Текст книги "Смертный приговор"
Автор книги: Эльчин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)
Арзу сказала:
– Да, этот... – и показала фотографию второго сына, – в Барнауле живет, слыхал такой город? Барнаул! Милиционер он, и отец его был милиционер, скончался он. У этого сына жена русская... Из моих сыновей он самый толковый, но мямля... Если бы не был мямлей, не работал бы милиционером! И жена у него, кажется, хороший человек. Я разве знаю, разве я ее видела? У меня не было поездки в Барнаул... Он там в армии служил, после службы так и остался, женился... В прошлом году они мне посылку прислали, конфеты и туфли. Хорошие туфли, но жалко, тесны мне, в Ростове продала, и все... Двое детей у них, фотографии мне прислали, оба по внешности – чисто русские... А это – мой третий сын, – Арзу протянула руку к фотографии третьего сына так, будто хотела глаза ему выколоть, – подлецом оказался!... А отец его был неплохой, проводник тоже был, арестовали беднягу... Из-за чего? Мелкой торговлей на станции занимался... Так в тюрьме и умер, несчастный. Эта квартира его была, как жена у него умерла, я вышла за него замуж, переселилась сюда... А до того жила где придется... После папы ведь квартиру у нас отняли, нас с мамой выкинули на улицу... Этого подлеца я папиным именем назвала, Алескер его имя, но вышел негодный... Со мной жил. Я проводница, уезжала, дом в его распоряжении... Сотни фокусов выкидывал тут... Пьянствовали, в карты играли... Сам он хороший кафельщик, если захочет, знаешь сколько может заработать?... А влюбился в одну айсорку, старше него, Роза зовут, около нас, вон там, в сберкассе, работает, знаю я ее, модная блядь!... Обмоталась вокруг этого идиота!... Кто бы на ней еще женился? А с этим идиотом пошли в загс... Женившись на бляди, хотел сюда ее привести, я их выгнала из дому! Теперь как напьется, приходит, подлец, пугает меня: я в суд подам, половина дома моя!... Я тебе свой дом отдам?... Как же! Но что делать?... Повесила здесь фотографию, сын все-таки... Подлец, приходит и каждый день все здесь переворачивает!... Пока что все-таки у той бляди живет...
Арзу показала на пустой стакан, спросила:
– Еще чаю принести тебе?
Хосров-муэллим сказал:
– Нет, большое спасибо...
– Тогда ешь варенье!
– Не хочу, спасибо...
– Хорошее варенье, э!... В Саратове плохих вещей не продают...
"Дорогие друзья! Тысяча извинений у тамады, что оставляю его в офсайде. Но мне пришел в голову один замечательный тост, и я должен произнести его на этом прекрасном торжестве!"
– Дом у меня неплохой, да? Правда, кухни нет, но две комнаты, а в коридоре, видишь, и газ есть, и вода. А туалет во дворе. Отдать это айсорской бляди, а самой опять скитаться по улицам? да?! Скажи, а где твоя жена? Ты ведь тогда женился, э!... А звали ее Гюльзар, я помню...
Хосров-муэллим не ответил, но вдруг ощутил горячее объятие Гюльзар, как будто совершенно забытое, оставшееся в недостижимом, недосягаемом далеке, и жар в тот грязный зимний день хотел было обогреть кости Хосрова-муэллима, но растаял и исчез в вони от курятника.
– Не дождалась она тебя, да? Я помню, как сейчас вижу ее... Щеки у нее просто пылали... Такие женщины без мужчин быть не могут!...-Арзу рассмеялась. – Что ей делать, бедняге? Без мужчины трудно бывает, да...
Хосров-муэллим встал.
– Что случилось?
– Я пойду...
– Почему? Сиди, почему быстро уходишь? Давай я воды нагрею, хо рошенько голову тебе вымою, а? Ты человек одинокий, отдохни хоро шенько!
– Нет, большое спасибо...
– Да что "спасибо"?... В Воронеже я сушеных грибов купила, давай тебе суп сварю!
– Нет, спасибо...
– Водочки налью, кирнешь!... А? Или постарел, водку пить не мо жешь? Что скажешь?
– Нет...
Хосров-муэллим вышел в коридор, надел галоши, папаху, стал натягивать пальто, и Арзу в том тесном коридоре стояла против Хосрова-муэллима, застегивала каждую минуту расстегивающиеся пуговицы старой проводницкой рубашки.
"Почему вы не даете нам выпить за здоровье этой прекрасной девочки, поздравить эту прекрасную девочку?"
"Одну минуту, одну минуту, Хосров-муэллим! Арзу же не убегает, она своя, и за здоровье ее выпьем, и поздравим. А эти бокалы мы поднимем за тост, провозглашенный Хыдыром-муэллимом! По правде говоря, Хыдыр-муэллим опередил нас, и хорошо сделал... От всех наших сердец сказал и от твоего сердца сказал, Хосров-муэллим!..."
Куры закудахтали громче.
Арзу сказала:
– Знают, что сейчас откроется дверь... Я таких прожорливых не видала... Обманули меня! Чем они набивали им животы в Ставрополе? В конце концов они меня самою съедят!...
На газовой плите в конце коридора кипела вода в чайнике и подбрасывала крышку.
Хосров-муэллим сказал:
– До свидания...
Арзу, показав на бумажный кулек на полу в коридоре, спросила:
– Это что такое?
– Немного фруктов, тебе принес...
Крышка на чайнике все так же прыгала.
– А мне что тебе подарить? – Арзу оглядывала коридор, как будто видела его впервые. – А? Что подарить?
– До свидания...
Арзу, кажется, нашла, что искала:
– А! Знаешь, что я тебе подарю? Смотри!... – Хриплым голосом, отчетливо, точно как сорок лет тому назад, выговаривая слова, с особым акцентом она начала громко декламировать:
Вы были вчера
безымянны,
Седая зурна
Сулеймана...
Хосров-муэллим, открыв дверь, вышел во двор.
Куры закудахтали еще громче.
Запах, идущий от курятника, бил в нос.
И Хосров-муэллим удалился от того трехэтажного здания, но какое-то время его еще преследовали и запах курятника, и хриплый голос Арзу, которая, стоя в открытых дверях, громко декламировала стихи:
Джамбула
седая домбра...
Так пойте же
Сталину
славу
Стихами,
подобными сплаву,
Золота
и серебра!...
Потом и старое трехэтажное здание, на котором было написано: "1867. Мешади Мирза Мир Абдула Мешади Мир Мамедгусейн оглу"
и сберегательная касса напротив того здания остались позади... и звук пропал и запах исчез...
и в грязную зимнюю ночь Хосров-муэллим опять увидел во сне семерых дочек Калантара-муэллима...
а женщину-проводницу из квартиры номер 7 старого трехэтажного дома никогда во сне не видел...
но иногда боялся, что куры действительно ее съедят, как крысы съедают младенца, так и куры съедят толстую женщину, живущую в трехэтажном доме, в квартире номер 7...
и иногда младенец так кричал...
и часто снились семеро дочек Калантара-муэллима...
но и во сне Хосров-муэллим знал, что и десятилетняя отличница-всезнайка есть среди семерых дочек Калантара-муэллима...
самой ее не видно, но она там...
и бледный отсвет идет от испорченных металлических зубов...
и девочки хором плачут...
и слезы, текущие из их глаз, потоками льются по улицам, образуют море...
и в море, под блеск испорченных металлических зубов плавают лодки...
но лодкам нигде нет спасения...
лодки должны потонуть...
и Хосров-муэллим, как Калантар-муэллим, плывет в лодке...
и Хосров-муэллим, перешагнув за восемьдесят лет, все не хочет тонуть...
хочет жить...
интересно, а жизнь у Мешади Мирзы Мир Абдуллы Мешади Мир Мамедгусейна оглу была такая же длинная, как его имя?...
Конечно, Хосров-муэллим не знал о могилах на кладбище Тюлкю Гельди и не знал, что история кладбища начинается именно с могилы этого человека...
13
Баранья ляжка
Ночь становилась все глубже, и число машин на дорогах уменьшалось, земля и асфальт казались теперь относительно безопасными, запах весны ощущался все сильнее, и в ту апрельскую ночь Гиджбасар с небольшой бараньей ляжкой в зубах, хромая, уже не бежал, а медленно шел вдоль дороги. Правда, он был очень голоден и хотел поскорее съесть холодную ляжку, но дороги были совсем пустынны, свет не горел в домах и дворах, ночь освещалась только луной и звездами, тишина успокоила Гиджбасара, никакого другого собачьего запаха вокруг он не чуял, железные сетчатые ограды где-то кончатся, и тогда, сойдя с дороги, он спокойно съест баранью ляжку.
Хотя все было спокойно – без машин, без скорости – и ночь была тиха и ясна, а все же в асфальтовой дороге, как и вообще во всех асфальтовых дорогах, виденных им от рождения, было для Гиджбасара нечто чужое, чуждое, асфальтовые дороги даже в самую спокойную, самую бесшумную пору были для Гиджбасара источником тайного страха. Хотя всю жизнь он провел на асфальте, исключая земляные участки кладбища Тюлкю Гельди (во дворе управления кладбища), чувствовал себя свободно, только сойдя с асфальта, оказавшись на земле, и как видно, в этом было нечто инстинктивное, первобытное.
Асфальтовая дорога, по которой шел Гиджбасар с маленькой бараньей ляжкой в зубах, была дорогой между дачами в одном из приморских поселков Апшерона, по обе стороны тянулся забор из железных сеток, ограда, сложенная из камня, потому что по обе стороны были дачи, собственные участки бакинских жителей, а в этих местах каждая дача как крепость.
У Гиджбасара не было сил бежать, но он, прихрамывая, шел быстро, а железные сетки и каменные ограды все не кончались, чтобы можно было сойти с дороги. Мясо было очень холодным, но та часть, которая была в пасти, понемногу разогрелась, и как только каменные ограды и железные сетки окончатся, Гиджбасар поест, у него уже слюнки текли.
Уже несколько дней, как Гиджбасар оставил позади большой город, его широкие улицы, большие дома и большие дворы, он миновал за это время заводы, нефтяные скважины, избежал преследования местных собак, оставил позади сменяющие друг друга бакинские селения. Куда вели его ноги, туда он и шел.
Раненая нога Гиджбасара болела, горло ныло все больше, голова не поворачивалась, но спокойствие лунно-звездной ранней весенней ночи как бальзам разливалось по всему телу, измученному страданиями дней, прошедших с тех пор, как пес покинул кладбище Тюлкю Гельди, и Гиджбасар по той асфальтовой дороге будто шел (наконец!) к вечной сытости и вечному покою.
Маленькая баранья ляжка, которую нес в зубах Гиджбасар, была выброшена из холодильника Наджафа Агаевича, зубного врача.
Наджаф Агаевич каждую субботу вместе с Надеждой Федоровной садились в свои "Жигули" и ехали на дачу в тридцати пяти километрах от Баку, ночевали там, а в воскресенье по вечерней прохладе возвращались в Баку. Ни один их родственник или знакомый, ни один приятель мужа, ни одна подруга жены – никто не знал об этой даче. За все годы, с тех пор, как после заявлений Наджафа Агаевича, обосновывающего их интернационализмом своей семьи и дружбой народов, заявлений в ЦК КП Азербайджана, в Москву, в ЦК КПСС, лично товарищу Л. И. Брежневу ("Мы построили интернациональную семью, я – азербайджанец, а моя супруга – русская, после напряженного труда нам негде отдохнуть!), после хождений Надежды Федоровны по "инстанциям", от районного исполнительного комитета до городского комитета партии, до того, как они арендовали у государства эту дачу и превратили ее в прекрасный трехкомнатный дом, – с тех пор сюда, кроме них, ни один человек ногой не ступал. И интернациональная семья каждую субботу и воскресенье отдыхала на даче как на острове, очень далеком от всякой купли-продажи, неразберихи, интриг, никто не мог их побеспокоить.
В эту субботу Надежда Федоровна с Наджафом Агаевичем были на премьере оперетты Оффенбаха "Прекрасная Елена" в Бакинском театре музыкальной комедии, поэтому на дачу приехали поздно. Отперев бесчисленные запоры в стальной двери, вошли в дом, и Надежда Федоровна по обыкновению в первую очередь заглянула в финский холодильник и, еще оставаясь под прекрасным впечатлением от оперетты, с особым презрением скривив лицо, сказала:
– Ой! Твоя баранина так ужасно воняет!
Дело в том, что Надежда Федоровна не любила баранину, она предпочитала телятину, постную свинину, курицу, индейку, свежую осетрину. А Наджаф Агаевич любил баранину, если долго ее не ел, чувствовал, что слабеет, одна баранина прибавляла Наджафу Агаевичу сил, он от нее более ловко и с большим блеском проворачивал свои бесчисленные дела в городе, и, между прочим, если днем он ел баранину, ночью Надежда Федоровна была особенно довольна мужем...
Баранину Наджафу Агаевичу привозили в благодарность клиенты, то есть больные, приезжавшие из районов, из окрестных селений. Полтуши крохотного ягненка привезли на прошлой неделе в благодарность, верхнюю часть – ребрышки и переднюю ногу – Наджаф Агаевич съел, а маленькую ляжку съесть не успел; она осталась в холодильнике и испортилась.
Наджаф Агаевич понюхал мясо – оно в самом деле испортилось, но Наджаф Агаевич на всякий случай сказал:
– Сейчас вымою. Может, запах уйдет...
Надежда Федоровна все еще чувствовала себя прекрасной Еленой и потому с неприсущей ей в обычное время расточительностью распорядилась:
– Да выбрось ты ее! Что твои дикари увидели в баранине, а? Никак не пойму! Азиат ты все-таки, азиат! – И Надежда Федоровна покружилась по комнате, напевая арию прекрасной Елены, и разлетелся, как веер, подол широкого, длинного платья, купленного у спекулянтки (из постоянных клиенток), которой каждый месяц привозили из Израиля узлы, полные тряпок.
Наджаф Агаевич посмотрел на маленькую баранью ляжку, потом на Надежду Федоровну и, чтобы не портить прекрасное настроение, вышел из дому, со двора, обнесенного трехметровым каменным забором, и положил мясо под дерево хартута у железных ворот дачи напротив – птички и червячки растащат... Глубоко вздохнув, Наджаф Агаевич вернулся в дом: развеселившуюся после оперетты, прекрасную Надежду Федоровну предстояло еще ночью ублаготворить...
А нашел то мясо под большим деревом хартута Гиджбасар и, обессиленный, с болью в раненой ноге, с ноющей раной на шее, когда взял мясо в пасть, как будто с мясом получил силу и от ствола большого хартута. Боясь, что какая-нибудь другая собака, другое существо или несущество вырвет мясо у него из пасти, отнимет, он, прижав уши, хромая, побежал прочь от железных ворот Наджафа Агаевича.
Дача Наджафа Агаевича была в стороне от главной дороги, идущей между дачами к морю, и, отбежав от хартута, попав на дорогу, Гиджбасар замедлил шаги: согревшаяся во рту часть бараньей ляжки напоминала ему в ту ясную апрельскую ночь лучшие мгновения его жизни: где-то когда-то под холодную метель на улице он спал в теплом местечке, где-то когда-то, в очень и очень далекие времена, его гладили, где-то когда-то за ним увязывалась белая сучка... Видения в мозгу Гиджбасара были окутаны туманом, перемешались друг с другом, но туман был теперь теплым и ласковым (из-за бараньей ляжки, которую он сейчас съест?), и от тепла и ласки стала поменьше и боль в ноге Гиджбасара, и боль в шее.
И вдруг Гиджбасар издалека учуял запах машины, услышал ее шум. Странное дело, шум, приближающийся в ночной тишине, не предсказал Гиджбасару ничего дурного, не заставил его вздрогнуть, не встревожил, будто в ту ясную ночь на Апшероне, на дороге, идущей к морю, ничего плохого случиться не могло.
Показался свет фар, за первой машиной показалась вторая, и Гиджбасар сбежал на обочину.
... В "Жигулях" сидели четверо: впереди Салим Бедбин, владелец и водитель машины, молодой прозаик, рядом с ним Арастун Боздаглы, известный поэт, заслуженный деятель искусств, сзади – два молодых поэта...
Салим Бедбин был редактором в издательстве и "Жигули" купил в долг. Купил не просто для удовольствия. Купил, чтобы обратить на себя внимание таких тиранов и невежд, как директор издательства Исламзаде, таких безыдейных графоманов, как Муршуд Гюльджахани, таких циников, как Мухтар Худавенде, тридцать лет заведовавшего отделом литературы в газетах и сделавшего интересы и пристрастия своего желудка интересами и пристрастиями азербайджанской художественной литературы, и некоторых собратьев по перу, называющих себя молодыми поэтами, молодыми прозаиками, молодыми критиками и думающих о своих личных интересах, а не об интересах родины и нации, завидующих художественным достижениям Салима Бедбина. Долг за "Жигули" Салим Бедбин не мог выплатить уже два года. Но даже усаживаясь за руль на голодный желудок, Салим Бедбин так горделиво вел машину, что пахнущие нафталином черви, подобные Муршуду Гюльджахани, не знали, что делать от злобы и ярости.
Десять лет каждую божью ночь, когда засыпали трое детей и жена, в кухоньке однокомнатной квартиры Салим Бедбин работал чуть не до утра. И вот, беззаветно посвятивший себя литературе, стремящийся своим пером блюсти честь нации, он наконец-то выпустил вторую книгу рассказов. И несмотря на то что директор издательства Исламзаде, консерватор, не выносивший передовую молодежь, ровным счетом ничего не понимавший в создаваемых ею произведениях, в договоре указал самый низкий гонорар за лист, вчера Салим Бедбин получил в бухгалтерии деньги и сегодня пригласил в одну из лучших шашлычных на Апшероне своих друзей и Арастуна Боздаглы, всегда охотно общавшегося с молодежью, заслуженного деятеля искусств, поэта. Они несколько часов просидели в шашлычной, уплетая шашлык из баранины и осетрины. Они отлично обмыли новую книгу и в лунно-звездную субботнюю ночь собрались с берега полюбоваться панорамой Каспия. В "Жигулях", идущих сзади, сидели еще трое молодых собратьев по перу, настоящих друзей Салима Бедбина.
Окна "Жигулей" были открыты, и ветер гулял внутри мчавшейся со скоростью машины, но после пира в шашлычной заслуженному деятелю искусств поэту Арастуну Боздаглы все-таки не хватало воздуха, и этот грузный, крепкий человек, с шумом втягивая воздух в легкие, говорил:
– Это был исторический банкет, джигит. Муршуду Гюльджахани за семьдесят, но он скряга, он нас один раз в жизни пригласил в гости, и то к сыну на свадьбу. Скупой и сухой. Злодей. На передовицы из "Правды" похож.
Когда речь заходила о Муршуде Гюльджахани, Салим Бедбин был не в силах себя сдерживать. Он сказал, презрительно скривившись:
– Из-за этой свадьбы теперь Исламзаде перед ним подхалимничает. У нас самая высокая должность – быть родственником Абдула Гафарзаде. Вы знакомы с ним, да, Арастун-муэллим? Директор кладбища...
– Как не знать, джигит? Знаю как облупленного.
– Один раз я ему в лицо сказал...
Заслуженный деятель искусств, известный поэт Арастун Боздаглы, хоть и много выпил на историческом банкете, все же разум не совсем потерял и, удивленно взглянув на Салима Бедбина, спросил:
– Кому в лицо ты сказал, храбрец? Абдулу Гафарзаде?
Все это время молодой друг владельца "Жигулей", сидевший сзади, молча икал. Теперь подал голос:
– Если бы он ему в лицо сказал, теперь бы уже кости его гнили на кладбище Тюлкю Гельди...
Арастун Боздаглы отвел глаза от бледного лица Салима Бедбина, повернул величавую голову назад, громко и горько рассмеялся.
Длившаяся годы борьба за издание второй книги вконец испортила нервы Салима Бедбина, и молодой прозаик, со злостью сжимая руль, прокричал:
– Ничего!... Придет время, когда и эта нация проснется. Тогда мы плюнем в лицо всем абдулам гафарзаде...
Заслуженный деятель искусств Арастун Боздаглы снова взглянул в бледное лицо молодого собрата по перу:
– Значит, тогда не станет абдулов гафарзаде, джигит?
– Нет, устад, нет... Нация пробудится... Тогда будут жить только люди, любящие свою нацию... Тот день придет, устад, придет. Обязательно придет... И, произнося эти слова, молодой прозаик Салим Бедбин расчувствовался (когда речь заходила о нации, он всегда расчувствывался). – Бедная нация... Несчастная нация...
... Свет фар приближался, и Гиджбасар стал волноваться сильнее, и когда свет упал на него, он очень испугался и побежал. Сидевшие в машине не поняли, что это за зверь.
– Волк.
– Нет, шакал, шакал...
– Мясо несет...
– Это собака...
– Да, да, собака...
Арастун Боздаглы протянул вперед руку:
– Этот пес так же жаден, как Муршуд Гюльджахани...
Салим Бедбин с отвращением, сменившим недавнюю злость, сказал:
– Люди мяса для еды не находят, а у этого в пасти смотри сколько...
– Это мясо трудящихся...
– Люди мясо по талонам получают...
– Это мясо рабочего, мясо колхозника...
Салим Бедбин, увеличив скорость машины, погнал пса по асфальту, и пес, бросаясь то вправо, то влево, пытался спастись, найти укрытие среди железных сетчатых оград и каменных заборов, но попытки были тщетны – железные сетки, каменные заборы не кончались.
– Гони его!...
– Гони!...
– Гони!...
Машина металась по асфальту, и Арастун Боздаглы, чтобы не удариться головой о стекло, упершись в подоконник могучими руками, сказал:
– Ты не Бедбин13, а Боран14, храбрец. Салим Боран.
А сидевшие сзади, будто очнувшись от неги прекрасного застолья и благодаря случаю избавившись от проблем литературы, нравственности и нации, с откровенным охотничьим азартом следили за бежавшим впереди псом, спасающим собственную жизнь и мясо в пасти, кидающимся то вправо, то влево. Они кричали:
– Гони его!...
– Гони!...
– Гони!...
Молодой прозаик Салим Бедбин, вцепившись обеими руками в руль, будто мстил этой гонкой директору издательства Исламзаде, безыдейному Муршуду Гюльджахани и знаменитому паразиту Мухтару Худавенде, мстил всем тем, кто, именуя себя молодыми писателями, завидуют, слушают сплетни и распускают слухи. Быстро вращая руль влево-вправо, он жал на газ, преследуя пса.
Гиджбасар был в ужасе от гнавшейся за ним машины, но не только ужас погони заставлял его, израненного, больного, обессиленного, мчаться как сумасшедшему, может быть, еще больше он боялся выронить мясо из пасти. Челюсти у Гиджбасара были так сжаты, он тратил столько сил на это, что казалось, будто маленькая баранья ляжка стала частью его самого...
– Гони!...
– Гони!...
– Гони!...
Гиджбасара будто поместили в нескончаемо длинную клетку из железа и камня – клетка тянулась, тянулась, тянулась, пес больше не мог дышать, сердце чуть не выпрыгивало из пасти вместе с бараньей ляжкой.
Когда Гиджбасар на бегу снова метнулся вправо от дороги, молодой прозаик Салим Бедбин (Боран) обогнал его, и собака оказалась между двумя машинами; идущие сзади "Жигули" направили фары на Гиджбасара, и сидевшие в той машине коллеги по перу тоже с азартом закричали:
– Гони его!...
– Гони!...
– Ах, подлец, мы мясо по талонам едим, а ты даром?
– Гони!...
– Гони!...
Гиджбасар бежал между двумя машинами, и задняя его догоняла, а передняя не пропускала вперед; и в тот субботний вечер на асфальтовой дороге на Апшероне Гиджбасар был в ужасе, которого не испытывал еще никогда в жизни, даже хватка Черного пса была ничто перед этим ужасом; теперь все, даже маленькая баранья ляжка, вылетело из головы Гиджбасара, Гиджбасар стремился только избавиться от этой безумной гонки, от устрашающего воя моторов и скрежета тормозов, от диких криков, несущихся из машин:
– Гони его!...
– Гони его!...
– Гони!... Гони!... Гони!...
Справа от дороги Гиджбасар нашел, наконец, прорыв в нижней части железной сетки и кинулся в эту дыру. Он даже не почувствовал, как маленькая баранья ляжка, зацепившись за сетку, выпала у него из пасти, как острые концы проволоки разрезали его тело до крови; проскочив в дыру, пес пронесся между инжировыми деревьями и кинулся в виноградник. Это был дачный двор, и Гиджбасар, задыхаясь, с выскакивающим сердцем, почуял во дворе другую собаку, но как только донеслось движение другого пса сбоку от больших ворот, он нашел еще одну дыру в железной сетке (к счастью, хозяин дачи не особенно следил за своим участком...), и не успел другой пес опомниться, как Гиджбасар вылез наружу, железная проволока опять изрезала до крови ему морду, глаза, тело.
Тормоза двух машин на асфальтовой дороге своим скрежетом нарушили ночной покой хартута, вишневых, инжировых, абрикосовых, алычовых, гранатовых, лоховых, миндальных деревьев, покой виноградных лоз во всей округе, даже покой луны и звезд в ночном апрельском небе Апшерона.
А впереди шумело море, и Гиджбасар с вывалившимся языком, задыхаясь, страдая от боли не только в ноге и горле, но и во всем теле, поплелся к морю и свалился на бок на влажный песок у кромки воды.
Снова заработали моторы машин вдалеке, и Гиджбасар слушал до конца их постепенно удаляющийся шум. В их шуме теперь были сдержанность и спокойствие, будто они только и добивались того, чтобы Гиджбасар вот так свалился на берегу, а больше им не о чем было волноваться.
Страшные, жуткие, нечистые силы удалились, но это совершенно не уменьшило страданий Гиджбасара, не принесло ему никакого покоя.
Дул легкий ветерок, море не волновалось, ровно шумело, и его гул как будто никак не сочетался с безмолвием луны и звезд.
А маленькая баранья ляжка, явившаяся в ту апрельскую ночь из финского холодильника зубного врача Наджафа Агаевича, вся вымазанная в земле, пыли, так и осталась у железного сетчатого забора, и конечно, если бы Гиджбасар сейчас встал и вернулся назад, может быть он и нашел бы это мясо; через некоторое время будет поздно, другие собаки или черви, птицы найдут баранью ляжку, съедят ее... Но Гиджбасар не встал и никуда не пошел, он как будто вообще забыл обо всем мире, только слышал шум моря, и этот шум не говорил ни о чем, кроме себя самого, ни о чем, кроме моря...
14
Абдул Гафарзаде
(Продолжение)
Абдул Гафарзаде в тот апрельский день поел купленного молодой девушкой-секретаршей хлеба с сыром, выпил пару стаканчиков армуды – как всегда отлично заваренного Бадурой-ханум индийского чая с кардамоном (Абдулу Гафарзаде очень нравились и аромат, и вкус кардамона) – и встал у окна своего кабинета. Кладбище Тюлкю Гельди просматривалось отсюда вверх и вниз – полный обзор. Перед глазами был городок, уведомляющий об ином мире – печальном, абсолютно безрадостном, абсолютно безысходном, говорящем о бессмысленности жизни, о бренности всего живого. Бесчисленные могильные камни, видимые из окна, были обитателями этого печального, безрадостного, полного безысходности городка, обитателями, погруженными в вечное молчание и неподвижность.
Конечно, доктор Бронштейн и профессор Мурсалбейли были совершенно разные люди, но теперь почему-то Абдулу Гафарзаде показалось, что есть некая близость между крашеными волосами и усами доктора Бронштейна и белоснежным накрахмаленным халатом и волосатой грудью профессора Мурсалбейли. Но самое странное, что Абдул Гафарзаде задумался и о другой близости: между крашеными волосами и усами, белоснежным накрахмаленным халатом и волосатой грудью – и кладбищем Тюлкю Гельди. Все было не просто близко, но и родственно... Очень неприятное чувство. Абдул Гафарзаде постарался прогнать его от себя.
Правда, проснувшись сегодня рано, Абдул Гафарзаде впервые после долгой зимы почувствовал тепло солнца, в его лучах был какой-то оптимизм, даже энтузиазм, а потом ему вспомнилось окно в его кабинете, перед глазами появились надгробия – и принесенные утренним солнцем чистота, свет, тепло как будто извозили в грязи. Такое уж это место, кладбище – самое пессимистическое место на свете. Правда, и смотреть на кладбище как на что-то нежное, в сущности, было грехом, и в минуты, когда бренность мира и бессмысленность жизни навевали на сердце тоску и безнадежность, Абдул Гафарзаде старался утешиться тем, что не он первый и не он последний из пришедших в этот мир обязан когда-то его покинуть, а раз так, раз великие ученые мира (Авиценна!), поэты (Физули!), полководцы (Наполеон), государственные люди (Ленин!) не падали духом перед лицом бессмысленности жизни и вершили свои великие дела, значит, нечего об этой бессмысленности и думать; если ничего от себя самого не зависит, какой же смысл сокрушаться?
Абдул Гафарзаде протер очки, сцепил руки за спиной, выпятил грудь и вышел из кабинета. Девушка-секретарша вскочила, как только он показался в дверях, но он не взглянул на нее. У дворовых ворот управления кладбища он остановился и осмотрел могилы, покрывшие весь склон.
Бадура-ханум, печатавшая кандидатскую диссертацию, посвященную экономическим вопросам транспортировки фруктов по овощефруктовым рундукам Баку, на своей машинке, где с годами на клавишах буквы стерлись так, что стали невидимыми (никто, кроме Бадуры-ханум, на этой машинке печатать не мог), посмотрела на Абдула Гафарзаде, который, пройдя через приемную, пересекал двор, увидела его задумчивые серые глаза и поняла, что он опять идет прогуляться по кладбищу; у человека иногда возникает желание погулять по бульвару или походить по горам, лесу, лугу, и Бадура-ханум за долгие годы работы в управлении кладбища знала, что и у Абдула Гафарзаде порой возникает желание – погулять по кладбищу, причем это грустное, печальное желание. В последнее время такое желание у него появлялось все чаще, становилось потребностью... Бадура-ханум жалела Абдула Гафарзаде, она даже останавливала на миг пальцы, автоматически летающие по стертым клавишам, глаза ее на миг увлажнялись, но потом пальцы, как автомат, снова начинали работать.
Для Бадуры-ханум Абдул Гафарзаде был, конечно, страшным человеком, он загубил всю жизнь Бадуры-ханум (во всяком случае, самой Бадуре-ханум так казалось, и с годами эта одинокая женщина со все большей безысходностью, все большей враждебностью, злобой признавала Абдула Гафарзаде единственным виновником своего одиночества, неприкаянности, беспомощности, даже старения), но при всем при том в самой глубине сердца порой возникало и какое-то родное чувство к этому человеку, весьма мимолетное, очень легкое, но все-таки возникало, в мимолетном и легком чувстве были и нежность, и мягкость. Да, он Абдул Гафарзаде. Но ведь он тоже отец, и дитя этого отца лежит на кладбище.
Караульщик Афлатун так свыкся с кладбищем Тюлкю Гельди, что проводил здесь не только ночи, но и дни, и было неизвестно, когда же спит этот человек, маленький, худой – кожа да кости, – но очень проворный, выносливый. И в тот апрельский день караульщик Афлатун, шмыгая носом, мыкался туда-сюда по двору кладбища Тюлкю Гельди, и, завидев Абдула Гафарзаде, помчался к нему, и, с трудом ворочая слишком большим для его рта языком, невнятно забормотал:
– Салам-алейкум, Абдул! Как это называется, ну это, чем могу служить? Не нужно ли чего?
Караульщик Афлатун во всем управлении кладбища был единственным человеком, который звал Абдула Гафарзаде по имени (и гордился этим не только на кладбище Тюлкю Гелъди, но и дома перед женой, перед сыном Колхозом, перед тремя замужними и двумя еще ожидающими мужей дочерьми, перед внуками!), а остальные люди – от плотника каменщика, фотографа Абульфаза до машинистки Бадуры-ханум все говорили "Абдул Ордуханович". Кроме могильщиков-алкоголиков. Могильщики-алкоголики даже имени Абдула Гафарзаде не знали, а знали, так не запоминали, но боялись этого человека, то есть Абдула Гафарзаде, жутко, испытывали перед ним животный страх, потому что если Абдул Гафарзаде за что-то злился на алкоголика, гневался, он вызывал слесаря Агакерима, велел валить алкоголика на землю и хорошенько избивать.
Могильщики-алкоголики стерпели бы тяжелые как наковальня и кулаки и пинки слесаря Агакерима. Но ведь Абдул Гафарзаде поручал не только избить человека как ишака, он велел загнать его в будку караульщика Афлатуна, запереть на замок и целые сутки не давать ни грамма водки (и воды не давать!), а это для могильщиков-алкоголиков было абсолютно невыносимо, это было несчастье, это было пыткой, страшной карой.
