Текст книги "Мне уже не больно (СИ)"

Автор книги: Dru M

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Гришка вручает мне лоток с пирожками, а сам забирает у Вика пакеты, пока тот неуклюже вытряхивается из куртки. Вроде бы ничего удивительного, но этот мальчишка внимателен к окружающим на сотую долю больше остальных.

Мы с ним перемещаемся на кухню, сваливая продукты на столе, и у Лешки наконец-то находится, чем занять беспокойные руки. Он принимается методично расфасовывать сыр, помидоры, какие-то баночки с соусами, пирожные, зелень, мясо и куриные котлеты. Лешин взгляд на секунду поднимается на меня, и он мрачно вскидывает брови в манере «Серьезно? Азбука, черт подери, вкуса?»

Я делаю круглые глаза – «молчи!» – и поскорее выкатываюсь из кухни. Гришка, в коридоре дожидающийся, когда Вик и Ульяна в ванной вдоволь поспорят о том, кто кого забрызгал жидким мылом, делает вопрошающий кивок головой в сторону кухни.

Даже без знания языка жестов я понимаю, о чем он.

– Леша всегда с большим трудом дорогие подарки принимает, – сообщаю тихо. Я тянусь вперед и мягко пихаю сжавшегося Гришку в плечо. Тот в ответ слабо улыбается. – Да не переживай ты так. Вы его не обидели. Просто смутили немного… Ничего, ему полезно.

Спустя полминуты из ванной выходит Вик, многозначительно закатывая глаза.

– И что вы думаете? Эта женщина меня выгнала.

***

Мы сидим на ковре в моей комнате и собираемся пропустить пару кругов «правды или действия». Честно, еще пару месяцев назад я бы даже мысли не допустил, что соглашусь на такую избитую попсовую игру.

Ульяна сидит под столом, прислонившись спиной к теплому процессору. Вик развалился на животе между столом и кроватью, а к шкафу, сиротливо подобрав под себя ноги, прижимается Гришка. Возле него лежит огромная коробка с пиццей, которую Лешка принес нам только что из местной кондитерской за углом.

Сам я сижу, привалившись к кровати, и гипнотизирую коробку, источающую умопомрачительный запах курицы и поджаристой корочки, жадным взглядом. По условиям игры кусок достанется только тем, кто успешно справится с заданием.

– Чур, я первый! – заявляю я, пока Ульяна не нацелилась на парней. – Есть хочу дико.

– Ладно, – легко соглашается она, утыкая взгляд куда-то поверх моего плеча. – Правда или действие?

– Правда.

– Как-то скучно для начала, – фыркает Вик, устраивая подбородок на сложенных руках.

– Скучно – загадывать мне «действие», – парирую я. – Что я тебе интересного сделаю, сидя?

– Воскресенский. Ты что, бросаешь вызов моей фантазии? – губы Вика растягиваются в такую коварную ухмылку, что я мгновенно про себя решаю: нет, не хочется. Ульяна из тени подстолья корчит мне забавную рожицу, передразнивая Виктора. – Ладно, – тот картинно вздыхает. – Уль, задавай этому сачку вопрос.

– Тебе кто-нибудь нравится сейчас? – выпаливает Ульяна, почему-то отклоняясь глубже в тень. Я вижу из-под поверхности письменного стола только нижнюю часть ее лица, хитро улыбающиеся губы и их напряженные уголки.

Голубые глаза Гришки удивленно распахиваются, а Вик громогласно хохочет, так что трясутся его плечи, и ехидно комментирует со знанием дела:

– Девчонки.

У меня вопрос такой бурной реакции не вызывает, только легкое недоумение. Нравится? В смысле, как девушка? В голове немедленно формируется догадка о Каринке, которая могла подбить Ульяну на допрос с пристрастием.

– Ну… – я дергаю за завязку своей толстовки и задумчиво хмурюсь. В прошлой школе я как-то встречался с девушкой из параллели. Нас неожиданно, сальными шуточками и намеками в кругу общих друзей, свел мой бывший приятель, и я, ведомый волнующей новизной, сперва был даже этому рад. Но длинноногая красивая брюнетка с головой, забитой только косметикой, модными журналами и мечтами о жизни в Париже, она быстро наскучила, и мы с ней превратились в блеклое школьное клише – баскетболист и королева класса. Когда она настояла на том, чтобы перейти на новый уровень, я уже не чувствовал ничего, кроме естественного возбуждения, вызванного тесным контактом тел в ее кровати и дерганным бестолковым – для обоих это было впервые – ерзаньем под одеялом. Через месяц, когда уже я ей наскучил, меня бросили. – Не знаю.

Я смотрю на Гришку, который отвернулся к окну, пытаясь скрыть румянец жгучего смущения на щеках, и неуверенно говорю:

– Наверное, нет.

Виктор смотрит на меня со странным многозначительным прищуром, а Ульяна смещается чуть ближе, шурша валяющимися под столом черновиками по физике. Я буквально чувствую, как в комнате, спустя час веселой болтовни и нашего непринужденного гогота, повисает неловкая тишина.

– Совсем-совсем? – ульянин голос звучит неестественно тихо по сравнению с тем, каким я привык его слышать. Она откашливается, наклоняясь к свету, а потом добавляет уже веселее с ухмылкой на губах: – Даже я?

Виктор вдруг дергается, приподнимаясь на локтях, и, пока я замираю, сбитый с толку подобным вопросом, оглядывается на Гришку и делает ему страшные глаза.

– Слушай. Пойдем, покурить выйдем? – Вик поднимается на ноги, подлетает к нему и поднимает чуть ли не за ворот вязаного свитера. Гришка трясет головой в знак согласия, краснеет еще больше и неловко оступается, задевая дверцу шкафа: зеркало в ее расшатанной рамке мелодично брякает. – Давно уже хочу.

И тогда до меня доходит.

Я бы не назвал себя тормозом, но сейчас, когда Вик и Гришка выходят в коридор, захлопывая за собой дверь, я понимаю, что иногда бью рекорды в медлительности мыслительного процесса.

Ульяна выбирается из-под стола, поправляя светлые волосы. Я все еще считаю, что ее прическа идеальна, и она зря каждый раз тянется заправить непослушно выбивающуюся из-за уха прядь.

В горле у меня пересыхает, а сердце екает, будто я узнаю о чьей-то симпатии в первый раз в жизни. Но сейчас все иначе, верно? Я колясочник, который только встать сможет спасибо, если лет через семь. Я уже не тот парень из школьной сборной, который на переменах находится в центре самой оживленной веселой компании. С кем уж точно кто-то из девчонок в тайне хотел бы встречаться.

И осознание того, что Ульяна смотрит и, очевидно, с самого начала смотрела на меня, не обращая внимания на факт парализованных ног, претит мне и одновременно сбивает с толку, вызывает чувство легкой волнительной тошноты и отзывается приятным томлением в грудной клетке.

– Так и не ответишь? – Ульяна на четвереньках подбирается ближе, и озорно сверкающие глаза с лучистыми морщинками веселья в уголках оказываются совсем близко, как и ее запах – яблочных духов, такой ненавязчивый девичий аромат. – Неужели, – она театрально ужасается. – Я все-таки страшная?

Я смеюсь над выражением ее лица. Если Ульяна и была смущена минутой назад, то теперь она все та же веселая умеющая непринужденно рассмеяться над собственной неловкостью девчонка. Которая определенно не может не нравиться.

«Так оно и происходит, верно? В один момент, легко и быстро».

– Ты набиваешься на комплимент, – замечаю я, расплываясь в дурацкой самоуверенной ухмылке.

– Зато ты все еще думаешь, что выглядишь мило, когда вот так улыбаешься! – не остается в долгу Ульяна. Я вижу, что мы соприкасаемся коленями и чувствую ее теплый смешок.

– Ты меня тогда обманула, в спортзале, – заявляю, отталкиваясь одной рукой от кровати, чтобы потянуться ближе, а другую кладу ей на затылок. Мои пальцы запутываются в мягких локонах. Зеленые глаза напротив искрятся весельем. – И сейчас обманываешь. На тебя ведь действует.

Мне хватает незначительного наклона вперед, чтобы ее поцеловать. Наши губы соприкасаются очень мягко и трепетно, Ульяна тянется ближе, чтобы облокотиться ладонями о край кровати и удобнее склонить голову – целуется она явно круче моей бывшей и единственной до настоящего момента девушки. Я думаю о том, как это непривычно, целоваться в своей спальне, в нескольких метрах от вертящегося на кухне брата, который с ума бы сошел, узнай, чем я сейчас занимаюсь. Думаю о том, что поцелуй этот теплый и нежный, каким и должен, наверное, быть. А больше ни о чем не думаю, расслабляясь от чувства легкой будоражащей радости и довольства, поднимающихся внутри.

У ульяниного гигиенического бальзама шоколадный вкус, и я, совершенно это не контролируя, провожу языком по ее сладкой верхней губе.

Пустой желудок сводит, и в животе у меня утробно урчит.

Ну, вот так всегда. Спасибо за неловкость, глупый мешок мышц.

Ульяна отстраняется и прыскает, утыкаясь лбом мне в плечо. Наши грудные клетки поднимаются в унисон, я чувствую ее гулкий смех чуть ли не всем телом.

– Надо уже начать эту пиццу, – ехидно бормочет Ульяна.

– Хорошая идея… Но, Уль, – я чувствую, как она улыбается мне в шею, широко улыбаюсь сам и на всякий случай уточняю, силясь не рассмеяться: – Если ты об этом подумала, я честно не собирался тебя есть.

***

Перед первым уроком в понедельник кто-то включает телевизор, и его мерное бурчание создает шумовую завесу, сквозь которую я не слышу, о чем Карина шепчется у доски с Дублем. Но, судя по ее недовольному лицу и угрюмым взглядам, то и дело обращающимся в нашу сторону, явно обо мне. И явно не в позитивном ключе.

– Куда смотрим? – спрашивает Ульяна, присаживаясь на край моей парты. Ее плиссированная юбка сегодня лимонно-желтого цвета, и я на мгновение задумываюсь, не сшили ли ее на заказ? По крайней мере, не видел ни у одной девчонки формы такого смелого цвета.

– На Каринку, вестимо, – Вик кладет на стол несколько учебников и устраивает на них подбородок, щурясь, как довольный кот. После того, как они с Гришкой в субботу вернулись в комнату, полчаса проторчав неизвестно где, он только и делал, что многозначительно улыбался и что-то ворковал сладким голоском Ульяне на ухо. – Она сейчас дырку в Нике проделает. Извелась вся.

– Она мне заявила, что мы больше не подруги, – фыркает Ульяна, болтая ногами. Мыски ее туфель задевают висящий на крючке через проход портфель Громова, но я подозреваю, что остающиеся от этого пыльные полосы доставляют Уле эстетическое удовольствие. – Если бы Никита стал встречаться с Каринкой, я бы не стала отказываться от нашей с ней дружбы так легко. Парни не стоят этих ссор.

– Вот это ничего себе, – закатываю глаза, откидываясь на спинку коляски. Карина, к счастью, в этот момент демонстративно берет вяло сопротивляющегося Дубля под локоть и ведет прочь из кабинета, судя по всему, желая оставить меня один на один с чувством вины. Которого нет. – Я бы в любом случае не стал с ней встречаться. Карина просто любит игрушки. Новые игрушки, которые отличаются от уже приевшихся богатых и прямоходящих.

Вик широко зевает:

– Вот. Теперь и ты поднабрался опыта, юный падаван.

Назойливой трелью врывается в класс через распахнутую дверь эхо второго звонка, и Ульяна соскакивает с парты. У ее класса урок будет этажом выше, поэтому она быстро меня целует, оставляя вкус своего шоколадного бальзама, и, весело подмигнув – «не парься» – убегает в сторону лифтов.

Я облизываю губы, размышляя над тем, чем принципиально отличаются обычные поцелуи от поцелуев с языком. Вторые слюнявее, но вроде как ощущений вызывают гораздо больше. В том числе там, где не надо бы, когда ты в школе и у тебя намечается сдвоенная алгебра.

– Герой-любовник, ты спустишься к нам, смертным, на землю? – Виктор само ехидство. Его глаза сверкают из-под полуопущенных светлых ресниц бесноватым огнем. Он так воодушевлен зачатками романтики между нами с Ульяной, что не может спокойно просидеть пять минут без расспросов и шуточек.

– Я с тобой, – отзываюсь, закатывая глаза, и буркаю, недовольный тем, что меня отвлекли от приятных мыслей: – Любимый.

– Какая фамильярность! – Вик пихает меня под бок, я не остаюсь в долгу, и у нас занимается неуклюжая потасовка. Борьба, с какой стороны ни взгляни, выходит нечестной: у Вика острые локти, от которых остаются здоровенные синяки под ребрами.

В класс возвращаются Карина и Дубль, на их лицах, даже на обычно меланхоличном Дубля, написано какое-то нездоровое волнение, поэтому я останавливаю Вика, кивая в сторону двери:

– Чего это они?

Вик перестает пихаться и супится, сдвигая брови к переносице.

– Алик даже Каринку с ее проблемами заткнет. Явился.

Я не отрываю взгляда он двери. Все сторонние мысли тут же вылетают из головы, шутливая беззаботность сменяется ожиданием с примесью невольного нервозного волнения.

Сначала в класс стремительно влетает Ромашка, за ним решительным широким шагом – Громов, но у пустующего учительского места оба замедляются и, переглянувшись, в нерешительности останавливаются, чтобы уступить дорогу.

Алик, высокий худощавый блондин, заходит в класс как-то навытяжку, но, если бы у других такая осанка и решительный разворот плеч смотрелись бы неестественно прямо, то при взгляде на него не возникает ощущения неправдоподобности. Он не сует руки в карманы форменных брюк, не придерживает ими школьную сумку и не складывает на груди. Идет между парт медленно, с ленцой, не глядя ни на Ромашку, ни на Громова, ни на одноклассников – уставившись в окно, будто в помещении никого, только праздно воркующий телевизор, включенный на канале новостей.

У него очень выразительные черты лица: ярко очерченные высокие скулы, ровный разлет бровей – на полтона темнее самих волос. Чувственные губы, ровный нос, небольшая ямка под нижней губой. Серые глаза, но не как у меня, темные, а почти прозрачные. И взгляд исподлобья, самое в нем примечательное, мрачный полный отрешенной задумчивости взгляд, словно говорящий собеседнику: Алик одновременно и здесь, и где-то глубоко в своих мыслях, как если бы он был слишком недоволен тем, что происходит вокруг, чтобы постоянно осознанно присутствовать в настоящем.

Есть ли в этом человеке хоть в половину от той агрессии и пылкой несдержанной ярости, которую ему приписывают? Потому что, глядя на Александра Милославского, я вижу бесконечно усталого человека, в напряжении бредущего к последней парте и едва заметно кривящегося при любой попытке Громова к нему обратиться.

«Оставь меня».

«Притворись, будто меня здесь нет».

Вот, что сквозит в каждом его движении.

Но Вик наклоняется к моему плечу и тихо шепчет, чтобы не услышал зависающий в игрушках айфона Триплет:

– Не обманывайся.

========== 2. Алик ==========

Мечты становятся планами,

Потом душевными ранами.

Сильнодействующие, быстро губящие

Большие планы на будущее.

(Смысловые галлюцинации “Большие планы”)

***

– Ты не посмеешь, – произносит отец бесцветным голосом, по-прежнему стоя ко мне вполоборота. Бледный профиль в скудном освещении пасмурного неба, краешек которого виднеется в окне, кажется вырезанным из сероватой слюды. Носогубная складка, углубившаяся из-за скривившей лицо презрительной мины. Сведенные к переносице брови. Сжатая до гуляющих под кожей желваков челюсть. – Я запрещаю тебе. Ты позоришь меня своими выходками. Если я узнаю, что отчисление из американского кампуса тебя ничему не научило…

Такой надменный. Такой жалкий в попытке вновь обозначить свою давно отвергнутую власть.

Я молчу. Нет никакого смысла в пустых препирательствах – смысл есть только в прямом неподчинении. Двигаюсь по направлению к двери, невнятно хмыкнув «еще бы», но отец резко, будто предвидел это, шагает наперерез, цепко схватив меня за предплечье.

Занятный способ демонстрации силы. В других обстоятельствах я бы даже посмеялся над тем, во что превратились мы с отцом.

– Отпусти, – в тоне ни на грамм раздражения или бестолкового юношеского гонора. Только нечеловеческая усталость. Взрослею я, что ли, в самом деле? Поднимаю взгляд так медленно и нехотя, будто мне вовсе наплевать на жгучую боль, пронзившую то место, где зияет расчертивший руку от запястья до локтя уродливый незаживающий шрам, оставшийся от падения с мотоцикла. Рана, которая даже сейчас, неделю спустя, сочится теплой кровью и марает рубашку.

Отец со смесью удивления и отвращения глядит на собственные судорожно сжавшиеся на моей руке пальцы, рукав под которыми становится грязного красного цвета.

– Ты мерзок, Александр, – почти рычит он, отталкивая от себя мою руку. Я тускло усмехаюсь, одергивая липкий рукав и касаясь рваного края раны, выглядывающего из-под манжеты. Больно, но отрезвляюще. Я ощущаю уже знакомую приятную дрожь в груди и пьянящее предчувствие живости, холодящее загривок.

Отец не может требовать от меня прекратить. Приказ остановиться сродни приказу перестать дышать.

– Ты насквозь пропах табаком и потом, – бросает отец, отворачиваясь, но не спеша двигаться с места. Есть что-то отчаянное в его нежелании отступаться от своего, в его озлобленном бессилии и попытке держать меня, как цепного пса, у ноги. Чтобы создавать видимость ускользнувшего сквозь пальцы «раньше».

Я кривлюсь. С меня уж точно хватит. Порыв неконтролируемого раздражения встает поперек глотки, мешая ровно дышать.

– Я насквозь пропах этой дырой, – окидываю выразительным взглядом скрюченную напряженную фигуру отца и смотрю в упор в блеклые серые глаза, в которых не осталось эмоций живее гнева и животной тоски. Я бросаю с издевкой: – Склеп имени моей матушки.

Ни один мускул на лице отца не дергается, но приглушенный рык, едва не сорвавшийся с его губ, и застывшие в уголках глаз злые слезы не могут обмануть. Я думаю с убежденностью, продиктованной презрением к жалкой тени, в которую превратился отец, что никогда не позволю себе так унизиться. Любовь и привязанность делает из людей рабов эмоций и опутывающих их сердце чувств.

Никогда. Я не окажусь настолько зависимым от кого-то. Бред, фальшь, херово внушение, засевшее занозой в лимбической системе головного мозга.

– Когда ты уже перестанешь цепляться за нее? – продолжаю я ровно, не собираясь проявлять чуткость и понимание. Меня такому не учили. Я делаю еще шаг по направлению к отцу и безжалостно произношу, упиваясь слабостью, которую тот не в силах сейчас скрывать: – Мне тоже не хватает ее. Но я выпускаю эту боль. Вот так, – вытягиваю руки перед собой и сжимаю ладони в кулаки, демонстрируя сбитые костяшки с запекшейся коркой крови. Отец неприязненно дергает подбородком в сторону, и я улыбаюсь, почти по-настоящему. – Что, не нравится, отец? Попробуй хоть раз, – я скалюсь и почти смеюсь, хрипло и с надрывом. – Ударь меня, сбей меня нахер с ног! Покажи, что ты не бесхребетный слабак, покажи, что в тебе осталась хоть толика чувства, задевающего так глубоко, что хочется взорваться.

Слова, нечаянно, но так точно описавшие меня самого. Это близкое к забвению состояние эйфории и блаженной механической злости.

Отец смотрит в окно, на накативший со стороны горизонта каскад грозовых массивных туч и ровный частокол кипарисов парковой территории особняка. А потом шепотом произносит, едва шевеля губами:

– Ты стал монстром.

– Быть может, я должен извиниться? – грудь колет мимолетное сожаление, тотчас сменяясь угрюмой усталостью. – Но разве ты когда-нибудь извинялся, – обхожу отца, преодолеваю последние метры до двери и замираю на пороге, – за то, что вырастил меня таким?

***

Всю первую половину дня я навожу порядок в зимнем саду.

Пересаживаю розы из-под задавивших их пышным цветом георгинов, урезаю секатором бойкие плети дикого винограда. Долго думаю, нужны ли маки в одной клумбе с рудбекией, но в результате решаю, что корни их слишком тесно переплелись, да и плотный ковер клевера пострадает при разделении. Потом проверяю температуру и уровень влажности, обхожу весь зал, осматривая систему полива. Садовник, которого я нанял в начале прошлого года, до сих пор исправно следит за поддержанием порядка. Арсеньевичу где-то под семьдесят, и он так же, как и я, с трепетной любовью относится к растениям. Поэтому сад встречает меня терпким запахом удобрений и прелой земли, сладким дурманом лилий-однодневок и тончайшим шлейфом любимой маминой парижской лаванды.

– Ну что, Саша, доволен работой? – бодро спрашивает Арсеньевич. Он улыбается, а глаза, утонувшие в жестких складках морщин, лукаво поблескивают. – Ты как коршун все кружишь-кружишь по саду. Нашел, где я напортачил?

Он спрашивает это весело, но мне становится немного стыдно за пристальный осмотр. Все-таки, Арсеньевич в мое отсутствие с боем отстоял зимний сад у отца, который в отместку за мои выходки хотел спалить здесь каждый росток.

– Нет, вы чудесно справились, – честно отвечаю и достаю бумажник, отсчитывая несколько купюр.

– Это ты, хозяин, убери, – Арсеньевич неодобрительно хмурится. – Ты мне уже на карточку деньги начислил, ничего сверху мне не надо.

Я настойчиво пытаюсь всунуть ему хотя бы двести долларов, но он отстраняет мою руку, резко разворачивается и хромает в сторону выхода. Странный старик. Пока аппетиты нашей прислуги множатся с каждым месяцем, Арсеньевич молча работает за сущие гроши и отказывается от любых премий. Помню, пытался зачислить ему анонимно деньги за сверхурочные, так на следующий же день обнаружил всю сумму наличкой в конверте под дверью.

Возвращаюсь к рудбекии, которая слепо тычется рыжими цветками в стену и морозит лепестки о ее стеклянную панель.

Спустя час, когда за окнами уже сгущаются сумерки, и сад переходит на мягкое искусственное освещение, заходит Громов. Он неловко протискивается между пихтой и мраморным краем фонтана и замирает прямо надо мной, салютуя папкой, что держит в руке.

– Досье на твоего подопечного, как ты просил.

Я вздыхаю. Мое уединение среди статичных спокойных растений вновь нарушает суетный внешний мир, который бесцеремонно врывается, когда его не ждешь, напоминая о себе звонками, сообщениями, даже чертовым Громовым, чье бесстрастное лицо мне опротивело уже за жалкие семь секунд. Его крупный римский нос и полные губы, немигающие карие глаза, которые пристально уставились на меня, приглаженные длинные волосы. Дыхание с резким запахом мятной жвачки, напряженная поза. Сейчас мне ненавистно в нем все, потому что он нарушил мой покой.

Мечтаю о том, чтобы он поскорее съебал.

– Подозреваю, у инвалидов не самая интересная жизнь, – произношу с легким раздражением, надеясь, что Громов не станет читать вслух. Но он отрицательно качает головой:

– Ты удивишься.

Втыкаю совок в мягкую податливую землю и поднимаюсь, отряхивая руки. Что ж, придется ознакомиться.

– Ты его уже видел вчера, – напоминает Громов, листая свои бумажки. – Никиту этого.

– Новенький? – пытаюсь припомнить хотя бы внешность, но все, что запечатлелось в памяти – он сидел рядом с Виктором, и они весь урок рубились в морской бой. Так себе интеллектуальное развлечение. – И что же в нем должно меня привлечь?

Звучит слегка двусмысленно. Громов, похоже, улавливает это в самой интонации, потому что на мгновение поднимает на меня колючий взгляд. Да, Дима, когда-то нас с тобой связывало нечто большее, чем просто начальственно-подчинительные отношения, но совсем не обязательно каждый раз унижаться, напоминая о себе и своих чувствах.

Ненависть к Громову во мне поднимается сразу на несколько пунктов.

– До аварии он был баскетболистом, – взгляд Димы вновь опускается на бумажки. Его голос звучит по-прежнему равнодушно. – Пользовался популярностью, медали собирал, даже по городу.

– Как интересно.

Я зеваю, но не наигранно. Просто разница во времени с Америкой, препирательства с отцом и мелкая работа по саду меня порядком вымотали.

– Тебя заинтересует то, как он стал инвалидом, – только теперь я замечаю, что взгляд Димы не движется по строкам. Он не читает, просто отводит глаза, не решаясь их поднять. И это странным образом заставляет меня напрячься. – Он попал в аварию. Машину, в которой он ехал, два года назад сбила твоя мать.

Сердце невольно екает.

Тот страшный день, врезавшийся мне в память, вновь кадрами мелькает на обратной стороне машинально опустившихся век. Моя мать, маленькое солнышко, улыбчивая жизнерадостная женщина, которую отец вывел из себя очередной заебистой ссорой, впервые напилась до беспамятства и вылетела на своей ауди на встречку, протаранив три машины, и вместе с грузовиком слетела в овраг. Это показывали по новостям целую неделю, количество жертв – умерших и просто раненых – превысило три десятка. Поэтому я почти не удивлен совпадением. В такую статистику попасть несложно.

Задуматься меня заставляет другое. Я столько раз прокручивал в голове сцену аварии, представляя ее, судорожно размышляя, кто из участников стал последней шестеренкой механизма, выбросившей машину матери с шоссе. Кто-то неудачно вывернул руль, или кто-то отвлек водителя нечаянным разговором. Кто-то копался в пакете с едой из фастфуда, глядя на дорогу лишь краем глаза, или кто-то вдавил педаль газа, врезавшись в мамину тачку так, что у нее не осталось и шанса удержаться на мокрой от дождя дороге. Кто-то слушал музыку и оказался застигнут врасплох тем, что ремень безопасности врезался в грудь. Кем был этот Никита?

– Оба его родителя погибли, а у него отказали ноги. Теперь живет со старшим братом, – заканчивает Громов на той же отстраненно равнодушной ноте. Я медленно киваю.

Значит, Никита стал одной из последних ошибок матери. Сардоническим напоминанием для меня, что и она не была безгрешной. Мне уже невыносимо думать об этом инвалиде, уже ломит кости от желания никогда больше его не видеть.

– Никита Воскресенский не знает, что это была твоя мать, – говорит Громов тихо, замечая что-то недоброе в моем взгляде. Конечно, два года назад отец приложил к этому делу руку. Заплатил нужным людям, договорился с одним из высокопоставленных друзей, избавился от документации, сделал так, чтобы не прошло ни одно из заявлений родственников жертв аварии. У отца есть выгодные связи в городе. – Послушай, Алик…

Я морщусь, отворачиваясь лишь затем, чтобы не видеть сочувствия в его взгляде.

– Оставь папку в холле и можешь идти.

– Да я же просто…

– Дим, съеби, пожалуйста, – вкладываю в голос толику вежливой настойчивости, но этого и не требуется. Громов безупречно срабатывает на собственное имя в моем исполнении. Смущенно бормочет «конечно, как хочешь» и идет к выходу, только и слышно, как шуршит гравий под его тяжелыми шагами.

Я вздыхаю, силясь прогнать все ненужные мысли.

И возвращаюсь к рудбекии.

***

Как ни странно, во мне не находится желания пренебречь приказом отца быть хорошим мальчиком. Даже приезжаю в школу я не на мотоцикле, а на хонде с личным водителем. Отсылаю подоспевшего Ромашку принести мне стаканчик капучино из кафетерия, здороваюсь с охраной в холле. Лениво плетусь по школьному коридору с сумкой наперевес, все только провожают настороженными взглядами.

Шушукаются за спиной, оглядываются, даже ненавязчиво обходят стороной.

– Бу! – поддавшись внезапному порыву, негромко рявкаю на первоклашку. Он вздрагивает всем тельцем, сжимает в кулачках лямки рюкзака и с невразумительным писком уносится прочь.

Даже детей малых мною пугают. Смешно.

В лифте качусь вместе с Виктором Лебедевым. Мелкая сошка, сын инженера у Романова-старшего, а ведет себя так, будто всех здесь знает как облупленных, и мы его чем-то до глубины души обидели. Когда он видит меня, его веснушчатое лицо сразу каменеет, широкие губы растягиваются в презрительной усмешке.

Мне до настойчивого зуда хочется повторить недавнее «бу», но я сегодня хороший мальчик. Сдерживаюсь, становясь у панели с кнопками, избавляя Виктора от непосредственной близости.

– Где там твой дружок? – спрашиваю, вспоминая, что Никита у меня теперь вроде как под шефством.

– С девушкой со своей, – цедит Виктор, складывая руки на груди. Нифига себе, этот безногий уже кого-то сцапал.

– Что за девушка? – пытаюсь поддержать светский разговор.

– Тебе какое дело? – вскидывается Виктор, но под моим прищуром вроде как вспоминает, кто из нас кто, и тихо буркает: – Ульяна.

Дочурка генерального директора местной компании по грузоперевозкам. Да, хороший пирожок себе Воскресенский с полки взял. А логистика вообще больная тема в моей семье. У отца давние терки на почве бизнеса с отцом Ульяны Климовой.

– Как интересно.

Виктор смотрит на меня в упор, словно хочет сказать что-то, но не решается. Помню, классе в первом, еще до всего, я пытался с ним подружиться. Тогда не было ни Громова, ни Ромашки, ни отцовских дел, которые неминуемо коснулись меня уже в четырнадцать, а к грядущим восемнадцати и вовсе впутали по самое не балуй. Прежние детские обиды и недопонимание кажутся такими мелкими и забавными по сравнению с тем, что рознит нас сейчас. Если бы тогда Виктор наплевал на гордость среднего класса, мы могли бы не ехать теперь демонстративно порознь. Были бы в одной лодке.

Лебедев молча выходит, когда лифт останавливается.

Вот и все наше общение.

***

Перед началом урока я прошу Ромашку постоять в дверях кабинета и никого не пускать. Его внушительная фигура закрывает собой весь проем, поэтому от окна я даже не вижу лиц тех, кто пытается зайти и оставить сумки. Пока набираю рабочий номер отца, слышу, как Карина недовольным голосом пытается выяснить, почему ей нельзя зайти и повторить параграф в тишине кабинета. Ромашка односложно бурчит «Алик по телефону разговаривает», и Карина тут же успокаивается и уходит, не вставив ни слова поперек.

– Милославский, слушаю, – спустя несколько гудков резко отвечает отец. Его сухой деловой тон так сильно отличается от вчерашнего срывающегося голоса, что я вновь невольно восхищаюсь тому, как чертовски хорошо он разделяет семейные и рабочие дела.

– Прости, – решаю начать со смиренного покаяния. Стоит показать, что и я умею легко отходить в случае необходимости. – Вчера был в плохом настроении.

Отец молчит.

Значит, готов выслушать.

Негромко рассказываю про Никиту, у которого я назначен куратором, о его отношениях с Ульяной. Отец прекрасно понимает, что Воскресенскому мне придется уделять теперь немало личного времени, таскать его на мероприятия, даже к себе домой, когда начнется пора выполнения совместных проектов. А это означает, что Никита может ненароком услышать вещи, не предназначенные для его ушей. А уж тем более – ушей Ульяны и ее отца.

– Ульяна Климова это нехорошо, – замечает отец. Я слышу, как у него заливается трелью офисный телефон. – Ты не можешь просто уговорить этого Никиту ее бросить, чтобы не возникало лишних проблем?

Отец делает едва уловимое ударение на слове «уговорить», и я невольно фыркаю. Сомневаюсь, что безногого впечатлит, если я попытаюсь ему заплатить или стану ненавязчиво угрожать.

– Отец, в школе так никто не делает, – вздыхаю, оглядываясь на Громова, которого Ромашка пропускает внутрь. Эти двое смотрят друг на друга с плохо скрываемым презрением, тут же отворачиваясь – один к доске, другой в сторону коридора. Ни время, ни общие дела их отцов, ни даже их преданность мне не вытравили из Димы и Жени жгучей взаимной неприязни. – Ты ведь хотел, чтобы я не высовывался. А подкуп инвалидов не самый мудрый шаг для того, кто собирается вести себя тихо до конца учебного года.