Текст книги "Мне уже не больно (СИ)"
Автор книги: Dru M
Жанры:
Современные любовные романы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
Отец замирает, будто я залепил ему оплеуху.
Сощуривается. Я ошибочно трактую этот жест как крайнюю степень злости, пока не замечаю предательский блеск. Слезы.
Мой непробиваемый отец плачет.
Он отворачивается и смотрит в сторону.
Черт, а ведь я не подумал, что и ему было тяжело скидывать на меня такую ответственность. Если быть честным, я очень редко смотрю дальше собственных интересов и переживаний.
– Ну ты и козел.
Удивленно оборачиваюсь, натыкаясь на гневный взгляд Никиты. Он негодующе швыряет в меня полотенцем через весь стол и чеканит:
– Немедленно извинись.
– Не понял, – бормочу удивленно, вешая полотенце на спинку стула. Под прищуром Никиты мне становится откровенно не по себе – он никогда еще с таким негодованием на меня не смотрел.
– Извинись перед отцом, – говорит Никита уже спокойнее, глядя мне прямо в глаза. Легко грустно улыбается, и его взгляд смягчается: – Думаю, родителям важно знать, что когда мы огрызаемся, то делаем это в сердцах, а не от хронической ненависти. Я бы многое отдал, чтобы лично извиниться за каждое дерзкое слово в сторону мамы с папой.
Его слова вцепляются раскаленными щипцами прямо мне в сердце.
Чувство, которое поднимается во мне сейчас, это не стыд, а наивный, но пробирающий до глубины души страх. Почти инстинктивное мученическое нежелание когда-либо отпускать отца. Он есть у меня, и – Никита бесконечно прав – это само по себе уже удивительный дар.
Раздражение отступает вместе с напряжением, сковавшим все тело.
– Пап, прости меня, пожалуйста, – говорю, накрывая ладонь отца своей. Я чувствую, как дрожат его пальцы под моими, и вижу, как удивленно он переводит взгляд с Никиты на меня. Да я и сам не ожидал, что одна лишь его фраза сможет пристыдить меня, заставить взглянуть на ситуацию с совершенно иной стороны: однажды отца не станет, и чем дольше я буду откладывать простые слова извинений и выражения сыновней любви, тем больше рискую не произнести их никогда. – Погорячился.
Отец пристально смотрит на меня, долгим изучающим взглядом.
– И ты меня извини, Саша, – говорит он тихо спустя мгновение. – За то, что меня не было рядом, когда я был больше всего нужен.
На несколько секунд воцаряется угрюмая тишина, прерываемая лишь далеким звоном тарелок и стаканов со стороны кухни.
– Но это ведь целиком и полностью вина Романова, – тихо вмешивается Никита, когда молчание начинает ощутимо давить на нас всех.
Мы с отцом переглядываемся, и он спрашивает, вздергивая брови:
– Ты ему все рассказал? Не слишком ли большой уровень доверия?
– Это он у меня сам такой догадливый, честно, – отзываюсь с усмешкой. Замечаю где-то на краю сознания, как приятно вслух называть Никиту своим. – Я в этом вопросе не был до конца уверен. Так это правда?
Отец мрачно и с интонацией надменной неприязни фыркает:
– Ни капли не сомневаюсь. Громовы мягкотелы и слишком привязаны к нам, чтобы суметь отделить деловой расчет от личного отношения.
То, что Дима никогда не сможет открыто выступить против моих интересов, новостью не становится. Да и то, что Тимур Громов до сих пор смотрит на моего отца, как на кумира и недостижимый идеал, тоже. Но ведь всему однажды наступает конец. И чувства, на которые не отвечают взаимностью, со временем перегорают и становятся лишь памятным сувениром из прошлого.
– Но как бы Дима, поняв, что у вас с ним, – отец кивает на притихшего Никиту, гоняющего вилкой салатный листок в винном уксусе, – все серьезно, не решил, что пора и ему сделать выбор в пользу дела.
Значит, отец про себя сделал вывод, что Никита не моя временная блажь. И это говорит о том, что я действительно изменился. Это чувство изменило все во мне – и выражение во взгляде, когда я смотрю на него, и мое поведение. Как заметил Антон на днях: «ведь с ним ты совсем другой, еще незнакомый мне Алик».
– Вы хотите, чтобы ваш сын подыграл чувствам Громова, лишь бы не наживать себе лишнего врага? – уточняет Никита с изрядной долей ехидцы в тоне.
Я хорошо знаю отца, а потому качаю головой и отвечаю вместо него:
– Нет. Он хочет, чтобы я был во всеоружии, когда Громовы примут сторону Романовых окончательно.
Никита хмурится и понятливо кивает.
Для него фамильная гордость Милославских уже не откровение свыше.
Мы заканчиваем обедать, и я велю двум телохранителям отца отвести его в спальню и дать необходимые лекарства. Папа пытается вяло возражать, но на нем уже лица нет от усталости и тихой борьбы с болью. Он бледнеет и обливается потом, а потому скоро перестает оказывать сопротивление и соглашается отправиться спать. Перед тем, как подняться со стула, он достает из внутреннего кармана пиджака права и небольшой файл со сложенными документами.
– Ламборджини теперь официально твоя. И настоящие права – тоже, – говорит он в ответ на мой непонимающий взгляд. Потом оборачивается на Никиту и добавляет с легкой улыбкой, таящейся в уголках чуть приподнятых губ: – Приятно было познакомиться, молодой человек.
Отца уводят, и прислуга начинает постепенно убирать со стола грязную посуду и накрывать к чаю. Я уже думаю, что теперь нас никто не побеспокоит, но тотчас, будто наперекор моим желаниям, звонит телефон. На дисплее появляется фотография Антона, и мне приходится принять вызов.
– Поехали кататься! – сходу весело заявляет Васильев. На заднем фоне я слышу девичий голос – кажется, Ульяны – и гул заведенного мотора.
– Что? – переспрашиваю обманчиво ласковым тоном, надеясь, что Антон поймет намек. Но тот повторяет громко и раздельно, будто для глухого:
– Алик. Поехали. Кататься.
– Ты в своем уме? – я устало провожу ладонью по лицу, с сожалением глядя на любимый шоколадный торт. Нечто настойчивое в голосе Антона намекает мне, что устроить трапезу в духе семейства Обломовых и переместиться обратно в спальню нам с Никитой сегодня не светит. – Действительно думаешь, что сейчас я хочу кататься?
– Брось, – фыркает Антон. – Я знаю, что твой отец тебе подарил-таки тачку и купил права. Прокатиться по каньону – долг чести.
– Васильев… – начинаю угрожающе, но он нетерпеливо перебивает меня:
– Давай, спроси у Ника, хочет ли он.
Я смотрю на Никиту и тотчас понимаю по его загоревшемуся взгляду, что он слышал каждое слово Антона. Васильев – изверг. Нашел, как быстро и эффективно на меня надавить, и теперь собирается вовсю этим пользоваться.
– Он согласен, да? – без капли стыда смеется Антон. – Будем ждать вас на месте. К нам еще Лебедев и Смолов с девчонками подвалят.
– У Лебедева есть девчонка? – спрашиваю с удивлением, отхлебывая из чашки с чаем и отламывая фигурку из безе с края торта. Раз уж не дают поесть не спеша, придется довольствоваться малым.
– Ну, Дубль Каринку привезет, а Виктор… да нет у него девчонки, – отзывается Антон с сомнением. – Он мальчика немого притащит, все время забываю, как его зовут.
– Гриша, – подсказывает Никита, наклонивший голову в мою сторону, и почему-то краснеет, отводя взгляд.
– Ага, Гриша, – отзывается Антон и веселеет еще больше, услышав его голос. – Все. Отказы не принимаются. Ждем вас.
Он отключается, и я с укором и долей легкого негодования смотрю на Никиту. Тот в ответ лишь ласково улыбается.
– Ну не делай ты такое зверское лицо, – говорит он со смешком. – Подчиненных будешь пугать, а я твоей актерской игре не верю.
– Просто мы так давно не проводили время вдвоем, – замечаю с грустным вздохом.
– Так в чем проблема? – удивляется Никита, перехватывает руку, в которой я держу цветок из шоколадного крема, и тянет ко рту, слизывая с моих пальцев лакомство. Я усмехаюсь. Только он может так просто и естественно делать такие нелепые вещи. – Я отпросился у брата до вечера воскресения. У нас еще целая ночь впереди.
Сердце ускоряет темп.
Неужели, правда, счастье на заставило себя ждать? Закончились бесконечно тянущиеся дни мучительного одиночества, и больше не придется скрываться и обманывать?
– К тому же, – Никита смущенно улыбается. – Мы ведь теперь будем вместе.
– Как Сид и Нэнси? – переспрашиваю весело. Он тянется ко мне, бормоча уже у самых губ:
– Ага. Только не так трагично.
Он целует меня, и я тут же перехватываю инициативу. Прикусываю его нижнюю губу, втягиваю его язык себе в рот. Никита сладко вздыхает, держа в ладонях мое лицо, и на несколько блаженных секунд мы полностью пропадаем в этом поцелуе.
– Продолжишь в том же духе, – говорю, нехотя отстраняясь, – и я ни на какой каньон я не поеду.
– Все-все, едем, – смеется Никита. – Алик, ты точно самый нетерпеливый человек на планете!
*
Когда мы выезжаем на шоссе, я отправляю смс отцу, предупреждая, что мы вернемся вечером, и велю Никите заглянуть в бардачок.
– Что это? – одной рукой он держит стаканчик с кофе, а другой открывает папку и принимается листать. Удивленно вздергивает брови: – Буклеты медицинских вузов?
– Кто-то же из нас двоих должен думать о твоем будущем, – усмехаюсь, глядя на дорогу, черной полосой зияющую посреди моря белого. Мокрые хлопья снега кружатся в воздухе, плотной взвесью скрывая постепенно отдаляющиеся городские постройки.
Никита молчит какое-то время.
Исподволь поглядывая на него, я вижу тонкую задумчивую морщинку между его бровей.
– Тут есть немецкие, – с сомнением тянет Никита. – Свободный университет Берлина и Берлинский университет имени Гумбольдта.
– Международный диплом котируется выше, – я сворачиваю на развилке, выбиваясь из сплошного потока машин, тянущегося в сторону города. – Ты же учишь немецкий.
– Да, но… – Никита проводит ладонью по волосам, приглаживая непослушные вихры. – Как ты себе это представляешь? Учиться в Европе – на это нужны деньги.
– Сейчас ты скажешь, что не возьмешь у меня ни копейки? – я напрягаюсь, вцепляясь в руль. Проигрывая эту сцену в голове на прошлой неделе с сотню раз, я примерно так все себе и представлял.
– Нет, – к моему удивлению, спокойно отзывается Никита. – Я скажу, что не хочу надолго уезжать куда-то без тебя.
Мне приходится взять себя в руки, чтобы ненароком не вынести нас на обочину. Этот человек никогда, кажется, не перестанет меня изумлять.
– Если ты согласишься, то мы будем готовиться поступать туда вместе, – произношу ровно, бездумно переключая каналы на радио. – Я на экономический, ты на медицинский.
– Надо будет рассмотреть все варианты, – Никита убирает папку в бардачок. Всматриваясь в мое лицо, он кажется донельзя довольным. – Думал, я наотрез откажусь?
– Что-то типа того.
– Просто однажды я стану охуенным врачом, буду давать частные приемы Рианне, и верну тебе долг, – заявляет он самоуверенно. Я смеюсь, тормозя прямо посреди дороги, благо на несколько километров вокруг никого нет, отстегиваюсь и тянусь к Никите, чтобы легонько благодарно поцеловать. На его губах остались крошки корицы и слабый кофейный вкус. Отстраняясь, он смущенно спрашивает: – Это за что?
– За здоровые амбиции, – ухмыляюсь, снова пристегиваясь и трогаясь с места.
Когда мы добираемся до каньона, я вижу три припаркованные у нашей старой беседки тачки. Ауди Лебедева, антонов лексус и хонду Дубля. Впервые за последние пару лет я подъезжаю к каньону с этой стороны, а потому удивляюсь тому, что беседка все еще жива. Ветхая, сохранившая кое-где на перилах лохмотья облупившейся серой краски. С ней у меня связано немало воспоминаний. Здесь, наверное, до сих пор стоит полный набор пустых бутылок из под элей «Jaws», в которые мы выбрасывали окурки. И на внутренней стороне крыши по-прежнему есть наши выцарапанные перочинным ножом имена. Здесь состоялся первый поцелуй Антона, здесь мы с ним ночевали летом, когда совершали что-нибудь по-детски глупое и боялись вернуться домой. Здесь я, сотрясаясь от беззвучных рыданий и отвращения к себе, признавался Диме, что гей.
Застигнутый врасплох обрывками ярких воспоминаний, я бормочу:
– Мое детство.
– Я здесь был, – вдруг говорит Никита, подаваясь вперед и ошарашено вглядываясь в беседку, примкнувшую прямо к высокому земляному валу. – Блин, Алик, а мы ведь встречались раньше, – он оглядывается на меня так, будто видит впервые. – Мы с тобой дрались. Я выбил тебе осколок зуба.
Я непонимающе хмурюсь, кончиком языка касаясь резца, который мне нарастили после неудачной драки, лет в четырнадцать. А потом я вспоминаю. Шумную летнюю тусовку, местную баскетбольную компанию, которую, шутки ради, пригласил Ромашка. На каньоне встретились дети богатых родителей и обычные мальчишки, выходцы среднего класса, которых очень быстро распалили алкоголь и столкновение интересов.
Подростки, мы решали споры единственным известным нам способом – хорошей дракой. Из нашей компании вызвался я, изнывая до физически грубого и приземленного, а из городских – щуплый темноволосый мальчишка, который очень быстро надрал мне зад. Я матери еще две недели после этого боялся улыбаться, а когда она заметила брешь в зубах, устроила мне такую выволочку, каких еще не случалось. Она даже пригрозила для острастки, что у стоматолога мне не сделают анестезию.
Я смеюсь, а Никита мрачнеет.
– Прости, – шепчет он, и мне становится еще смешнее. Он отстегивает ремень безопасности и тянется ко мне, просительно ласкается, носом утыкается мне в шею: – Такую красоту чуть не попортил.
– Маленький ублюдок, как же я тебя тогда ненавидел! – я обнимаю его, продолжая посмеиваться. – Еще месяц пытался выследить и потребовать реванша, но мы не знали ни имени, ни номера твоей школы. А потом Антон посоветовал забить.
Никита усмехается мне в плечо.
– Меня так распирало от гордости.
– Еще бы, – фыркаю. – Разок завалил Милославского. А сегодня ночью он…
– Завалит тебя не один раз? – Никита бьет меня раскрытой ладонью в грудь. Я не сдерживаю улыбки. – Так и знал, что ты это скажешь.
В окно с пассажирской стороны нетерпеливо стучат, и нажимаю на кнопку, опуская стекло. В салон заглядывает разрумянившийся от холода Антон и недовольно восклицает:
– Голубки, вы еще не намиловались? Вылезайте. Ник, тебя ждет глинтвейн.
– А меня? – возмущаюсь. – Про меня ты уже и думать забыл?
– А ты за рулем, дурень!
Мы выбираемся из салона, и я достаю коляску Никиты. Песок на каньоне промерз, сверху его слегка припорошило снегом, поэтому колеса не вязнут, и с перемещением проблем не возникает. Никиту у меня тут же отнимают неугомонные Карина и Ульяна, вручая ему чашку дымящегося глинтвейна и уводя внутрь беседки. Судя по тому, как они таинственно хихикают, то и дело оборачиваясь на меня, здесь уже наши с Никитой отношения ни для кого не секрет.
– С днем рождения, урод, – из беседки выходит Дубль. – Покурим?
– Как ласково, – хмыкаю, засовывая руки в карманы пуховика.
– Ну, ты потрепал нам нервы, – пожимает широкими плечами Дубль и встряхивает головой, чтобы убрать челку с глаз. – Ему, – он кивает в сторону беседки, где скрылся Никита, – особенно.
– Знаю.
Мы забираемся на земляной вал, где примостилась одинокая деревянная скамейка, и Антон находит под ней бутылку из-под фруктового лагера.
– Раритет! – вздыхает Антон театрально и даже принюхивается к горлышку. – На ней, наверное, еще остался след слюны Вики…
– Не смей облизывать, – предупреждаю его строго. – Иначе ты мне больше не друг.
Вика – это девчонка, которая училась в одиннадцатом классе, когда нам было лет по тринадцать. Она была из тех старшеклассниц, по которым сохнут все – высокая знойная брюнетка с грудью третьего размера и чувственными всегда ярко накрашенными губами. Вот все и сохли. Кроме меня, конечно, но тогда я списывал равнодушие к формам Вики на собственную крутость и непробиваемую стойкость.
Антон слегка краснеет, ведь он в свое время накатал Вике столько писем, что из них сложился бы целый любовный эпистолярный роман, а Дубль тихонько ржет, раскуривая сигарету.
Это немного разряжает обстановку, в основном между нами с Дублем, и после третьей затяжки я спрашиваю:
– Говорят, Триплет собирается вступать в долю с Ромашкой.
Дубль досадливо морщится:
– Ну да. А я к бизнесу Романовых и близко не подойду. Если понадобится, хоть с тобой буду сотрудничать, лишь бы Жене назло.
– Я польщен, – отзываюсь язвительно, хотя мне бы действительно пригодился такой союзник как Дубль. Хотя бы потому, что оба близнеца Смоловых за спиной Ромашки сделали бы очевидным перевес в его сторону.
Их прозвища дал им в шутку отец еще в средней школе, будто знал наверняка, что сыновья впитают себя как в губку особенности игорного бизнеса и пойдут по его стопам. Потому что дубль и триплет в покере составляют сильную комбинацию. И если Смоловы будут действовать сообща, они могут при желании дать фору и Романову, и мне.
– Хотя бы сегодня не думай о делах, – укоряет меня Антон, стряхивая пепел в бутылку. Он вдруг оборачивается через плечо и говорит: – О, здорово, Лебедев!
К нам поднимается Виктор, придерживая рукой капюшон, из-под которого выбиваются непослушные ярко-рыжие вихры. Ветер треплет полы его потасканной старой куртки. Вик закуривает и улыбается вполне дружелюбно, что означает как минимум то, что Никита запретил ему со мной ссориться:
– Привет.
– А где твоя златовласая подружка? – спрашивает Антон с хитрым прищуром.
– Очень смешно, – сухо отзывается Вик. – Гриша с нашими, в беседке.
– Да ладно тебе, Антон просто дурачок, – примиряюще говорит Дубль, откидываясь на спинку скамьи. – Ты только посмотри на его лицо, ну что с него взять.
Мы с Виком смеемся в унисон, а Антон отходит на пару шагов, причитая, что его не поддерживает даже лучший друг.
– Васильев, – зову негромко, закуривая еще одну. – А я знаю, что тебе поднимет настроение.
Антон с интересом оборачивается, и я рассказываю ему, кто поколотил меня в седьмом классе у этой самой беседки.
– Брешешь! – хохочет Антон, глядя на меня круглыми глазами. – Не может быть! Парень, который навалял тебе – Никита? Не зря он мне сразу понравился.
– Тебе лишь бы меня подколоть, – закатываю глаза, туша окурок в бутылке.
– А тебе просто завидно, – не унимается Антон, подскакивая ко мне и пытаясь закинуть мне за шиворот охапку снега. Я уворачиваюсь, чертыхаясь, и отвечаю Васильеву крепким снежком, сбивающим шапку с его головы. – Что твой парень дерется лучше тебя.
Вик и Дубль переглядываются с каким-то робким чуть смущенным удивлением. Они непривычны еще к тому, что у меня могут быть серьезные отношения, что кого-то я могу называть своим парнем.
А я не задумываюсь об этом. Я просто счастлив.
Перед тем, как рассесться по машинам и отправиться колесить по каньону, мы достаем из бардачка Виктора охотничий нож и становимся у дальней стены беседки.
По очереди, передавая нож друг другу, царапаем свои имена поверх давно стершихся и едва различимых слов и фраз. Я уже не вижу под свежими надписями имен Димы и Жени. Они поблекли и отошли в прошлое. Все еще засевшие где-то глубоко, под слоем краски и давнишних воспоминаний. Но неминуемо перечеркнутые новыми именами: «Карина», «Антон», «Вик», «Дубль», «Ульяна», «Гриша», «Никита» и «Алик».
Комментарий к 4. Вечность встанет с нами рядом
* история Сида и Нэнси – романтизированная в СМИ и массовой культуре история любви легендарного панк-рокера Сида Вишеза и танцовщицы Нэнси Спанжен. В данном случае Алик имеет в виду строку “и будем мы с тобою вместе, как Сид и Нэнси” из песни группы Люмен.
** “Jaws” – марка пива.
*** лагер – наиболее распространённый тип пива, при изготовлении которого используется низовое брожение с последующей ферментацией при низкой температуре.
========== 5. Дима ==========
Прости, опять что-то вышло не так.
Я был непонятен тебе и многим другим.
Пусть это будет один случайный пустяк.
Прости мои слабости, но кто я без них.
(Смысловые галлюцинации «В никуда»)
*
Сны у меня скучные и черно-белые.
Грубо сшитые из обрывков памяти: каких-то далеких, размытых большей частью воспоминаний и пресных цифр бухгалтерских отчетов. С тех пор, как отец стал учить меня, как вести бизнес, мне перестали сниться цветные яркие сны – всегда строго по делу. Бывают, конечно, и хорошие дни, когда мне снится, что родители по-прежнему вместе, они ведут меня гулять в парк и покупают мне огромное липкое облако сахарной ваты на палочке. Бывают и плохие, когда в голове заезженной лентой кино крутится Алик, и я просыпаюсь весь в холодном поту, просыпаюсь, рыдая, как последняя бесхребетная тварь, или просыпаюсь со стояком.
Сегодня – один из таких плохих дней.
«Дима, проснись, – говорит Алик, глядя на меня сверху-вниз с легким удивленным пренебрежением, будто увидел, что запачкал ботинок грязью. – Просыпайся, Громов. Просыпайся, сученыш, или у тебя опять встанет».
Просыпайся.
Проснись, это всего лишь сон.
– Дима, проснись.
Я открываю глаза, резко сажусь в постели, сжимая простынь в кулаках. Надо мной склонилась, ухмыляясь, Карина. От ее растрепавшихся рыжих волос веет уличным холодом и пряным ароматом гвоздики и вина.
– Где была? – спрашиваю резко, кидая взгляд на электронные часы на тумбочке. Надо же, всего лишь семь часов вечера. Вот что значит – начать пить джин с тоником сразу после завтрака. Быстро же меня срубило.
Теперь дико болит голова, и во всем теле такая тяжесть, будто я днем разгружал вагоны, а не спивался в одиночестве в пыльном закутке между диваном и стеной.
– Гуляла, – Карина бесцеремонно забирается на мою кровать прямо в джинсах и накинутой на плечи куртке. Ложится на живот и вытаскивает из-под матраса журнал с мужскими моделями нижнего белья, принимаясь его листать.
– Тебе не говорили, что нельзя брать чужие вещи? – шиплю раздраженно, отнимаю у нее журнал и убираю в тумбочку с кодовым замком. От греха подальше, мало ли, мать Карины решит сделать у меня в комнате перестановку или поменять в доме все матрасы. – И где это ты шлялась?
– На каньоне, – Карина смотрит на меня через плечо со снисходительной полуулыбкой. – Тебе интересно, видела ли я Алика? Да, видела. Мы обкатывали его ламборджини.
– Тачка и так была его, – отзываюсь лаконично.
Встаю и направляюсь к шкафу. Одежда, в которой я заснул, помялась и насквозь провоняла куревом и не раз пролитым на нее джином. Перебираю ровные стопки брюк, с трудом выпутываюсь из джинсов, переодеваясь. Меняю майку, пару раз провожу щеткой по волосам и придирчиво оглядываю себя в большой зеркальной створке шкафа. На щеке остался красный след от уголка подушки, нос распух и покраснел из-за начинающейся простуды, под глазами образовались темные мешки. Красавец, блин.
– Ты не все спросил, что хотел, – Карина, как всегда, бьет ниже пояса. Наматывает длинный локон на палец и прищуривается. Видно, замечает нечто по-звериному отчаянное в выражении моего лица, потому что вздыхает. – Ладно, не спрашивай, я сама скажу. Они приехали на каньон вместе. И они выглядели счастливыми.
Мне до боли, давящей на сердце, хочется, чтобы однажды мне хватило духу сказать «что же, я за них рад». Но я все еще чувствую, как ничтожно слаб, и для такой откровенной лжи, и для искренней радости за Алика, что он счастлив с кем-то другим, счастлив без меня. Мне хочется, чтобы стыд и раскаяние за тот поступок, когда я побил Никиту на школьном дворе, стали спусковым механизмом моего долгожданного освобождения от клубка термоядерных чувств – злобы, гнева, ревности и обиды.
Но этого по-прежнему не происходит.
Я все еще не свободен.
– Кто тебе правду скажет, кроме сестры, – хмыкает Карина, поднимаясь с кровати и направляясь к выходу из моей спальни.
– Сводной, – бросаю я ей в спину. Карина напоследок показывает мне средний палец.
*
Ужин я проспал, поэтому спускаюсь на первый этаж немного погодя, чтобы заесть хреновое настроение хотя бы миндальным печеньем и кефиром. На кухне пересекаюсь с тетей Алей и Ильей, моим телохранителем. Илья лишь мельком глядит на меня поверх учебника: ему немногим больше меня, но он уже заочно учится в местном вузе. Скорее всего, диплом получает для галочки, потому что устроиться моим телохранителем означает выгодно и надолго устроиться. У парня черный пояс по каратэ и превосходные навыки в стрельбе из разных видов оружия – отца это больше чем устраивает.
Когда я захожу на кухню, тетя Аля откладывает свою сумочку, треплет меня по волосам и тепло улыбается.
– Найдешь, что покушать? – спрашивает она, пытаясь поймать мой взгляд. Не хочу встречаться с ней глазами, чтобы не выдать по неосторожности, что я по-прежнему не рад ей как части моей семьи. Тетя Аля этого не заслужила. – Мы с твоим отцом уезжаем на конференцию за город. Вернемся завтра утром.
– Угу, – отзываюсь невнятно, открывая холодильник и доставая бутыль кефира.
– Тогда до скорого, Димочка, – она протягивает руку, будто снова хочет потрепать меня по волосам, но я непроизвольно дергаюсь в сторону, напрягаясь, и тетя Аля тут же сконфуженно отворачивается, старательно делая вид, что жест ко мне не относился. Черт. Обещал же отцу, что буду дружелюбнее с ней.
– До свидания, теть Аль.
Она слабо улыбается, уходит, унося с собой шлейф дорогого итальянского парфюма, и где-то в отдалении за ней хлопает входная дверь. Илья тут же опускает учебник и громко фыркает, паясничая:
– Все в порядке, Димочка? Сможешь покушать сам, Димочка? Или тебе подтереть слюнки?
Я пристально смотрю в карие глаза Ильи, холодные и недружелюбные. Окидываю его беглым взглядом: от бритой светло-русой макушки до мысков красных найков, которыми он легонько барабанит по плиточному полу.
– Доиграешься, – замечаю ему с прохладцей. – Попрошу отца, чтобы тебя уволил.
– Да? – Илья весело скалится. – И что ты ему скажешь? Что я тебя обижаю? В чем дело, Дима, – он изображает искреннее изумление, – тебе же нравятся те, кто тебя унижает.
Вот так я поплатился за то, что позволил себе вытирать сопли о плечо Ильи после истории с Аликом.
– Урод, – голос срывается на раздраженный хрип. Отворачиваюсь, чтобы налить себе кефир и достать с полки пачку печенья. Спустя пару секунд слышу тихий шелест страниц: Илья возвращается к чтению, мгновенно теряя ко мне интерес.
Я сажусь за стол напротив него и мрачно жую свое печенье, пытаясь не концентрироваться на жутком похмелье, уже дающем о себе знать.
Несколько минут проходят в статичной ничего не значащей тишине, а потом звонит телефон.
– Громов, слушаю, – беру трубку, не глядя на дисплей, но что-то подсказывает мне, что звонит Ромашка. А кто же еще.
– Романов, – фыркает Женя, передразнивая мой деловой тон. – Мы с тобой теперь на «вы», все по-официальному?
– Чего надо? – игнорирую его подколку, пальцем давя крошки печенья, рассыпавшиеся по стеклянной столешнице.
– Я думал, ты сам мне скажешь, – голос Жени звучит на какой-то особенной ноте, в которой смешиваются радость и тихая затаенная ярость, – если знаешь последние новости. Я говорил, что стоило надавить на инвалида посильнее. И Алик бы сам прибежал с нужными бумажками, сам бы всю свою фамильную империю по кирпичику снес, лишь бы мы его не трогали.
Женя досадливо выдыхает и продолжает с еще большим запалом:
– А мы что? Побоялись, что только зря настращаем немощного и получим недоумение Алика, выговор школьного руководства да кукиш с маслом.
В ответ лишь молчу.
Я так устал от ненависти, прожигающей нутро, от постоянных мыслей о расправе и мести, что внутри меня уже не находится и крохотной искры вторящего его словам гнева.
– Я не оставлю этого так, – заявляет Ромашка уверенно. – Если Алик думает, что для меня дела наших семей – просто игра во взрослую жизнь, я докажу ему, что настроен решительно. И что для меня бизнес отца – это то, ради чего я рискну всем, если понадобится.
Под сердцем шевелится беспокойство, его же осязаемый холодок вцепляется мне в загривок. В тоне Ромашки сквозит почти фанатичная серьезность, и это мне не нравится. Женя и раньше в своих действиях заходил слишком далеко, только если начинал он с подкладывания огнестрела и подделки уголовных дел, то мне страшно подумать, что он предпримет сейчас.
– Жень, – прошу ровно, ловя на себе любопытный взгляд Ильи поверх учебника. – Не трогай его, ладно? И… – скрепя сердце, произношу на выдохе: – Воскресенского тоже.
Ромашка удивленно замолкает на мгновение, а потом смеется с озлобленным надрывом.
– Ты, никак, струсил? – спрашивает он с издевкой. – Знаешь, я не сомневался, почему-то. В твоей бесхребетности и в том, что ты не захочешь ему вредить.
– Ты не знаешь, о чем говоришь, это же… – пытаюсь образумить Ромашку, но тот резко перебивает:
– Если ты такой слабак и мямля, если ты не мужик, то я в этом не виноват! – он почти орет мне в трубку: уверен, в тишине кухни Илья слышит отчетливо каждое его слово. У меня все внутри переворачивается, обида царапает острыми когтями внутренние органы. Я зажмуриваюсь, не чувствуя пальцев, которыми сжимаю телефон. – Чертов разнеженный пидор! Когда я загребу весь пирог себе, ты еще прибежишь лизать мне зад. Как бы поздно не было… Подумай. Подумай хорошо, Громов, прежде чем сливаться…
Я не выдерживаю.
– Да пошел ты, – шиплю ему тихо, а потом рявкаю громко, на пределе голоса: – Да. Пошел. Ты!
Из меня вырывается нечеловеческий вопль, я швыряю телефон о плиточный пол, и тот разбивается вдребезги с жалобным глухим звуком. Не помня себя от раздражения, смятения и злобы, я подскакиваю и принимаюсь топтать ошметки телефона прямо босой ступней. Осколки экрана впиваются в кожу, на пол брызгает кровь, и боль отзывается тупой пульсацией во всей голени. Но я не останавливаюсь до тех пор, пока не выпускаю наружу все, и бушующие эмоции не рассеиваются, оставляя вместо себя давящий вакуум пустоты.
Только тогда Илья молча поднимается и достает с верхней полки аптечку.
*
Проходит полчаса, а слова Ромашки все не замолкают у меня в голове.
Что, интересно, значит его «докажу, что настроен решительно»?
На шум спустилась Каринка, и теперь она сидит за столом рядом с Ильей, поглядывая с недовольством на мою забинтованную ступню и на окровавленные осколки телефона, собранные в совок.
– Да что произошло-то? – спрашивает Карина, теряя терпение от нашей игры в молчанку.
– Дима рассердился на то, что его назвали пидором, – шутит Илья, но под моим взбешенным взглядом, как ни странно, затыкается и не развивает тему. Только пожимает плечами и надкусывает последнее печенье из пачки.
Я постукиваю уголком сим-карты, единственной оставшейся в живых частью телефона, по столешнице, и обдумываю варианты. Мне хочется придушить Ромашку, без шуток, так, чтобы скулил и просил о пощаде, пока я, насладившись его беспомощностью сполна, не позволю ему глотнуть спасительного кислорода. Но, хорошо это или плохо, я больше не сторонник физического насилия. Мне хватило того, что, поколотив Никиту, я свернул за угол школы, и меня вырвало завтраком, а потом мутило при едином воспоминании о Воскресенском, корчащемся от боли. С меня хватит.
