Текст книги "Цветок Зла (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Сперва мутные образы не представляют собой ничего реалистичного. Но потом, сквозь боль и благословенное, уже растворяющееся забытье проступают воспоминания прошлого.

Добрая улыбка покойного брата и тихие слова прощания. Сетующая на что-то миссис Эддингтон, кажется, о разросшейся в одном из углов плесени – вечная беда старых английских домов. Заливистый смех моей матери, скончавшейся задолго до моего поступления в университет. Она так редко смеялась. Басистый голос отца зазвучал где-то совсем далеко на кромке сознания. Я забыл голоса покойных любимых людей – осознание уколом в сердце и спазмом в горле.

Меня затапливало жаром, лихорадочным и всесильным. Я плавился и бился в постели – как потом оказалось – и бредил. В образах являлись и другие воспоминания: запах скошенной травы на пашне под Черниговом, перезвон украшений – такой громкий, такой близки. Любовный шепот и звуки страсти – безудержного и горячего – первого – соития в духоте турецкой ночи; громкий голос муэдзина¹, читающего азан²; терпкий вкус инжира и чарующие песнопения юных ведьм, с которыми мне довелось знаться.

Совсем недалекие воспоминания – шорох платьев и звон хрустальных бокалов, звучащая все громче и громче музыка, взмывающая ввысь. И вместо чернильных набросков – яркие всполохи цвета и света. В нос ударяет запах пионов и слышится, сквозь гул голосов, возлюбленный шепот: «цветок зла».

Все резко обрывается и наступает благоговейная тишина. И длится она совсем недолго, но дает передышку – кажется, что грудная клетка вздымается, как после безудержного бега, а тело ломит от сильной нагрузки. Чувствую, как просыпаюсь. Заточенный в неподвластном мороке, тихо утопаю и схожу с ума. Выбраться из калейдоскопа не находится сил. Голос – знакомый, родной – пробивается сквозь темноту, словно через толщу воды, но не удается ухватится, не удается взмолить о помощи.

И на смену воспоминаниям приходят другие образы. Незнакомые, выбивающиеся из общей картинки. Не сразу осознаешь, что это – не воспоминания. И если прошлое пронеслось перед глазами быстро – вспышками, – то будущее куда более явно, словно бы подглядываешь в замочную скважину.

Привкус крови во рту не гадкий, но непривычный. Весь рот полнится и вкусом, и запахом, но не жидкостью. Он заползает в горло и по пищеводу вниз. Запах окутывает похлеще самого яркого и концентрированного французского парфюма. От него начинает тошнить.

Я вижу лица, но не узнаю – не встречал этих людей раньше, не узнаю и голосов – мы никогда не вели разговоров. Лицо Джонатана – лишь впоследствии я вспоминаю имя, когда глаза цвета горечавки смотрят на меня пристально. В его взгляде нет ни радости, ни нежности. Лишь одна затаенная боль и горечь. И под звуки венского вальса – почему венского? – меня выбрасывает в новую зыбкую сюрреальность.

У повстречавшегося мне – я не вижу его лица – военная выправка. Не могу подойти ближе расстояния руки, не могу заглянуть в лицо – не сейчас. Время не пришло. Он отталкивает меня своим существом, и струится от него темное и хлесткое презрение. Что-то в незнакомце настораживает, что-то сочится по собственному телу, и шепот моего второго «Я» опасливо шипит. Что-то говорит, что он опасен – в нем нет колдовской силы, нет и физической могучести, и не военное прошлое – настоящее? – стращает так сильно.

И осознаю лишь позже, когда вижу тела – обнаженные, беззащитные, – в полуметре от себя. Человек без лица, как я его окрестил, и – под ним – моего Джонатана. И любятся они так правильно, так красиво, что я, словно бы завороженный, сквозь теневую завесу бреда пытаюсь рассмотреть, словно бы стараясь насытиться ликом собственной погибели.

Все отступает резко – не успеваю осмыслить – и передо мной появляется он. Не воспоминание и не будущее. Его лицо красиво – уродски красиво. Заостренные черты и впалые черные глаза, губы изогнуты в усмешке, но смотрит он терпеливо, и словно бы выжидает. Я знаю, что он – знакомый, даже самый близкий из всех, явившихся мне в горячечном бреду.

Молчит и шагает ближе – от него веет теплом, но по спине пробегает дрожь. Я ощущаю свое тело так явственно, так живо и совсем не больно. Словно бы все отступило. Словно бы я снова стал собой. Только вокруг тьма.

– Зря боишься, – говорит спокойно, протягивая руку и касаясь лица. – Не стоит, – становится нос к носу, заглядывает в глаза – его собственные светятся, как далекая звезда, холодным и безжизненным свечением. – Я не смерть твоя.

– А что же ты? – выходит хрипло, надрывно и с болью. Отступает запах крови и перестает тошнить. Ладонь на щеке теплая – во мраке холодно, – и она согревает.

– Догадайся, – он усмехается и обжигает ледяные губы дыханием. – Тебе хватит фантазии, Уильям Холт, – существо оглаживает лицо и непроницаемо глядит в глаза.

Создание мира теней кажется осязаемым, удается даже схватить за запястье – хрупкое, как истончившаяся кость. С этим движением останавливается круговорот образов, затихает гул голосов и вновь возвращается физическая боль. Наваливается на уставшее тело, и от этой тягостной муки не удается бежать.

– Ни капли грациозности, Уильям, – в голосе звучит насмешка, когда существу приходится держать мое лицо в руках, когда ноги слабеют и падение кажется неизбежным.

Сотканный из темноты собеседник с горящими глазами и пробирающим шепотом не вызывает отвращения. Кажущийся реальнее всего прочего, он скорее благодать. Одному не так страшно умирать.

– Ты не умираешь, Уильям, – он отвечает на невысказанную мысль, и продолжает: – ты уже мертв.

– Это – ад? – и на это он только тихо смеется.

– Всего лишь сон, – тень вьется за спиной, обнимает и шепчет.

– Чей сон?

– Мой, – над самым ухом раздается горячее слово.

– А кто ты?

– Узнаешь, – по всему телу проходится судорога, яркая и возбуждающая, словно бы каждое нервное окончание послало импульсы предоргазменного удовольствия в голову.

– И как мне узнать? – не громче мысли.

– Отдайся, – змеем вьется, струится по каждой вене, касается жаром чувствительной кожи, распаляет и заставляет внимать.

И отдаваться ему правильно, чувствуя растекающуюся по телу тьму, ядом наполняющую каждый сосуд. Воздух в легких вызывает и резь, и наслаждение, когда они раскрываются с усилием, поддаваясь вздоху. Существо терзает плоть – заставляет виться в руках и стонать – от боли или удовольствия, но тело согревается, и от него больше не веет могильным холодом. Он сливается, растворяется, соединяется. Привносит ярчайшие всполохи белого света под веками, заставляет сердце биться так быстро и грудь вздыматься все чаще.

На последнем болезненном хрипе, отозвавшимся в реальности стоном боли, мне удается раскрыть глаза – и даже свет едва теплящегося огня в камине режет. Страшно хочется пить. Безвольная рука тянется к шее, стискивает горло пальцами. Передергивает, больно сглатывать. Слизистые пересохли – от нестерпимой горячки ли? – и невозможно произнести ни слова. Подняться с кровати – непосильная задача, но ласковые руки обнимают и усаживают, помогают прилечь на подушку, прислоняясь спиной к резному изголовью кровати. Расфокусированный взгляд наконец останавливается на родном лице. В глазах напротив – облегчение. Джонатан берет мои руки в свои, целуя начинающие леденеть пальцы – лихорадка отступает, жар перестает мучить тело. Он сжимает мои руки в своих и едва ли не плачет – я не видел его таким никогда. Мне хватает сил лишь на то, чтобы освободить одну руку и погладить его по волосам.

Язык словно прирос к небу – не могу говорить, – и горло сдавливает. И жажда определенно не совсем простого свойства. От стакана воды становится легче – отступает дискомфорт, вызванный температурой. Тело кажется чужим, беспомощным и больным. Кажется, что вампир – всесилен, что один укус и ты – высшее звено в цепи питания. Но плата высока. Сперва ты умираешь – мучительно и болезненно, – а потом справляешься с недугом, пока твое тело окончательно трансформируется и перерабатывает яд. Мне душно и отвратительно, и только с помощью Джонатана в одной рубашке я выхожу на улицу, чтобы сесть на крыльцо, ступнями зарываясь в снег, такой редкий для Англии, молча смотря на огромное чернеющее небо, сплошь усыпанное далекими звездами.

Рану на шее тянет и я, взяв в ладонь целую горсть снега, прижимаю его к укусу, испуская тихий надломленный стон. Я чувствовал себя смертельно больным, но с каждым часом мне становилось лучше, хотя общее состояние вряд ли можно было хотя бы с натяжкой назвать удовлетворительным. Джонатан садится рядом, чтобы позволить мне прислониться, устало укладывая голову на плечо.

Это все, что мне удалось вспомнить о том дне, когда я отдался демону во мне.

Комментарий к Дневник Уильяма Холта: «Демон во мне»

1) Муэдзи́н – служитель при мечети у мусульман, возглашающий с высоты минарета часы установленных молитв.

2) Аза́н – в исламе: призыв к обязательной молитве.

========== Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «Невеста» ==========

Он смотрел на меня больными глазами и молчал. Укутавшись в теплое одеяло, Уильям сидел на кровати, то и дело вздыхая. Его грудь вздымалась тяжело, словно бы ему приходилось прикладывать усилие, чтобы наполнить легкие воздухом. Он не должен был дышать – я не дышал, стоило мне стать вампиром. Нелегко смотреть на близкого человека, который выглядит так, словно неизлечимо, смертельно болен, и виной этому ты сам. Я вытащил из портсигара самокрутку с неплохим табаком и закурил. Стоило сделать первую затяжку, как самокрутка исчезла из моих рук и оказалась в руке Уильяма, между тонкими трясущимися пальцами. Он поднес ее к губам, обхватил и сделал вдох – глубокий, прикрыв глаза, а потом также молча отдал папиросу обратно. И все-таки заговорил.

– Сколько дней меня не было? – Его голос звучал хрипло и приглушенно, и каждое слово давалось ему с трудом. Впрочем, я видел, что после пробуждения – прошло не менее часа, – ему стало лучше.

– Три ночи, Уильям, – забрав самокрутку, я продолжил курение. – Я думал, что ты не очнешься.

– У тебя получилось? – Он имел ввиду обращение. – Правда получилось?

– Я не знаю, – когда папироса стала жечь пальцы, я выбросил ее в камин. – Ты что-нибудь чувствуешь? Что-нибудь необычное?

– Я чувствую, – Уильям задумался на какое-то время, безотчетно потирая шею. Его пальцы были ледяными, и не только потому, что он замерз в снегу. – Усталость и боль в горле. Словно выбрался из пустыни, отвратительная жажда.

– А сердце бьется? – Он, сперва взглянув на меня, расстегнул рубашку и приложил ладонь к груди. И провел так не меньше минуты.

– Нет, – голос звучал так, словно бы для него это было откровением. – Не бьется, Джон. Не бьется! – Столько паники и удивления я не ожидал. Присев на кровать, я взял лицо Уильяма в руки и серьезно посмотрел в его глаза.

– Значит, у нас получилось, – выдохнул я и обнял своего новообращенного вампира. – Слава дьяволу.

– Я думал, что очнусь и буду голоден, как обезумевший зверь, – Уильям протянул неуверенно, словно стеснялся собственных слов.

Поразмыслив некоторое время, перекатывая в руках вторую самокрутку, я пришел только к одному возможному, наиболее логичному умозаключению, которое не преминул возможностью высказать:

– Думаю, все дело в том, что ты не можешь по-настоящему захотеть то, чего ты никогда не пробовал. Знаешь, как с плотской любовью.

– Тело желает, но разум не осознает?

– Именно, Уильям. Ты ощущаешь жажду, и тебе кажется, будто бы вся вода мира не сможет утолить ее. Лишь потому, что ты не знаешь, какого именно свойства твоя жажда. Ты готов испивать стакан за стаканом воды, бутылку за бутылкой вина, чтобы избавиться от этого ощущения, но всего лишь несколько глотков теплой крови, живой крови, избавят тебя от этого продолжительного страдания.

– Разумно, – Уильям кивнул, внимательно слушая.

– Но дело в другом, и, думаю, что это беспокоит меня не безосновательно. Один глоток крови, когда ты наконец-то ее попробуешь, может, если не свести тебя с ума, но разбудить того самого зверя, который сейчас в тебе не показывается.

– Джон, мне холодно. Ты можешь налить мне виски? – Уильяма передернуло, и он сильнее закутался в одеяло.

– Вряд ли это тебя согреет, но, – подойдя к столику, я налил ему горячительного на два пальца и вернулся к постели, передавая бокал. – Прошу.

Уильям принял виски и сделал хороший глоток. Его передернуло, но руки перестали так дрожать. Он выглядел так, словно провел последнюю неделю в непреходящей горячке, и его колотило, как при высокой температуре. Но дело было в том, что помочь Уильяму могла только кровь. И это становилось причиной появления другого вопроса – как мне предстояло взять новообращенного вампира на первую охоту, стоило научить его убивать людей.

Мне сделалось дурно от этой мысли. Я сам убивал спокойно, без лишних моральных тяжб, осознав для себя: зачем и почему я это делал. И делал это больше трех столетий. Но теперь мне предстояло научить Уильяма не просто вгрызаться в чье-то горло, высасывая кровь и жизнь, но вместе с этим столкнуться с его гуманизмом. Еще несколько дней назад он был законопослушным – насколько это было возможно – и благочестивым человеком, не желавшим никому зла, занимающимся изучением всего окружавшего его мира. А теперь он должен был лишать жизни людей – ни в чем неповинных людей – и это была именно та мысль, с которой мне было необходимо справиться.

Решение пойти на свое первое убийство мне далось непросто. Обдумывание такого решительного и важного – для всего последующего бессмертного существования – шага заняло слишком много времени – несколько месяцев. К тому моменту я был сильно истощен и обозлен. И стоило мне попробовать кровь, я несколько обезумел. Не могу сказать, по какой причине, но мне удалось прийти в себя спустя несколько диких, полных кровопролития недель. К тому времени я наворотил достаточно, о чем долго жалел. Убил трех ведьм на шабаше, молодую мать с новорожденным ребенком, лесничего и даже деревенского старосту. В конечном итоге, привлек к себе слишком много внимания, которое было мне совершенно ни к чему. И мне не хотелось, отчаянно не хотелось, чтобы что-то подобное произошло с моим Уильямом.

Природа обращения была иной. Если я был проклят, то Уильям же стал моей жертвой. Было то какое поверье или просто так считалось, что обращенные женщины становились невестами вампира, а юноши – учениками или «сыновьями». Я не встречался с вампирскими кланами – я предполагаю, что где-то существуют подобные нам, но знакомства с ними не имел, – а потому точно не могу сказать, правдивы такие взаимоотношения или нет.

Мои мысли прервал Уильям, сказав:

– Знаешь, я читал в одном трактате, что чернокнижники особенно подвержены вампиризму. Это забавно. Среди врожденных предрасположенностей еще было рождение от союза монахини и священника, или же наличие рыжих волос – опаленных огнем Преисподней. Но ведь считалось, что и ведьмы рыжие потому, что, когда они совокупляются с дьяволом, адское пламя окрашивает их космы.

– Где ты этого всего начитался? Я помню что-то подобное, но не то чтобы очень хорошо.

– Ты вообще интересовался различными верованиями о происхождениях вампиров и прочей нечисти?

– Интересовался, но на заре моего собственного обращения подобных трактатов было – по пальцам сосчитать, да и то не могу быть уверенным, что их было возможно достать в шестнадцатом веке.

– У тебя обширная библиотека. Ты ведь находил редкие экземпляры. Почему обошелся без подобных вещей?

– Даже сейчас далеко не все книги, которые ты можешь читать – а ты понимаешь французский и старославянский, и неплохо преуспеваешь в немецком – не были переведены на те языки, которые я знаю. По большому счету мне были доступны разве что румынские легенды, а специфическую литературу – это ведь крайне специфическая литература, душа моя, достать было намного сложнее, чем нашумевшие художественные шедевры.

– Я долго изучал твое тело, реакции и прочее и сопоставлял их с теми знаниями, которые ученые умы записали в свои трактаты. Большинство из них свято уверены про действие чеснока, святой воды и прочей подобной чуши. Не понимаю! И только «кол в сердце» звучит логично!

– И то только потому, что ни одно живое существо с колом в сердце существовать не может, – этот разговор меня развеселил.

– Никаких обручальных серебряных колец и венчания в церкви!

– Никаких белых подвенечных платьев, бутоньерок и скучных священников. Только темные подземелья, склепы и гробы.

– И брачное ложе на алтаре для жертвоприношений.

– И кровь в бокалах вместо Шато Лагранж!¹

Уильям не выдержал и звонко рассмеялся.

– Душа моя, смех смехом, но нам необходимо восполнить твои силы. Сейчас два часа ночи, и нам стоит хотя бы попробовать найти тебе еду. До окраины города не меньше часа пути, но зимой светает очень поздно, поэтому есть смысл попытаться.

Уильям допил виски и поднялся с постели, чтобы поставить бокал на столик и стянуть ночную сорочку. Оставшись в неглиже, он подошел к комоду и вытащил оттуда брюки и рубашку.

– Полагаю, лишняя одежда мне будет ни к чему?

– Холод больше не будет для тебя проблемой.

Холт собрал отросшие волосы в низкий хвост, завязав его лентой, и накинул поверх рубашки лилово-серебристый индийский палантин, который выторговал не больше месяца назад на какой-то ярмарке просто за гроши. И отчего только Уильяму так полюбились эти узоры со слонами, не пойму. Переодевшись из домашнего в уличное, я также привел себя в порядок. На улице перестал снегопад, начавшийся несколько часов назад, а потому мне не захотелось облачаться во что-либо еще.

– Поскольку ближе всего к нам находится тот самый Ист-Энд, в котором я кормился первое время в Лондоне, мы направимся именно туда, – третья самокрутка была как нельзя кстати, – поскольку контингент там крайне развеселый, в самом пьяном смысле этого слова. Ты и не хуже меня знаешь, что там сплошной сброд из проституток, беспризорников и любителей дешевого пойла.

– И почему нам стоит начать именно с этого места?

– Слишком рано пускать тебя кормиться в спокойных районах, где каждое убийство привлекает слишком много внимания. Ты же сам понимаешь. Погибшая «падшая женщина» или страстный поклонник лауданума² не вызовут особых подозрений.

– Конечно, ты прав. В том же Уайтчепеле спохватились, когда Потрошитель расправился уже с изрядным количеством женщин. Черт, – Уильям тяжело вздохнул и сел на подлокотник кресла. – Я теперь стану ничем не лучше обыкновенного убийцы.

– Я не стану лгать, что в твоих словах нет правды. Это действительно так. И ты всегда это знал. Другого пути для выживания нет. И это ты тем более знаешь. Ты видел меня тогда в замке – годы заточения и голода не проходили даром, я был далеко не таким, как сейчас. Старой и немощной развалиной, которая могла подохнуть в любой момент, иссохнув окончательно. Тебе придется смириться с тем, что это необходимо.

– Ты боялся, прежде чем убить кого-то в первый раз?

– Я не боялся. Но чертовски этого не хотел.

– Мне кажется, что я не смогу, Джон.

– Сегодня тебе и не придется делать это самому, – подойдя у Уильяму, я обнял его, прижав голову к своему животу; когда он вопросительно на меня посмотрел, задрав голову, я закончил: – Ведь я должен, на правах старшего и опытного вампира, обучить свою новообращенную «невесту».

Тычок в бок, тихий смех и обвившиеся вокруг талии руки были лучшим ответом на маленькую и безобидную шутку. Шутку, за которой скрывались ночи, полные крови и страха.

Комментарий к Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «Невеста»

1) Château Lagrange (Шато Лагранж) находится в регионе Бордо, во Франции. Так же называется и производимое вино из винограда Каберне Совиньон. Виноград для производства данного вина собирается вручную на виноградниках аппелласьона Сен-Жюльен. Потенциал хранения вина достигает 30 лет, что является неоспоримым показателем его элитности и высокого качества.

2) Лауданум – опиумная настойка на спирту. Была особенно популярна в XIX веке, как и опиум в целом.

========== Еженедельник Джонатана Уорренрайта «Полынь» ==========

Осень стремительно шла на убыль. Каждый день приносил еще более холодные залетные ветры с севера; последние яблочные урожаи, на которые земля была богата в том году, сгнили. В воздухе стоял насыщенный сладковатый запах отошедших плодов. Куртя-де-Арджеш готовился к зиме: утеплялись жилища, заготавливались дрова и припасы, шились теплые одежды. Все шло своим чередом.

Я покинул свои покои и отправился на прогулку – нечасто удавалось в последнее время проводить досуг в праздности и тишине: многие вопросы требовали моего внимания. Вильгельм покинул мою спальню еще раньше – как только рассвело, хотя он совершенно терпеть не мог ранние подъемы и излишнюю суету. В Валахии опять происходили треволнения по причине очередной смуты в других румынских княжествах, а потому Хованский вовсю обдумывал данное положение вещей. Не только Румыния, но и Молдавия находилась в состоянии беспокойства, где процветало выдвижение нововведений, несмотря на вассалитет Османской Империи, ведь всевозможные кардинальные изменения требовали по меньшей мере изгнания турок с земель. Я застал Якоба Гераклида¹ уже будучи в замке, вдалеке от столицы Валахии и прошлой жизни, а потому наблюдал последствия уже со стороны, не имея ни желания, ни возможности вмешаться.

Постоянные боярские недовольства и, как результат, расправы над восставшими – припоминаю Мирча V², моего предшественника, сурово уничтожившего несколько сотен человек, – подрывали княжеский авторитет. Впрочем, на некоторое время все-таки удалось добиться мало-мальского спокойствия и ненадолго выдохнуть. К полудню потеплело, а потому не пришлось закутываться и, дрожа через шаг, надеяться, что к окончанию прогулки не околеешь. Оказавшись на улице, где стоял запах свежести и влажности после прошедшего дождя – который скоро сменится снегом, – я направился в сторону рынка, где продавалось все от молока до старинных амулетов против злого духа.

Я редко появлялся на обыкновенном рынке, поскольку мой досуг занимали охота, решение государственных вопросов и обучение Вильгельма владению мечом. Хованский не умел даже держать меч в руках – ему было неудобно и тяжело, и его тело было приспособлено скорее для танцев, нежели для сражения, но он делал явные успехи в столь непривычном для него деле. Как он рассказывал сам, он был обделен материнским вниманием, отца своего не знал, и мог разве что прислуживать там, где жил, и благо, что был обучен грамоте. На лошади – и той обучился ездить сам. Природная сообразительность была своего рода его особым талантом.

В первой лавке продавали мясо и молоко – заглянул и вышел, не сильно жаловал последнее; во второй лавке продавали интереснейшие вещи с востока: турецкие сладости, украшения и даже платки; в третьей лавке нашлась готовая дичь, в четвертой – специи, а в пятой – хлеб. Хоть время и было бедное, более или менее получалось жить не впроголодь. Османские поборы, конечно, сильно ухудшали жизнь моего народа, но ничего не попишешь. Нам и так едва удалось, но удалось, благодаря таланту и обаянию Вильгельма договориться с Сулейманом о снижении величины дани, что не могло не повлиять – благо, что положительно – на жизнь людей.

Я продвигался дальше и рассматривал товары, которые привлекали мое особое внимание: украшения для Вильгельма – красивые серьги с драгоценными камнями, – дорогие ткани для его накидок и плащей. В некоторых лавках продавались интереснейшие традиционные румынские вещицы: обереги, рубахи с вышивкой, глиняная и керамическая утварь, плетеные пояса. Но и в этой лавке я не задержался надолго. Со мной здоровались и выказывали уважение в каждой из них, а потому к какому-то моменту я уже устал кивать и приветствовать и решил заглянуть в последнюю, самую любопытную, и отправиться по делам обратно в свои покои.

Насыщенный аромат трав и благовоний, возможно, эфирных масел и чего-то незнакомого, окутывал пространство вокруг этого шатра. Даже не лавка, не обыкновенный стол под навесом, а самый настоящий шатер из темно-красного полотнища, натянутого на крепкие деревянные столбы. Этот самый шатер был одним из самых красивых, самых богатых на рынке, и находился чуть поодаль от всех остальных лавок. Я подошел ближе и остановился, услышав голоса. Отодвинув полотнище и заглянув внутрь, притаившись, я прислушался.

–… дорогуша, розмарин³ тебе пока ни к чему. Да и зачем же тебе изгнание нечистой силы, ты ведь и сам – не светлый колдун, пока лишь беду накличешь. А коли любовные благовония нужны, на свадьбу ли надеешься?

– Едва ли это возможно, госпожа Тодеа, едва ли, – тихий смех звучал приглушенно.

– Мне ли о невозможном ты говоришь, юноша! – раздался перезвон склянок и шуршание, а потом женщина заговорила вновь: – Роза и шиповник?⁴

– Я ведь не барышня какая, вы мне еще о малине⁵ расскажите. Смеху будет!

– О, Вильгельм, – тон женщины был ласковый и снисходительный, – от супруга твоего тебя лишь отворожить постараться можно, и вряд ли у кого на это силы хватит.

– Супруга. Смеетесь!

– Ничуть, юноша, ничуть, – вновь раздался перезвон. – Скажи мне еще, что тревожит его?

– Усталость и дурные сны, злые и отнимающие силы.

– Уберечь его хочешь, все тревоги забрать, успокоить, – женщина стала говорить тише, словно бы отвернулась от Хованского. – Полынь⁶ тебе вещие сны принесет, зверобой⁷ его от злых демонов защитит, бузина⁸ подарит спокойные ночи.

– К чему полынь, госпожа? – голос Вильгельма звучал удивленно.

– Защитишь его, от горестей, во сне увидишь, различишь и убережешь.

– Уберегу.

И более я разговор не слышал, только отошел и видел, как Вильгельм покинул шатер, а потом и вовсе направился в сторону дома. Мое сердце разобрала нежность при взгляде на его фигуру в алой мантии, которую он едва ли снимет до первых суровых морозов. Направившись за ним, я поймал Вильгельма на выходе с рынка, где уже не было людей – лишь редкие горожане, – и начиналась тропа, ведущая в сторону реки, где сегодня наудачу никто не прогуливался.

Я поймал Вильгельма за талию, но он выскользнул из моих объятий – заметил, знал, что следую за ним, – и направился в сторону чащи. Ступая, шелестя мантией, он шел между деревьев, удаляясь и ведя меня за собой. Спустя десять минут молчаливого следования друг за другом, оказавшись в глухом лесу, я подошел к нему со спины, прижимаясь и обнимая за талию, проникая под алую мантию, находя ладонями его пояс и бедра, приникая губами к его шее и целуя, когда капюшон наконец-то спал на спину. Хованский дернулся после поцелуя, тихо засмеялся и встал передо мной с мечом наголо.

Безупречная боевая стойка – сам научил, чертовски доволен. Его тонкий стан выглядел изящно с клинком наготове, что я был готов очароваться в ту же минуту. А потом он сделал первый выпад. Лязг встретившихся мечей высек искры из окутавшей нас тишины послеполуденного леса. Движения Вильгельма были похожи на танец – на прекрасное искусство на вершине изящества. Он кружился вокруг меня, защищался и нападал. Его алая накидка взметнулась за спиной, словно всполох пламени. Мой колдун улыбался, широко и задорно, и парировал – он отражал удары так грациозно и легко, что я невольно пропустил один из них, все-таки залюбовавшись, и очутился на земле с выбитым мечом. Вильгельм стоял надо мной, держа лезвие в паре сантиметров от моего подбородка, и тяжело дышал, но довольная улыбка так и не сошла с его лица.

Я поднялся, когда он отошел на несколько шагов, и, даже не отряхнувшись, притянул его к себе за края мантии, целуя глубоко, обнимая за талию крепче, прижимая к себе. Поединок распалил, заставил плоть налиться и окрепнуть. Хованский с новой улыбкой – которую я почувствовал губами, – приник еще ближе, чтобы прижаться пахом к паху. Сделав несколько шагов назад, утянув меня за собой, он прислонился к вековому дубу, покрытому мхом. Наскоро расстегнув застежку мантии, я оставил ее на плечах, но избавился от воротника рубахи, оттянув его вниз и поцеловав кажущуюся горячей на холоде кожу. Руки Вильгельма проникли под ицари⁹, сжимая и оглаживая, доставляя удовольствие. Я прикрыл глаза и прижался к нему сильнее, проделывая ровно то же самое с одеждой Хованского, обхватывая ладонью его твердеющую плоть, все еще целуя в шею, согревая ее дыханием и оставляя влажные поцелуи, вызывающие дрожь.

Действо продлилось не дольше нескольких минут – горячие соприкосновения губами, сильные и быстрые ласки, тишина леса, нарушаемая сбивающимся дыханием и шорохом одежд. Он излился первым, запрокинув голову, зажмурившись и судорожно выдохнув, коротко и тихо простонав. Я же последовал за ним, сперва насладившись выражением его лица после испытанного яркого утешения плоти. Прижавшись лбом к плечу Вильгельма, я закончил сам, коротко выдохнув и стиснув зубы, чтобы заглушить рвущееся удовольствие наружу. Не хотелось, чтобы кто-то нарушил наше единение. Ослабев, опустошившись, Вильгельм обнял меня за шею, а сам же я не удержался от того, чтобы обвить его талию. На некоторое время мы замерли, стараясь привычно задышать и успокоить биение сердца.

Даже тогда я понимал, что держал в руках не просто своего советника, колдуна и любовника, но человека, который хотел уберечь меня известными лишь ему способами, чьи сны – ставшие ради меня вещими, полынными, – должны были приносить ему знания о будущности – моей будущности. Теперь же, многие годы спустя, я понимал, что мне теперь – защищать и вести за собой, быть и советником, и заступником. В нашей прошлой жизни Вильгельм отдавал мне так много, не прося ничего взамен, и теперь пришла моя очередь всецело отдавать – защищать Уильяма не только от внешнего мира, но и от него самого, от «демона», что стал его частью и должен был пробудиться. Настал мой черед всматриваться в стылую синь и видеть будущность, когда на вдохе цветет полынь.

Комментарий к Еженедельник Джонатана Уорренрайта «Полынь»

1) Иоан Якоб Гераклид (1511 – 5 ноября 1563) – греческий солдат, господарь Молдавского княжества с 18 ноября 1561 года.

2) Мирча V Чобанул (рум. Mircea V Ciobanul; ум. 25 сентября 1559) – господарь Валахии из династии Басарабов-Дракулешти (1545—1552, 1553—1554 и 1558—1559). Сын валашского господаря Раду IV Великого.

3) Розмарин – сила этого растения издавна применялась во многих оккультных науках. Эта трава считается источником огромной энергетической силы. Основные сферы воздействия этой пряности – защита, любовь, интеллект.

4) Роза и шиповник – универсальные цветки, могут использоваться в любовной магии вместо любого цветка (герань, жасмин, лаванда, коммифора).