Текст книги "Смертный приговор"
Автор книги: Эльчин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)
Все было кончено, операция завершилась, и Абдул Гафарзаде, усевшись на край могилы, перевел дух, прислонился спиной к выброшенной из могилы земле (завтра ею засыплют Ордухана), ощутил влажность пальто, пиджака, рубашки, майки, брюк, трусов, носков и вдруг разрыдался, и слезы на лице смешались с дождем, и из груди вырвался стон: "До чего же я дошел, господи?!"
Сын, которого он оставил в гостиной и ушел, был теперь перед глазами Абдула Гафарзаде, и Абдул Гафарзаде на краю свежей могилы плакал и по ушедшему из мира сыну, которого ждет эта сырая земля, и по своей жизни.
Абдул Гафарзаде опять увидел себя со стороны, его мозг и теперь работал с абсолютной четкостью, в ту дождливую зимнюю ночь он прекрасно сознавал весь ужас своего положения. Единственным утешением было то, что никто ничего не узнает, и единственным свидетелем ужаса был сам Абдул Гафарзаде...
Рыдания, доносившиеся от края свежевырытой могилы, смешиваясь с шорохом дождя, разносились по ближней части Сулу дере кладбища Тюлкю Гельди, и казалось, рыдает сам дождь, сама ночь...
Абдул Гафарзаде дошел до дома около пяти утра. Двор под непрекращающимся дождем был так же пуст, идущий от палатки свет так же слабо падал на машины, и Абдул Гафарзаде, опять пройдя мимо темных деревьев, поднялся к себе на третий этаж. И здесь, с тех пор как он ушел, ничего не переменилось.
Когда Абдул Гафарзаде открывал дверь в квартиру, Муршуд Гюльджахани выходил из туалета, и они встретились в коридоре. Писатель увидел свата, промокшего, в грязи, увидел цвет и выражение его мокрого лица и замер на месте: посвятивший почти сорок лет жизни писательству, Муршуд-муэллим никогда в жизни ни одного человека не встречал в таком виде, – причем этот человек был Абдул Гафарзаде! Сняв шляпу, превратившуюся под дождем в тряпку, и пальто, грязное, промокшее до последней нитки, Абдул Гафарзаде бросил все Муршуду Гюльджахани и, оставляя за собой на паркете грязные следы, пошел прямо в спальню.
Муршуд Гюльджахани оглядел коридор, ища куда бы положить ужасное пальто и шляпу, наконец сбросил все это на пустой стул и направился вслед за Абдулом Гафарзаде. Муршуд-муэллим все это время думал, что Абдул Гафарзаде ушел спать, даже в душе ругал свата: сам, мол, спать пошел, а мы сиди тут до утра рядом с телом... Оказывается, свата и дома-то не было... Покончить с собой хотел, что ли?...
Когда Муршуд Гюльджахани вошел в спальню, Абдул Гафарзаде в грязных туфлях стоял спиной к дверям, прямо посреди комнаты на прекрасном тебризском ковре, сотканном еще до революции, но сохранившем свою свежесть. Сделав вперед шаг-другой, Муршуд Гюльджахани остановился, не осмелился ступить на прекрасный тебризский ковер и искренне, печально и тихо сказал:
– Так же нельзя, брат, возьми себя в руки...
Абдул Гафарзаде резко обернулся, посмотрел на Муршуда Гюльджахани покрасневшими, опухшими глазами, источающими ненависть и гнев, хрипло прокричал:
– Убирайся отсюда! Убирайся! Убирайся, сказал тебе! – И прямо в мокром пиджаке, в грязных туфлях, в брюках с абсолютно мокрыми и грязными штанинами бросился ничком на кровать.
Муршуд Гюльджахани, трепеща, на дрожащих ногах вышел из спальни.
Теперь с той черной ночи прошло шесть лет, но шум дождя до сих пор в памяти Абдула Гафарзаде, и особый ритм, и стон, и безнадежность того дождя впитались в его сердце и всегда с ним, а когда в памяти воскресает холод мокрого костюма, мокрого белья, Абдул Гафарзаде содрогается всем телом.
Теперь, в апрельский день, Абдул Гафарзаде стоял лицом к лицу с белым мрамором и розовым гранитом, руки у него были сцеплены за спиной, взгляд серых глаз устремлен на слова:
Гафарзаде Ордухан Абдулали оглу
(1951-1976)
и в сердце Абдула Гафарзаде было одно-единственное желание, волновавшее, прямо обжигающее, сильнейшее: он хотел убедить хотя бы себя самого в том, что каждый раз навещает эту могилу только (и только!) ради сына... Но будто бес вселился в него, бился как пульс после бега:
нет, не только ради сына ты приходишь сюда!...
не только ради сына приходишь сюда!
не только ради сына приходишь сюда!...
не только ради сына приходишь сюда!...
не только ради сына приходишь сюда!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
и ярко-желтое застывшее лицо Николая II снова высекалось на розовом граните, и ярко-желтое застывшее лицо Николая II неожиданно улыбалось так, что волосы дыбом вставали.
Абдул Гафарзаде медленно спустился с холмика, по узким земляным тропинкам кладбища Тюлкю Гельди направился к управлению, и, шагая вниз, вспомнил слово
Абдулали
на розовом граните, и подумал, что когда-то на каком-то камне будет написано
Гафарзаде Абдулали Ордухан оглу
(1929 – ?)
и на мгновение задержал шаг: какой там будет год?...
Нет, так все-таки нельзя, возрастное это, что ли?... Живешь один раз, и единственную жизнь проводить вот в таких мыслях, так грызть себя изнутри, так себя мучить? Нет, хоть у единожды данной жизни есть начало и есть конец, но в сущности жизнь сама по себе была некой вечностью, и жить надо исходя из того, что она вечность.
Мозг Абдула Гафарзаде, будто выйдя из тумана, из мороси, прояснился, заработал точно и четко, брызнул водой на угли тоски и погасил их.
Войдя во двор управления кладбища, Абдул Гафарзаде спокойно направился в свой кабинет.
15
Все проходит...
Студент Мурад Илдырымлы ночь проводил на стоянке личных машин на Баилове. Прежние охранники из тарных деревянных ящиков соорудили здесь нечто вроде будки, и поскольку зима осталась позади, студент уже не маялся здесь ночами от жуткого холода, завернувшись в рваную, местами превратившуюся в лохмотья шерстяную шаль, он согревался теплом старой керосинки, оставшейся на память от прежних охранников.
Студент был абсолютно спокоен и в окошко этого подобия будки видел мрак апрельской ночи: темнота земли и неба смешались, и в самой глубине темноты едва различимы были редкие звезды. Студент смотрел на далекие звезды и думал.
Первая сура Корана начиналась так:
"С именем милостивого, прощающего Аллаха (начинаю).
(Аллах) милостивый, прощающий
Кара – владелица дня.
Только тебе поклоняемся и только у тебя просим помощи.
Направь нас на верный путь!"
Вот о чем просит человек, вот чего он желает всей душой, всем сердцем и разумом: "Направь нас на верный путь!" Почему же Аллах не всегда слышит эту мольбу, почему он не всех направляет на верный путь?
И зачем вообще существует неверный путь? Разве не все в руках Аллаха?... Ведь в суре "Бегера" Корана в обращении к человеку говорится: "Разве ты не знаешь, что царство небес и земли принадлежит только Аллаху и кроме него нет у вас другого покровителя и помощника?"
Раз царством небес и земли владеет Аллах и, как часто повторяется в Коране, Аллах мудр, так почему же в этом царстве кроме верной дороги есть и неверная и почему Аллах принимает такую данность, мирится с нею? Там же, в суре "Бегера", сказано:
"Небеса и землю сотворял из ничего он. Когда захочет, чтобы что-то было, он ему (делу или вещи) скажет "будь!": и тотчас это будет!"
Так почему же, почему он не говорит "будь!" верным дорогам, почему неверные дороги не превращает в верные? Ведь если бы не было неверных дорог, не было бы надобности и в аде, и в день Кары – в Судный день – не понадобилось бы воздавать дурным за дурные деяния, хорошим за хорошие, потому что дурных деяний не было бы вообще и все были бы кандидатами в рай. В суре "Ниса" Корана говорилось:
"Лицу, помогающему доброму деянию, достанется от него (от благости дела) одна часть, а помогающему дурному деянию будет воздана от него (от грешного дела) доля. Конечно, Аллах всемогущ".
Раз это так, раз Он всемогущ, почему же Он позволяет кому-то способствовать дурному деянию и вообще допускает дурные деяния? Только потому, что в Судный день за грехи воздастся и согрешившие люди будут наказаны? Или человеческим разумом нельзя все это понять до конца, потому что человек не ведает о сути? Наверное, так и есть...
Наверное, наверное, так и есть...
Студент Мурад Илдырымлы нес караул на частной стоянке на Баилове через ночь, и те ночи проходили для него между бодрствованием и сном, спать по-настоящему он не мог, бодрствовать тоже, в дреме его мозг работал, утомлял студента, а как только наступало утро, он шел прямо в университет, и когда после занятий приходил домой, бедная старуха Хадиджа, взглянув на квартиранта, говорила: "Да умрет твоя мать, до чего ты дошел?! Чего ты так мучаешься, бедняга? Зачем так себя изводишь?!" Конечно, студент не мог ответить, что причина этих мучений – семьдесят рублей за постой как раз этой старухе... От недосыпу у него смыкались веки, но на железной кровати под синеватым одеялом он никак не мог уснуть; то уносился мечтами в путаный воображаемый мир, то предавался созерцанию никогда не виданных в жизни, но воображаемых эротических картин с участием девушек-сокурсниц... Избавиться от мечтаний и видений было невозможно, он вставал и шел в республиканскую государственную библиотеку имени М. Ф. Ахундова, готовился к сессии, листал старые газеты и журналы, читал книги, пытался изучать английский язык и писать рассказы. А рассказы никто не печатал, до сих пор ни один не увидел света, годами они лежали в ящиках столов таких заведующих отделами литературы, как Мухтар Худавенде... Мухтар Худавенде просто так рассказы не печатал. Либо тебе кто-то должен был тапшануть (составить протекцию), либо ты должен был найти деньги и пару раз сводить его в ресторан, либо же привезти из села гостинец – мяса, кур, козьего сыра, меда... Правда, теперь люди из деревни сами в Баку за казенным сыром едут, даже маргарин покупают, совсем обеднела деревня, но это Мухтара Худавенде совсем не касалось. Вчера, когда они вместе с Хосровом-муэллимом возвратились с кладбища Тюлкю Гельди, не сумев получить место для бедной старухи Хадиджи, обитатели махалли недовольно поглядывали то на Хосрова-муэллима, то на студента, перешептывались, а сын хлебника Агабалы, недавно вернувшийся из армии, ругался себе под нос. Студент Мурад Илдырымлы, увидев все это, понял, что переживает самые ответственные минуты за все двадцать семь лет жизни, и его охватила решимость, какой он не испытывал никогда раньше: студент Мурад Илдырымлы должен убить директора кладбища Тюлкю Гельди, – и убьет!
Глядя на перешептывающихся махаллинских мужчин, на проклинающих плохих людей махаллинских женщин, студент понял, что четыре года назад он приехал в Баку из малолюдного, жалкого села на лоне далеких гор именно ради этого убийства. Именно ради этого убийства он стал студентом в Баку. Да что там, именно ради этого убийства он появился не только в Баку, но и вообще на свете, и бедная старуха Хадиджа умерла именно ради этого убийства, нет, она не умерла, она за это убийство погибла.
Обитатели махалли, посоветовавшись, пришли к выводу, что нет, хоронить старую набожную женщину на новом кладбище, заложенном Бакинским городским Советом в пустыне, – грех и недостойно махалли, старуху Хадиджу надо хоронить на кладбище предков; молла Асадулла посоветовал собрать деньги и отдать их хозяевам кладбища Тюлкю Гельди, чтобы завтра для старухи Хадиджи на кладбище Тюлкю Гельди было место. Сын хлебника Агабалы поспешил за сухим льдом, чтобы обложить тело старухи Хадиджи, иначе труп до завтра испортится.
– Надо было с самого начала так и делать!... И людей нечего было гонять туда с пустыми руками! – Такие слова произнес молла Асадулла, но очень зло, как на виноватых во всем, посмотрел на Хосрова-муэллима и неуклюжего студента-квартиранта и стал с еще большей скоростью перебирать четки.
Баланияз с самого полудня сидел на одном месте, пребывая в каком-то куда более возвышенном, величественном состоянии, чем все происходящее, он только острым взглядом шарил по углам уже потемневшего двора, не снисходя до суеты мира. Молла Асадулла метнул и в него злой взгляд, но махнул рукой: с этого вовсе нет спроса...
Слова моллы Асадуллы, враждебность в его глазах, перешептывание собравшихся, боль, никак не покидающая глаз стоявшего в немом молчании Хосрова-муэллима, – ничто больше не трогало студента Мурада Илдырымлы и не имело для него смысла. Все было решено: директор кладбища Тюлкю Гельди должен быть убит. Студент всем существом чувствовал, что так и будет, он знал, что убьет этого страшного человека в очках. А если не убьет – не сможет больше жить.
Дело было не только в директоре, то есть не только в его личности студент видел его первый раз в жизни – дело было в том... В чем? Студент не мог сформулировать ответ. Но директор должен был умереть, и убить его должен именно студент. На следствии он, конечно, не сумеет ответить, не сумеет объяснить, почему убил. За оскорбление? Но за оскорбление надо уж тогда убивать майора милиции Мамедова. А он убьет директора. Кому объяснишь, что директор – тот человек, вернее, та сила в обществе, которая заставляет людей читать роман "Муки моего любимого", и автор того ненаписанного романа – тоже директор кладбища Тюлкю Гельди...
Студент Мурад Илдырымлы, выговаривая слова так плавно, как никогда в жизни, так спокойно и решительно, как никогда в жизни, – постарался убедить махаллинских мужчин, что деньги собирать не надо, что завтра непременно дадут место на кладбище Тюлкю Гельди, что рано утром он снова туда пойдет и место обязательно получит.
Такой неожиданно спокойный, ровный, уверенный тон этого всегда смущающегося, неуклюжего квартиранта произвел впечатление даже, кажется, на Баланияза, и Баланияз отвлекся от темных углов двора и восхищенно взглянул на студента:
– Молодчик!
Молла Асадулла на этот раз с нескрываемой ненавистью посмотрел на Баланияза, потом смерил студента с ног до головы выражением глаз, горькой усмешкой дав понять обитателям махалли его ничтожность, и сказал:
– Рост у тебя с блюдце! Как ты туда пойдешь и получишь место, а?! Если уж мог получить, то получил бы!... Не морочь людям голо вы!
Слова пронзали унижением – на людях! – но на студента Мурада Илдырымлы не произвели ни малейшего впечатления. С прежним спокойствием и решимостью он повторил, что завтра утром обязательно получит для старухи Хадиджи место на кладбище Тюлкю Гельди. Решимость молодого неуклюжего квартиранта, видимо, вселила сомнение и в моллу Асадуллу, и он больше не настаивал на сборе денег, молла знал, что от таких, на первый взгляд, незаметных людей можно ожидать чего угодно: один, в свое время бывший в махалле квартирантом, теперь работал в Центральном Комитете и имел пятикомнатную квартиру на берегу моря... И потом, если бы стали собирать деньги, первым пришлось бы раскошелиться самому молле Асадулле – довольно веский аргумент в пользу решительного студента.
Махаллинские женщины, следившие за происходящим из окна комнаты, которую снимал студент, откровенно обрадовались, что мужья не понесут расходы, и, глядя на студента Мурада Илдырымлы, стали повторять:
– Покойница так тебя любила!...
– Тебя больше, чем сына, любила, валлах!...
– Дай тебе бог здоровья!
– Да не лишит нас Аллах таких образованных людей, как ты!... Вы умные бываете!...
И Баланияз кивал головой, подтверждал слова махаллинских женщин:
– Ну конечно, это так! Конечно!...
А Хосров-муэллим смотрел на студента все так же – в немом молчании...
Отправляясь на стоянку личных машин на Баилове, студент сначала зашел в хозяйственный магазин и купил за рубль девяносто (сумма двух-дневного пропитания) длинный и острый хлебный нож. Теперь ему, закутанному в шаль, казалось, что холод хлебного ножа, спрятанного в нагрудном кармане, порой отрезает тепло керосинки, и тогда студент чувствовал ледяной холод ножа, но это чувство быстро проходило, таяло, пропадало в ночной темноте и покое Баилова.
Еще за два-три квартала до стоянки личных автомобилей на Баилове студент обычно чувствовал ее запах, бензино-масло-железный, студента волновал таинственный ночной настрой стоянки, потому что иногда в прибывающих сюда машинах, кроме владельцев, парней и мужчин, бывали и девушки, женщины, старающиеся скрыть лицо. Такие машины, бывало, останавливались на своем месте, но никто из них не выходил, и в тишине студент слышал звуки, доносившиеся оттуда... Потом такая машина либо опять уезжала и возвращалась через некоторое время с одним владельцем, либо пассажиры выходили вдвоем, воровато оглядываясь, быстро пробегали мимо караульной будки и исчезали в темноте. Студент Мурад Илдырымлы с колотящимся сердцем глядел на них сквозь щели и тотчас определял, что девушки – проститутки (некоторых он видел по вечерам перед кинотеатром "Азербайджан", они пару раз даже подмигивали студенту, задевали его рукавом, и студент, задыхаясь от волнения, ускорял шаги, уходил) или жертвы тайной любви; в темноте он не мог разглядеть ни лиц, ни нарядов, он судил по походке, по жестам, и, как ему казалось, безошибочно.
Иногда владелец машины пропускал женщину вперед, а сам, приоткрыв дверь будки, молча совал студенту в карман трешник или пятерку, и все это совершалось так быстро, происходило в такой гармонии с темнотой и тишиной ночи, с запахом стоянки, что студент не успевал возмутиться, выразить протест, даже злость и смущение приходили к нему позже, чем надо, когда дверь уже была закрыта и владелец машины исчез из виду. Когда те трешки и пятерки лежали у него в кармане, студенту казалось, что он носит с собой что-то скверное, что скверна проникает в его душу, и он стал раздавать эти деньги нищим у мечети Тазапир... Среди владельцев личных машин была и высокая, крупнокостная женщина средних лет (говорили, будто какая-то начальница), так она время от времени привозила сюда парней...
Студент и теперь чувствовал запах стоянки, но сегодня в нем не было ничего волнующего и таинственного, и не потому, что стоянка была пуста, а потому, что решимость, внезапно охватившая студента Мурада Илдырымлы под вечер в махалле, изменила весь его мир, привнесла в его чувства, в восприятие окружающего такую остроту, что он больше не волновался каждую минуту, как бывало прежде, не раздражался, не расстраивался, не впадал в тоску. Когда-то растертая на стене – и годами не сохшая штукатурка теперь вдруг абсолютно высохла, ни капли влаги не осталось...
А потом что было?., дрема была?., сон был?., галлюцинации были?...
Все бежали за лисой...
Все кричали...
– ...тюлкю гельди (лиса пришла)!...
– ...тюлкю гельди!...
–...тюлкю гельди!...
самой лисы не было видно, но все ее преследовали, все бежали следом за лисой, и на всех упал ярко сияющий рыже-желтоватый свет, какая-то бесчисленная масса людей под рыже-желтоватым светом с криками искала лису...
– ...тюлкю гельди!...
– ...тюлкю гельди!...
– ...тюлкю гельди!...
и старуха Хадиджа, как баба-яга, кожа да кости да ярко-рыжие от просроченной хны волосы, разметавшиеся по плечам и груди, и старуха Хадиджа тоже бежала вслед за лисой...
не бежала, а как будто летела...
старуха Хадиджа летела...
Баланияз... заслуженный деятель искусств Арастун Боздаглы... молла Асадулла... вернувшийся из армии сын хлебника Агабалы... заведующий отделом литературы Мухтар Худавенде... майор милиции Мамедов... молодой писатель Салим... Бедбин... седовласый, седобородый, пророк Сулейман... милиционер Аскер... женщина-начальница...
–...тюлкю гельди!...
– ...тюлкю гельди!...
– ...тюлкю гельди!...
и Хосров-муэллим уперся плечом в набитую ватой кожаную дверь кабинета директора кладбища Тюлкю Гельди...
и кожаная дверь тоже была цвета рыже-желтоватой лисы...
внезапно воцарилась тишина, бесчисленная толпа онемела и неподвижно встала...
и мозг студента стал шептать эти слова: лиса здесь!., лиса здесь!...
лиса здесь!...
смотри!...
смотри!...
кожаная дверь цвета рыже-желтоватой лисы отворилась настежь...
внутри была толпа...
никого узнать было невозможно, ни у кого не было лица...
только одетый в наряд, похожий на поповскую рясу, Абдул Гафар-заде, стоя посередине, низким голосом пел гимн Советского Союза, и вокруг головы Абдула Гафарзаде сиял рыже-желтоватый нимб...
и преследующие лису, и находящиеся внутри – все перемешались...
Вокруг были красные транспаранты, на красном сатине большими белыми буквами были написаны лозунги: "Успешно выполним планы одиннадцатой пятилетки!", "Да здравствует нерушимая дружба советских народов!", "Претворим в жизнь исторические предначертания XXV съезда КПСС!", "Слава ленинскому Центральному Комитету Коммунистической партии Советского Союза!"...
и все вокруг было заполнено портретами Леонида Ильича Брежнева, и все портреты были рыже-желтоватого цвета...
и портреты членов Политбюро не отличались друг от друга, все были рыже-желтоватого цвета: Суслов... Тихонов... Гришин... Кириленко... Громыко... Устинов... Черненко... Романов... Андропов... Кунаев... Пельше... Щербицкий...
в окошке машины вождя показалась рука-Леонид Ильич Брежнев провел рукой по рыже-желтоватым волосам, выпрямился и, чмокая губами, давешним поповским голосом Абдула Гафарзаде запел "Интернационал"...
Абдул Гафарзаде пел "Интернационал"...
потом все вместе – вся толпа, в которой никого нельзя было узнать, вместе с Л. И. Брежневым запела "Интернационал"...
... Когда утром студент Мурад Илдырымлы пришел на кладбище Тюлкю Гельди и вошел в ворота, то, конечно, во всех деталях вспомнил, как вчера майор милиции вытолкал, выгнал его отсюда, но не разволновался, не почувствовал себя оскорбленным, униженным, потому что решимость молодого и упрямого человека за всю долгую ночь не уменьшилась: он пришел убить директора кладбища Тюлкю Гельди, – и убьет.
Студент вошел в приемную, и впервые со вчерашнего вечера сердце его забилось взволнованно: Хосров-муэллим, в плаще и шляпе, сидел на вчерашнем месте – на стуле в углу приемной, но на этот раз глаза его были устремлены не на коричневую кожаную дверь директорского кабинета, а на входную дверь, он явно ожидал студента. И когда студент вошел, когда его глаза встретились с глазами Хосрова-муэллима, только тут впервые студент подумал: допустим, он убьет (а он убьет!) директора... Кто же получит место для могилы бедной старухи Хадиджи? И как обитатели махалли привезут и похоронят ее здесь?
Хосров-муэллим, глядя на студента, часто глотал воздух, и когда он глотал, острый кадык поднимался и опускался на его тонкой шее.
Женщина-машинистка, как и вчера, сидя на своем месте, колотила по клавишам, мешки под глазами стали у нее еще больше, веки опухли и покраснели, как будто она всю ночь плакала, теперь она ни на мгновение не поднимала голову от машинки, не взглядывала на молодую девушку-секретаршу, не улыбалась, как вчера, едва заметной улыбкой.
А красивая и молодая девушка-секретарша опять часто поднимала трубку ярко-красного телефона и говорила:
– Товарища Гафарзаде нет! Еще не пришел! – И хотя телефон звякал тихонько, как прежде, сегодня он не напоминал о надгробных камнях, напротив, сегодня студент в этой маленькой приемной вдруг ощутил деловитость муравейника во дворе управления кладбища: прак тичность торопливых указаний, поспешность выполнения как невидимые волны проникали в маленькую приемную.
– Товарища Гафарзаде нет!...
– Товарища Гафарзаде нет!...
– Товарища Гафарзаде нет!...
Студент Мурад Илдырымлы подумал, что, если он еще немного постоит вот так в дверях, еще немного подышит воздухом маленькой приемной, у него разорвется сердце... Почему? Он боялся? Откуда вдруг пришел страх? И что говорил глазами Хосров-муэллим? Студенту стало нестерпимо жарко, невыносимо душно. Как недавно бесшумно вошел, так теперь он бесшумно вышел наружу. Хосров-муэллим вышел следом.
В то апрельское утро на небе не было ни облачка и в лучах солнца, падающих на управление кладбища, была такая чистота, что в ней и помину не было о трупном духе, царившем здесь еще вчера. В легком воздухе чистота солнечных лучей распространялась повсюду, проникла и внутрь студента Мурада Илдырымлы, растопила тяжесть в душе. Впервые со вчерашнего вечера у студента возникло сомнение: а он в самом деле сможет убить директора управления кладбища? Вернее, не так. Сможет ли один человек, студент Мурад Илдырымлы, убить другого человека – директора? Должен ли убивать? Есть ли у него на это право? Странно, за эти внезапно возникшие сомнения и колебания студент впервые в жизни не корил себя, не смущался, собственная трусость, нерешительность впервые его не смущали. Он не испытывал ненависти к себе за то, что раз решил! нож в карман положил! а теперь боишься! потому что ты трус! потому что ты жалкое и бессмысленное существо! Нет, студент чувствовал, что убить сможет (и может быть, убьет...), не боится, это не трусость... Но есть ли право у одного человека вонзить нож в сердце другого человека? Люди задавали себе этот вопрос тысячелетиями – и тысячелетиями убивали; вместо ответа на вопрос – убивали... Но кто он такой, студент Мурад Илдырымлы, чтобы его внутренний суд дал ему право убить человека? Студент не Аллах! Смертный приговор человеку мог вынести только Аллах! Разве можно было делить с Аллахом его полномочия? В Коране говорится: "Аллах никогда не простит партнерство с ним. А другое может подарить любому лицу. Лицо, желающее стать партнером Аллаха, несомненно, сильно заблудилось, далеко ушло с праведной дороги".
И без того все люди на земле, как все живое, приговорены к смерти. И "хороший человек", и "плохой человек" – относительные понятия, "хороший строй" и "плохой строй" – тоже относительно, и вообще Добро и Зло – относительно... Что это? Студент хотел найти себе оправдание? Уходил в фальшивую философию?
Нет, но ведь студент Мурад Илдырымлы в самом деле не был Аллахом! Правда... Абдул Гафарзаде не был человеком... А почему, собственно? Разве он не из лона матери вышел? Не тем же воздухом дышал? Разве у него не было детей? Или он не чувствовал горечи, боли, не радовался? Он был человек, конечно, он был человек!... А студент Мурад Илдырымлы уж точно не был Аллахом!
Студент Мурад Илдырымлы незаметно для себя вышел со двора управления кладбища, вошел на территорию кладбища Тюлкю Гельди и, как вчера, блуждал между надгробными камнями, но надгробные камни не были, как вчера, холодными, и царящая всюду немая тишина не была, как вчера, жуткой, напротив, сегодня в немом молчании бесчисленных надгробных камней студент чувствовал мудрость и смысл, каких не ощущал даже в тишине и одиночестве далеких гор, густых лесов, широких равнин и в легком журчании родника Нурлу, он думал, что если бы когда-то раскрылся смысл этого кладбища, раскрылась бы тайна жизни, стало бы ясно, зачем человек приходит в мир, зачем раскрывается цветок, все поняли бы тайну земли, неба, Вселенной...
Хосров-муэллим шел в шаге позади студента, будто хотел уберечь его от внезапного нападения, от опасности, о которых студент и не подозревал.
...а костер в полночь так же горел......а лягушки так же квакали...
А студент Мурад Илдырымлы между бесчисленными могильными камнями чувствовал себя так свободно и вольно, как не чувствовал ни разу за все четыре года в Баку, и было у него одно желание: выкинуть как-нибудь незаметно холодный нож из кармана, спрятать его, чтобы никто не видел и никогда не нашел...
... Так они побродили молча и вернулись во двор управления кладбища, причем студент Мурад Илдырымлы – уверенный, что произойдет чудо, вопрос с местом для бедной старухи Хадиджи устроится, и они спокойно вернутся в махаллю. И действительно, когда студент с Хосровом-муэллимом подошли к приемной, дверь отворилась, Мухтар Худавенде вышел во двор и узнал студента Мурада Илдырымлы:
– Что ты тут бродишь? – Потом вспомнил что-то. – Рассказ твой – хороший рассказ!... Я нашел время, прочитал! Никто меня не просил, скажу тебе, я сам прочитал! Из тебя что-нибудь получится! Сам ты хмурый, но в тихом омуте черти водятся, да?! Но рассказ у тебя светлый... Он золотых рыбок держит, да? Рыбками занимается, надо же!...
– Нет, он бабочек держит...
– Да, да... Бабочек держит, верно! Ты мне нравишься. Каждую минуту, скажу тебе, не суешься в редакцию, мол, опубликуйте меня! Молодец!... Анекдот немного известный, скажу тебе, отработанная тема, но сам по себе рассказ хороший! С бабочками водится!... Как название?
– "Все проходит"...
– Да, да!
Хосров-муэллим безмолвно стоял и смотрел то на студента, то на Мухтара Худавенде, внимательно слушал и часто сглатывал, и его длинный кадык поднимался и опускался...
– Да, да!... Но если бы я был на твоем месте, скажу тебе, я бы назвал "Жизнь, посвященная бабочкам...". Как, нравится тебе? От названия многое зависит! Я вот, скажу тебе, – Мухтар Худавенде показал большим пальцем правой руки через плечо на приемную, – об этом человеке, я имею в виду Абдула Гафарзаде, очерк пишу для газеты "Коммунист". Большой человек! Ветеран труда! Четыре ордена имеет, медали! При чем, скажу тебе, он не в колхозе работает, а на кладбище! Здесь "ветеран труда" получить знаешь что такое?! Шесть раз получал Почетную грамоту Президиума Верховного Совета Азербайджанской ССР! Шесть раз, э, рекорд! Теперь, скажу тебе, очерку надо такое название дать, чтоб был достоин содержания, чтобы зазывал читателя.
Настроение у Мухтара Худавенде было явно отличное, студент никогда не видел его столь увлеченным, столь говорливым, видно, Мухтар Худавенде вышел из кабинета директора – будущего героя очерка – не с пустым карманом.
– Вы знаете... Я... Вы...
Мухтар Худавенде уже хотел распрощаться.
– Что ты затвердил – "я", "мы"? Как только найду возможность, опубликую твой рассказ! Когда найду возможность!
– Нет... Об этом я не говорю. У меня к вам просьба...
И студент с неожиданной для себя торопливостью стал просить, чтобы Мухтар-муэллим протянул руку помощи, поговорил с директором, чтобы они смогли получить здесь место для могилы бедной старухи Хадиджи, студент больше никогда ни о чем Мухтара-муэллима не попросит, все так хвалят Мухтара-муэллима, все говорят, что Мухтар-муэллим – человек, помогающий беднякам, бескорыстно помогающий, благородный, у обитателей махалли денег нет, они бедные, пусть Мухтар-муэллим поможет, у бедной женщины никого на свете нет, если Мухтар-муэллим не поможет, женщине никто не поможет...
Студент лепетал и понимал, что молит как нищий у мечети Тазапир, и сам поражался своим словам, и презирал себя за жалость, за ничтожность и беспомощность, собственная ничтожность, незащищенность в большом мире наполняли глаза студента слезами, и с полными слез глазами он продолжал умолять. Он еще никогда так не унижался. Впервые не кто-то его, а сам он себя так унижал, и, умоляя, он думал, что вчера майор милиции Мамедов, конечно, правильно сделал, что погнал его отсюда как собаку, такие люди, как студент Мурад Илдырымлы, должны быть изгнаны отовсюду, из мира должны быть изгнаны, раз внезапно (а самое главное, неожиданно для себя самого!) обнаружилась такая ничтожность, значит, он действительно самое ненужное существо на свете... Где недавнее чувство свободы, где мудрость, где достоинство? Все, все пропало.
