Текст книги "Смертный приговор"
Автор книги: Эльчин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
37-38-е годы прошли, таких известных и авторитетных людей, как Газанфар Мусабеков или Султан Меджид Эфендиев, не осталось.
Все они понесли кару, все были истреблены, а семьи отправлены в ссылку. Теперь в показаниях арестованных невозможно было встретить имя Мир Джафара Багирова. А если оно встречалось, значит, заключенные произносили это имя с почтением, просили донести до товарища Мир Джафара Багирова, что возбужденное против них уголовное дело необоснованно. Но сегодняшняя информация была несколько иной...
Комиссар, глядя на бумагу в руке, глотнул воздуха и сказал:
– Сегодня один человек арестован как враг народа...
Мир Джафар Багиров внимательно посмотрел на комиссара сквозь круглые стекла очков и искренне удивился, мол, что тут такого. Ну, кто-то арестован как враг народа, дальше...
Комиссар почувствовал неловкость и не смог правильно построить фразу:
– С вами... вас...
Мир Джафар Багиров неожиданно улыбнулся:
– Что, ругал меня? – спросил он.
Комиссар сказал торопливо:
– Нет, нет... Отказался выпить за ваше здоровье...
Мир Джафар Багиров, так же улыбаясь, покатал карандаши:
– Кто он?
Комиссар, не отрывая глаз от бумаги, сказал:
– Учитель. Хосров Алекперли.
– Откуда он?
– Из Гадрута, сейчас живет в Баку...
– Из Гадрута?
– Да.
– И теперь целы враги, разносившие чуму в Гадруте...
Мир Джафар Багиров стал прохаживаться по кабинету, и на лице его не осталось следа недавней улыбки.
– Где и когда это случилось?
– Вчера вечером. На дне рождения дочери директора школы.
– Кто сообщил?
– Сам директор школы позвонил в райком партии и сообщил.
На этот раз стук карандашей прозвучал особенно громко, и комиссар, все еще не избавившийся от тревоги за себя, молчал, ожидая очередного вопроса Мир Джафара Багирова.
– Он кто?
– Директор школы, Мир Джафар Аббасович? Фамилия его Бабазаде.
Мир Джафар Багиров остановился:
– Что?
– Его фамилия Бабазаде, Мир Джафар Аббасович. – Комиссар отвел глаза от бумаги, посмотрел на Мир Джафара Багирова и понял, что товарищ Багиров знает этого человека.
Мир Джафар Багиров спросил:
– Алескер Бабазаде?
– Да, Мир Джафар Аббасович. Около двадцати лет работает директором школы... – Комиссар счел необходимым отметить и то, что директор школы земляк Мир Джафара Багирова (перед тем как войти в этот кабинет, он выяснял все о людях, которых собирался назвать): – Он родом из Кубы. Товарищи очень хорошо его характеризуют.
Удивительное дело, это далеко не первый случай, когда кто-то вдруг неожиданно после долгих лет вспоминался Мир Джафару Багирову, а вечером или ночью вот так же внезапно всплывшее в памяти имя выскакивало из таких вот папок, из бумаг.
Ему опять вспомнилась далекая пора детства. Вспомнилась радость от книжки про Гулливера, не стершаяся, не изжитая за прошедшие годы, но к радости примешивалось и какое-то сожаление, и ребенок, плачущий от злости во дворе, забившийся в угол яблоневого сада, встал перед глазами Мир Джафара Багирова... Так бывало у Мир Джафара Багирова при воспоминании о детских годах: внутри вдруг разливалась тоска, и с течением лет эта тоска все усиливалась. Прекрасная, беззаботная детская пора больше не возвратится, она навек осталась в прошлом.
Мир Джафар Багиров холодным тоном, который всегда бросал комиссара в дрожь, спросил:
– Что это за директор школы, который собирает к себе в дом террористов?
Комиссар тотчас ответил:
– Правильно, Мир Джафар Аббасович. – Как будто речь шла не о человеке, которого он только что хвалил.
Комиссару все было ясно: директор школы должен быть расстрелян как террорист. Дело в том, что по закону от 1 декабря 1934 года обвиняемые в терроризме тут же расстреливались, защищаться или обращаться с просьбой о помиловании они не имели права. Один из ближайших соратников Мир Джафара Багирова, работавший в органах, – Атакишиев всегда требовал от своих подчиненных оперативных работников: "Дайте в признаниях кусочек террора". Все личные враги Мир Джафара Багирова, а также Берии в Азербайджане были расстреляны как террористы.
... В ту же ночь, между часом и двумя, когда Мир Джафар Багиров все еще проводил совещание с руководителями "Азнефти", Алескер-муэллим, Калантар-муэллим, Фирудин-муэллим, Алибаба-муэллим и сам Хыдыр-муэллим по одному были разбужены, арестованы в своих домах как террористы, и никто больше этих людей не видел.
9
Быть или не быть?
В Кишлинской тюрьме, в западной стороне Баку, в одной из камер было двенадцать человек: Поэт, Драматург, четыре профессора (литературовед, фольклорист, философ и языковед), директор издательства, директор школы, библиотекарь, редактор, Хосров-муэллим и еще Один человек.
Этот Один человек объяснялся путано, из его слов то выходило, что он партийный работник, то – инженер в "Азнефти", то – политический работник в Красной Армии (последнее больше всего походило на правду) – Одиннадцать не доверяли тому Одному человеку, сторонились его, при нем прекращали разговоры. Может, потому что Один человек внешне был похож на Мир Джафара Багирова: в точности такого же поста, сходное строение лица, и нос, и подбородок, и узкие, но густые грубые усы, – все похоже, даже очки с круглыми стеклами...
Впервые увидев Одного человека в камере, Поэт даже вздрогнул: какой храбрец осмелился схватить так похожего на Мир Джафара Багирова человека и сунуть в камеру как врага народа?...
Один человек путался в словах, задавал неуместные вопросы. Но, как видно, следствие в Кишлинской тюрьме еще до конца не сломило его личность, и, почувствовав недоверие товарищей по камере, он замкнулся, не молил о пощаде, не пытался оправдаться, лежал молча, устремив глаза сквозь круглые стекла в потолок. Когда во время следствия его сильно избивали ("Понарошку, наверное, избили, чтобы через него у нас выведать..."), сокамерники, несмотря на свои подозрения, старались помочь Одному человеку, укладывали его на топчан, вытирали кровь с лица.
Правда, заключенные (а кто они в самом-то деле были: заключенные? подследственные? лица, подозреваемые в преступлении? свидетели? – неизвестно, но всех объединяло одно понятие: враг народа!) хоть и помогали Одному человеку, но когда ночью или днем его вызывали на допрос, а потом приносили в камеру, они все равно не верили, что он настоящий заключенный, им казалось, что и раны Один человек получает во время допроса лишь для того, чтобы их расколоть... Так похожий на Мир Джафара Багирова человек, конечно, никогда не мог бы стать настоящим заключенным, не мог делить участь Поэта, Драматурга, Редактора, Библиотекаря...
А следствие шло без перерывов, потому что здесь не было понятия дней, вечеров и ночей, люди из камеры (заключенные?!) в любое время могли быть вызваны на допрос – и вызывались. От них требовали имена людей, с которыми они вели совместную борьбу против Советского государства, против лично товарища Сталина, их хотели заставить подписаться под списком имен, им не известных, неведомых (и заставляли!), их заставляли признаваться в подготовке покушения на Мир Джафара Багирова.
Камера была так далека от мира, от улиц, по которым ты можешь пойти куда хочешь, от неба, к которому можешь в любое время поднять голову, от дерева, которого можешь коснуться рукой, когда захочется... В здешние цементные стены, в пол, в потолок впиталась безнадежность колодца, колодец был глубок, ты был на дне его, и если бы там, на дне колодца, ты поднял голову и стал кричать, тебя все равно никто бы не услышал, потому что ты был враг народа, ты был посажен в камеру не затем, чтобы отрицать это, чтобы кому-то что-то объяснять, а только затем, чтобы это подтвердить.
Но в камере, как и в обычном мире, было что-то преходящее, она то наполнялась, то пустела. Открывалась дверь, выкрикивалась фамилия, говорилось: "На допрос!" Значит, действительно, на допрос. Если после фамилии звучало: "С вещами!" – значит, заключенного куда-то увозили, была даже такая безумная надежда, что, может быть, освобождают...
Когда же только называли фамилию и не добавляли больше ничего, никакого приказа, это был ужас, это был такой ужас, что даже дно колодца в сравнении с ним было хорошо, дно колодца все-таки годилось хотя бы для того, чтобы дышать, плакать, стонать... Если после фамилии ничего не добавляли, значит, ведут на расстрел. Заключенный это знал, он кричал, бился о землю, он клялся, что невиновен, он хватал сокамерников за руки, за ноги и не хотел отпускать, он даже обгаживал брюки, его приходилось тащить из камеры волоком. А иной заключенный немел, превращался в механизм, двигался как заведенный, молча вставал и выходил из камеры, не проронив ни слова, ни звука. А бывал заключенный, который так ругался, будто дождался наконец момента, чтобы облегчить сердце, ругался самыми страшными уличными ругательствами, которых, может быть, не произносил никогда в жизни, бросался на охранников с кулаками, готов был рвать их зубами на части. Его выволакивали из камеры, помогая друг другу, втроем, а то и вчетвером. А бывал и такой заключенный, который торжественно вставал и, помолчав немного (может быть, все еще на что-то надеясь?!), говорил:
– Моя совесть чиста! Да здравствует товарищ Сталин! Заключенные в камере, правда, уже не были людьми, но, как и люди, они все-таки были разные.
В жизни, за пределами камеры, вне колодца, там, где в любое время можно сесть в трамвай, нагреть воды и искупаться, выйти на берег и послушать шум моря, – вот там порой происходили странные, непостижимые, не поддающиеся никакой логике события. И одним из непостижимых событий было то, что когда уже и Алескер-муэллим, и Калатнтар-муэллим, и Фирудин-муэллим, и Алибаба-муэллим, и сам Хыдыр-муэллим были арестованы и поспешно расстреляны как террористы, Хосров-муэллим все еще находился под следствием...
Хосров-муэллим был арестован за несколько часов до тех несчастных, один, а время было такое – столько было арестованных, что уголовное дело Хосрова-муэллима как-то выпало из группы поспешно расстрелянных террористов, и следователь Мамедага Алекперов вообще не обвинял Хосрова-муэллима как террориста. Хосров-муэллим был обыкновенный враг народа. Удивительное дело! То ли следователь Алекперов не знал о группе расстрелянных террористов, то ли забыл о ней, во всяком случае, он ничего про это не говорил. А Хосров-муэллим нисколько и не удивлялся, потому что Хосров-муэллим ведь и сам не знал о группе террористов, не знал, что и Алескер-муэллим, и Калан-тар-муэллим, и Фирудин-муэллим, и Алибаба-муэллим, и Хыдыр-муэллим расстреляны, что в дни, когда он сидит в Кишлинской тюрьме, в школе без конца идут митинги выражения ненависти, на учителей-террористов сыплются проклятья, Джумшудлу каждый день приходит, участвует в митингах выражения ненависти, Арзу каждый раз поднимается на трибуну и раскрывает внутреннюю сущность Алескера-муэллима, разоблачает его, разыскав в подвале спрятанные отцом книги, сдает их как вещественные доказательства в отряд Павлика Морозова и вместе со всеми членами отряда сжигает подаренные когда-то Авазбеком книги и древние рукописи...
В камере всегда было тринадцать заключенных (по норме этой камеры) – и до вчерашнего дня (понятие "вчера" было здесь условным, как "сегодня" и "завтра", здесь была своя единица времени, без "вчера", без "сегодня" без "завтра"...), но вчера ночью одного – художественного руководителя оркестра народных инструментов, от крика на допросах потерявшего голос, – увели, причем плохо увели, фамилию назвали, больше ничего не сказали, и тот кинулся на пол, кричал без голоса, царапал цементный пол, хотел за что-то зацепиться, остаться, но беднягу схватили за ноги и выволокли.
В камеру должны были теперь привести нового, и камера с никогда не иссякающей надеждой ждала тринадцатого – тринадцатый мог принести новую весть из далекой жизни вне колодца. Тринадцатый заключенный каждый раз (люди ведь менялись, и тринадцатый всегда был новым, последним из помещаемых в камеру заключенных...) был вроде газеты, и кроме бесконечных судебных процессов, собраний, кроме разоблачений бесчисленных врагов народа, считавшихся до вчерашнего дня руководителями, крупными учеными, известными писателями, передовыми хозяйственниками, помимо митингов выражения ненависти, – кроме всего этого, он ведь мог вдруг сообщить и о чем-то еще, и тогда крошечный лучик света падал на дно колодца.
Дверь отворилась, и Поэт, и Драматург, и Литературовед, и Фольклорист, и Философ, и Языковед, и Директор издательства, и Директор школы, и Библиотекарь, и Редактор, и Хосров-муэллим, и тот Один человек с беспокойством обернулись к двери, на скрип, к которому невозможно привыкнуть: чью фамилию назовут теперь, что скажут потом и скажут ли?
Но не назвали ничью фамилию, два охранника вволокли за руки нового тринадцатого заключенного, и как мешок с землей бросили его на цемент посреди пола, и дверь с тем же скрипом закрыли, заперев на задвижку, и, разнося эхо своих шагов из коридора тюрьмы по всем камерам, ушли.
Тринадцатого, как видно, сначала водили на допрос, а потом уже поместили в камеру, его так страшно избили, так пытали – английский шпион он был? или бухаринец? троцкист? замаскированный мусаватист? беспощадный пантюркист? А может, все вместе и при этом не хочет признаться?... Даже стонать сил у него не было. Он обвел глазами Поэта, Драматурга, Литературоведа, Фольклориста, Философа, Языковеда, Директора издательства, Директора школы, Библиотекаря, Редактора, Хосрова-муэллима и того Одного человека, потом снова посмотрел на Драматурга и вдруг усмехнулся глазами под распухшими, в синяках веками.
Он был избит до неузнаваемости, но Поэт все-таки узнал его и взволнованно воскликнул:
– Это Гамлет! Это Гамлет! Осторожно! Поднимайте осторожно! Это Гамлет!...
И сокамерники теперь узнали тринадцатого. Настоящее имя и настоящая фамилия артиста, которого народ в Азербайджане называл Гамлетом, за незабываемо сыгранную им роль, будто вылетели из памяти всей камеры в Кишлинской тюрьме, будто тринадцатого заключенного действительно схватили, принесли и бросили сюда из средних веков, из датского замка Эльсинор.
Через некоторое время Гамлет приподнялся, снова оглядел по одному Поэта, Драматурга, Литературоведа, Фольклориста, Философа, Языковеда, Директора издательства, Директора школы, Библиотекаря, Редактора, Хосрова-муэллима и Одного человека – своих зрителей. Гамлет хотел подняться, но не смог и встал на колени, его распухшее, лиловое от синяков лицо озарилось, и голосом, который, наверное, навсегда впитается даже в стены той камеры, многое повидавшей, много слышавшей стонов, голосов, который пробьет цементный пол, потолок и выйдет наружу, начал декламировать Шекспира по-азербайджански в переводе Джафара Джаббарлы:
Быть или не быть – таков вопрос,
Что благородней духом – покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством? Умереть, уснуть
И только; и сказать, что сном кончаешь
Тоску и тысячу природных мук,
Наследье плоти, – как такой развязки
Не жаждать?
Когда Гамлет читал свой главный монолог, Хосров-муэллим хотел забыть весь мир, всю свою жизнь, судьбу, он желал забыть все – и шестилетнего Джафара, и чытерехлетнего Аслана, и двухлетнего Азера, и Ширин, плеснувшую вслед фаэтону, отправлявшемуся в Шушу, ковш воды, и мертвого петуха, и тот костер, и Гюльзар, широко раскидывавшую во сне руки, – все, все хотел он забыть, только бы слушать Гамлета, жить бы только тем монологом, не было бы на свете ни афлатун-муэллимов, ни хыдыр-муэллимов, а был бы только Гамлет... Но невозможно было что-нибудь забыть, и мысль с безумной страстью уводила Хосрова-муэллима к часам, которые он проводил на допросе, снова сводила лицом к лицу со следователем Алекперовым...
... Следователь Мамедага Алекперов часто облизывал мясистые губы и, направив электрическую лампу на небольшом письменном столе в следственной комнате прямо в глаза Хосрову-муэллиму, говорил:
– Значит, так... – Потом, побарабанив по столу каждым из своих пухлых, как маленькие бочоночки, пальцев, спрашивал: – Ты признаешь, что в Гадруте писал заявления на русском языке?
Следователь Алекперов знал всю биографию Хосрова-муэллима, и Хосров-муэллим удивлялся, зачем эти люди о нем одном собрали столько информации и откуда они находят время для разоблачения настоящих бесчисленных врагов народа, если так долго и основательно занимаются им, ни в чем не виноватым.
– Ну, так признаешь, что писал в Гадруте заявления на русском языке?
Хосров-муэллим глотал воздух, закрывал глаза, ничего не видевшие из-за яркого света, снова глотал воздух, так что кадык поднимался и пускался на тонкой шее, и, подтверждая сказанное кивками, говорил:
– Писал...
Следователь Мамедага Алекперов получал удовольствие от признания Хосрова-муэллима, облизывал мясистые губы, почесывал трехэтажный подбородок и на всякий случай переспрашивал:
– Значит, писал?
– Писал...
– Кому писал?
– Люди приходили, просили, я и писал...
– Нет, нет, одну минуту! – Следователь Алекперов подносил пахну щий духами мягкий и мясистый палец к длинному носу Хосрова-муэлли ма. – Минутку погоди!... Ты же знаешь, меня запутать невозможно!... Я – Алекперов, понял, следователь Алекперов! Ты понял или нет?! – И следователь Алекперов смеялся как женщина. – Я у тебя спрашиваю, на чье имя ты писал заявления? Отвечай на мой вопрос!
– На имя руководителей...
Следователь Алекперов становился серьезней и, будто одним прыжком готовился уничтожить находящегося напротив, спрашивал:
– На имя Бухарина писал?
– Откуда я знаю?
– Да или нет?
– Может быть...
– "Может быть" посадили, вместо него горох вырос! – Следова тель Мамедага Алекперов смеялся, плечи его прыгали. – "Может быть" нельзя! Да или нет?! Отвечай!
– Возможно!
– Значит, да! На имя Рыкова заявления писал?
– Рыков был председателем Совета Народных Комиссаров, дааа...
– Ага! Значит, писал!
– Люди просили... У каждого свои беды-заботы... Просили, я и писал председателю правительства, да...
– Вот так... Смотри, как раскрывается твое нутро? Вот как заставляют человека говорить! От следователя Алекперова ничего скрывать нельзя!... Значит, ты просил помощи у Бухарина, Рыкова, да? Вел среди трудящихся пропаганду, что Бухарин, Рыков помогут, да? Отвечай, да?
Хосров-муэллим молчал, острый кадык поднимался и опускался на худой шее, внезапно он говорил:
– Но ведь... Но ведь я писал заявления и на имя товарища Сталина. Больше всего – на имя товарища Сталина!
Имя товарища Сталина каждый раз приводило к напряженному молчанию в следственной комнате в Кишлинской тюрьме, и в том молчании Хосров-муэллим будто вдруг начиная слышать беспокойный стук сердца в плотно набитом как мутака11 теле следователя Алекперова. Молчание длилось, следователь Алекперов не знал, что сказать, и неожиданно плевал в лицо Хосрову-муэллиму:
– Подлец, сын подлеца! Меня на провокации толкаешь?!
Плевок стекал с лица Хосрова-муэллима на руку, лежащую на коленях...
Умереть, уснуть. Уснуть!
И видеть сны, быть может? Вот в чем
трудность;
Какие сны приснятся в смертном сне,
Когда мы сбросим этот бренный шум,
Вот что сбивает нас; вот где причина
Того, что бедствия так долговечны...
К Гамлету пришла какая-то внутренняя сила, как если бы те бедствия вновь потрясли его, Гамлет поднялся на цементном полу, встал на босые ноги с синяками под ногтями, и в тот миг не были видны раны на лице Гамлета, в тот миг разлился по лицу его свет, и просветленными глазами он по очереди смотрел на Поэта, Драматурга, Литературоведа, Фольклориста, Философа, Языковеда, Директора издательства, Директора школы, Библиотекаря, Редактора, Хосрова-муэллима и того Одного человека, просветленные глаза Гамлета излучали тепло, свет на дне колодца и одновременно наполняли сердца рыданием, рыдание встало комком в двенадцати горлах.
Кто снес бы плети и глумленье века,
Гнет сильного, насмешку гордеца,
Боль презренной любви, судей медлвдость,
Заносчивость властей и оскорбления,
Чинимые безропотной заслуге,
Когда б он сам мог дать себе расчет
Простым кинжалом?
... Следователь Мамедага Алекперов облизывал мясистые губы, почесывал трехэтажный подбородок и мясистыми пальцами перелистывал книгу, которая лежала перед ним на маленьком письменном столике. Вениамин Каверин, "Конец хазы". Когда Хосрова-муэллима забирали из дома, конфисковали во время обыска единственную память о Гадруте, и теперь, во время следствия, эта книга была вещественным доказательством его контрреволюционной деятельности.
– Значит, так... Эта книга твоя, да?
– Да...
– Конечно, твоя! Как бы ты это отрицал, а?
– Я же не отрицаю.
– И не сможешь отрицать!
– Да... Моя, моя книга, не отрицаю...
– Ты желаешь помочь следствию, поэтому не отрицаешь?... Нет! -Следователь Мамедага Алекперов подносил пахнущий духами палец к глазам Хосрова-муэллима, грозил им. – Нет! Потому ты признаешься, что другого выхода у тебя нет! Следователь Алекперов припер тебя к стенке! Ты читал эту книгу?
– Да...
– Сколько раз читал?
– Один раз...
– Правду говори!
– Правду говорю, да...
– Ты сказал, а следователь Алекперов так тебе и поверил, да? Всего один раз прочел, а?
– Да...
– Хочешь отрицать, да? Хочешь направить следствие по ложному пути? Посмотрим, что у тебя получится!... Говори, откуда у тебя эта книга?
– Подарили...
– Кто подарил?
– Профессор Зильбер... Эту книгу написал его брат... Профессор Зильбер подарил мне ее в Гадруте...
– Он еврей?
– Не знаю...
– Значит, не знаешь, да? Хорошо... "Человеку, увидевшему и пережившему ад". Это он тебе написал, да?
– Да...
– И ты эту надпись читал?
– Какую надпись?
– "Человеку, увидевшему и пережившему ад".
– Конечно, читал...
– Вот так!... Значит, народ строит социализм, а ты в аду живешь, да?! Советский Союз, Советский Азербайджан – для тебя ад, да? Отвечай, быстрее отвечай! Да или нет? Не раздумывай! Отвечай!
– Ну нет... Тогда в Гадруте была эпидемия чумы...
– Может быть, примкнув к евреям, ты сам распространял ту эпидемию в Гадруте, а?
– Тот человек спас Гадрут от эпидемии... – Когда Хосров-муэллим произнес эти слова, перед его глазами встало лицо профессора Зильбера, профессор Зильбер опять, как в гадрутской больнице, подошел и сел на краешек кровати Хосрова-муэллима... Следователь Алекперов направил свет лампочки в глаза Хосрова-муэллима, но Хосров-муэллим в тот момент сидел лицом к лицу не с ярким светом в следственной комнате Кишлинской тюрьмы, а с профессором Зильбером, и профессор Зильбер опять боролся с чумой, потому что профессор Зильбер ошибся, профессор Зильбер полагал, что победил чуму, а чума продолжалась...
Хосров-муэллим не знал, что профессор Зильбер арестован как враг народа, не знал, что это второй арест в жизни профессора Зильбера после Гадрута: первый раз его арестовали в 1934 году, второй раз (теперь) – после открытия вируса весенне-летнего клещевого энцефалита, его арестуют и еще раз: в 1940-м... Но откуда Хосрову-муэллиму было знать о том, что было и будет. Следователь Алекперов, напротив, знал, что профессор Зильбер арестован как враг народа, и, облизывая полные губы, говорил:
– Ты думаешь, мы ничего не знаем! Сколько раз ты прочитал эту книгу, признавайся?! Сколько раз?
– Один раз прочитал...
Следователь Мамедага Алекперов снова умолкал на миг и снова внезапно плевал Хосрову-муэллиму в лицо:
– Подлец, сын подлеца! Хочешь запутать следствие? Сволочь!
Лицо Хосрова-муэллима было как мусорный ящик, когда следователь Мамедага Алекперов злился и ему хотелось плеваться, он плевал туда...
Кто бы плелся с ношей,
Чтоб охать и потеть под нудной жизнью,
Когда бы страх чего-то после смерти
Безвестный край, откуда нет возврата
Земным скитальцам, – волю не смущал,
Внушая нам терпеть невзгоды наши
И не спешить к другим, от нас сокрытым?
Так трусами нас делает раздумье,
И так решимости природный цвет
Хиреет под налетом мысли бледным,
И начинанья, взнесшиеся мощно,
Сворачивая в сторону свой ход,
Теряют имя действия. Но тише!
Офелия? В твоих молитвах, нимфа,
Все, чем я грешен, помяни.
Артист был заключенный, зрители были заключенные, только Шекспир был Шекспиром всех эпох, Шекспир был вечно на свободе, для него не было непробиваемых стен, непреодолимых границ, и через плевки следователей алекперовых, и через лиловость синяков на теле Гамлета Шекспир проникал на дно колодца.
Гамлет улыбнулся. Улыбаясь, закачался на месте. Но не упал, сумел удержаться. Протянул руку, будто получил от зрителей цветы, понюхал цветы, прижал к груди и сказал:
– Последний букет, полученный мной на сцене!
Гамлет собрался шагнуть к своему месту. Но колени подогнулись, он упал ничком на цемент, разбил нос, губы, кровь растеклась по цементу. Поэт подхватил его, поднял, и Гамлет, глядя на молодого Поэта, сказал, будто продолжая монолог:
– Не трогай меня, несчастный!... Ты разве не знаешь, кто я? Я враг народа, я террорист, я шпион! Убери руки, или это, как болезнь, и тебя заразит!... Убери руки, Поэт!... О несчастный!... Или и ты уже заражен этой болезнью?
Кажется, теперь в глазах Гамлета был уже другой свет – свет больного воображения.
Поэт уложил Гамлета на кровать.
Воцарилась такая тишина, какой никогда ещё не бывало в камере Кишлинской тюрьмы.
Сколько прошло времени? Час? Три часа? Пять?
Снова звякнул замок, заскрежетала дверь, назвали фамилию Гамлета и больше ничего не добавили.
У Гамлета не было сил встать, и два стражника подхватили его под мышки и, волоча по цементу, вытащили.
Гамлет не сказал ни слова, не попрощался со своими последними зрителями. А может быть, он и не знал, куда идет.
Снова заскрежетала дверь, заперли замок.
Снова в камере воцарилась тишина, и в тишине Философ прошептал:
– Интересно, если бы Ленин остался жив, его тоже теперь арестовали бы?
Шепот услыхали все, но почему-то никто не испугался, что его услышат и стражники...
И воспаленный горячечный мозг Философа, посвятившего свою жизнь марксизму, в камере Кишлинской тюрьмы точно и ярко воссоздал облики Маркса и Энгельса, и Философу показалось, что и Маркс, и Энгельс вместе с ним заключены в камеру Кишлинской тюрьмы, они тоже совершенно бесправны, тоже изолированы, лишены каких бы то ни было прав. Их, Маркса и Энгельса, так же пытают, как Гамлета, ломают зубы, загоняют иголки под ногти, пинками ломают ребра, и кровь из разбитых губ течет по их бородам...
Следователь Мамедага Алекперов плюет в лицо Марксу и Энгельсу, требует признания, что они японо-немецкие шпионы, троцкисты, пантюркисты, мусаватисты, добивается признания в намерении убить товарища Мир Джафара Багирова, в участии в террористических акциях, направленных непосредственно против товарища Сталина...
И горячечное воображение Философа нарисовало картину: Карл Маркс и Фридрих Энгельс стоят под палящим солнцем, прислонившись спинами к белоснежно выбеленной каменной ограде, рубашки на груди разорваны, Философ не видел винтовок, но знал, что в грудь Марксу и Энгельсу нацелены винтовки.
Философ хотел крикнуть тем, с винтовками, что это Маркс и Энгельс, что их нельзя расстреливать. Он хотел крикнуть: "Не расстреливайте их!" – но не мог издать ни звука, потому что боялся: возьмут и самого расстреляют.
Но тут Маркс и Энгельс еще сильнее выпятили грудь, собрали последние силы, вытянули вперед руки и закричали: "Да здравствует товарищ Сталин".
да здравствует товарищ Сталин!
да здравствует товарищ Сталин!
да здравствует товарищ Сталин!
да здравствует товарищ Сталин!
, , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , ,
, , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , ,
потом были спущены курки невидимых ружей, из груди и Маркса, и Энгельса фонтаном хлынула кровь-потом и Маркс, и Энгельс исчезли, стали невидимы... и большие пятна крови на белоснежной каменной стене ярко-красным засверкали на солнце...
И в ту ночь Хосров-муэллим увидел во сне в камере Кишлинской тюрьмы человека, который прежде никогда не являлся в его сон.
За всю свою жизнь Хосров-муэллим всего один раз видел первого секретаря ЦК КП(б) Азербайджана: на торжественном собрании, посвященном пятнадцатилетию установления советской власти в Азербайджане 28 апреля 1935 года; из райкома Джумшудлу прислал в школу три приглашения, и Алескер-муэллим счел нужным дать одно из них Хосрову-муэллиму. Он сидел в последнем ряду большого зала, а Мир Джафар Багиров – в президиуме на сцене, но поскольку портреты его без конца публиковались в газетах, журналах, всем в Азербайджане казалось, будто они видели Мир Джафара Багирова вблизи.
И вот ночью в Кишлинской тюрьме Хосров-муэллим увидел во сне Мир Джафара Багирова. Лицо Мир Джафара Багирова выступило из мрака, как будто со дна глубокого, очень глубокого колодца, оно быстро приближалось и наконец остановилось перед Хосровом-муэллимом Хосров-муэллим посмотрел в глаза, устремленные на него сквозь круглые стекла очков, и там же, во сне, весь облился холодным потом, потому что в глазах Мир Джафара Багирова, устремленных сквозь круглые стекла очков, был отсвет костра, горевшего в шести километрах от Гадрута десять лет назад, и тот отсвет источал чуму. Хосров-муэллим заслонился ладонями, отвернул лицо в сторону, стремясь защититься от чумы, он хотел бежать, но куда ни поворачивался, как ни старался заслониться, закрыться, отпихнуть чуму от себя, глаза, устремленные на него сквозь круглые стекла очков, не отставали, источаемая ими чума как черный-пречерный мазут разливалась по лицу, по груди Хосрова-муэллима, и издалека послышались крики будто заживо горящих в костре шестилетнего Джафара, четырехлетнего Аслана, двухлетнего Азера, и услыхавшая их крики Ширин, горя на костре, завыла как волчица...
– Ты чума! Чума! Чума! Чума! Ты чума! – среди ночи в камере Кишлинской тюрьмы Хосров-муэллим схватил за грудки Одного чело века, тряс его и изо всех сил орал, он хотел растерзать, разорвать на куски Одного человека – Мир Джафара Багирова. – Чума! Чума! Ты чума! Чума!
У проснувшегося от нечеловеческого крика Одного человека собственный голос пропал, он не мог вымолвить ни слова и вырваться из высохших, как сухое дерево, рук Хосрова-муэллима тоже не мог и едва не задыхался.
– Чума! Чума! Чума! – кричал Хосров-муэллим как сумасшедший.
Проснулся и подоспел на помощь Поэт, обнял Хосрова-муэллима, попытался, отвести его в сторону, но сил у молодого Поэта не хватало, а Хосров-муэллим никак не мог опомниться, прийти в себя и, вздувая вены на тонкой шее, по которой тек холодный пот, все тем же нечеловеческим голосом кричал:
– Чума! Чума!... Чума!...
Хосров-муэллим старался задушить, убить Одного человека, на помощь Поэту пришли Философ и Редактор, и втроем они вырвали из рук Хосрова-муэллима Одного человека, оттащили Хосрова-муэллима.
