Текст книги "Смертный приговор"
Автор книги: Эльчин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)
Когда алкоголики получали такое наказание, караульщик Афлатун на целые сутки оставался на улице, в холод по ночам бегал вдоль ворот (а в дождь дела были совсем плохи), поджидая такси, водочных клиентов, порой приближался к будке, ругал ноющего внутри алкоголика: "Подыхай, как это называется, ну это, сукин сын!" Когда проходили сутки и алкоголик освобождался, караульщик Афлатун входил в вонючую, как уборная, будку, проводил очистительные работы. Даже когда в этой будке жил Гиджбасар (что-то пес в последние дни на глаза не попадался – потерялся, сдох, что с ним случилось?), собака не гадила так, как эти низкие алкоголики...
Абдул Гафарзаде посмотрел на маленького человека, который, стоя навытяжку, ожидал приказаний; кажется, с тех пор, как открыл глаза на мир, он видел в махалле Афлатуна таким же, как сейчас, – этот человек не старился, у них весь род был такой – долгожители, очень шустрые. Мать Афлатуна, когда ей перевалило за сто лет, была как ртуть, на месте не могла усидеть, готовила, мыла, подметала... Умерла внезапно от рака, если бы не рак, и сейчас еще жила бы!... Говорили, что наркотики, выдаваемые в аптеке, чтобы облегчить боли старухи, этот подлец Афлатун матери не давал, а задорого продавал наркоманам... Все возможно, от этого караульщика Афлатуна можно чего угодно ожидать... А может, просто так говорят, кто знает, может, все вранье... Лучше жизнь потерять, чем имя! Но говорили... И другое говорили-ходили слухи, будто Афлатун – палач, что он ходит в тюрьму расстреливать приговоренных к смерти и получает зарплату...
Абдул Гафарзаде не уточнял этот слух (если бы захотел, конечно, все точно узнал бы!), потому что каким бы омерзительным существом караульщик Афлатун ни был, он когда-то дружил с Хыдыром, и если бы действительно выяснилось, что Афлатун – палач, Абдулу Гафарзаде это было бы неприятно.
Когда Афлатун еще водил трамвай, дети из махалли, где жила семья Абдула, вскакивали, бывало, на подножку, спрыгивали с трамвая на ходу, и один раз Афлатун рассказал об этом Хыдыру, и бедный Хыдыр, да упокоит аллах его душу, так поколотил Абдула, что когда Абдул вспоминал об этом, ему до сих пор было больно. Еще раз Хыдыр избил Абдула за курение... Хыдыр хотел, чтобы Абдул был сильным, здоровым. Хыдыр хотел, чтобы в этом волчьем мире Абдула сторонились, чтобы Абдул был не едой, а едоком. Бедный Хыдыр, если бы теперь он был жив...
Каждый раз, когда Абдул Гафарзаде вспоминал Хыдыра, рана у него в сердце начинала болеть как свежая. Годы проходили, а рана не заживала, даже когда Ордухан покинул этот мир, вместе со страшной раной от смерти Ордухана в сердце Абдула Гафарзаде оставалась на своем месте рана от смерти Хыдыра, боль от свежей раны, несмотря на страшную остроту, не заглушила боль старой раны.
Хыдыра больше сорока лет нет на свете, а маленький человечек Афлатун какой был, такой и есть, нечто вроде ртути, здесь ныряет, там выныривает, шмыгая носом, повторяя "как это называется, ну это". Что ж, раз мир таков, пусть живет... У Хыдыра с Афлатуном были отношения хорошие; рядом с Хыдыром, чье тело будто было отлито из бронзы, маленький Афлатун всегда был младшим, даже после того, как неожиданно вступил в партию, перестал водить трамвай, стал заместителем директора школы, Афлатун не возгордился перед Хыдыром, наоборот, в то дурное время постарался, устроил Хыдыра учителем физкультуры, и Абдул Гафарзаде никогда этого не забудет, до конца жизни будет давать хлеб Афлатуну.
– Нет, Афлатун, ничего не нужно, большое спасибо... – Абдул Гафарзаде сказал это и подумал: если на свете в самом деле есть счастье, то этот маленький человечек, этот Афлатун – самый счастливый человек: все ему нипочем, зарабатывает свои гроши, содержит свою семью – и доволен. Абдул Гафарзаде иногда завидовал таким вот "маленьким людям", и ему казалось, что его зависть от абсолютно чистого сердца.
Караульщик Афлатун постоял, глядя на Абдула Гафарзаде, направлявшегося на кладбище Тюлкю Гельди... Афлатун на собраниях часто видел Мир Джафара Багирова в те прекрасные времена, когда был партийным активистом и ходил на все собрания в Баку. Действительно, прекрасные были времена, все тогда боялись, все сторонились Афлатуна, а Афлатун отдавал свою жизнь за партию.
Однажды – шла весна 1939 года – на политическом собрании работников просвещения Баку в филармонии Мир Джафар Багиров здоровался с застывшими как статуи по обеим сторонам коридора людьми, он пожал руку и Афлатуну. Караульщик Афлатун никогда не забывал глаза Мир Джафара Багирова, глядящие сквозь очки, не забывал его лицо. В глазах и лице Мир Джафара Багирова был такой холод, что у человека шла дрожь по всему телу. И когда караульщик Афлатун стоял близко, лицом к лицу с Абдулом Гафарзаде, он видел его сходство с Мир Джафаром Багировым, и хотя природа не одарила караульщика Афлатуна богатством чувств, холод и во взгляде, и в улыбке полных губ Абдула Гафарзаде он ощущал. Да, у них были очень хорошие отношения, но караульщик Афлатун боялся Абдула Гафарзаде не меньше, чем когда-то Мир Джафара Багирова.
Абдул Гафарзаде в задумчивости вышел со двора управления, вошел на кладбище Тюлкю Гельди и, не обращая внимания на работников, которые при виде его подтянулись – кто перестал смеяться, кто спрятал сигарету в руке, кто прекратил разговор, – никого даже не видя, удалился от управления.
Лучше бы Афлатун не устраивал Хыдыра в ту школу, Хыдыр там стал жертвой продажных людей, подлецов, и Абдул Гафарзаде во всех деталях помнил, как в снежную зимнюю ночь 1939 года трое постучали в дверь, вошли и забрали Хыдыра.
В ту зимнюю ночь Абдул хотел уснуть под теплым одеялом, но уснуть не мог, потому что с прошлой ночи чувствовал: что-то произошло и это "что-то" им обоим на пользу, дела Хыдыра теперь пойдут лучше, Хыдыр еще больше возвысится. Это "что-то" случилось вчера ночью, когда, Абдул знал, Хыдыр ходил на день рождения дочки к директору школы в гости.
Хыдыр вернулся с торжества поздно, разделся, лег, но до утра не уснул, в темноте понял, что и Абдул не спит. "А ты чего не спишь? – спросил. – Спи". Сказал, но знал, что Абдул не заснет, потому что Абдул так привязан к Хыдыру, так любил Хыдыра, что все чувства Абдула были связаны с Хыдыром, как будто обнаженный электрический провод тянулся от души к душе, Абдул тотчас улавливал волнение старшего брата.
И в ту ночь торжества Хыдыр сказал: "Спи... Спи... Все будет отлично! Наше все – впереди! Замечательная жизнь – впереди! И для тебя будет замечательно, спи!..." Хыдыр так это сказал, в его словах, как и в его мускулах, была такая сила, такая уверенность, что маленький Абдул сразу и очень сладко уснул под воздействием слова "замечательно", сказанного Хыдыром, доброго, мягкого, разлившегося по сердцу, принесшего под толстое одеяло покой и ласку.
Когда на следующий день Абдул, учившийся во вторую смену, вернулся из школы, Хыдыр был дома. Как всегда в хорошем настроении, он насвистывал "Сары бюльбюль" (и теперь каждый раз, когда играли, пели "Сары бюльбюль", Абдул Гафарзаде приходил в умиление, будто пели о несчастной судьбе Хыдыра), он поджарил мясо с луком (вкус последнего приготовленного Хыдыром жареного мяса до сих пор был в памяти Абдула Гафарзаде), поставил перед Абдулом бутылку лимонада, а перед собой – графин пива, и братья поели. Хыдыр время от времени все поднимал большой палец вверх: "Отлично будут дела, отлично!"
Сначала Абдул думал, что речь идет о каком-то спортивном состязании, о чем-то связанном со спортом, но, сидя напротив Хыдыра за столом и поедая прекрасное жареное мясо, десятилетний маленький мальчик понимал, что нет, на этот раз речь не о спорте, на этот раз будет нечто большее и оно осчастливит их с братом. Абдул ничего не спрашивал: хоть братья и очень любили друг друга, старшинство между ними соблюдалось, а если бы Хыдыр счел нужным, он ведь сам сказал бы, раз не говорит, то задавать вопрос было бы неуважением.
В ту зимнюю ночь Абдул был под толстым одеялом. Толстое одеяло было в доме единственным, и Хыдыр отдал его Абдулу, а сам укрывался пледом, когда же бывало очень холодно, накидывал на плед пальто. Толстое одеяло осталось от отца, которого Абдул не видел, от матери, которую он вспоминал с трудом, и самое прекрасное, самое лучшее свойство одеяла было в том, что Хыдыр не позволил себе взять его, тем толстым одеялом он оберегал Абдула не только от холода, но и от всех вызывающих содрогание дел мира, холодного как лед.
Постучали в дверь, вошли трое, приказали сонному Хыдыру одеваться, увели Хыдыра... Десятилетний ребенок сразу понял, что трое пришли не с добром, и скорее удивился, чем испугался: после того прекрасного слова "замечательно", после прекрасного жареного мяса, после "все будет отлично" и поднимаемого Хыдыром вверх большого пальца внезапный, в полночь, приход троих, их неуважительное обращение с Хыдыром... Растерянность. Десятилетний ребенок был растерян и пришел в себя лишь, когда эти трое уводили Хыдыра из комнаты.
Сбросив толстое одеяло, Абдул вскочил и закричал как безумный... Хыдыр, обернувшись, посмотрел на Абдула в свете десятилинейки: "Не бойся... Я вернусь!" Абдул успокоился. Потому что кто же мог сделать что-нибудь плохое такому сильному человеку, как Хыдыр? (Маленький дурачок Абдул слышал о дедушке Сталине только прекрасные сказки: дедушка Сталин знает семьдесят два языка; дедушка Сталин – друг советских спортсменов, это часто повторял бедняга Хыдыр; дедушка Сталин, увидев на Курском вокзале голодного мальчика-сироту, заплакал и насовсем подарил мальчику свою машину... Но что любимый дедушка Сталин волк, – откуда это было знать маленькому дурачку?) В свете десятилинейной лампы в лице Хыдыра виделась такая ласка, в улыбке было столько родного, а лица, жесты, слова трех пришельцев были так грубы, холодны, чужды, что Абдул хоть и успокоился, но заплакал.
С улицы раздался стук захлопнувшейся автомобильной дверцы, машина тронулась, и шум ее удалился от дома вместе с Хыдыром. Конечно, в ту снежную зимнюю ночь 1939 года десятилетнему ребенку не приходило в голову, что машина увозит Хыдыра в никуда, навсегда; десятилетний ребенок не мог предвидеть, что с этих пор он будет, полуголодный, одинокий и беспомощный, расти у своей старой, обессилевшей тетки... Что сам себе с десяти лет в своей свободной и счастливой стране он будет зарабатывать на хлеб, что, кроме него самого, ему больше никто не поможет...
Все проходит, и все на самом деле прошло, минуло, кануло. Он никогда не рассказывал об этом ни бедняге Ордухану, ни Севиль, ни, конечно, маленькому Абдулу. Удел жизни Абдула Гафарзаде только его удел, и горькие воспоминания принадлежат одному ему; каждый должен уметь нести свою судьбу на собственных плечах.
Два дня назад был дождь, и земля по обе стороны единственной асфальтовой дороги на кладбище еще не высохла, там и тут стояли маленькие лужицы, было грязновато. Но и лужицы, и грязь, странное дело, будто вносили нужные душе штрихи в картину кладбища Тюлкю Гельди, потому что в этот апрельский день Абдул Гафарзаде, медленно шагавший по кладбищу, соединив руки за спиной и выпятив грудь, чувствовал в себе и вокруг какую-то противную сухость, никогда им прежде не ощущавшуюся, даже могильные камни казались превратившимися в сухой-пресухой песок, готовый рассыпаться. И тело Абдула Гафарзаде и его внутренности были как сухой песок в песочных часах вот сейчас все просыплется на асфальт; хоть он и выпил два стакана чаю, но во рту тоже была сухость, и она будто переходила в мысли, раздумья, воспоминания, и вот теперь и мысли, раздумья, воспоминания превратившись в абсолютно сухой песок, рассыплются вместе с могильными плитами.
Внезапно возникшее ощущение сухости все усиливалось, Абдулу Гафарзаде стало казаться, что и нос его, и уши, и глаза, и волосы наполнились абсолютно сухим песком, он даже готов был поднять руки, чтобы вытрясти песок из волос, стряхнуть с ушей; ощущение сухости пересилило всегдашнюю сдержанность Абдула Гафарзаде, и он быстро, чуть не бегом, помчался к роднику, который три года назад велел оборудовать посреди кладбища, у дороги...
Два дня назад перед родником стоял молла Асадулла и, положив коричневую бухарскую папаху на каменное обрамление родника, неторопливо умывался. Увидел, что идет Абдул Гафарзаде, отошел от воды в сторону и нежными, как у девушки, руками стал поглаживать белоснежную короткую бороду. Два дня тому назад у родника Абдул Гафарзаде по всей форме поздоровался с моллой Асадуллой.
– Ас-салуми алейкум, молла даи.
Молла Асадулла знал, что директор управления кладбища – один из главных людей в Баку. Сват Абдула Гафарзаде (говорили, будто он писатель) Муршуд Гюльджахани одно время жил в одном дворе с моллой Асадуллой, был неприятным, бестолковым типом, как он стал писателем, Аллах знает... Молла Асадулла, хотя и издали, знал семью Гафарзаде и потому всерьез принял полуиронический-полушутливый привет Абдула Гафарзаде (понимал, что шутки с такими людьми для него хорошо не кончатся!) и ответил на привет полным набором:
– Алейкум ас-салам ве рехметуллахи ве берекетуху дадаш15.
Абдул Гафарзаде не был близко знаком ни с одним из молл, приходящих на кладбище Тюлкю Гельди, и вообще ему не нравились моллы, потому что сейчас истинных молл можно пересчитать по пальцам, большинство мошенники, деньги зашибают. Абдул Гафарзаде, особенно в последнее время, очень интересовался религией. По вечерам, когда они с Гаратель бывали вдвоем и Гаратель тихо лежала на диване с закрытыми глазами, Абдул Гафарзаде сидел в кресле, попивал индийский чай с кардамоном, заваренный собственными руками, читал книги о религии. И приходил к выводу, что религия это одно, а предрассудки – другое: религия – серьезное дело, а предрассудки – темнота и невежество.
Чтобы кого-нибудь знать, личное знакомство не обязательно. У Абдула Гафарзаде были сведения о моллах, участвовавших в похоронных обрядах и зарабатывавших деньги на Тюлкю Гельди, он хорошо представлял себе, что за птица этот молла Асадулла, стоящий сейчас против него перед родником, и поэтому продолжил шутку:
– Что значит "риба", молла даи?
Молла Асадулла не вздрогнул, не захлопал глазами, напротив, ответил Абдулу Гафарзаде тоном учителя:
– "Риба" – это выдача денег под проценты, дадаш, то есть ростовщичество. Говоря нашим современным языком, дадаш, "риба", то есть процент долга, – вещь запрещенная, дадаш, и не только "риба", но и все, в чем есть малейший элемент "риба", запрещено – к примеру, лотерея. Вот так, дадаш!...
– Да ну?... Молла дай, дорогой, а что, и в Коране об этом написано?
– Конечно, написано, дадаш, конечно! А как же. В Коране говорится: "Аллах сделал торговлю праведной, а ростовщичество – неправедным". А в другом разделе говорится, дадаш: "Аллах уничтожит изобилие товаров, приобретенных путем ростовщичества, а изобилие товаров, отданных в подаяние, умножит".
Да, человек действительно венец творения и самое удивительное существо на свете: Абдул Гафарзаде отлично знал, что этот кроткий, благостный, набожный молла Асадулла все четыре из четырех лет войны брал в залог под проценты у жен, детей, чьи мужья, отцы, сыновья, братья сражались на фронте, были убиты, пропали без вести, – он брал у них в залог последнее золотое колечко, часы, ожерелье и за четыре года набрал золота с царскую казну. Большинство женщин, которые ради хлеба ребенку закладывали Асадулле под большой процент последнее золотое кольцо, потом не могли найти денег, чтобы выкупить свое кольцо обратно. Кольцо, оставшиеся от предков золотые часы, ожерелье, браслет, серьги – все оставалось шапочнику Асадулле. Асадулла в то время шил папахи, как молла он стал промышлять потом, через много лет после окончания войны, во время Н. С. Хрущева.
Хоть молла Асадулла и много зарабатывал, но, когда женил сыновей или отдавал дочерей замуж, продавал кое-какие золотые вещицы – и понятия не имел, что все золото, проданное им Мирзаиби, основному своему покупателю, кочегару управления кладбища, доставалось Абдулу Гафарзаде, Мирзаиби был только посредником.
Молла Асадулла еще был ничего, он хоть Коран знал – правда, толкуя слово "риба", он ничуть не смутился, даже не покраснел... Но все-таки он Коран цитировал. А на кладбище шастали такие мошенники-моллы, которые о Коране и понятия не имели: кто из тюрьмы вышел, кто лекции по научному коммунизму читал, а один так раньше циркачом был.
Два дня назад Абдул Гафарзаде, прищурив серые глаза, взглянул поверх очков прямо в глаза молле Асадулле и спросил:
– Ты знаешь молл, которые бывают на нашем кладбище?
– Как не знать, дадаш? Конечно, знаю.
– Всех?
– Большинство! – Молла Асадулла хоть и не понимал смысла этих вопросов директор его проверял, что ли? – но отвечал терпеливо и серьезно. Большинство знаю.
Если молла Асадулла знал большинство этих молл, значит, знал и то, что все они – мошенники. Абдул Гафарзаде сначала улыбнулся вопросу, который сейчас задаст, потому что этим вопросом он как будто мстил молле Асадулле за кого-то, за что-то, и спросил:
– Когда ты умрешь, который из них прочтет над тобой поминальную молитву?
Абдул Гафарзаде умел говорить вот так прямо, в лоб, но и молла Асадулла был старый волк, потому даже глазом не моргнул, только погладил свою мягкую, как шелк, белую бороду, сказал:
– До тех пор, дадаш, я сам над многими поминальную молитву прочитаю!...
Внезапно откуда-то возник фотограф Абульфас, будто вынырнул из могилы, и, тотчас поднеся фотоаппарат к глазам, сфотографировал моллу Асадуллу с Абдулом Гафарзаде у родника.
– Вы так прекрасно стояли, Абдул Ордуханович! Будет настоящее художественное фото! Принесу – посмотрите!
Внезапное возникновение фотографа Абульфаса именно после тех двусмысленных слов моллы Асадуллы и то, что он сфотографировал их два дня назад, сейчас произвело очень тяжелое впечатление на Абдула Гафарзаде. Абдул Гафарзаде вообще не любил фотографироваться, а когда все-таки приходилось, ощущал сожаление о будущем, свое отсутствие в будущем. Когда-то кто-то, взглянув на эту фотографию, скажет... Это, мол, молла Асадулла, подлец был, мерзавец, да, теперь, наверное, уж и кости его сгнили в могиле!... Провались он к черту! На деньги сирот себя и своих детей лелеял. А это – Абдул Гафарзаде, когда-то было в Баку кладбище Тюлкю Гельди, так он был там директором... И что к этому прибавят? Вон куда увлекли его раздумья... Ну что, что еще скажут?
Почему он теперь вспомнил встречу, случившуюся два дня назад? В тот апрельский день Абдул Гафарзаде чуть не бегом добежал до родника, торопливо снял очки, наполняя горсти водой, плескал себе в лицо, проводил мокрой рукой по шее. Родниковая вода как будто смыла и унесла песок, сняла ощущение сухости, в мыслях, в сердце Абдула Гафарзаде полегчало, он немного пришел в себя; и неожиданное (и неприятное) чувство – чувство близости, родственности между крашеными волосами и усами доктора Бронштейна, белоснежным крахмальным халатом и волосатой грудью профессора Мурсалбейли и этими могильными камнями оно, кажется, тоже уходило, пропадало понемногу... Но... Потом, потом что скажут? Что скажут?
Абдул Гафарзаде, как правило, избегал подобных неожиданно возникающих вопросов, и теперь он скорее стал думать, что моллы откровенно обнаглели, да и попы от молл не отставали, уж сколько лет по соседству с Абдулом Гафарзаде жил поп – с утра до вечера водку пил и ругался со своей сестрой, старой девой. Но на кладбище Тюлкю Гельди попы не приходили, приходили моллы. И, удаляясь от родника, Абдул Гафарзаде подумал, что этих молл (вместе с моллой Асадуллой!) надо как следует проучить, прижать их как следует, чтобы сок закапал. Абдул Гафарзаде, конечно, и раньше про молл не забывал, это дело поручено было слесарю Агакериму. Слесарь Агакерим по воскресеньям с каждого шатающегося по кладбищу Тюлкю Гельди моллы (их было человек пятнадцать) собирал по двадцатке и все деньги в понедельник отдавал Абдулу Гафарзаде, а уж Абдул Гафарзаде совал Агакериму в карман, в зависимости от настроения, когда одну, когда две, а бывало, и три четвертных. Двадцать рублей с каждого моллы в неделю были своего рода платой за место, если денег не дать, Агакерим прогонит с кладбища Тюлкю Гельди, не позволит сюда больше и ногой ступить. А к кому моллам идти с жалобой? В мечети как официальный молла никто из них не зарегистрирован, так кто с ними вообще будет разговаривать? Государству они пойдут жаловаться? Государство тут же выдаст директору управления кладбища новенькую Почетную грамоту, хорошо, мол, борешься с чуждыми обществу элементами! Моллы все это хорошо знали и, ругая в душе за грабеж и государство, и хозяев кладбища Тюлкю Гельди, безропотно отдавали подать Агакериму...
Теперь, идя между могилами с заложенными за спину руками, с выпяченной вперед грудью, Абдул Гафарзаде категорически постановил брать с мошенников-молл (в том числе и с моллы Асадуллы!) не по двадцать, а по тридцать (пока по тридцать, дальше посмотрим...) рублей в неделю, а кто не захочет платить, того гнать отсюда, как собаку... Непрофессиональные моллы, в сущности, и есть нечто вроде собак-попрошаек, другого выхода, кроме как платить сколько спросят, у них нет. И нищих надо зажать. Правда, Агакерим собирал по пятнадцать рублей в неделю с постоянных нищих кладбища Тюлкю Гельди, но нищие тоже обнаглели, и, как слышал Абдул Гафарзаде, один из них, работавший прежде в административных органах, похожий на женщину подлец по имени Мамедага Алекперов, тайком купил "Жигули" (и пенсию от государства получал!)... И с нищих сбор, как с молл, повысить – до тридцатки в неделю!...
Всегда, придя к какому-нибудь твердому решению, Абдул Гафарзаде чувствовал в себе какую-то легкость. Так было и теперь.
Идя между могилами на кладбище Тюлкю Гельди, Абдул Гафарзаде порой узнавал знакомые лица в высеченных на надгробьях портретах, взгляд его падал на знакомые имена – с кем-то из этих людей он был близок, но, как и те, с которыми он был далек, они были поручены земле; конечно, это навевало грусть, но к грусти внезапно примешался и некий оптимизм, подъем духа: близкие и далекие, знакомые и вовсе не знакомые, – все были в земле, а Абдул Гафарзаде жив и здоров, как десять, двадцать, тридцать лет тому назад; а могло ведь быть и иначе, кто-то из них гулял бы, а Абдул Гафарзаде лежал бы в сырой земле. Но живым был Абдул Гафарзаде, именно он, и в этом, как видно, было везение, счастье. Это везение и счастье Абдул Гафарзаде ощущал физически... Правда, бывали у него и трудные дни, просто жуткие дни бывали. Но и везенье и счастье были простерты над его судьбой навсегда. Абдул Гафарзаде в это верил, как верят дети, что сами они, их отцы и матери не умрут никогда, будут жить всегда. В самом дальнем уголке сердца Абдула Гафарзаде жило понимание, что все это самообман, но он не хотел заглядывать так глубоко.
Подобно тому, как каждый хороший, деловой мэр знает в своем городе все улицы, переулки, тупики, каждый дом, Абдул Гафарзаде на кладбище Тюлкю Гельди знал старые и новые могилы, дорожки, тропинки. Поскольку кладбище было старое, вся площадь была занята, получить здесь место для новой могилы было очень трудно. Некоторых хоронили на участках отцов и дедов, и похороны обходились дешевле, но для тех, у кого здесь места не было, расходы возрастали впятеро, а то и вдесятеро. Новое, простое и аккуратное кладбище было очень далеко от города и не пользовалось у горожан никаким почтением. Бакинцы и жить любили в центре, поближе к морю, и покойников своих хотели хоронить только на кладбище Тюлкю Гельди, а новое аккуратное кладбище было как микрорайон с неотличимыми панельными домами, в таких микрорайонах жили только беспомощные, не нашедшие связей в верхах, в основном бедные люди...
Желающие похоронить своего покойника на кладбище Тюлкю Гельди вели переговоры с Агакеримом, с Мирзаиби или с Василием, а самые почтенные и уважаемые люди обращались непосредственно к Абдулу Гафарзаде. Абдул Гафарзаде, дав разрешение на место, отправлял человека опять к Агакериму, к Мирзаиби или к Василию, потому что сам он денежными расчетами не занимался. Места для могил на хорошем участке – с удобным подходом (близ единственной асфальтовой дороги), неподалеку от водопровода – Абдул Гафарзаде оценивал очень дорого, такие места обычно доставались директорам магазинов и ресторанов, другим денежным людям. А обширную площадь в центре кладбища Абдул Гафарзаде держал для родни высокопоставленных людей, места для подобных могил заказывал Фарид Кязымлы, а иногда и сам первый секретарь районного комитета партии М. П. Гарибли – это зависело от того, насколько высок пост родственника умершего. За места для высокопоставленных могил Абдул Гафарзаде, разумеется, не брал себе ни копейки, таких покойников хоронили по закону, за все услуги деньги в бухгалтерию, по прейскуранту, под расписку. В сущности, только в этих случаях бухгалтерия управления кладбища получала деньги от родственников за место, за услуги и выдавала расписки. В остальное время бухгалтерия строила свою работу лишь на основании указаний Агакерима, Мирзаиби или Василия. Сколько надо было расписок в день для выполнения плана, столько и писали, регистрировали в бухгалтерской книге, копия сохранялась, а оригинал рвали и выкидывали (как будто он у клиента), и в конце каждого месяца главный бухгалтер Евдокия Станиславовна дополнительно к зарплате получала от тех же Агакерима, Мирзаиби либо Василия дополнительно к зарплате 500 рублей, а кассир Маргарита Иосифовна – 300. Эта операция за годы была так отработана, что все действовало точно, как японские часы, купленные и подаренные Абдулом Гафарзаде Бадуре-ханум в честь ее пятидесятилетия (о том, что Бадуре-ханум исполнилось пятьдесят, никто, кроме Абдула Гафарзаде, на кладбище Тюлкю Гельди не знал – Бадура-ханум хранила это как трагическую тайну).
На кладбище Тюлкю Гельди было много старых могил, заросших бурьяном, забытых, давно никем не посещаемых, и Абдул Гафарзаде велел их перекапывать и предлагать как новые участки, а кости из старых могил алкоголики сбрасывали в специально вырытый глубокий колодец.
Некоторые столбили место на кладбище Тюлкю Гельди заранее, сами себе заказывали могилу, обносили оградой, даже строили над пустой могилой купол, сажали вокруг ивы, гранаты, инжир, цветы, пару раз в неделю приезжали поливать свои цветы и деревья, ухаживали за своей будущей могилой. Это были, в основном, доживающие срок старики, на свои деньги или на деньги сына, зятя получали они у Абдула Гафарзаде место в пятнадцать – двадцать раз дороже стоимости (за такие деньги можно было построить однокомнатную кооперативную квартиру!), и конечно же эти могилы никак не регистрировались в управлении кладбища. Но в последнее время появлялась и новая мода: молодые, здоровые люди лет сорока пяти – пятидесяти, заработавшие большие деньги путем превращения государственного предприятия в источник личного дохода или занявшись спекуляцией, покупали себе дома, дачи, машины, а потом брали и место для могилы, заказывали памятники. Для таких людей Абдул Гафарзаде особенно высоко поднимал цены за место для могилы и в душе считал их всех, конечно, идиотами...
Абдул Гафарзаде, все так же сцепив руки за спиной и выпятив грудь, медленно шел между могилами и хорошо знал, куда ведут его ноги; только что возникший в душе оптимизм, подъем духа понемногу сменялся беспокойством, и такая смена настроений всего за полчаса его утомляла.
Как получилось два дня назад, что фотограф Абульфас (надо прогнать подлеца из этих мест) оказался около родника и сфотографировал его вместе с моллой Асадуллой?
Откуда он возник со своим аппаратом?
В этом таится некий смысл? Или сфотографировал и сфотографировал, наплевать, да и все...
Но наплевать не получалось, в тот апрельский день Абдул Гафарзаде, идя между могилами кладбища Тюлкю Гельди, осознавал некий холод фото, некую противоположность жизни и фото, и, чтобы отвлечь себя от этих мыслей, Абдул Гафарзаде стал думать о работе, о хозяйстве.
Остановившись на минутку, Абдул Гафарзаде задрал голову повыше и оглядел не только окрестные могилы, но и все кладбище. Кладбище Тюлкю Гельди было сокровищницей, причем в подлинном смысле: под землей было столько золотых зубных протезов, что, если собрать, наверное, не меньше тонны набралось бы... Тонна золота... ну, пусть даже не тонна, центнер... Да если даже пятьдесят килограммов...
А что тут сложного? Поручить двум алкоголикам ночью вскрыть могилу, выломать у трупа, у скелета челюсти, выдрать протезы и привести могилу в прежний вид. Кто узнал бы? Никто... Кто догадался бы, услыхал бы? Никто.
В последние три года эта мысль то пропадала, то вдруг снова выныривала, и поскольку Абдул Гафарзаде перед тем, как претворить в жизнь какую-либо новую идею, семь раз отмеривал, чтобы один раз отрезать, он посмотрел Уголовный кодекс Азербайджанской ССР, который всегда хранил в сейфе. В Азербайджане до сих пор такого не бывало – Абдул Гафарзаде знал точно, – а статья 231-я Уголовного кодекса предусматривала 2 года ареста. В сравнении с пудами золота всего 2 года ареста? Даже смешно... Если бы дело вдруг раскрылось – Абдул Гафарзаде мог так разработать операцию, что она не раскрылась бы никогда, но в любом случае, хотя бы и раскрылась, Абдул Гафарзаде поручил бы тому же Мирзаиби; иди, родной, отсиди два годочка, и вот тебе за это пуд золота! До конца дней потом ешь, пей, наслаждайся...
Три года эта мысль не давала покоя Абдулу Гафарзаде, и он впервые в жизни, впервые в своей деятельности не мог принять окончательного решения и страдал от этого. Конечно, на свете не могло быть дела более мерзкого, чем копаться в могиле. Но если с другой стороны посмотреть, ведь и игнорировать такое количество золота (дармового, совершение дармового золота!) тоже невозможно. Для покойников, чьи кости теперь гниют (пусть даже не гниют! – какая разница между человеком, умершим вчера, и например, Мешади Мирза Мир Абдулла Мешади Мир Мамедгусейн оглу, ушедшим из этого мира в 1913 году и порученным земле на кладбище Тюлкю Гельди, – в сущности, не было никакого различия, оба пребывали в праведном мире...), какое значение, какой смысл имеют их золотые зубные протезы? Абдул Гафарзаде не раз отвечал сам себе: никакого значения и никакого смысла нет! Но все же к окончательному решению прийти не мог. Невыносимое, будто каждый раз вонзали ему в сердце кинжал по самую рукоятку, безумное чувство как молния пронзало Абдула Гафарзаде: под этой землей лежит и его собственное дитя, у его детки тоже были золотые зубы...
