Текст книги "Цветок Зла (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Когда я приходил в себя – мне хотелось только умереть. Я мог рыдать, стоя на коленях у трупа, зная, что я практически не в силах себе помочь. Потом я убирался прочь домой, где меня никто не ждал. Джонатан был дома, но он был тенью. Молчаливой тенью.

Голос твердил, что ему нужно убраться, что он лишний, что я должен от него избавиться, что только я один могу достичь того, для чего был создан. Вильгельм молчал. Я заставил его замолчать, точнее – Он заставил.

Я кричал на Джонатана, когда был на грани, чтобы он убирался и оставил меня в покое, потому что это он таким меня сделал, что это только его вина, и что я его ненавижу.

Но тогда я ненавидел только себя самого.

У меня не оставалось сил бороться, но когда безумие отступало, я находил себя лежащим на полу около камина и слушал, как в одной из соседних комнат Джонатан играл на рояле. Я слышал всю боль человека, которого любил, и не мог даже подойти к нему, чтобы сказать, что сожалею. Сидя там, на полу, мне хотелось только одного, чтобы я просто умер, и больше ни одна ночь не повторилась.

А он все играл. Играл ту печальную мелодию, которую я запомнил на всю жизнь. Это не было страдание, но тоска по упущенному счастью, которое было для нас и вокруг нас последние четыре года. Я плакал.

Дотянувшись до скрипки, что лежала на соседнем кресле, я неуверенно взял ее в руки и прислонил к плечу. Прислушиваясь, как он играет, я тихо ответил ему сам. Он слышал. А потому не прекратил играть.

Всего лишь несколько минут. Это продлилось всего лишь несколько минут. А потом мелодия, наша соната для скрипки и фортепиано, смолкла.

В тот день я обнаружил себя в середине февраля. Я пытался читать и следовать завету Вильгельма – стать сильнее него самого. Обучиться всем вещам, которые он мне завещал. Но я не мог даже читать, не мог осилить больше пары строчек.

Я смотрел на свои руки, в которых все еще держал скрипку, уложенную на колени, и пытался понять, что мне все-таки делать. Я не хотел существовать так. Я хотел быть живым, я хотел любить Джонатана и не причинять ему боль.

Я закрыл глаза, чтобы вновь воспроизвести тот разговор в моей собственной голове. Выходило плохо – мысли разбегались. Голос внутри не нашептывал, ничего не говорил, и это отрезвляло. Я ведь понимал, что никакого Демона внутри меня нет и не было, и что все мои мысли принадлежали только мне самому. И слова Вильгельма – тоже. Я пытался разделять сознание на троих, пытался анализировать поступки и желания как одного, так и другого, забывая, что на самом деле все трое – только я сам. Прошлое, будущее, не имеет значения. В настоящем был только я – Уильям Холт.

Я не мог заставить себя, бессознательно решить, что мне необходимо выучить как можно скорее все то, что было так значимо для князя без княжества. Я не был им, и я не был тем существом, которое управляло моим сознанием. Это все был только я сам.

И стать сильнее я должен был иначе. Не в практической магии, не в заговорах, не в гадании на Таро; я не должен был поднатореть в собирании трав и использовании камней, ведь по-настоящему это для меня ничего не значило.

Я должен был стать сильнее себя самого.

«Ты не представляешь, как много ты можешь», – сказал мне однажды Адам, – «ты намного сильнее, чем ты думаешь».

Он говорил про наркотическую зависимость, помню, как сегодня. Адам любил меня, заботился обо мне, когда родителям не было до нас особого дела. Всегда защищал, старался сделать мою жизнь лучше, чем она была, а меня – сильнее и лучше, чем я был.

Взглянув на скрипку еще раз, тронув струны слабыми пальцами, я даже улыбнулся мыслям о покойном брате. Он научил меня многому: игре на скрипке, наблюдательности, основам понимания собственных чувств.

«Ты позволяешь себе непозволительную слабость, Уильям», – его голос недовольно прозвучал в моей голове, – «ты перестаешь бороться».

Я помню те дни и ночи, когда он сидел рядом со мной в очередном притоне, где я мог оказаться. И он разговаривал со мной не извечным менторским тоном, который так любят родители и учителя. Он тихо беседовал со мной, не получая от меня ни одного ответа.

«Ты больше, чем можешь себе представить, брат мой», – он говорил ласково, поглаживая меня по влажным волосам, – «намного больше».

– Почему ты так думаешь, Адам? – я спросил, все еще касаясь пальцами музыкального инструмента, на котором сыграл ему напоследок.

«Все очень просто, глупый маленький брат», – он тихо и ласково засмеялся, – «твое сердце умеет любить».

Я должен был стать сильнее себя. Сильнее своего эгоизма и инфантилизма, я должен был позаботиться о себе, не ожидая, что Джонатан сделает это за меня. Я должен был перестать обвинять, перекладывая ответственность за творящееся на него, потому что так поступают только слабые мерзавцы, не признающие своей ничтожности. Я так привык, что он всегда обо мне заботится, решает мои проблемы и помогает, что бы ни случилось, что стал принимать его как должное.

Я не имел права принимать любовь этого человека как должное. Только не его.

Пройдя в гостиную, где уже пустовал рояль, я услышал шум из другой спальни. Он все время проводил так, чтобы не пересекаться со мной. Самому стало мерзко. Как я мог кричать на него и обвинять во всех смертных грехах, если единственным, что он делал, была любовь ко мне. Он всегда был рядом со мной, а я всеми силами его отталкивал, потому что не был способен признать свои ошибки. Эта слабость стоила мне многих чужих жизней.

Только я мог заставить Голос замолчать. Только я мог перестать убивать и идти на поводу у собственной игры. Я терял не только себя, разбивая моральные принципы, подвергая себя опасности быть обнаруженным и уничтоженным – вдруг, у кого-нибудь хватило на это ума и сил, – я терял Джонатана. Каждый день, каждую ночь, с новым убийством, новым скандалом и резким словом, с каждым своим «я тебя ненавижу» в гневе, когда он пытался меня остановить, – я вспомнил, он пытался, – я ломал наши отношения, жестоко и бездумно всаживая нож ему в сердце.

Я прошел в соседнюю с гостиной комнату, где стояли небольшая кровать, кресло и письменный стол – родители часто отдавали ее под гостевую. Там был отдельный книжный шкаф, заставленный полностью редкими экземплярами, которые собирал еще мой отец.

Джонатан стоял у открытого окна и курил. На столе лежали письма, какие-то приглашения, счета и газеты, открытые книги различного толка: о медицине, о психиатрии, о философии. Он повернул голову, стоя и смотря на меня, и все также молчал. Мне и не нужны были слова – все, что он хотел, он уже сыграл.

Опасаясь, что он развернется и уйдет – но он бы никогда не сбежал, – я закрыл дверь и шагнул к нему. Джонатан не двигался с места, только смотрел на меня. Позволил подойти. Позволил обнять его обеими руками за талию и уткнуться лбом в плечо. Он тяжело вздохнул, выкинул папиросу и захлопнул окно.

И спустя мгновение я почувствовал, как его родные руки обняли меня в ответ.

========== Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «Преданность» ==========

Где та самая грань, после которой следует отчаяние? Можно ли измерить ее в шагах, в количестве мыслей, в миллилитрах слез и выпитых бокалов виски? Есть ли у нее цвет, ширина, осязаемая суть или звук? Почему, лишь достигнув этой самой необъяснимой грани, мы утрачиваем всякую надежду? Упадок духа, все сильнее накатывающее ощущение безнадежности, и точка пройдена. Ты отчаялся.

Как избежать этого самого тягостного чувства, напрочь лишенного жизни? В нем – и в тебе самом, – больше не остается позывов к светлому. Ты уже не смотришь вперед, надеясь отыскать луч маяка. Кажется, что оно не имеет конца, как безбрежное море, простирающееся за горизонт, который с каждым шагом все отдаляется.

Я чувствовал, как оно подступало с каждым днем, и – только оглядываясь назад, я это понимаю, – как затягивало в болото, в котором не было ничего, кроме холода и смерти. Я не сдавался на милость удручающим мыслям – старался бежать от них, изолировать разум, чтобы ни одна из них не просочилась за пределы периферии сознания.

Когда твой любимый человек болен – разумом или телом – это причиняет страдания. Ты не знаешь, что мог бы для него сделать, чтобы успокоить, облегчить боль, хоть ненадолго приласкать распадающегося на части родного и близкого. Когда ты сам разлагаешься, представляешь собой высушенный морально и физически труп, намного легче переживать, чем видеть, как подобное происходит с тем, кто для тебя – жизнь.

Видеть, как разум с каждым днем покидает Уильяма, как тело становится клеткой, было невыносимо. Он отталкивал меня, старался бежать, укрыться от всего мира и от меня в том числе. И я не винил его за это. Я знал, что забитое животное сворачивается в клубок в своей норе, огрызается и рычит, когда к нему стараешься приблизиться. Я не был глупцом, прекрасно все понимая. А потому единственное, что я мог – наблюдать, быть поблизости, ожидая, когда смогу понадобиться, и стараться обратиться к нему, когда он стал бы меня слушать. Протянуть руку, как если бы ты старался коснуться дикого зверя, нельзя резко и самонадеянно – откусит. Вы явно замечали за собой, что если хотите приблизиться к кому-то или чему-то опасному, то стараетесь стать мельче, безопаснее. Именно так я старался поступать с Уильямом – казаться мельче, дальше, быть на периферии его сознания и поля зрения, чтобы он просто чувствовал меня рядом. Просто чтобы знал, что я с ним.

Чувство вины меня не снедало, но я чувствовал его явственно, особенно, когда очередная жертва становилась новой историей в еженедельных новостях. Я не позволял этому чувству брать над собой верх, отдалялся от него, запирал где-то в глубине, чтобы оно не тяготило и не раздражало – оно ничем не могло помочь в сложившейся ситуации. Все, что происходило – цена моего своевольного решения. Все, что я мог делать, я делал. Я не ушел, не оставил его в одиночестве, и не собирался оставлять, сколько бы раз он ни бросал мне в лицо, что я сделал его таким, что именно на мне лежит ответственность за то, что с Уильямом происходит. И я встречал все это лицом к лицу и не собирался сбегать.

Подумайте о том, что такое любовь. Для меня это не страсть и не влечение. Любить физически своего партнера – приятная часть жизни, желание доставить удовольствие другому человеку, получить собственное и прочувствовать жизнь еще ярче, когда в голову происходит выброс гормонов счастья и радости. Сексуальное удовлетворение это, пожалуй, последнее, что меня заботило в отношениях с человеком. Правда, пришло это только с годами. О моей юности полной любовниц и детей вы уже знаете.

Любовь – это преданность и готовность защищать ценой самого себя. Это решительная забота, понимание на уровне выше физического, когда нет нужды договаривать слова и даже задавать вопросы. Я определил для себя любовь именно таким образом.

Утопать в партнере всей своей личностью – глупость. Но принимать его как неотъемлемую часть своей жизни – для меня нет. Ты выбрал человека, и человек выбрал тебя. Правда, многие союзы держатся на первичной влюбленности, на страсти и вожделении, какие-то – на расчете, но я уже давно выбрал его и умом, и сердцем.

Я никогда не был влюблен в Вильгельма или Уильяма, как юноша или девица влюбляются друг в друга. Сперва был интерес, и лишь потом – желание разделить постель, чтобы прикоснуться и чтобы понять. Я ревновал с первого дня, когда он снискал расположение при дворе. Его разум, его взгляды, его личность были настолько удивительны, что я просто не мог остаться равнодушным. А потом он стал частью меня, словно всегда был рядом, словно был составляющей моей семьи и жизни вечно. Интерес, восхищение и уважение – это еще не любовь. Но ее возможная основа.

И когда он стал частью моей жизни, моей единственной семьей – я осознал, что именно за этого человека я пойду умирать, что с ним я до самого конца. Это был мой выбор. Моя преданность. Моя абсолютная любовь в принятии в себя и в свою жизнь этого человека.

Я мог не понимать его до конца – его верований и принципов жизни, но я пытался. Я всегда старался его понимать и быть рядом, чтобы уберечь, защитить и позаботиться. Назвав Вильгельма – а после и Уильяма – своим, я ни при каких обстоятельствах не собирался отказываться от своих слов лишь потому, что отчаяние все явственнее подступало к границам моего сознания, пока Уильям не приходил в себя.

Неприкаянный, потерянный, одинокий – запертый в собственной голове – переставал существовать как личность и становился полноценной болью, ненавистью к самому себе. Он, переполненный ими до краев, выливал на меня злобными словами, резкими жестами и даже рукоприкладством все свое отчаяние, которое не был в силах переносить. Уильям не помнит, как после всего этого приходил ко мне и рыдал.

Я укладывал его, как ребенка, в соседней комнате – нашей комнате, ведь спать я ушел в другую, – поглаживая по волосам и иногда наигрывая что-то на рояле из найденных в доме произведений, под которые его сон мог стать немного спокойнее. Я прикасался к нему, как с заснувшему зверю, поглаживая и успокаивая, когда он не мог меня укусить, просто чтобы он понимал – я есть, я рядом.

Ведь так много значит это понимание, что с тобой тот, кто защитит тебя, невидимо, но стойко. Когда ты чувствуешь, что ты не один, ты можешь продолжать двигаться дальше. Я не мог ему помочь словами, не мог запереть в доме, когда Уильяму вновь хотелось убивать. Человек – даже подобный мне – не в силах остановить разбушевавшегося зверя. Но этот зверь хотя бы мог вернуться в свое логово, где его ждали, и где он, устрашившийся собственной силы и ярости, мог стать беззащитным, потому что был дома. Потому что его было кому защитить.

Я не мог защитить Уильяма от него самого. Я не мог вернуть ему былую ясность ума и силу сознания, но мог обещать в доме спокойствие. Хотя бы ту самую малость, которая была ему все-таки необходима. Со своей стороны могу сказать, что ему становилось лучше. Убивал он уже с осознанием, что делал, шел на поводу у своей если не жажды, то скуки – зверь без движения, зверь рассержен, зверь выходит на охоту.

К сожалению, рациональная часть Уильяма – да и вся его человеческая сущность, – все еще отрицала убийства. Он не справился с принятием вынужденной расправы ради утоления голода, что и говорить о серийных нападениях, учиняемых им в Лондоне и его окрестностях. Убийства с каждым разом становились реже и менее кровавыми, Уильям приходил в себя быстрее, хотя все еще старательно занимался самобичеванием, находясь у камина в нашей спальне.

Я посмел надеяться – нелепость – на то, что вскоре ему удастся вернуться к себе самому. В конце концов прошел к тому моменту уже месяц. Месяц, казавшийся адом.

Мы всегда разговаривали ранним утром, когда он ложился спать, убаюкиваемый моими поглаживаниями по волосам. И потом он спал так долго, до самой ночи, чтобы все повторилось вновь. У него выпадали из памяти наши разговоры – либо он просто не захотел их запоминать. А до убийства и после мы не разговаривали вообще. Лишь на той самой границе сна и яви, когда он был абсолютно беззащитен.

Каждый день я боролся с самим собой, чтобы чувство вины меня не парализовало. И если вы думаете, что это было просто – вы никогда его не испытывали в полной мере. Даже мне самому казалось, что я не делал ровным счетом ничего, чтобы облегчить его участь. И только сейчас, почти сто двадцать лет спустя, я могу проанализировать свои поступки и поведение. Я казался себе бесполезным и жалким, лелеющим мысль, что я отвратителен, что мне нет места на этой чертовой земле, потому что я сотворил с Уильямом такое. Но даже тогда я знал, что я не имел права на слабость, на самобичевание и на ненависть к себе. Я должен был стать точкой притяжения, маяком, стеной и опорой – тем человеком, с которым он бы чувствовал себя хоть немного в безопасности, человеком, который бы олицетворял для него дом.

Самонадеянно? И пусть кто-нибудь попробует мне доказать, что у меня это не получилось. И тогда я просил бы, на что вы готовы для человека, которого любите, если ваши слова не пустой звук, а осознанное признание его частью вас самих.

И этот человек, ныне мой супруг, был и остается для меня всем.

========== Очерки Ричарда Л. Элдриджа:«Мираж» ==========

– Вы так удивлены?

– Немало. – Голос Джонатана звучал неуверенно.

– Играете?

– Нисколько. – Выражение его лица перестало выражать спокойствие.

– В чем тогда правда? Если это – не игра.

– У каждого из нас она будет собственной.

Я был удивлен и искренне старался понять, почему Уорренрайта так всполошил мой поцелуй, и почему он говорил загадками, но спрашивать вновь не стал. Мы выпили чай и побеседовали о каких-то самых обыденных вещах: политика, погода, скачки. Он держался поодаль, но не выказывал отвращения. Скорее, был обескуражен моим поведением. Впрочем, я не особо хотел заморачиваться на этот счет. Джонатан был человеком до крайности интересным, поэтому я рассудил, что наилучшим образом стоит строить разговор по его желанию, нежели по моему. Все-таки гость в доме диктует правила. Было бы особенно некрасиво ставить его в неловкое положение.

– Так что вы думаете на этот счет?

– Мне мало интересно будущее Англии, полковник.

– Тяготеете к своей родине сердцем?

– Румыния всегда будет мне ближе.

– Так или иначе, мы все – часть старого света.

– Вы в этом так уверены? – Его усмешка была несколько жесткой.

В таком разговоре и настроении Уорренрайт казался совершенно чужим, жестоким и даже опасным – я встречал таких людей и раньше. Они заставляют не только испытывать страх, но и трепет. Но оба этих чувства мне были недоступны. Я явственнее ощущал напряжение между нами, и оно было откровенно говоря ни сколь не об эротизме.

– Уильям – ваш любовник.

– Вы осведомлены и так.

– Едва ли это могло укрыться от чужих глаз.

– К чему разговор?

– Все столь печально, что вы здесь?

– Вы пригласили.

– Вам здесь дурно?

– Подобный разговор – не честь.

– Прошу прощения.

После моей несдержанной выходки изменилось его отношение. Разговор потерял былую легкость, Уорренрайт больше предпочитал курить, нежели разговаривать, смотря на меня не столько с недоверием, сколько с напряжением. Ему разговор, очевидно, не нравился.

– Вы останетесь?

– На ночь? – Джонатан посмотрел на меня, а потом на часы. Время клонилось к вечеру.

– Если угодно.

– Меня будут ждать дома.

– Не останетесь на бокал бренди?

– Не откажусь, но попрошу подготовить экипаж к одиннадцати, если вас не затруднит.

– Не затруднит.

– Благодарю.

После бренди, казалось, разговор стал клеиться намного лучше. Джонатан подобрел и был готов так или иначе вести беседу. Из голоса пропало недовольство. Он не казался человеком, подверженным влияниям и настроениям, но, видимо, я задел что-то особенное в его душе, когда завел разговор об Уильяме Холте. Это была самая дурная идея.

Джонатан охотно рассказывал что-то о румынских реалиях жизни, о верованиях своей страны и об общем укладе, и мне иногда казалось, что в его речах звучала скрытая ностальгия, легкая тоска по старым временам. Уорренрайт рассказывал ладно, его можно было слушать часами – приятный собеседник и, пожалуй, достойный оратор. Я был уверен, что он мог говорить и за ним шли бы на войну, на празднование, ему бы действительно внимали. У Джонатана был приятный голос, а под его речи, пускай и очень интересные, я чуть не задремал.

Внезапно почувствовав усталость, я все-таки заснул. На часах было уже ближе к полуночи. Сквозь сон я слышал чьи-то голоса и шорохи, но мне никак не удавалось открыть глаза. Неужели алкоголь и непривычная, взявшаяся из ниоткуда усталость, меня так сморили, что я погрузился в сон на софе в гостиной? Конечно, у камина было тепло и уютно, но не мог же я настолько сильно устать. Я и так провел весь день в постели, отключаясь и просыпаясь раз от раза.

Впрочем, промелькнула мысль, что я мог простудиться, а потому мой организм требовал отдыха больше, чем обычно, предчувствуя возможную бурю лихорадки и кашля, что сопровождали любую мою болезнь. Где-то вблизи я вновь услышал голос своего гостя, но все не мог разобрать, что же он говорил. Слышал мерное тиканье часов, треск поленьев в камине, даже постукивание соприкасающихся кусочков льда в бокале с бренди. Но слов не понимал. Только тягучую, мелодичную речь на совершенно незнакомом мне языке.

Она напоминала ритуальное песнопение, но не такое, как у африканских народов, у древних племен, которых не коснулась длань прогресса, а нечто мистическое, но очень красивое и возвышенное. Язык, не похожий на латынь, не похожий на греческий, ни на один из других языков, которые я слышал. Он был нежным, где-то шипящим, где-то и вовсе выражал сплошную эмоцию.

Я услышал, как пробило полночь – напольные часы в углу зазвучали так громко, что все-таки разбудили меня. Мир вернулся очертаниями, сперва черными, приглушенными в медовых тонах от огня из камина, но потом пелена рассеялась и я увидел своего гостя, который так и не покинул особняк в одиннадцать. Вместо этого он сидел в одной только рубашке с закатанными рукавами, смотрел на меня и пил, прикладываясь к бокалу с бренди раз от раза. Бутылка на столе опустела больше, чем на половину, но Джонатан не выглядел пьяным. Хотя, честно признаться, такое количество алкоголя могло взять даже самого матерого пьяницу. Мне не казалось, что Уорренрайт им был.

Голубые глаза смотрели пронзительно. Мне даже хотелось спрятаться от его взгляда, хотя я не пасовал ни перед трудностями, ни перед вражескими солдатами, и тем более не собирался этого делать перед ним – человеком, которого я хотел.

Правда, было в нем что-то дикое. Волчье. Как если бы я повстречал в горном лесу зверя, выжидающего, чтобы напасть. Это было так странно – видеть настолько синие, светящиеся глаза, словно фосфорные.

Я пересел, чтобы опираться спиной о подлокотник софы, смотря на Уорренрайта, все еще пьющего из бокала и глядящего на меня зверем. Я чувствовал от него такую опасность, что у меня аж дух перехватывало. Он спокойно сделал глоток – его кадык резко дернулся, и он поставил бокал на стол, не придерживая его пальцем, что стекло встретилось со стеклом со звоном. Я дернулся. Он набросился.

Сильные руки сжали плечи так, словно бы старались сломать кости. Его пальцы впивались в тело настолько жестко, что я ощутил откровенную боль. А он не переставал смотреть, склонив голову, то ли с интересом, то ли с приторным раздражением. Я постарался дернуться, но Джонатан держал так, что я не мог сделать ни одного движения.

Он начал пугать не на шутку. Я не был боязливым, право слово, но подобное состояние, когда человек может вытворить все, что угодно – хоть всадить тебе в горло осколок стекла, не добавляло уверенности в ситуации. Уорренрайт отпустил мои плечи, и я даже смог вздохнуть. Оказалось, я надолго задержал дыхание. Вздох оказался болезненным. Он свел грудную клетку болью.

Он расстегнул мою рубашку. Сделал это так легко и просто, стаскивая ее с плеч, но не снимая до конца. Джонатан все сделал сам. Раздел меня и себя, но не прерывал взгляда – по крайней мере старался этого не делать, хотя порой ему приходилось опустить глаза или отвести взгляд из необходимости. Он завоевывал. Брал на абордаж. Как ни назовите. И не терпел возражений. Я и не возражал.

Это был совершенно другой человек, нежели несколько часов назад. В этот раз он был куда более сдержанный, даже холодный. Хотя его нутро было горячим, а движения быстрыми, и он позволял держать его ладонями за бедра, я осознавал, что вел именно он, и я подчинялся его желанию. Но было бы ложью сказать, что этого желания я не разделял.

Я не думал о том, что мы были в гостиной, и что прислуга могла нас увидеть. Мои мысли и вовсе не возвращались к насущным вещам, вполне логичным, которые должны были иметь значение, но не имели.

Он весь был один сплошной животный инстинкт. В какой-то момент я даже закрыл глаза, чтобы не смотреть в эти светящиеся радужки. Вы вряд ли когда-нибудь видели нечто подобное, я уверен. И как же я был удивлен, что человек, который изображал едва ли не оскорбленную невинность, сам занялся со мной прелюбодеянием вновь, не ожидая ни ответа за, ни ответа против. Его движения были уверенными – Джонатан даже не разделся. Избавился лишь от брюк. Но, стоило бы сказать, что в постели он был умел. Действительно хорош.

Это могло показаться взаимным использованием, но, впрочем, я готов признать, что все отношения в мире это взаимное использование, и сексуальное удовольствие тому лучший пример. Меня не мучила совесть за то, что я знал, как потрясающе и горячо его нутро обхватывало мой член, и как восхитительно было кончать в его тело. Грубость, согласен. Зато ни грамма фальши. Фальши, к которой так привыкают люди, состоящие в отношениях ради плотских удовольствий или морального удовлетворения. А то, что с Джонатаном можно было хорошо и интересно поговорить, было большим плюсом. Найти достойного любовника с интеллектом и схожими вкусами или же умениями в постели это удача, если не провидение.

Мне нравились движения его сильных бедер – они заставляли меня тяжело дышать, а член пульсировать. Мне нравился его голос, когда тот говорил, рассказывая истории чужестранной культуры. Мне нравился его рот, который целовал то мягко, то страстно и жестоко. Мне нравились движения его рук – они были аккуратными, сдержанными и выверенными, а сами кисти – красивыми. Мне нравилось в нем столь много, что я, кажется, не видел ничего настоящего.

Если это и был он настоящий – я мог только желать, чтобы ничто из этого не заканчивалось. Несмотря на то, что к рассвету он исчез из моего дома, как фантом или вовсе мираж.

========== Дневник Уильяма Холта: «Жертва» ==========

Я не могу найти научного объяснения, почему человек, падая, встает и идет дальше. Какая сила заставляет его вновь подняться? Какие мысли кроются в голове? Какая вера ведет его вперед, если он во что-то да верит? Я постигал мир собственным наблюдением. Всегда все ставил под сомнение, хотя иногда и задумывался над тем, что в разы проще принять что-то на веру. Но у меня никогда это не получалось. Кажется, я физически не мог верить во что-то не доказанное. Философия, религия, искусство были мне интересны на уровне эстетики. Любовь, понятие души и смысла жизни я искренне отрицал. Несмотря на все то, что мне довелось пережить, я и сейчас отрицаю многие вещи. Но, возможно, в меньшей степени.

Я всегда шел по намеченному пути, чего бы мне это ни стоило. Я знал, куда хочу прийти, видел варианты развития событий, равно как и разветвления моих путей, но всегда знал, что мой путь – только вперед. Может, так не кажется из предыдущих глав, но это действительно моя правда.

В те дни, после услышанной мелодии, сочиненной для меня Джонатаном, я стал думать. Меня так сильно захватывали мысли, что это помогало отойти от постоянно возвращающегося в мысли голоса моего Демона. Он пытался подавить мою волю, но до поры до времени мне удавалось его игнорировать – его голос был навязчивый, пронизывающий сознание, вызывающий как минимум отвращение, но я его не слушал. Голос моих настоящих и здравых мыслей перекрывал этот поток бушующего и съехавшего сознания. Честное слово, господа, это казалось шизофренией, но я совершенно не был уверен, мог ли ей быть болен уже мертвый человек, ставший вампиром, да и других позитивных и негативных симптомов у меня не было.

До середины февраля все было достаточно спокойно. Аж чертовы две недели мне удавалось терпеть постоянные насмешки и истязание собственного разума. Он гневил, он раздражал, и все, на что были направлены мои силы, это избежание дичайшего конфликта в голове. Мне было даже не до голода – настолько эта дрянь в моих мыслях меня раздражала. Я перестал спать, но чувствовал себя при этом достаточно неплохо, что уже улучшало картину моего существования.

В общем-то я пришел к выводу, что ничто, кроме моей воли не может помочь мне стать – или остаться, как посмотреть – самим собой. И мне стоило ее усердно тренировать. С чего-то я решил, когда начались наши отношения с Уорренрайтом, что он сможет помочь мне идти по жизни дальше, что я могу на него положится – это действительно так, – но я абсолютно инфантильно решил, что он будет решать мои проблемы, как мамочка. Это было самое глупое и несуразное мое решение, или вывод из той заботы, которой Джон меня окружил. Как ни посмотреть, я полный идиот. Абсолютное великовозрастное дитя, которое буквально село на шею пусть и сильному, но все-таки ничего мне не должному человеку. Тот факт, что он в целом был не против решать что-то за меня, картины не менял.

Я ведь был даже тогда совсем не дурак, но в некоторых жизненных аспектах вел себя как полное дури и максимализма малолетнее дитя, которого не устраивало то и се, и которое отыгрывалось на своем близком человеке. Отвратительно, правда? Вообще не могу поверить, что он смог терпеть меня столько времени, а потом взять в мужья. Кошмар какой!

Я сильно отвлекся. К тому моменту февраль уже перевалил за половину, когда меня накрыло снова. Я держался. Честно держался! Для тех полутора месяцев две недели без убийств были сродни долгожданному отпуску или амнистии, но я рано радовался. Точнее, я вовсе не радовался – я чувствовал, что что-то обязательно произойдет. И произошло.

Буквально на несколько мгновений я прислушался к тому, что говорил мне голос в голове. Это были жестокие и противные вещи: он твердил, что я ничтожество и слабак, и что я не имею никакого права на существование, поскольку не могу сделать и простейшего – убить ничего не значащего человека и наконец-то утолить голод. Демон в выражениях не стеснялся, но этим самым усыплял бдительность, поднимал волну негодования и раздражения, а потом и вовсе откровенно злил. Это не просто выводило из себя. Это поднимало такое бушующее пламя ненависти к себе самому и к тому, что со мной стало, что я становился откровенно говоря безумным. Я был в крайней точке кипения. И умом я прекрасно понимал, что это ненормально и я должен с этим бороться, но гнев во мне набирал обороты, становился все сильнее, жестче и безудержнее. Машина моего мертвого тела была готова на любое убийство.

И я напал на самого ближайшего, кто был в моем окружении. Вы ведь уже догадались, верно, какую подлость я совершил? Я и раньше нападал на него. Кричал, мог поранить, но никогда это не заканчивалось ничем особенно страшным, но каждый раз от себя мне было так отвратительно и мерзко, и хотелось исчезнуть, перестать навсегда существовать, ведь я не имел на это право.