Текст книги "Мне уже не больно (СИ)"

Автор книги: Dru M

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Изначально я хотел посмотреть на баскетбольный матч между девчонками старших классов – Ульяна должна участвовать на позиции центрового, да и мне любопытно взглянуть на игру спустя два года мучительного перерыва. Но у школьного психолога оказались на меня свои планы.

Поэтому я спускаюсь в теплое светлое помещение, проезжаю мимо класса йоги, где девчонки гнутся на своих резиновых ковриках на все лады. Замечаю среди них, как ни странно, выбивающегося из общего ансамбля Гришку в тренировочных штанах и обтягивающей майке. Понятно, этому одуванчику не подходят ни футбол, ни единоборства. Он замечает меня и неловко машет рукой, одновременно с этим подтягивая ногу к голове.

Ну как не улыбнуться в ответ?

– Воскресенский? – с того конца коридора меня зовет женский голос. Разворачиваю коляску и вижу психолога. Честно, эта высокая брюнетка в неожиданно плотно облегающем ее фигуру белом медицинском халате и с тонкой сигаретой, зажатой в алых губах, не выглядит школьным сотрудником.

– Ага.

Она разворачивается и скупым жестом руки приглашает следовать за ней в кабинет. Это небольшая светлая каморка с тяжелым дубовым столом, набитыми пузатыми папками стеллажами и, как и везде в здании, панорамными окнами, выходящими на оживленную астостраду.

Я устанавливаю коляску напротив рабочего стола и поправляю треклятую левую ногу, вечно болтающуюся, как неприкаянную.

– Василиса, – представляется психолог и наблюдает за моими бесхитростными махинациями с веселым удивлением. – Здорово ты устраиваешься. Так ведь и не скажешь, что колясочник.

Похвала мне льстит, что уж тут скрывать. Особенно от такой красивой уверенной в себе женщины, как Василиса. Она зажигает сигарету и приоткрывает окно, чтобы не задымлять кабинет. Сначала я напрягаюсь, но потом понимаю, что она заметила пачку мальборо в кармашке моей коляски, поэтому и не спрашивала разрешения. Внимательная и немногословная, совсем не как болтливый Эдуард, мой личный психолог, вызывающий бурю негативных эмоций, вплоть до отторжения и желания изгаляться, пока ему самому психологическая помощь не понадобится.

Василиса начинает стандартный опрос, где учился, какие были последствия аварии. Что мне нравится, она не концентрируется на общих вопросах о моем душевном состоянии, больше внимания уделяя конкретике и физиологии.

Она открывает страницу с описанием медикаментов и какое-то время сосредоточенно читает плотно забитый на страницу печатный текст.

– Кто тебе это прописал? – спрашивает Василиса, когда я уже думаю, что она увлеклась чтением настолько, что забыла про мое присутствие. Постукивает длинным красным ногтем по надписи «Синтика» в графе лекарств.

Я дергаю плечом, разглядывая идеально чистую пустую поверхность стола. Ничего, что сказало бы о личности Василисы – умно.

– Мой лечащий психолог.

– Интересно, – бормочет Василиса. Она затягивается, оставляя на фильтре яркий помадный след. Запах табака дурманит – обожаю пассивное курение. – Тошноту и головокружение после нее не чувствуешь? Или что-то вроде отрыва от реальности?

– Хотите сказать, меня психолог в наркотический трип отправить хочет? – отзываюсь едко, откидываясь на спинку кресла и складывая руки на груди. Василиса хмыкает, но я успеваю заметить ее усмешку: ей нравится, что я грублю, не пытаясь скрыться за панцирем отчуждения. Удивительное место – здесь все вокруг пестуют во мне то, что Лешка так отчаянно хочет задавить. – Ну, есть немного. Даже не немного. С края ванной иногда падаю после них.

– Боли в нижней части спины, бедрах часто бывают? – да она действительно не просто мозгоправ, но и врач. Решительно киваю и говорю «каждое утро», едва ли осознавая, когда начинаю отчаянно хотеть получить именно ее консультацию.

– Угу, – Василиса тушит сигарету в пепельнице, которую достает из ящика, а потом бодро предлагает: – Покури пока, а я пропишу тебе обезболивающее с более слабым побочным эффектом, попробуешь его и расскажешь, как действует, идет?

***

После звонка я отправляюсь искать Виктора. Спускаюсь на первый этаж, катаюсь туда-сюда перед раздевалками, перекидываюсь редкими приветствиями с теми, кто выходит. Уныло поглядываю на секьюрити, рубящихся в карты на вахте, и понимаю где-то минут через десять, что поток школьников редеет, все собираются и уходят на улицу, где снова льет стеной, а Вик как сквозь землю провалился.

Даже Ульяна, покрутившись рядом из солидарности минут пять, целует меня в щеку жаркими губами, и уносится вслед за обещавшими подвезти до дома парнями. С ее уходом у меня немедленно кончается терпение – где носит придурка, зовущегося моим лучшим другом, да и к тому же куратором? Подкатываюсь к мальчишеской раздевалке, створчатые двери в которую небрежно прикрыты, и вдруг слышу знакомый голос:

– Иди ко мне.

Это говорит Виктор, да еще и таким тоном, что понял бы даже дебил – он с кем-то зажимается в тени опустевшей раздевалки. Вот так сюрприз, на кого же эта рыжая бестия глаз положила? Я подъезжаю в укромное место, откуда меня не будет видно, наблюдая за происходящим в небольшую щелку между дверьми.

И сердце больно ухает вниз, сжимаясь от смеси испуга и удивления.

Вижу Гришу, который устроился у Вика на коленях, уткнувшись носом в его теплое плечо. Виктор – я таким расслабленным и нежным не видел друга никогда – поглаживает Гришу по спутанным светлым волосам, разделяя мягкие пряди, и шепчет на его красное от смущения ухо:

– Зайка, можно?.. Но это только если ты хочешь, – на лице Вика отображается смятение и неподдельное волнение. – Только если…

Гриша останавливает его, прикладывая палец к его губам, и решительно кивает. А потом, боже мой, берет широкую ладонь Виктора и кладет себе на пах – ширинка его школьных брюк расстегнута, ткань трусов оттягивает вставший член, который удобно помещается в руке Виктора, как будто для этого создан.

– Маленький мой, – шепчет Вик в каком-то благоговейном смятении, ведя ладонью вверх-вниз. Гриша молчит, конечно же не издает ни звука, но по его рваному дыханию, запрокинутой голове и зажмуренным глазам становится ясно, как ему хорошо, как он млеет от ласк. – Я сделаю тебе приятно, и никогда – больно.

Гриша тяжело дышит, открывает глаза и смотрит на него ласково – он и не сомневался, кажется. А потом припадает к губам Виктора, и они целуются, а я замираю, не в силах ни откатиться, ни закрыть глаза, пока Гриша не издает свистящий звук, с которым воздух проходит сквозь плотно сомкнутые зубы, и не изливается Вику в ладонь.

Тогда я дергаюсь, пытаясь как можно более бесшумно откатиться назад. Кручу колеса, как ненормальный, замирая только у лестницы и принимаясь копаться в школьной сумке, лишь бы уткнуть куда-то осоловелый взгляд, который выдал бы меня с головой.

В раздевался слышится приглушенный смех, снова влажный звук неторопливого поцелуя и шуршание.

Спустя минуту пинком открывается дверь и вываливается взъерошенный раскрасневшийся Вик. Губы у него алые и припухшие, а одежда не в пример более помятая, чем была уроком назад.

– О, Никитос, – Виктор широко неестественно улыбается и я понимаю, что Гришке он велел выйти немного погодя. Сглатываю, гадая, точно ли он не слышал меня за дверью, и улыбаюсь в ответ. – Покурим что ли, пока твой брат не приехал?

Я медленно киваю, наблюдая за тем, как Вик засовывает руки в карманы и идет развязной походкой к выходу, насвистывая незамысловатый мотив себе под нос. Странные ощущения от увиденного. Вроде ни отвращения к тому, чем они в раздевалке занимались, не было, ни желания изгаляться. Только странное понимание, будто так и должно быть.

И все же, меня преследовало странное ощущение, что тот мир лицея, к которому я успел привыкнуть, на самом деле далек от реальности.

Вик, который скрывает от меня свой вводящий в ступор роман, вечные упоминания Алика и его компании. Перешептывания учеников из параллели и несколько сочувственные замечания за моей спиной: «А он смелый, но прикольный. Даже жаль его будет».

Такое впечатление, что скоро мир разлетится на мелкие осколки, не оставив ничего, кроме прежнего отчаяния, которое я так сильно хотел забыть, что всеми силами цеплялся за то хорошее, что у меня появилось.

– Вик? – спрашиваю тихо и предательски хрипло.

– Что? – он помогает мне скатиться по пандусу на бетонную площадку у входа и осторожно щелкает зажигалкой у моей сигареты, давая прикурить.

– Ты же со мной дружишь не потому, что собираешься провернуть прикол из разряда «богатенькие играют с отбросами общества»?

Виктор искренне удивляется, потом догадливо хмурится и присаживается рядом, кладя ладони на мои колени. С укором заглядывает мне в глаза и говорит уверенно:

– Я с тобой потому дружу, что ты бестолковый придурок, который без меня не справится. Куда тебе, дурачку такому? – я невольно усмехаюсь. – А по поводу всего остального можешь не париться. Выбирая из местных мажоров и тебя, я ни на секунду сомневаться не буду, и ничему хреновому с тобой произойти не дам. Точка.

Он с силой хлопает меня по плечу и, честное слово, мне становится гораздо легче. Даже сцена с Гришкой в раздевалке от облегчения абсолютно выпадает из головы.

Комментарий к 1. На круги своя

* “Синтика”: (здесь и далее) названия лекарств вымышленные, но повторяют свойства и побочные эффекты реально существующих аналогов.

========== 1. Терпи горе: пей мёд ==========

– У тебя физиотерапия по расписанию, – напоминает Ульяна, щелкая по выключателю. Лампы в просторном спортивном зале загораются с характерным потрескиванием, свет выделяет новую разметку на полу, сваленную в дальнем углу сетку для волейбола, несколько корзин с мячами, тяжеловесные лавки, расставленные вдоль стен, и стенд с нормативами. Два баскетбольных щита и защищенные решетками окна под самым потолком. – Василиса тебя убьет, если узнает, что ты прогуливаешь.

Я пожимаю плечами и качу коляску в центр зала, с затаенным ребяческим восторгом оглядываясь по сторонам. Пахнет резиной, новыми кроссовками, дезодорантом и мужским потом – эти запахи сбивают с толку своей очевидной принадлежностью к моей прошлой жизни.

Удовольствие находиться здесь не сравнится ни с чем. И я настолько воодушевлен возможностью забросить мяч в корзину, что мне почти плевать на недовольство Василисы.

– Принеси мне мяч.

Ульяна вздергивает брови, но не кажется недовольной, поэтому я криво улыбаюсь с чувством собственного несокрушимого обаяния.

– Не пытайся, – качает головой она. – Если хочешь знать мое мнение, то больше похоже на острую зубную боль, чем на попытку быть милым.

– Правда? – искренне удивлюсь.

– Правда, – Ульяна усмехается, шагая спиной вперед в сторону корзин с мячами. – Ты не милый. Типаж не тот.

До аварии я бы искренне оскорбился, услышав такие слова от симпатичной девчонки. Всегда считал себя парнем хоть куда, в меру подкачанным, рослым, спортивным, не увальнем, но и не худосочной соплей. Когда играл за районную сборную, принося школе по медали с каждой игры, так и вовсе пользовался популярностью у противоположного пола.

Но теперь, как ни странно, шутливое замечание отзывается во мне лишь легким ничего не значащим уколом сожаления.

Не питаю иллюзий по поводу того, что большую часть времени отражает моя кислая физиономия. Угрюмые взгляды, озлобленная гордая молчаливость и кривящиеся в язвительных усмешках губы забрал с собой из моды еще пресловутый Печорин.

Теперь девчонки западают на весельчаков и дебоширов.

– Будешь кидать?

Я вздрагиваю от неожиданности, когда мне на колени ложится туго накачанный баскетбольный мяч – новый, яркий, остро пахнущий резиной. Провожу ладонью по шершавому боку, медленно приподнимаю мяч, зажимая только пальцами, слегка качаю запястьем взад-вперед, позволяя памяти тела все сделать за меня.

Ощущение, будто я только вчера в стремительном данке забрасывал один за другим. Пожалуй, рука будет готова к ровному уверенному броску, даже если закрою глаза.

– Круто, – невольно вырывается у меня. Поднимаю взгляд на Ульяну и понимаю по ее удивленно вздернутым бровям, что так искренне и широко при ней я еще не улыбался. – Подкати меня, пожалуйста, на линию трехочкового.

Ульяна все еще колеблется между желанием сделать выговор за прогул и невозможностью мне отказать. Ее щеки заливает лихорадочный румянец – если ее просишь о помощи, она не в силах ни отказать, ни даже вставить слова поперек. Слишком сильно в нее въелись сострадание и благородство.

– Хрен с тобой, – Ульяна встряхивает русыми волосами, старательно делая вид, будто у нее на глаза не выступают слезы оттого, что с мячом в руках я не могу сам подъехать ближе к щиту. Резко хватается за ручки коляски, осторожно подталкивая вперед, и недовольно цедит: – Если что, меня здесь не было, Воскресенский!

– А то как же.

Украдкой усмехаюсь, но уже не отрываю хищного взгляда от корзины. Сейчас для меня существуют только она, тяжесть мяча и нетерпение, от которого зудят ладони.

***

Через полчаса Ульяне надоедает сидеть и смотреть, как я примеряюсь и делаю броски, терпеливо качусь за отскакивающим мячом и снова невозмутимо возвращаюсь на линию трехочкового. Наверное, для стороннего наблюдателя потуги инвалида сыграть в баскетбол не представляют собой особенно захватывающего зрелища. Ульяна уходит в женскую раздевалку, решив, что достаточно прогуляла от своей тренировки, а потом, на секунду заглянув в зал и попрощавшись, убегает к девчоночьей команде на уличный корт.

Я в очередной раз примеряюсь и бросаю.

Мяч впервые за день попадает точно в цель, почти не касаясь края корзины. Раньше почти все мои броски были такими – уверенными, безошибочными.

Для нынешнего состояния, конечно, идеально сработано, но идиллия длится недолго: меня сдает Ромашка.

Я слышу торопливые шаги и недовольный бас за несколько мгновений до того, как дверь распахивается, и в зал врывается взъерошенный Романов, а следом за ним, сунув руки в карманы юбки-карандаша, проскальзывает Василиса. От ее холодного взгляда, мгновенно впивающегося в мяч в моих руках, становится откровенно нехорошо.

– Вот! – Ромашка с выражением коварного превосходства на лице тычет в мою сторону пальцем. По его губам расползается такая широкая усмешка, будто ему только что автоматом проставили пятерки на год вперед. – Я же говорил, этот чокнутый занял зал. А куратор его сделал вид, будто вообще не в курсе, где его подопечный, и что с ним.

Мысленно благодарю Виктора за то, что всегда прикроет и на ходу сочинит самую правдоподобную ложь, хотя и понимаю прекрасно – от него мне еще попадет.

– Я вот почему-то уверен, что это не в первый раз, – твердо произносит Ромашка, пользуясь тем, что ни я, ни Василиса, обоюдного молчания не прерываем. – По-хорошему, его надо отправить к дирек…

Василиса недовольно кривится, потирая пальцами шею:

– Евгений. Достаточно.

Ромашка затыкается, вопросительно глядя на нее с высоты собственного немалого роста. По растерянности в его глазах заметно, как непривычен он к строгому почти приказному тону. На секунду задумываюсь, а часто ли вообще кто-то берет на себя смелость ставить Романова на место?

– Разве ты не хочешь встретить давнего друга? – тон Василисы почти сразу же смягчается до прежнего вежливого равнодушия. Ее внимательный долгий взгляд останавливается на мне, хотя она продолжает говорить с Ромашкой как ни в чем ни бывало: – Уверена, он будет рад увидеть тебя, когда выйдет после встречи с завучем.

Плечи Ромашки опускаются, во всем его наклоненном чуть вперед мощном корпусе появляется неловкая грузность, будто слова Василисы давят на него физически. Кем бы этот «давний друг» ни был, сильно сомневаюсь, что Женя бросится к нему с распростертыми объятьями.

– Алик здесь? – произносит Ромашка безжизненным голосом, глядя куда-то сквозь меня.

Имя – знакомое, повторяемое по нескольку раз за день – отзывается во мне легким будоражащим любопытством. Так вот, о ком идет речь. Видно, знаменитый Александр вернулся в стены родной школы.

– Приехал перед вторым уроком, – по лицу Василисы, как обычно, невозможно понять, о чем она думает. – Он спрашивал про тебя.

Ромашка молча механически кивает.

– Хорошо.

Произносит тягуче и по слогам, как мантру, в которую надо поверить. Хо-ро-шо.

Его свирепый взгляд на мгновение возвращается ко мне – Женю прямо-таки распирает от желания оставить последнее слово за собой – но он ограничивается лишь тем, что, проходя мимо, с ноги заезжает мне по колесу. Коляска дергается, издав жалобный скрип, но даже не накреняется. И на том спасибо.

Когда Ромашка выходит из зала и его шаги стихают за поворотом коридора, я смотрю на Василису с максимальным раскаянием, которое могу вложить во взгляд, на самом деле не чувствуя ни капли вины.

– Не пытайся, – она горестно вздыхает. – Ты не из тех, кого прощают за красивые глаза.

– Почему меня сегодня все оскорбляют? – бурчу я с наигранным возмущением, но тут же осекаюсь, понимая по ответной прохладной ухмылке: Василиса шутить не намерена. Мне приходится сделать как минимум два вдоха, прежде чем я решаюсь сгладить ситуацию смиренным: – Простите.

– Никита, – Василиса складывает руки на груди, наклоняясь чуть вперед. Полы ее белого медицинского халата топорщатся по бокам, как кривые крылья галки. – Ты же парень неглупый, – вот это с какой стороны посмотреть. У Арнольдовны, например, после двух заваленных работ по алгебре, совсем другое мнение обо мне. – Должен ведь понимать, что мы с Ростиславом Сергеевичем не для галочки тебе лечение назначили.

Я утыкаю подбородок в грудь, борясь с желанием огрызнуться. Василиса уж точно не заслуживает грубости, какие бы обида и горечь меня не переполняли.

– Знаете, – захожу издалека, стараясь донести мысль как можно точнее, – до аварии я безумно любил бегать. Подскакивать, нестись, так быстро-быстро мчаться. До тех пор, пока голова не закружится или не затошнит. И баскетбол я любил… Мне было сложно расстаться со скоростью игры и скоростью бега. И, тем не менее, у меня кое-что осталось от прежних времен. Вот, – я беру мяч, лежащий на неподвижных ногах, поднимаю над головой и с силой, в которую невольно вкладываю обиду, швыряю. Не в корзину, просто в сторону, так что он ударяется о пол, отскакивает и катится к скамьям.

Василиса смотрит на мяч и осторожно проводит языком между ярко накрашенных сухих губ. Она молчит так долго, что в грянувшей тишине я начинаю слышать, как мерно стучит сердце в груди.

– Скрывать не буду, – голос Василисы заставляет меня вздрогнуть и отвлечься от легкой задумчивости. – Физиотерапия может однажды вернуть тебе ноги.

Неоднократно слышал об этом за прошедшие два года, но в более туманных формулировках и от смущенно опускающих глаза врачей. Поэтому от прямого уверенного заявления Василисы у меня едва не сносит голову.

Ноги? Я правда снова смогу ходить? Это точно не уловка, чтобы заставить меня посещать идиотские разминки отказавших конечностей?

– Ноги! – глупо гаркаю, мотая головой, будто отряхиваясь от распирающего череп сумасшедшего звона.

– Не мгновенно, – предупреждает Василиса твердо, кладя ладонь мне на плечо. Я чувствую каждый ее палец, как будто через них проходит ток. – Это займет годы, – в ее взгляде проскальзывает раздражение. – А если ты будешь косить от сеансов терапии, можешь сразу попрощаться с этой возможностью. С ногами, ходьбой… Бегом и даже баскетболом, которые станут возможны, только если ты приложишь максимум усилий к собственному выздоровлению. И без того слишком много времени потерял на щадящих сеансах раз в неделю, – она закатывает глаза и тихо бормочет нечто, смутно похожее на «и куда только смотрят врачи бесплатных клиник». – Надо разгонять кровь. Работать с позвоночником, спинным мозгом, нервной системой. Потому что твоя психосоматика не означает пожизненное заключение в коляске.

На глаза непроизвольно наворачиваются слезы, жгут веки и склеивают ресницы. В носу хлюпает, а в горле царапается горький ком. Благодарности и нестерпимого, больно давящего изнутри чувства вины.

Перед Лешкой, перед самим собой, перед Василисой.

Какой же я все-таки безнадежный идиот.

Плевать, что могут пройти годы, прежде чем я смогу хотя бы пошевелить пальцами на ногах. Если возможность действительно существует, я положу все, чтобы за нее ухватиться.

– Договорились? – Василиса оказывается близко-близко, ее глаза лучатся неподдельным волнением, неожиданно сильные для женщины руки обнимают меня за шею. Я прикрываю глаза, глубоко вдыхаю, и мне в нос ударяет резкий запах цветочных духов, щекоча обоняние.

– Да.

Шепчу на грани слышимости.

Мгновение заминки, и обнаруживаю себя уткнувшимся лбом в ее плечо. Слезы катятся по щекам, я сотрясаюсь в беззвучных рыданиях, пока Василиса ласково гладит меня по напряженной спине, приговаривая «вот и славно».

– Да. Да. Да.

***

Весь следующий урок Вик меня игнорирует.

Его выдержке остается только позавидовать, потому что идет скучнейшая сдвоенная лекция по экономике, а звучный голос Андрея Игоревича не дает даже прикорнуть в укрытии за спинами неразлучной парочки геймеров с унылыми погонялами Дубль и Триплет.

Осознав по двум пропущенным мимо ушей вопросам («Гришка же к бабушке покатил до конца недели?» и «Чего бы пожрать?), что Вик дуется за пропущенную физиотерапию, я умолкаю. Сначала проверяю сообщения вконтакте, отвечаю на бестолковые попытки Карины выспросить, что я делаю на выходных, смайликом, потом листаю стену Ульяны, лайкаю ее фотки, фотки ее подруг, репосты дебильных юморных пабликов на стенке Лешки. Когда телефон наскучивает, царапаю в пустой тетради загогулины и вензеля. Потом пялюсь в окно на проплывающие мимо пепельно-серые облака, слегка откатываюсь от парты и притягиваю себя к ней обратно, пристраиваю голову на учебнике и так, и сяк. Заглядываю от нечего делать Дублю через плечо, наблюдая за тем, как он играет в гонки на айфоне.

Наконец, от отчаяния пытаюсь записывать, но почти тут же с остервенением отбрасываю ручку на край стола и пихаю Вика под бок.

Тот недовольно мычит, встряхивая рыжей башкой.

– Чего тебе, прогульщик? – спрашивает надменно. Даже смешно. Как бы Виктор ни старался, ему не превзойти в чопорности и умении унижать одним лишь тоном местных богачей.

– За что вы меня наказываете презрением, Онегин? – спрашиваю театральным шепотом и возвожу глаза к потолку, слепо шаря по его костлявому плечу и цепляясь за форменный галстук. Притягиваю упирающегося и бранящегося сквозь зубы Вика ближе и уже серьезно заявляю чуть ли не в его веснушчатый нос: – Да не буянь ты, окаянный… Мы уже поговорили об этом с Василисой. Больше ни одного прогула, честное пионерское.

Вик для проформы подозрительно сощуривается, но, видно, что безоговорочно верит моему вкрадчивому тону с нотками невольно пробившейся в него стыдливости. Все же, я твердо решил: никому не скажу про то, что именно заставило меня передумать, пока терапия не даст первых результатов.

– Ладно, – он вяло высвобождает галстук из моей хватки и расслабленно ухмыляется. – Честно, еще бы немного, и я бы отпросился в туалет. Повеситься. Чтобы хотя бы в гробу не слышать о чертовой экономике в исполнении Андрея Сергеевича. Нудятина.

Я злорадно хихикаю, хотя, чего уж там, сам несказанно рад окончанию бойкота. Уж теперь-то можно задать волнующий с самого начала урока вопрос.

– Ты же в курсе, что этот ваш Алик вернулся?

Вик странно смотрит на меня. Опять это мрачное выражение при упоминании имени Александра Милославского.

– Заметил, – отзывается сухо, откидываясь на спинку стула и на секунду устремляя взгляд на диаграмму, которую Андрей Сергеевич чертит на доске. – Ромашка и Громов свалили. Известно, куда они могут свалить вдвоем.

Я многозначительно вздергиваю брови.

– Дурак, – Вик заливается краской. – Я про то, что они вроде как миньоны Алика. Сами по себе не общаются, когда его нет. А тут уходили из школы вместе, непринужденно болтая.

Зная этого скользкого типа, презрительно глядящего на всех вокруг Громова, с его неуемным гонором, «непринужденно болтая» звучит, как нечто за гранью фантастики.

– Удивительно, – комментирую скучающим тоном, широко при этом зевая. Вик выглядит оскорбленным, но все, что мне интересно, так это причина, по которой окружающие так нервничают из-за обычного школьника. Богатого и влиятельного, и что с того? – здесь почти все такие.

Вик барабанит пальцами по поверхности парты, покачиваясь на своем стуле взад-вперед.

– Говорят, он что-то натворил в частной школе в Америке, – наконец нехотя делится Виктор. – Мы вообще все думали, что Алик уже не вернется, учится себе за границей и учится. Так нет же, устроил масштабную взбучку с кем-то из местных, вот его папаша рассердился и отправил сынка обратно сюда… Не нравится мне это.

Что-то беспокойное в его тоне заставляет меня задать глупый наивный вопрос:

– Почему?

Вик оборачивается на меня и теребит зубами нижнюю губу.

– Здесь репутацию заигравшихся богатеньких деток исправляют только одним способом. Назначают их кураторами недееспособных учеников.

«Инвалидов, прошедших по квоте, если прямо».

– Ну и что с того? – я закатываю глаза. – Мне пожалеть собрата-калеку, который попадет в лапы Александра?

– Ты не понимаешь.

– Куда мне. Дурак же дураком.

– У нас кончились свободные инвалиды, – Вик отбрасывает в сторону бестолковые туманные формулировки, возвращаясь к привычной прямолинейности. Наклоняется ближе и тычет пальцем мне в грудь. – Ты был последним до того, как я решил, что нужно получить галку о социальной активности в личное дело.

У меня в голове все начинает проясняться. И, честно, лучше уж оставался в неведении, потому что от мыслей – одна хуже другой – пустой желудок стягивает в узел.

– Но ты же ничем не провинился, – медленно замечаю. – Просто проявил инициативу?

Вик кивает.

– Значит, приоритетнее для руководства школы будет отдать меня под шефство Алику, которому нужно отбыть свое социальное наказание?

Вик снова кивает, так сильно стискивая зубами губу, что сухая трещинка на ней раскрывается и начинает кровоточить.

– Это кошмар, – бормочет Вик, ставя локти на парту и утыкаясь лицом в ладони. – Без шуток.

Теперь и я думаю, что кошмар.

По меньшей мере, ничего хорошего.

Комментарий к 1. Терпи горе: пей мёд

Данк (англ. dunk) – вид броска в баскетболе (а также стритболе), при котором игрок выпрыгивает вверх и одной или двумя руками бросает мяч сквозь кольцо сверху вниз. Такой бросок оценивается как и обычный – в 2 очка.

========== 1. Что легко приходит ==========

– Леш, как ты относишься к гостям? – захожу я издалека, пока брат крутится возле плиты в неизменном цветастом фартуке, доделывая субботний ужин. Я возвращаю чашку на стол, разглядывая свое пляшущее кривое отражение в лужице чая на донышке. Оно украдкой мне улыбается.

– Гостям? – переспрашивает Лешка, рассеянно оборачиваясь и со смаком слизывая с деревянной лопатки томатный соус.

– Фу, блин, – досадливо морщусь. – Я же потом эти макароны есть буду.

– Здрасьте, приехали! – Лешка укоризненно тычет лопаткой в мою сторону. Впрочем, по ухмылке я понимаю, что он находится в хорошем расположении духа, а значит, ни в чем не откажет. Его открытость в свое время меня и разбаловала – я с детства научился распознавать те моменты, когда Леша размякает, как кусок сливочного масла на сковороде, становится податливым и легко внушаемым. – А я ведь твой брат. Родной, между прочим.

– Ага, что естественно, то не безобразно, – язвительно бормочу, осторожно откатываясь назад – с размахом это не позволяет сделать маленькая кухонька нашей двушки – и дергаю на себя дверцу холодильника. Старичок «Минск-126» недовольно крякает и перестает громогласно урчать, но ровно до тех пор, пока я не достаю вишневый йогурт и не захлопываю дверцу.

Непонятно еще, как вся эта допотопная техника девяностых, доставшаяся нам вместе с квартирой, до сих пор нормально холодит, греет, поджаривает и стирает.

– Ку-у-да? – Лешка замечает, что я отколупываю ногтем крышечку йогурта, и закатывает глаза, поворачиваясь к навесной полке со специями. Гремит склянками, разглядывая этикетки и выискивая кориандр. – Сначала горячее. Потом все остальное.

Интересно, он замечает хоть иногда, что в точности копирует мамины фразочки и интонации?

Я корчу брату недовольную рожу, демонстративно отставляя йогурт к солонке, и возвращаюсь к своему вопросу:

– Так что насчет гостей?

– Хочешь кого-то пригласить? Сюда? – Лешка фыркает, но со своего места я вижу только его вихрастую темно-русую макушку, склонившуюся над банкой со специями, поэтому о выражении его лица остается только догадываться. – Небывалая социальная активность! Кто тебя покусал?

– Ты.

– Остряк.

В меня прилетает кухонное полотенце. Лешка прислоняется поясницей к кухонной панели и слегка сощуривается. Я знаю, о чем он думает. О том, что я два года провел в одиночестве, не подпуская к себе никого из старых школьных приятелей. О том, что мне наверняка понадобилось немало времени, чтобы хотя бы представить моих новых друзей – на секундочку, людей богатых и привычных к роскоши – в нашей мизерной квартирке с бестолковой планировкой и обоями советского образца.

– Я позвал их на завтра, – сознаюсь спустя несколько секунд обоюдного молчания, прерываемого лишь треском подгорающих макарон.

– Хорошо.

Честно, я благодарен Лешке.

За то, что он тут же отворачивается к пресловутой сковороде с испорченным тефлоновым покрытием, поганящим любую еду, и не давит пафосных фраз. Вроде «горжусь тем, что ты переборол свою замкнутость» или «ты не мог сделать мне лучшего подарка, братишка».

Он просто бранится, отскребая склеенные спагетти от дна, и делает вид, что не замечает, как моя рука медленно ползет по столешнице в сторону йогурта.

Лешка это Лешка.

Он всегда знает, когда надо промолчать.

***

– Алексей Григорьевич, куда продукты поставить?

Я не сомневался в Ульяне. Она влетает в квартиру энергичным вихрем, стряхивая кеды на коврике и расстегивая лимонно-желтое пальто. Крутится перед массивным зеркалом в прихожей, поправляет и без того идеально лежащие длинные волосы, ворчит на Вика, втаскивающего два доверху набитых пакета из «Азбуки вкуса». Из-за плеча последнего робко выглядывает Гришка, и я замечаю, что он тоже не с пустыми руками – притащил прозрачный герметичный лоток с пирожками, наверное, от бабушки, у которой гостил на неделе.

Лешка пялится на эмблему на пакетах с едва скрываемым смущением и неловко чешет пятерней в затылке. Нам продукты из таких магазинов не по карману, но не объяснять же ему прямо сейчас, что с Ульяной бесполезно спорить, а отказываться от ее покупок и вовсе чревато скандалом.

– Кухня налево, – быстро нахожусь я. – А руки помыть – направо.