Когда втискивал в вазу последний сверток, внезапно испытал безумное желание: рука ощущала внутри золотые николаевские пятерки, под аккомпанемент сильнейшего дождя вдруг до страсти захотелось посмотреть на золото, на маленькие золотые монетки; страсть была, непреодолима, ее никак невозможно было заглушить.
У Абдула Гафарзаде, до этой минуты делавшего все дела хладнокровно и быстро, как сто раз отрепетированные, теперь сильно заколотилось сердце, едва переводя дух, он взглянул на дверь, потому что ему показалось, что стук его сердца разносится по всем комнатам... Потом внезапно наступила глубокая тишина, даже журчание ливня на улице перестало быть слышно, и Абдул Гафарзаде, как в невесомости, в глубокой тишине дрожащими пальцами начал осторожно развязывать веревку того последнего свертка.
Приложив горстью ладонь правой руки к животу, левой рукой он осторожно высыпал в горсть часть золотых николаевских пятерок из свертка. Золотые николаевские пятерки вместе были тяжелые, но каждая в отдельности была удивительно легка, удивительно нежна, даже ласкова. Абдулу Гафарзаде казалось, что он опять, как в детстве, лежит под толстым одеялом и ласка толстого домашнего одеяла оберегает Абдула Гафарзаде от всего, от всех мыслимых и немыслимых бед. Не двигая ладонью (боялся, что монеты рассыплются), наклонив голову, сквозь толстые очки он смотрел на николаевские пятерки, и еще одно безумное желание в ту ночь возникло у человека: заново пересчитать горсть золотых пятерок, а лучше все втиснутое в цветочную вазу золото. Но это безумное желание он сумел преодолеть. Высыпал золото из горсти в хрустальную вазу. А последнюю оставшуюся на ладони монету поднял к свету и внимательно разглядел – и пока разглядывал, не существовало для Абдула Гафарзаде на свете никого и ничего, только ярко-желтое застывшее лицо Николая II.
Он закрыл вазу целлофаном, крепко-накрепко перевязал веревкой (как закрывают банку с вареньем), открыл платяной шкаф, сорвал целлофановые мешки со всех новых шмоток, укутал хрустальную вазу в эти пакеты, потом взял первую попавшуюся рубашку – попалась французская ночная рубашка Гаратель, как обычно купленная в валютном магазине, – завернул в нее поверх целлофана вазу и, прижав к себе большой сверток, решительно и осторожно открыл дверь, вышел из спальни, прошел мимо комнаты, где стонала Гаратель, мимо пустой кухни, снял пальто с вешалки в передней, надел шляпу и вышел.
Стон Гаратель не был уже слышен, все заполнило журчание ливня, ровный, прохладный шум, и Абдул Гафарзаде вздохнул полной грудью, быстро натянул пальто, крепко прижал к себе тяжелую большую вазу и спустился по темным ступеням вниз.
Двор были темный и безлюдный. Товарищи Ордухана, молодые ребята, сидели в палатке, и пробивающийся из палатки свет с трудом освещал выстроившиеся вдоль двора, рядышком одна с другой, машины – друзей, родственников Ордухана, Василия, Мирзаиби, Агакерима. Торопливо пройдя мимо темных деревьев, Абдул Гафарзаде вышел со двора и так же быстро удалился.
Дождь промочил его насквозь, но он не останавливал такси, потому что шоферы могли его узнать. Ветер бросался Абдулу Гафарзаде в лицо, но он не чувствовал холода, напротив, ему было жарко, он не знал, куда деваться от жара, сжигавшего его изнутри, но, прижимая к себе большую и тяжелую вазу в глухую ночную пору, Абдул Гафарзаде под дождем, среди безлюдья бакинских улиц совершенно не испытывал ни страха, ни колебаний – все будет так, как он решил.
Свет фар от большой машины, идущей навстречу, пробил водяную стену и упал на Абдула Гафарзаде, и первым инстинктивным желанием Абдула Гафарзаде было убежать, спрятаться от этого света – не потому, что он боялся, а потому, что свет были чуждым всей его ночной операции; операция, которую начал Абдул Гафарзаде, и свет были абсолютно несовместимы.
Четко работающий мозг Абдула Гафарзаде одолел все чувства, победил волнение, Абдул Гафарзаде увидел себя со стороны глазами водителя большой машины: среди ночи, под ливнем высокий мужчина в черном пальто и черной шляпе, прижав к себе какой-то сверток, шагает по совершенно пустынным улицам.
В любом случае машину надо было остановить, Абдул Гафарзаде поднял левую руку. Абдул Гафарзаде знал, что, если понадобится, он убьет водителя – убьет без всяких колебаний.
Машина подъехала и остановилась. Абдул Гафарзаде увидел, что это мусоровоз. В такой дождь и ветер, среди ночи, что делал мусоровоз на улицах Баку? Аллах знает...
Поднявшись в кабинку, Абдул Гафарзаде отер воду с лица, вынул из кармана десятку, вручил водителю и велел ему ехать в сторону кладбища Тюлкю Гельди. Хорошо, что водитель был русский; азербайджанец или армянин сгорел бы от любопытства, начал бы расспрашивать, а русский сунул десятку в карман и сказал:
– Черт! Какой дождь, а?! – И повел машину куда надо. Абдул Гафарзаде остановил мусоровоз с задней стороны кладбища Тюлкю Гельди, у старой проселочной дороги. Здесь и днем-то никого не бывало, а сейчас... Абдул Гафарзаде подумал, что ветер дует ему в помощь, и дождь льет стеной, чтобы ему помочь, и все это – судьба, и от судьбы не уйдешь.
Чуть ли не по щиколотку увязая в грязи, он вошел на кладбище, и пока шум мусоровоза, быстро удаляясь (водитель, несмотря на десятку, наверное, хотел поскорее удалиться от этих мест и от этого пассажира), совсем не стих, стоял под высокой елью у старой могилы, ждал. И внезапно почувствовал запах омытой дождем ели. Он был похож на запах похоронных венков. И Абдул Гафарзаде на миг, всего на один миг, вспомнил тело, которое оставил на столе в гостиной... Потом стер воду с лица, еще раз убедился, что во всей округе нет ни души, и быстро зашагал в верхнюю часть кладбища Тюлкю Гельди, к тому холмику.
Когда тело Ордухана везли из больницы в мечеть Тазапир, Абдул Гафарзаде показал Мирзаиби, Василию, Агакериму это место и велел вырыть здесь могилу для сына. Место было из личного резерва Абдула Гафарзаде, он скрыл его даже от самых высокочтимых чинов и их родственников, как будто инстинкт говорил ему: сбереги – понадобится... Могилу на холмике вырыли и, поняв, что вечером будет дождь, спешно соорудили навес. Утопая в грязи на тропинках, где знал каждый кустик, Абдул Гафарзаде дошел до холмика и чуть не на четвереньках (скользко!) влез на него, положил сверток на отброшенную из могилы землю и внимательно огляделся. Но в темноте ему на глаза не попались ни палка, ни железка. Сунув руку в карман пальто, он вытащил ключи (от квартиры, кабинета и сейфа), которые всегда носил с собой, и спустился в свежую могилу. И низ, и бока могилы были аккуратно выложены камнем-кубиком, но воздух был сырой, навес не мог полностью задержать дождь, и раствор между камнями-кубиками еще не высох. Присев на корточки, Абдул Гафарзаде самым длинным из ключей стал быстро выковыривать раствор, скрепляющий камни-кубики, уложенные внизу.
Он ковырял ключом, пальцами вытаскивал отковырнутый раствор и ни о чем не думал, только часто взглядывал на сверток на краю могилы. Конечно, рядом никого не было, никто не мог прийти и унести сверток (он ведь специально постоял под елкой, чтобы своими глазами увидеть, как отъехал мусоровоз, хотя русский шофер, сразу видно, был размазня), Абдул Гафарзаде все понимал, но тревога не покидала, казалось, что, в очередной раз взглянув на то место, он не увидит сверток; тревога в сердце под ливнем, заливавшим округу, подгоняла Абдула Гафарзаде, и за двадцать минут он вынул два камня-кубика из дна могилы, ключом, пальцами вырыл под ними яму глубиной в полметра и шириной со сверток, взял с края могилы хрустальную вазу, осторожно заложил в яму, зарыл, утрамбовал, загладил, поставил на свои места камни-кубики, в швы затолкал остатки раствора, несколькими горстями земли окончательно выровнял низ и вылез из могилы. Но на краю снова присел на корточки: заровнял грязью следы своих ног в могиле.
Вот так было захоронено в дождливую зимнюю ночь на кладбище Тюлкю Гельди состояние, хранившееся на черный день. Об этом не узнает ни одна душа на всем свете. И можно поручиться: ничье богатство во всем Баку не хранилось в таком надежном месте...
