Текст книги "Мне уже не больно (СИ)"
Автор книги: Dru M
Жанры:
Современные любовные романы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
– Верю.
*
Когда закатываюсь в квартиру, и Лешка заносит мою сумку, я замечаю на коврике у порога пару женских туфель на каблуках. Не назвал бы себя очень внимательным до деталей женского гардероба, но я сразу понимаю, кому принадлежат лакированные красные туфли без единой пылинки и намека на пятнышко осенней грязи. Пальто и белый медицинский халат, примостившиеся на вешалке возле сиротливой лешкиной куртки, подтверждают мою догадку.
Проследив за моим взглядом, Леша беззаботно сообщает:
– А к нам Василиса зашла. Хочет спросить тебя про самочувствие.
Не Василиса Андреевна. И даже не «твой школьный психолог». Я не могу сдержать ехидной улыбки и вкрадчивого вопроса:
– И как давно она к нам зашла?
Леша не краснеет: он всегда, сколько я себя помню, был очень сдержанным в плане эмоций. Но взгляд все-таки отводит и чешет кончик носа, делая вид, что не произошло ничего необычного.
– Ну, мы чай уже успели попить. С конфетами, которые Виктор занес.
Черт. Значит, Вик уже был здесь и поговорил с Лешкой без моего присутствия. Наверняка ведь выяснил, что на выходных я вовсе не к бабушке катался. Но с этим я разберусь чуть позже.
– Леш, – я подаюсь вперед и с серьезным видом маню его пальцем. Он обеспокоенно наклоняется ближе, думая, что сейчас я сообщу ему нечто очень важное. Но я только тихо и горячо выдыхаю ему в ухо: – Она же лет на десять тебя старше, Дон Жуан недоделанный.
– Да иди ты! – злится Лешка, отскакивая меня с выражением вселенской обиды на лице. Я улыбаюсь, довольный произведенным эффектом, но добавить ничего не успеваю. Из кухни выглядывает Василиса.
– Привет, Никита.
Непривычно видеть ее не в юбке, а в низко сидящих темных джинсах и рубашке с коротким рукавом. Надо сказать, с такой фигурой Василисе идет любая одежда.
– Здравствуйте, – я все еще широко улыбаюсь, замечая краем глаза, как в Лешке активизируется режим крутого парня. Он расправляет плечи, принимая вид таинственный и важный, и небрежно опирается рукой о дверной косяк. Но если я сейчас рассмеюсь, боюсь, брат со мной месяц разговаривать не будет.
– Давай в твою комнату, поговорим, – Василиса, совершенно не смущаясь, сворачивает в спальню и ждет, пока я закачусь следом, чтобы прикрыть дверь. – Обезболивающее пил на выходных?
– Нет… – у окна я разворачиваю коляску, прикидывая в уме, брал ли вообще упаковку в руки. Она вроде бы стояла у Алика на тумбочке, но я ни разу не попросил достать мне таблетку. – Не болело ничего.
Василиса выглядит приятно удивленной. Она достает потрепанный блокнотик из заднего кармана и что-то в нем чиркает огрызком карандаша.
– Так ты все-таки принимал горячие ванны, как я советовала?
Я ей на прошлом приеме сказал, что не люблю принимать ванны и обычно обхожусь легким контрастным душем. Но на выходных мы с Аликом действительно два раза подолгу торчали в горячей воде.
– Ага, – подумав немного, на всякий случай добавляю: – С солью морской.
– Очень хорошо, – Василиса улыбается, с какой-то особенной добротой. – Продолжай в том же духе. Я еще Леше скажу об этом.
Вот опять. Не Алексей Григорьевич, и даже не Алексей. Этот факт заставляет меня хорошенько задуматься. Либо я воображаю себе невесть что, либо выходные приятными были не только у меня.
– Это все, что меня интересовало. Об остальном поговорим на приеме через неделю. И не забудь, пожалуйста, что в понедельник у тебя вместо русского в расписании физиотерапия, – напоминает она, убирая блокнотик и направляясь к выходу. Я смотрю ей в спину, потом наблюдаю из-за неплотно притворенной двери, как Леша в коридоре помогает Василисе надеть пальто. Она пожимает ему руку, продолжая давать какие-то инструкции. Лешка деловито кивает.
Вроде бы обычно прощаются.
Но потом я одергиваю себя. То, что Алик прощается при помощи жарких долгих поцелуев, вовсе не значит, что все остальные поступают также. Я решаю, что еще попытаю Лешку на эту тему, и достаю телефон, чтобы наконец-то набрать Вику.
Комментарий к 3. Никита
* «Что жизнь это не побег за брендом» – Никита вспоминает строку из песни Oxxxymiron и dom!No “Привет со дна”.
** Дон Жуан – один из «вечных образов» литературы Нового времени: ненасытный обольститель женщин.
========== 3. Как прежде уже не будет ==========
Вечером Алик пишет мне «вконтакте» с просьбой объяснить тему по биологии, и, естественно, в обсуждении мы очень быстро отходим от учебы к персонажам комиксов. Затевается нешуточный спор: кто круче, Человек-паук или Человек-муравей? Я напираю на то, что способность уменьшаться до размеров букашки, сохраняя свою человеческую силу, всяко лучше банального пускания паутины из рук. Но Алик упрямо пишет мне о маневренности Паука, силе, гибкости и возможности быстро по высотным зданиям перескочить из одного конца города в другой.
Я как раз строчу ответ с перечислением неоспоримых достоинств Человека-муравья, когда звонит телефон, и на экране высвечивается фотография Ульяны, корчащей смешную рожицу. У меня падает сердце. Это будет первый наш разговор с пятницы, и я не уверен в том, что смогу найти достойное объяснение скоропостижному разрыву, не имея возможности рассказать о нас с Аликом. Да даже если бы я мог, что бы я сказал? «Привет, прости, но в моей жизни появился златовласый бог Аполлон, который обратил меня в языческую веру?»
Пишу Алику короткое:
«Мне Ульяна звонит».
Поднимаю трубку и зажимаю телефон между ухом и плечом.
– Привет, Ник! – голос Ульяны по обыкновению бодрый, а вот мое невразумительное мычание в ответ даже с натяжкой радостным не назовешь. – У меня к тебе важный разговор.
«Бля… Когда девушка сообщает, что у нее к тебе важный разговор, это плохо?»
«Не знаю. У меня не было девушек».
Да, советчик из Алика никакой.
– Что за разговор? – стараюсь, чтобы голос хотя бы звучал участливо, потому что от догадок – одна хуже другой – мне становится откровенно не по себе.
– Знаешь, мне очень неловко такое говорить… – Ульяна задумчиво вздыхает, и у меня пропадают последние сомнения: она все узнала. Но Уля принимается так быстро тараторить, что я не сразу понимаю, что с выводами сильно поспешил: – Короче на выходных мы пару раз гуляли с Антоном Васильевым. И вчера вечером после ужина в ресторане он меня поцеловал, а я… только с очень большой натяжкой можно назвать мою ответную реакцию сопротивлением. В общем, чего я хочу в последнюю очередь, так это врать тебе, Ник, потому что я очень-очень тебя люблю! Но, мне кажется, только как друга. Я хотела предложить не торопиться с отношениями. Потому что если в них не будет искренности, то грош им цена. Понимаешь?
Она спрашивает это с искренним беспокойством, а я не могу сдержать радостной улыбки и облегченного выдоха. Определенно, тяготящие обоих ненастоящие отношения не стоят нашей с ней дружбы. Поэтому я, игнорируя уже третье подряд «Ну что там?» от Алика, мягко говорю ей в трубку:
– Понимаю, Уль, понимаю. На самом деле я тоже хотел не идти дальше и не знал, как тебе об этом сказать.
– Правда? – Ульяна смеется. – Видишь, мы даже мыслим одинаково, Воскресенский… Но только попробуй меня теперь избегать!
Я издаю легкий смешок.
– Даже не посмею.
– Дружба? – предлагает Ульяна уже серьезно, и я также серьезно ей отвечаю, чувствуя себя самым свободным и счастливым человеком на планете:
– Дружба, Уль.
Мы прощаемся, условившись встретиться перед уроками в холле, и я возвращаюсь к ноутбуку и вкладке диалога с Аликом. Там набралось уже двадцать сообщений, в которых вопросы от спокойных стремительно перескочили на нервные и нетерпеливые, с кучей вопросительных и восклицательных знаков. В довершение картины снизу появляется уведомление, что Алика нет в сети.
Я набираю его номер, и Милославский тут же, спустя половину гудка, рявкает в трубку:
– Снизошел?
– Да успокойся ты, я же не могу одновременно концентрироваться на двух разговорах, – фыркаю, закатывая глаза. Алик, наверное, самый нетерпеливый из всех, с кем я знаком. Ответом мне становится упрямое гнетущее молчание. – Не хочешь спросить, к чему мы с Ульяной пришли?
– Дай угадаю, – отзывается он ядовито, но я слышу едва различимое беспокойство в его тоне, – вы все еще не разошлись, потому что тебе неловко бросать бедную несчастную девочку.
– Я что, произвожу впечатление бесхребетной мямли? – отзываюсь обиженно и тут же вздыхаю: – На самом деле она сама попросила остаться друзьями. Кажется, у нее намечается что-то с Антоном.
– Хм.
Алика эта новость будто бы не очень удивляет, но он все равно становится на порядок веселее и даже посмеивается, что-то набирая на ноутбуке.
– Теперь все препятствия устранены? – спрашивает он вкрадчиво. Как же быстро интонация его голоса может перейти от мрачного раздражения к легкой беззаботности. – Эй, ты там уснул?
– Ты о сексе? – бормочу сконфуженно, и чувствую, как горят от смущения уши. Никогда бы не подумал, что постельные темы будут вызывать во мне столько стыдливости.
Алик снова смеется.
– Вообще-то я просто о нас, – тянет он с игривой хитрецой и добавляет низким томным голосом: – Но если хочешь поговорить о сексе…
– Нет! – отзываюсь с невольным испугом. Чувствую, что не перенесу пошлых разговорчиков по телефону. Один тихий голос Алика с пробивающейся в него хрипотцой вызывает у меня волну неконтролируемых эмоций и легкое щекочущее чувство в груди. А если он начнет таким тоном говорить что-то развратное, я ведь потом в глаза ему не смогу смотреть. – В общем, мне осталось только поговорить с Виктором. И тогда… уже не будет никаких препятствий.
– Хорошо, – мурлычет Алик, пребывая в приподнятом расположении духа. – Тогда до завтра?
– Угу, – на ум приходит еще кое-что, и я шепотом зову: – Алик?
– А? – отзывается он, настораживаясь. – Что-то случилось?
– Да… – вздыхаю озабоченно. – Случилось… Человек-муравей круче!
И бросаю трубку, чувствуя себя при этом последним дебилом, но не переставая смеяться.
*
Вопреки моим ожиданиям, объясниться с Виктором не получается. Он выслушивает меня с каменным лицом, безучастно глядя, как по коридору мимо нас идут ученики, и на предложение простить меня за ложь реагирует только тяжелым взглядом и неясной ухмылкой. Я пытаюсь хоть как-то оправдаться, говоря, что он бы больше психовал на выходных, знай, где я на самом деле нахожусь, но Вик только качает головой.
– Ничего ты не понимаешь, Никита, – говорит он ровным чужим голосом, окидывая меня снисходительным взглядом. Что-то в его глазах подсказывает мне, что он готов мириться с чем угодно, но только не с присутствием Алика в моей жизни. – И ведь потом приползешь, побитый и несчастный, и будешь говорить, что я был прав.
Его пренебрежение больно ударяет по самолюбию. Ну, в самом деле, не маленький же я мальчик, чтобы отчитывать меня за знакомства, которые я завожу.
– Да о чем ты, Вик? – спрашиваю я, начиная раздражаться. Как назло колесо заедает, и мне не сразу удается повернуть коляску так, чтобы поехать вслед за Виктором, двинувшимся вперед по коридору. – Ты придумал себе невесть что…
– Это ты придумал, – Виктор вдруг разворачивается, наклоняется и тыкает пальцем мне в плечо. – Придумал себе образ Алика, который при первой же возможности разлетится по швам и оставит тебя один на один с его истинной сущностью. Помяни мое слово.
Виктор молча уходит в кабинет.
Я злюсь на него в ответ, хотя и ощущаю давящий вакуум неопределенности в перспективе того, что мой лучший друг не собирается со мной общаться. Закатываясь в класс биологии, я теряюсь еще больше, потому что не знаю, за какую парту пристроиться. Виктор уже бросил вещи к Ромашке, уткнувшись в параграф учебника с самым невозмутимым видом. Алик сидит рядом с Громовым, что вызывает во мне неконтролируемый прилив ревности, благо я уже завелся не на шутку. Впрочем, заметив меня, Алик тут же порывается вскочить и пересесть, но я едва заметно качаю головой.
Не хочу еще больше раззадоривать Виктора, да и внезапная рокировка может привлечь слишком много ненужного внимания одноклассников.
К моему счастью, свободным оказывается место рядом с Дублем. Не то Триплет приболел, не то просто прогуливает, но я решаю, что внезапное одиночество Дубля – это прекрасный повод занять место рядом с ним.
– Привет… – я подкатываю коляску к парте и осекаюсь, понимая, что даже смутно не представляю, как его на самом деле зовут, а обращаться по прозвищу неудобно, когда с человеком не знаком. Но этого и не требуется, потому что Дубль увлеченно рубится в «Энгри бёрдс» на своем айфоне и, кажется, вообще не замечает моего нечаянного соседства. – Ничего, что я тут сел?.. – молчание и приглушенные звуки игры. – Понятно, сегодня мне все объявили бойкот.
Дубль игнорирует и мое высказывание, и начало урока, и даже устный опрос, который затевает преподаватель биологии. Неясным образом внимание Евгения Игоревича минует Дубля, беззаботно переключающегося на новую игру, и целиком концентрируется на Карине, которая что-то невразумительно мямлит на попытку прогнать ее по домашнему параграфу. Черт разберет этих учителей. Может, у Дубля есть письменное разрешение от богатеньких родителей пинать балду весь выпускной класс.
Впрочем, к четвертому уроку, что я провожу за соседней с ним партой, я привыкаю к обществу Дубля и даже им наслаждаюсь. А что – не отвлекает, не косится из-под своей густой челки, не возражает против моего присутствия, звук у игры вежливо выключает на время урока.
Мне становится интересно, а как они с Триплетом общаются, и сколько слов за весь день друг другу говорят? Может, у них какая-то телепатическая связь, и мысленно они стебут всех в классе и перемывают всем косточки, посмеиваясь над нашим непониманием их глубоких натур?
Эта теория так меня увлекает, что я не замечаю, как Арнольдовна поднимается со своего места, подходит прямо ко мне и опускает ладонь на девственно чистую страницу моей тетради, в верхнем углу которой в гордом одиночестве значится сегодняшняя дата. Я вздрагиваю от неожиданности и поднимаю голову, натыкаясь на суровый взгляд «эй, Арнольд», не предвещающий ничего хорошего.
– Воскресенский, тебя не смущает отсутствие решения задачи в твоей тетради? – спрашивает она, игнорируя то, что Дубль рядом вообще на парту не выложил ничего, кроме своего телефона.
Я бы сказал ей, что меня бы скорее смутило присутствие решения, потому что задача попалась какая-то космически сложная и на мой скромный разум не рассчитанная, но только грустно вздыхаю и покорно открываю учебник.
Арнольдовна, неодобрительно качая головой, идет обратно к учительскому столу. Паршивый день, с какой стороны не взгляни.
*
Перед последним уроком мы с Ульяной вдвоем направляемся в курилку. Алик ушел и захватил с собой Громова и Антона, мне не сказав ни слова и даже в мою сторону не взглянув. Виктор по-прежнему со мной не общается, воротя от меня нос, и на душе становится как-то тоскливо.
– Боже, да не делай ты такое лицо, будто тебя от всего тошнит, – просит Ульяна, доставая из кармана форменной жилетки тонкие девчачьи «Гламур». Курит она редко и только за компанию. – Вик все еще дуется?
Я исподволь наблюдаю за Ульяной. Вечно неунывающая и оживленная, с идеальным макияжем, тщательно выглаженной чистой одеждой и изящно заплетенной французской косой. В ней нет ни одного изъяна, не за что критически зацепиться. Быть может, потому я ее не видел никогда грустной, что жизнь не находит в ней слабых мест, чтобы нанести по ним удар.
– Ага.
– Беспокойство Вика тоже можно понять, – примирительно замечает Ульяна, выпуская дым и слегка закашливаясь. – Он видел, как Алик поступил с Громовым.
Ее слова заставляют меня удивленно вскинуть голову.
– Ты знаешь о том, что они…
– Все в вашем классе знают, – пожимает плечами Ульяна. Между ее бровей появляется небольшая задумчивая морщинка. – Из тех, кто там был. Громов никогда не терял самообладания, всегда был отстраненно равнодушным и непробиваемым. Но тогда он наплевал на собственную гордость. Он на колени перед Аликом упал при всем классе и слезно умолял его не бросать.
У меня по спине бегут мурашки. Мне не хватает воображения представить Громова, который умоляет о чем-то на коленях при целой толпе свидетелей. Зато я ясно представляю Алика, который смотрит на него сверху вниз пустым скучающим взглядом.
– А Алик просто рассмеялся и прошел мимо, сказав Громову, что он жалок, – продолжает Ульяна тусклым голосом. – Самое странное, что сейчас Громов продолжает ходить за ним, быть рядом с ним. Видимо, если ты принадлежишь Алику, то принадлежишь ему навсегда. Но он сам становится твоим разве что на краткое мгновение, пока не наскучишь и не станешь надоедать.
Тушу окурок об обод колеса, не находя в себе сил вдохнуть поглубже.
От слов Ульяны мое настроение окончательно умирает.
*
На мои звонки Алик не отвечает, на сообщения «вконтакте» тоже, хотя в сети появляется регулярно. Спустя второго десятка пропущенных звонков и уведомления о том, что Александр Милославский заблокировал меня в социальной сети, начинаю смутно беспокоиться и подозревать, что происходящее повторяет ситуацию с Громовым. Мне вспоминаются слова Ульяны «пока не наскучишь и не станешь надоедать», они звенят в пустой черепной коробке, множась и разрастаясь опухолью, отравляющей каждую, даже стороннюю мысль.
Кто я, в конце концов. Кем себя возомнил?
Инвалид, единственный талант которого был полностью перечеркнут аварией. Сирота, вечно угрюмый парень с суицидальными наклонностями в прошлом, состоящий на учете у психолога. Неизвестно, что нашел во мне Алик. Быть может, то действительно было любопытство, которое подтолкнуло его в мою сторону? А я уже представил себя человеком, который может оказывать на него влияние. Даже – боже ты мой! – запретил ему покупать новый ноутбук. Представляю, как он, должно быть, мысленно надо мной смеялся.
Я ведь почти не знаю Алика. Только с его слов, причем неизвестно, какова настоящая доля правды в том, чем он со мной поделился. Он обещал, что его отстраненность не следствие того, что он наигрался. Но есть ли у меня поводы верить словам Алика помимо того, что я жгуче неистово к нему привязался за столь короткий период?
Мысли свели бы меня с ума, пробудь я дома еще хоть немного, но раздается звонок в дверь, и я еду открывать. На пороге стоит Виктор в теплой осенней куртке, глядя на меня без единого намека на улыбку, но уже не так отчужденно, как в лицее.
– Одевайся, – коротко роняет он, покручивая между пальцев связку ключей от своей ауди. Вику исполнилось восемнадцать в августе, и катает он официально, с собственными правами. – Поедем на каньон, гонку смотреть. Там сейчас полно народу.
Молча нахожу куртку, наклоняюсь, чтобы натянуть на ноги непромокаемые ботинки, на всякий случай повязываю на шею шарф. Вик сам вывозит меня из подъезда, помогает перебраться на сидение и кидает сложенную коляску позади водительского кресла.
До каньона добираемся очень быстро, благо наш спальный микрорайон примыкает вплотную к черте города. Когда Вик находит место на импровизированной стоянке на пустоши, я замечаю, сколько здесь машин.
Зрителей собралось наверное с сотню, если не больше. Здесь и знакомые ребята из школы, и какие-то девушки в купальниках и ультракоротких юбках, на которых зябко смотреть. Ребята постарше, явно учащиеся вузов, и даже солидные мужчины резко за тридцать, толкущиеся возле помеченной натянутой лентой линии старта.
Когда перебираюсь обратно в коляску и с явным трудом кручу колеса по погрязшему в песке асфальту, вижу три знакомые машины на старте. Антона, Ромашки и Алика.
Сердце на миг замирает, когда я замечаю Алика и Громова, переговаривающихся о чем-то в стороне от шумной толпы. Алик одет очень просто – джинсы, белая футболка и кожанка. Его светлые волосы растрепались от ветра, взгляд безучастно скользит по людям, которые подходят поздороваться, чувственные красиво очерченные губы обветрились и потрескались. В их уголке я вижу каплю запекшейся крови.
Когда Алик замечает меня, отстраненность в его взгляде сменяется недовольством. Он наклоняется к уху Громова, перекрикивая порывы ветра, и резко спрашивает:
– А безногого зачем притащили?
У меня кружится голова, и в животе скручивается тугой узел. Что отвечает усмехнувшийся Громов, я не слышу из-за бешеного тока крови, шумом отдающегося в ушах.
Мне казалось, будто хуже день стать уже не может, но теперь я едва борюсь с позывом тошноты, и все становится в десятки раз хуже, чем когда я воображал себе это мысленно.
– Вик… – обращаюсь я к другу, когда он откатывает меня с дороги, но я все еще вижу Алика, чужого и совершенно мне незнакомого, стоящего в десятке метров от меня. Хотя кажется, будто расстояние сейчас измеряется километрами. – Ничего не говори, ладно?
В силой сжимаю зубы, до жгущей ломоты в деснах.
Происходящее ранит меня так сильно, задевает так глубоко, что становится даже обидно.
– Только потому, что ты мой чертов лучший друг, – выплевывает Виктор с досадой, похлопывая себя по карманам в поисках сигарет. – Только поэтому я избавлю тебя от нотаций и…
Он осекается.
Толпа перетекает к старту одной слитной волной, огибая машины участников, устраиваясь на песчаных холмах каньона как в ложах амфитеатра. Отовсюду слышится смех, туда-сюда снуют девушки с флажками, до слуха доносится рокот мотора антонового лексуса.
Участники собираются садиться по машинам.
Последним появляется Ромашка, проходит мимо расступающихся людей и останавливается возле Алика. Я замечаю написанное на лице Жени смутное беспокойство. Гротескной мрачностью и волнением от него разит за версту, когда он кладет тяжелую ладонь Алику на плечо и говорит серьезно:
– В твоего отца стреляли. Он в критическом состоянии.
Простые слова.
Всего два предложения, способные ударить наотмашь в самое сердце.
Я почти не дышу, наблюдая за тем, как меняется выражение на лице Алика, сравнивая с теми проявлениями гнева, которые уже видел. И понимаю: до сих пор то были лишь неяркие отблески его эмоций. На этот раз в его взгляде вспыхивает самая настоящая ярость, нечеловеческая, лишенная здравой рассудительности. Животная.
Он хватает Ромашку за ворот футболки так резко, что тот вздрагивает от неожиданности, и тянет на себя. Между их лицами оказываются считанные сантиметры, когда Алик жестко выплевывает чуть ли ему не в рот:
– Ублюдок.
Ромашка медленно поднимает ладони и криво неуверенно ухмыляется.
В его взгляде насмешка мешается с испугом.
– Осторожнее, Милославский, – тянет он, силясь вырваться из захвата. Несмотря на то, что Женя мощнее Алика и шире в плечах, сейчас он практически безвольно повис на зажатом в кулаке Милославского вороте майки, как тряпичная кукла. – В гонца за дурную весть уже не стреляют.
Люди слишком заняты алкоголем, который мешают с соками, и разговорами, кто-то врубил клубную музыку через колонки машины, и практически никто не теперь замечает, как сцепились эти двое, сверля друг друга ненавидящими взглядами. Мне кажется, не будь здесь свидетелей, и Алик убил бы Женю собственными руками. Заставил бы его глотать песок и давиться ошметками выбитых зубов.
Но он лишь отпускает Ромашку – почти отбрасывает с отвращением от себя, и говорит ледяным безжизненным тоном:
– Ты и твоя семья больше не причините вреда тем, кого я люблю. Садись в машину и покажи, чего ты стоишь на самом деле.
Руки Виктора, которые опускаются мне на плечи и крепко сжимают в успокаивающем жесте, я почти не чувствую. Пока ребята садятся по машинам, пока зрители подбираются ближе к происходящему, закрывая мне обзор на дорогу, пока машины стартуют под громогласный рев толпы, я думаю только об Алике и его перекошенном от злости и боли лице.
Его заставили стартовать, зная, что жизнь его отца на волоске.
Его заставили сесть в машину в состоянии, в котором люди не считаются с собственной безопасностью.
Как бы больно мне ни было, как сильно бы меня ни ранило его презрение, его молчание, его игра, втоптавшая меня и мои чувства в грязь, каким бы не представлялся мне завтрашний день, я едва доживаю до финиша гонок. На одном дыхании, на жалких потугах сердца разогнать по венам застывшую от ужаса густую кровь.
Потом все превращается в месиво красок и звуков.
Виктор садится передо мной на корточки, отряхивает мои ботинки от песка, пристально заглядывает мне в лицо и взволнованно говорит:
– Эй, Ник. Он пришел к финишу первым. Алик выиграл гонку.
Только теперь.
Только теперь я могу выдохнуть.
Комментарий к 3. Как прежде уже не будет
Человек-муравей и Человек-паук – вымышленные персонажи, супергерои комиксов издательства Marvel Comics.
========== 3. То, что невозможно сыграть ==========
Просыпаюсь оттого, что становится трудно дышать, и жар вкупе с пульсирующей болью концентрируется в нижнем отделе позвоночника. Откидываю одеяло, осторожно перебираюсь на коляску, стоящую возле кровати. От прикосновения к ее холодной спинке меня, потного и привыкшего к теплу кровати, тут же пробивает озноб.
Беру из пачки таблетку обезболивающего и катаю ее на языке, а потом глотаю прямо так, без воды. Замечаю свет, пробивающийся из коридора, и медленно кручу колеса, тихо подкатываясь к двери.
Заглядываю в щелку.
Дверь, ведущая на кухню, распахнута настежь.
Вижу Лешку и Василису, пьющих чай под мерное приглушенное бормотание радио. На Василисе растянутые тренировочные штаны и белая домашняя майка. Ее темные густые волосы, влажные после душа, распущены по плечам. Лешка сидит, опираясь локтями на стол, все в той же одежде, в которой вернулся с работы.
– Он стал пить так же много обезболивающего, как в начале сентября, – Леша устало трет глаза, запускает скрюченные пальцы в волосы и пытается пригладить растрепавшуюся челку.
Про меня говорит. Действительно, уже две недели прошло, или сколько там, а я выпил всю пачку. По ночам меня статично мучают то кошмары, ледяным прикосновением сжимающие грудь, то боль, приходящая вместе с опоясывающим жаром. Просто так, пережидая, от нее не избавиться. Если не терпится снова заснуть, до настойчивого зуда в глазах и тяжести в голове, хочешь не хочешь, приходится глотать колеса.
Василиса вздыхает и откидывается на спинку кухонного дивана.
– Леш, давай оба возьмем отпуск? – предлагает она задумчиво, уставившись невидящим взглядом в потолок. – Увезем Никиту к морю, где потеплее, сменим ему обстановку.
– Он и без того забил на учебу, – качает головой Лешка. – Еще пара вызовов от его учительницы алгебры, и его вышвырнут из лицея, не посмотрев на льготу. Пусть хотя бы появляется на уроках.
– Тогда давай переедем на время ко мне, – упрямится Василиса. Она наклоняется к Лешке через стол и накрывает его ладони своими. Пытается заглянуть ему в глаза. – В центре у меня трешка. Лифт для коляски удобный. Там вас не будут доставать с расспросами.
К нам очень часто стали заходить незнакомые люди, не то юристы, не то адвокаты, не то просто служащие крупных компаний. Они не устают пытливо спрашивать, знаю ли я Александра Милославского, и какие отношения нас связывают. Я неизменно невыразительно отвечаю, что он мой куратор в лицее, хотя обязанности свои уже не выполняет. И это все, что нас когда-либо связывало.
Лешка вздыхает.
Достает из кухонной тумбочки пепельницу и пачку «Мальборо». Прикуривает, зажав губами сразу две сигареты, и одну протягивает Василисе.
– Может, так и стоит поступить, – говорит Лешка после пары глубоких затяжек. Смотрит на Василису с кривой печальной ухмылкой, от которой у меня щемит сердце. Как же я не люблю отчаяние, написанное на его лице. – Что я за брат такой, если не могу обеспечить Никите спокойную жизнь?
– Вот только не надо винить себя, – отрезает Василиса, выпуская дым и осторожно стряхивая пепел с кончика сигареты. Сейчас я благодарен ей, что она не дает Леше с головой погрузиться в самоуничижение, потому что он последний, кого я буду винить в сложившейся ситуации. Я сам несу ответственность за то дерьмо, в которое вляпался, и больше никто. – Все образуется. Мы со всем справимся.
Лешка поднимает на нее взгляд.
Улыбается с облегчением и усталой благодарностью.
– Василиса. Ты знаешь, что ты чудо? – бормочет он. Пересаживается к ней на диван и нежно целует ее в голое плечо.
– Знаю, – фыркает Василиса и гладит Лешку по спутанным волосам. Тушит окурок в пепельнице. – В этом и мой интерес есть. Спать вдвоем на твоей полуторной кровати – пытка.
Лешка тихо смеется. Впервые за прошедшие две недели я несмело улыбаюсь в темноте комнаты, вторя его радости. Лицевые мышцы тянет с непривычки. Василиса – первая женщина в нашей семье после смерти мамы. Уверен, она, невзирая даже на ярые протесты, обязательно позаботится обо мне. И, что самое главное, она позаботится о Лешке.
*
Леша удивляется тому, что на переезд я соглашаюсь легко и без лишних препирательств. Более того, я приглашаю Вика помочь, и вдвоем мы справляемся с упаковкой моих вещей в коробку всего за пару часов. Медикаменты собирает и сортирует Василиса, она же берет на себя постельное белье и вещи брата. Лешка только ходит за ней, бормочет невнятно, что уж трусы и носки мог бы сложить и сам, но по большей части только мешается у Василисы под ногами.
– Леш, я даже спрашивать не буду, что это такое, – вздыхает она обреченно, кидая огромный кулек грязных носков, который достала из пыльного пространства за шкафом, в отдельный пакет. – Когда приедем, надо будет срочно все перестирать.
Я посмеиваюсь над тем, как Лешка краснеет и бормочет что-то в свое оправдание, рассеянно перекладывая рубашки с одного кресла на другое и не зная, куда бы приткнуться с помощью.
Когда в квартире не остается ничего неупакованного, Вик с Лешкой сгружают коробки и сумки во вместительный багажник джипа, а все, что не влезло, заталкивают в серебристую «Тойоту» Василисы.
– Может, оно и к лучшему, что вы переезжаете, – говорит Вик, глядя, как за окном машины проплывают безликие фасады домов, как растет в размерах городской пейзаж – от приземистых кучных пятиэтажек к высоким зданиям центра, за которыми не видно пасмурного серого неба. – Тебя наконец-то оставят в покое… – он смотрит на меня, будто бы раздумывая, говорить, или нет. – Слышал про отца Алика? У него вчера остановка сердца была, еле откачали.
Я проклинаю себя за то, что не могу отнестись к новости безразлично. Это все еще задевает меня, заставляет смутно беспокоиться.
Даже после того, как я узнал, что мать Алика сбила моих родителей два года назад, а его отец отмазался и не выплатил компенсацию ни нам, когда деньги требовались как никогда остро, ни другим жертвам аварии. Даже после того, как меня стали одолевать люди в строгих костюмах, жаждущие знать, отношусь ли я хоть косвенно к делам Милославских. Даже теперь, когда Алик если и появляется в лицее, то смотрит на меня как на пустое место, без презрения или ненависти, а с простым равнодушием. Даже когда Громов рассказал всем в классе о том, что Алик наигрался немощным инвалидом и бросил.
