Текст книги "Цветок Зла (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

5) Малина – отворот любовницы от мужа: чтобы отвадить любовницу от своего мужа нужно собрать ягоды малины на убывающей луне.

6) Полынь – способствует развитию ясновидения.

7) Зверобой – оберег от порчи и сглаза. Считается, что эту траву, как и полынь, не переносят черные колдуны и те, в у кого темные помыслы и недобрый глаз.

8) Бузина – служит охраной дома, отгоняет от него беду и несчастья.

9) Ицари – штаны, сшитые из белого грубошерстного сукна, конопляного или смешанного со льном полотна или из полушерстяной ткани с примесью льна. Ицари очень узки и плотно облегают ногу.

========== Очерки Ричарда Л. Элдриджа: «Незнакомец» ==========

Юность прекрасна, свежа и незабвенна. Она полна надежд, мечтаний и обманчивой веры в себя и успешное будущее. Моя юность прошла в Королевском военном училище. Я родился в семье достаточно известной фамилии, и жили мы не бедно, даже наоборот. Мой отец имел большое состояние, мать – дурное здоровье, а я сам – сильное желание быть полезным своей семье и родине. Вырос в графстве Беркшир, в Сандхерсте, где в начале века было построено вышеупомянутое училище.

Я был счастливым кадетом, неугомонным, готовым на самые различные авантюры. Чего мы только ни творили! Натирали паркет бального зала какой-то дрянью, чтобы он превратился в каток; подкладывали насекомых в суп старшим товарищам. Прекрасное было время. Воистину беззаботное, несмотря на то, что мы вовсю готовились стать офицерами пехоты и кавалерии. Тогда я представлял свое будущее связанным с военным делом, стремился к высокому званию и славе.

На одном из балов, устраиваемых для кадетов и учениц колледжа Ньюхэм, я встретил свою будущую жену. Мы выезжали в Кембридж, чтобы потанцевать, провести время с дамами. Первое учебное заведение для девушек – я был удивлен, ведь отношение к женщинам в обществе было далеко не самое справедливое. Не будучи приучен к мысли, что женщина – всего лишь декоративное создание, красивая фигура с уступающим мужчине умом, – поскольку моя мать была исключительно образованной женщиной, закончившей Смольный институт благородных девиц в Петербурге, ибо по рождению звалась Меньшиковой Марией Федоровной, и лишь впоследствии, выйдя замуж за моего отца, стала баронессой Мэри Элдридж, – я искал в будущей жене не только красивое лицо и тонкий стан, но и особенно пытливый, острый ум.

Она не была рафинированной, искусственной, такой, как все остальные дамы. Ей не были интересны пустые разговоры, излишняя суетливость и шум, навязчивые ухаживания и полный различных имен carnet¹. С бокалом шампанского в руке она стояла поодаль от всех и беседовала с интересным в ту минуту ей собеседником; она улыбалась, когда действительно хотела, а не когда того требовал этикет. Я наблюдал за ней весь вечер, и пригласил лишь на последний танец. И, чтобы привлечь ее внимание, я съел перед ней цветок, который вытянул из причудливой прически. Съел по лепестку. Она так смеялась и, возможно, лишь поэтому не отказала.

Она не была нежной и кроткой, но была понимающей, и требовала к себе того же. Понимания, уважения и любви. Относилась так, как хотела, чтобы относились к ней. Мы могли как проводить целые ночи за беседами об искусстве, а могли проводить их в постели. Ей так не хотелось меня отпускать, хотелось обнимать и чувствовать тепло – она сама так говорила. Никакой пошлости, только желание быть рядом. Такой человек встречается редко, едва ли не один за всю жизнь. Возможно, я не прав, но это моя правда, и моя жена была мне не только любимой женщиной, но другом, готовым идти рука об руку, чтобы ни случилось.

Кэйтрин умерла в девятнадцать лет, не дожив до двадцатого дня рождения всего несколько часов. Скончалась в морозный, красивый снежный день. Мне было двадцать. Когда солнце заискрилось на обледенелой земле, я понес траур по жене и мертворожденному сыну. Вся наша супружеская постель была в ее крови, измученное и бледное тело лежало на кровати. Я прошел в комнату и сел в кресло напротив. Я винил себя в том, что в минуту смерти меня не было рядом с ней – не пустили, ибо я только мешал во время столь своеобразного процесса, как роды. Она не хотела, отговаривала, что ей не хватит здоровья родить мне наследника, что необходимо подождать, поправить здоровье и приступить к важному событию в нашей семейной жизни с умом, но моя несдержанность – юношеская горячность, – стала причиной того, что по моей вине умерла моя жена.

Зачем мне показали мертвого сына – не знаю, я отворачивался, не хотел смотреть. Он был похож на меня. Возможно, стал бы похож еще больше, когда бы вырос, или на нее – мою замечательную и добрую. Всю ту ночь меня спаивала прислуга, спаивала до абсолютно невменяемого состояния – я же и сам мог сделать с собой что-то, будучи в совершенно смятенном сознании. Тяжело вспоминать.

Мать скончалась, когда мне было двадцать семь, а отец наложил на себя руки в мои тридцать. Разменяв четвертый десяток лет, я остался с наследством и в полном одиночестве. И понял, что так продолжаться больше не могло. У меня осталось два поместья – в Беркшире и Эйнсфорде, и возможность отправиться на третью англо-бирманскую войну. А потом до конца Войны Золотого Трона – пока мне не исполнилось сорок четыре года, – я пребывал полковником на чужой стороне.

До отправления в Ашанти я познакомился с девушкой, мисс Изабель Фолкнер. Наш роман был скоротечным, и я едва ли не сразу был готов на ней жениться – не потому, что полюбил, а потому, что нашел в ней что-то живое, чего мне столько лет не хватало. Полковнику негоже ходить во вдовцах, не появляясь ни на одном светском рауте. Мы даже ни одной ночи не провели вместе – я считался с традиционными порядками, – телесное сопереживание мне было доступно лишь с проститутками или женщинами, для которых девственность уже не имела никакого значения. Впрочем, я мог погибнуть на войне, и если бы я провел ночь с Изабель до свадьбы, а потом умер – это было бы крайне неприлично с моей стороны. Но, в мое отсутствие погибла она, при странных обстоятельствах, в которых мне стоило разобраться.

Буду нечестен с самим собой, если не напишу о том, что в моей жизни были и юноши. Их было предостаточно – все-таки мы были далеко от дома, сражались за чужие ценности, а не за собственную родину, и нам тоже было одиноко, и, пожалуй, тоже хотелось удовольствий. Никогда не был влюблен в мужчину, но испытывал влечение – на уровне природной, животной потребности. О таких вещах распространяться – себе же дороже, и это я могу доверить лишь бумаге, но мне довелось знаться с Оскаром² – который был единственным осведомленным в моих увлечениях человеком. Он даже издал ставший сенсацией и наделавший шуму эротический роман³ о мужчинах, выпустив его под чужим именем – свое авторство он открыл только мне, и мы отмечали окончание произведения в одном из лучших мест – в ресторане отеля «Клэриджес»⁴.

Я не последователен, перескакиваю с мысли на мысль, но я не писатель, и это всего лишь личный дневник – для военного не так-то просто заниматься столь исключительным делом, как писательство, ибо не под то мы заточены, – а потому хотелось бы просто рассказать в никуда-то, что меня встретило по возвращении из Африки.

Не далее как два дня назад я устроился в Эйнсфорде, отпущенная прислуга вернулась к своим обязанностям, и дом наполнился не только теплом от зажженных каминов, но и живой энергией, которой ему так не доставало. И мне пришло письмо от какого-то знакомца или друга в признательность за давнюю услугу. Я был приглашен на светский раут. Я так давно не был в обществе благородных мужчин и женщин, а потому согласился. Более того, мне решительно нечем было заняться – возвращаясь с войны ты понимаешь, что твое место именно на ней, среди залпов орудий и трупов ставших родными солдат, на чужой стороне под флагом королевства; прошлая жизнь, беззаботная, уже не твоя. Но иногда хочется вернуться в те времена, когда тебе всего семнадцать, а ладонь лежит на талии прекрасной юной особы, и только ветер в голове.

На пороге особняка баронета, пригласившего меня тем вечером на званый ужин, я увидел человека со столь утонченными чертами, коих раньше не видывал. Прямой нос и изящные брови, чуть вытянутое лицо с аристократичной линией подбородка – его облик заворожил меня. Его губы изогнулись в приветственной улыбке, когда незнакомец заметил мой взгляд – мы раньше не пересекались, я бы точно запомнил кого-то со столь притягательной внешностью. Время словно бы замерло, пока я смотрел в эти яркие голубые глаза. Секунда – и его фигура растворилась во все прибывающей толпе.

Рядом с ним шел Уильям Холт, я знал его старшего брата. Мало кто из высокородных семей не был знаком, все-таки мы проводили общий досуг: посещали ли приемы, пересекались на скачках или же на громких премьерах в театре. И пока я курил папиросу неподалеку от главной лестницы, ведущей к особняку баронета, встречал немало узнающих меня и узнаваемых мной людей, но что-то в том человеке меня зацепило, я не мог отвлечься от мысли, кто он такой и откуда. Он был ненамного моложе меня, но выглядел так ухоженно, так непривычно глазу, выделялся из общей толпы. Это волновало. Мне хотелось завести с ним разговор, пригласить на танец – но, увы, это было невозможно, – и хотя бы перекурить за бокалом бренди. Было в нем что-то магнетическое – то ли в удивительной внешности, то ли во взгляде – никак не мог понять. Он глядел со спокойствием и толикой снисхождения, словно бы знал что-то неподвластное другим; ступал так плавно и грациозно, опираясь на трость, и на него хотелось смотреть.

Думалось мне, что вечер принесет приятные знакомства и впечатления, а потому, затушив дотлевшую папиросу, я направился к дверям особняка, чтобы позволить себе хоть на мгновение очароваться беззаботной легкостью вальса и бесполезных разговоров; опьяниться вкусом и парами дорогого алкоголя; забыться в круговерти и шелесте платьев по последней моде; покориться яркой и совершенной синеве незнакомых глаз.

Комментарий к Очерки Ричарда Л. Элдриджа: «Незнакомец»

1) Бальная книжка, или карне (фр. carnet de bal) – дамский бальный аксессуар, миниатюрная книжечка, в которую дама записывала номер танца и имена кавалеров.

2) Оскар Уальд – ирландский писатель и поэт. Один из самых известных драматургов позднего Викторианского периода, одна из ключевых фигур эстетизма и европейского модернизма.

3) «Телени, или оборотная сторона медали» (Teleny, Or the Reverse of the Medal) – эротический роман, который на основании многочисленных косвенных данных приписывается великому английскому писателю Оскару Уайльду, – настоящая литературная сенсация. Роман был издан анонимно в 1893 году.

4) «Claridge’s» – отель, открытый в 1812 году, один из самых роскошных в Лондоне.

========== Очерки Ричарда Л. Элдриджа: «Приязнь» ==========

В особняке баронета всегда устраивались самые роскошные приемы: лучшие музыканты, лучшее вино, лучшие угощения. Все только самое лучшее. Меня всегда забавляло, как люди высшего сословия мерились в щедрости и богатстве. Все было вычурно и напоказ. Впрочем, я был приглашен по знакомству и в благодарность. Давно не появляясь в людях, только вернувшись с войны, мне также хотелось расслабиться за пустыми разговорами, затеряться на время в качественном алкоголе и неспешных танцах с прекрасными дамами в два раза моложе меня самого. Девушки, годившиеся мне в дочери, легко и непринужденно поддерживали беседу и не действовали на нервы, и этого было достаточно.

Поприветствовав хозяев дома и оставив пальто и шляпу прислуге, я отправился на второй этаж. Слишком давно я не надевал праздничный мундир – совершенно забыл о том, как достойно в нем выглядел. Полковничий чин, если не обязывал, то способствовал отказу от черных фрачных пар. Не скажу, что был особенно настроен провести весь вечер в танцах – возраст был уже не тот, да и ранение, из-за которого я стал хромым на правую ногу, не добавляло уверенности в том, что я выдержу полноценный тур вальса. А потому я решил подождать, пока бал начнется, пока в гостях разгорятся азарт и добродушие. Первым делом, устроившись с бокалом шампанского у французского окна, ведущего на балкон, я принялся ждать официального начала приема.

Гости были одеты столь бесподобно и элегантно, что я невольно залюбовался дамами в неповторимых платьях, мужчинами в идеально сидящих по фигуре костюмах. Музыка была прелестной, ненавязчивой и легкой, словно бы искрящейся. Я позволил себе всего лишь наблюдать – наблюдать и выискивать в толпе человека, с которым мне так безудержно хотелось завести знакомство. И появился он спустя полчаса, когда мой взгляд утомился от кружащихся пар и яркого света.

Я заинтересованно смотрел на него и старался делать это как можно менее навязчиво, но спустя пятнадцать минут откровенного разглядывания незнакомца, беседующего с Уильямом Холтом, с которым он и явился на прием, меня все-таки заметили. И первым мне кивнул Уильям, который, вероятно, помнил меня в лицо. Я подошел ближе и заговорил:

– Вечер добрый, мистер Холт. Рад видеть вас в добром здравии, – я сдержанно улыбнулся.

– Здравствуйте, полковник Элдридж, – Уильям пожал мне руку. Ответив на рукопожатие, я наконец-то смог обратиться к столь сильно заинтересовавшему меня человеку: – Прошу прощения, но мы с вами, к сожалению, не знакомы.

– Джонатанан, это полковник Ричард Лейн-Элдридж, один из самых выдающихся военачальников Великобритании нашего времени.

– Приятно познакомиться, полковник, – Джонатан дружелюбно изогнул губы в легкой усмешке. – Джонатан Уорренрайт, – он протянул особенно изящную ладонь, обтянутую белой перчаткой, взяв бокал в другую. Я с удовольствием ответил рукопожатием.

Поговорив с Уильямом о судьбе его старшего брата – чьи похороны я не застал, – и о некоторых не особенно существенных мелочах, мы разошлись по разным углам зала. Я все-таки решил пригласить на спокойный танец одну совсем юную барышню, которую я помнил еще младенцем. Это был ее первый бал. Иногда я задумывался о том, как же было бы удивительно увидеть, как сын пригласил бы свою невесту на танец, как было бы прекрасно станцевать рядом со счастливой парой с собственной женой. Но не было ни сына, ни жены, и даже возможности танцевать, не преодолевая боль с каждым новым движением.

Джонатан также танцевал – пригласил жену баронета, совершенно удивительную и роскошную женщину. Я заметил, как многие, кто пропустил этот тур танца, любовались прекрасной парой, выбившейся в самую середину, вокруг которой едва ли не расступались танцующие. От него исходила какая-то особенная энергия. Уорренрайт был сильным, элегантным и изящным, знающим себе цену, но при этом не выставляющим себя напоказ. Стоило признать, что он был иным – непохожим ни на кого другого в зале даже по манере держаться. Я бы подумал, что он был куда более высокородным, чем все собравшиеся в этом особняке, если бы он сам не сказал, что всего лишь потомок некоего графа из восточной Европы. Возможно, все было в его взгляде – уверенность в себе, абсолютное понимание и владение ситуацией, и непреходящее достоинство. Ему не было необходимости даже говорить, это чувствовалось без излишних проявлений.

Когда танец закончился, отведя свою даму к ее матери, как она сама и попросила, я подошел к Джонатану, чтобы предложить беседу и папиросу. После танца хотелось отдохнуть и расслабиться. На мое удивление, Уорренрайт согласился сразу, только взглянув в сторону Холта и кивнув ему. Стало быть, они были действительно очень близкими друзьями, если не больше.

Многие гости уже разошлись по карточным столам – прием продолжался уже не первый час, а потому все уже разбрелись по различным залам ради иных увеселений. Выйдя с Джонатаном на улицу, прикурили – Уорренрайт угостил очень недурственным табаком. Он приковывал мой взгляд каждым своим движением: аккуратно достав из портсигара самокрутку, он мягко и неспешно обхватил ее губами, а потом прикурил, поднеся зажженную спичку. Прикрыв глаза и с выражением откровенного, но не наигранного и пошлого удовольствия, Джонатан сделал глубокий вдох. Его красивый профиль в мягком свете был привлекательным, и на него хотелось смотреть. Как и на его руки.

Джонатан сделал несколько затяжек, и только потом заговорил, облокотившись о мраморные перила.

– Стало быть, полковник, – он заинтересованно меня оглядел. – Всегда интересовался военным делом.

– Любопытно, – его слова вызвали во мне улыбку. – А вы сами…?

– Хорошо знаком с военным делом в Румынии и Османской Империи, в Венгрии, – он улыбнулся, – много времени провел в тех местах. Даже слишком.

– Значит, родились вы не здесь?

– Далеко отсюда, очень далеко, – он с легкой толикой озорства, – не показалось ли мне? – посмотрел в глаза.

– И насколько же? – я обернулся к нему полностью, прислонившись боком к все тем же мраморным перилам. Отпив из бокала восхитительный скотч, я также принялся с удовольствием курить.

– Я родился в Валахии, в городе, название которого вы вряд ли когда-либо слышали.

– И как же вы оказались так далеко? – Я был немало удивлен.

– Дядюшка скоропостижно покинул этот мир и оставил мне завещание, и, чтобы разобраться со всеми вопросами, пришлось приехать в Англию, – на его губах все так же играла спокойная и довольная улыбка.

– Не изволите прогуляться по саду? Мне кажется, там тише и можно побеседовать с куда большим удовольствием. Мне хотелось бы узнать о вас побольше.

– Не откажусь, полковник Элдридж, – он мягко положил ладонь на мое предплечье.

– Вы можете звать меня Ричард.

Он ступал мягко; легкость и тонкость его тела, грациозность движений зачаровывали. Я и сам не понимал, как общество Джонатана столь явственно меня увлекло. Мы беседовали не только о Румынии – абсолютно неизвестной мне стране, но о военном деле, в котором, как оказалось, Уорренрайт действительно был сведущ; мы беседовали о литературе – Джонатан был исключительно начитанным мужчиной, о политике – к которой он, правда, не выказывал особого интереса. Редкость – чтобы мужчина и не отстаивал свою политическую точку зрения, ведь об этом предпочитал высказаться едва ли не каждый, когда разговор заходил за бокалом бренди и сигарами в курительных комнатах.

Его голос был приятным, глубоким, и говорил он очень вкрадчиво, внимательно следил за тем, чтобы я его слушал – да разве можно было оторваться от такого собеседника? Он еще угостил меня папиросой, когда мы вернулись обратно к террасе, чтобы перекурить напоследок и вернуться в зал. Мы говорили не меньше часа! И это был один из лучших разговоров, не бесполезных, запоминающихся.

А еще Джонатан по-настоящему был красивым. Не лощеным франтом, а изысканным мужчиной, которого не обделила природа. Я не понимал – неужели внешностью одной, – меня смутило, сбило с добропорядочной мысли, что хотелось прикоснуться к этой шее и привлечь ближе, нарушая всевозможные правила. Его губы так мягко обхватывали папиросу, полуприкрытые глаза смотрели на раскинувшийся у особняка сад и неработающий фонтан, то и дело он открывал их и переводил взгляд на меня, абсолютно завороженного его обществом.

Мы вернулись в танцевальный зал и на время распрощались, и Уорренрайт отошел в сторону к Холту, который первым же делом, стоило нам только оказаться внутри, посмотрел на нас обоих столь недовольным взглядом, словно бы ревнующая барышня. Я не решился спросить об отношениях между ними у самого Джонатана, а потому пригласил обожающую кадриль жену баронета. Благо, нога была способна вынести еще хотя бы один танец.

Покуда шел тур, я думал о проведенном вместе с Джонатаном часе. Это было действительно прекрасное времяпрепровождение, замечательная беседа, достойная того, чтобы я о ней не только написал, но и не забыл. Разве возможно забыть человека, который всем своим видом, речами и жестами отличался от всех встреченных людей? Я даже не могу сказать, что именно стало тем решающим, что так меня увлекло, что стало причиной заполненности моих мыслей только этим мужчиной в тот вечер.

Напряжение, повисшее между Уорренрайтом и Холтом, чувствовалось на расстоянии, а потому к ним даже другие люди старались не подходить. Уильям что-то резко говорил визави, чем, казалось, вывел последнего из себя: Уорренрайт взял его за плечо, резко прервав поток речи и сурово посмотрел в глаза. Он вытащил карманные часы, посмотрел время – все также не отпуская плечо Холта, – а потом забрал у того бокал и отставил на стол. К тому моменту было глубоко за полночь.

Было невежливо подглядывать и проявлять излишнее внимание к чужому разговору, но было очевидно, что между ними общение не ладилось. Уильям что-то сказал, на что его собеседник закрыл глаза, сделал глубокий вдох – будто старался справиться с гневом, и, просто развернувшись, ушел от разговора. Я мог лишь гадать, что не поделили эти двое, но это меня совершенно не касалось. Ухватив со стола новый наполненный скотчем бокал, Уорренрайт подошел ко мне и сказал:

– Жаль, что этот тур вальса я не могу предложить вам, полковник, – он сделал глоток, – поскольку, кажется, вы единственный человек, с которым можно в удовольствие провести этот недурственный вечер.

– Это взаимно, мистер Уорренрайт, – его слова вызвали особую приязнь.

– Я знаю, – его губы изогнулись в широкой и довольной усмешке.

Едва ли не взяв меня под локоть, Джонатан принялся продолжать незаконченный разговор с куда еще большим воодушевлением, не забывая через каждые несколько предложений делать новый глоток скотча.

Какое же счастье слушать умного человека. Он говорил не только о себе и отвечал на вопросы, но переводил разговор в совершенно иное русло, развивал то одну мысль, то другую, строил предположения и теории. Одним словом – поражал. Иной раз, когда мне доводилось всмотреться в его глаза, мне казалось, что он знает то, чего не знали все вокруг. Какую-то тайну.

К концу второго часа нашего совместного времяпровождения и четвертого бокала скотча – кажется, он вовсе не пьянел, – мы оказались вновь у особняка, на все той же террасе, где докуривали последнюю папиросу на двоих, сделав несколько кругов по разбитому саду, по его неосвещенным аллеям и павильонам. В танцевальном зале уже заканчивали последний котильон – закрывающий бал; за карточными столами в последний раз вскрывали карты. Уже несколько захмелев, я слушал монолог Уорренрайта, постепенно заканчивающего свою мысль, и любовался напоследок этим изящным профилем. Вокруг нас не было ни души – многие уже уехали, остальные предпочли не покидать особняк в довольно прохладную весеннюю ночь.

– С вашего позволения, Джонатан, – я оборвал его на полуслове.

Спустя несколько секунд, допив скотч из своего бокала и отставив его на мраморные перила террасы, я нашел себя целующим этого невероятного человека.

========== Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «Cбереги» ==========

Ночной восточный Лондон беспокойный, пропитанный опиумом и абсентом, запахом секса по подворотням, голосами совокупляющихся с проститутками мужчин. Оглядываясь по сторонам, подмечая происходящее, там и здесь замечаешь женщин, стоящих на коленях и вбирающих юную или старческую плоть в рот, задирающих юбки и подставляющихся клиентам, и если взгляд обычного человека в темноте мог пропустить подобное, то мой – нет. Уильям, для которого все было внове, особенно кривился от запахов, от шума голосов, от остроты бывшего слабым зрения.

Я поступал по-разному: мог сперва обворожить, мог напасть сзади, а мог и вовсе уговорить человека на жертву. К чему было настроение. Не то чтобы я был показушником – перед кем уж, извольте, красоваться? – но вносить хоть какое-то разнообразие во столь опостылевшее занятие как добыча пищи иной раз хотелось. Сейчас Уильям шел рядом со мной, озираясь по сторонам, и моей первостепенной задачей было показать ему, как не привлекать к себе внимания и проводить сам процесс поглощения крови.

Сперва, когда мы только ступили в район, я весь подобрался, сосредоточился и стал высматривать жертву. Людей было совсем немного – зима все-таки. Проститутки ютились по притонам и подворотням, а кто-то и вовсе не работал, как мне показалось – я неплохо запоминал лица, а убивать всех подряд я никогда не собирался – это было излишним и слишком бросающимся в глаза. Конечно, искать кого-то глубоко за полночь было не так просто, особенно, я повторюсь, в январе, но я думал, что этот выход в город должен был быть достаточно удачным. Мы редко выбирались в Лондон, когда стали жить в загородном поместье Холтов – далеко, лениво, иной раз незачем.

Я плохо умел объяснять – да и сейчас вряд ли умею, – а потому был готов показать лишь на личном примере и прокомментировать происходящее. В сущности, все было просто: найти человека, прокусить ему шею и выпить кровь, а уж вся предосторожность и фантазия в отношении первого пункта ложилась на плечи самого Уильяма. Все сводилось только к тому, чтобы избавиться от трупа и остаться незамеченным. Нет никакого толка искать нечто романтическое в том, чтобы быть убитым или убивать, будучи вампиром.

Отвлекусь от повествования на пару строчек, и скажу, что абсолютно не согласен со всевозможными изощрениями и извращениями вампирского существования в популярных современных фильмах и книжонках. Какая романтика может быть в том, что ты прокусываешь человеку плоть, причиняя боль, насильственно и жестоко? Сколько в различных кинокартинах я видел сцен с откровенным и страстным укусом, когда героиня изгибается под своим убийцей или будущим хозяином, или супругом – не важно; сколько подобных сцен я встречал в литературе! Меня особенно неприятно поразили несколько книг из «Вампирских хроник». Слишком слащаво, слишком неправдоподобно, как-то слишком по-женски рафинированно. Не в обиду автору, конечно, хотя, я просто уверен, она никогда не увидит моего высказывания.

Идти по пушистому снегу, выпавшему впервые за много лет, было тихо и приятно. Снег ложился на землю медленно – практически не было ветра. Эдакое рождественское настроение уже прошедшего праздника. Откуда-то доносилась музыка – мы уже прошли те самые неприглядные улицы на самой окраине, вышли на совсем крошечную площадь, где было несколько фонарей и закрытые на ночь лавки: бакалея, галантерея и канцелярия.

Мы остановились – я осматривался, Уильям все также тихо стоял рядом со мной. Я тяжело вздохнул и покачал головой – все вело к тому, что просто не получится. А потом я почувствовал, как Холт взял меня за руку. Я обернулся – он улыбнулся. А потом шагнул вперед и поцеловал.

И тут я наконец-то понял, о чем так сильно переживал где-то глубоко внутри до того времени, пока мы не вышли из дома и не направились на нашу однозначную ночную «прогулку». Если из книги можно выдернуть страницу, то из головы – не получится. Хотя бы обязательно останется след, оборвыш, на который вечно будешь натыкаться, страница будет открываться сама по себе. И Уильям вряд ли сможет избавиться от воспоминания о том, как я буду перед ним убивать. Я уже убивал за него и перед ним, но он этого не видел. Он не смотрел. Тогда, вы помните, когда я приказал ему не смотреть. Он не видел даже крови на моих руках – я надел перчатки, а теперь мне предстояло лишить жизни человека у него на глазах, и каким бы убеждающим меня в собственной решительности и храбрости он ни был, я понимал, что он совершенно не был к этому готов.

Уильям чувствовал себя в разы лучше, по нему было видно: держался на ногах уверенно, лицо перестало выражать вселенское страдание. Я не знал, что с той ночи все изменится, до степени, что мы будем стоять на краю обрыва и не знать, куда шагать – вдвоем лететь с края или пятиться, пытаясь вслепую отыскать привычную тропу. Но, как он целовал меня, как обнимал за шею и приникал ближе, я запомнил так ярко скорее всего лишь потому, что потом начался кромешный ад – и, поверьте, я не преувеличиваю.

В сонной Лондонской тишине, нарушаемой только отдаленными стонами очередной падшей женщины, странной неровной мелодии из какого-то увеселительного заведения и ругани в одном из домов, приглушенной тонкими деревянными стенами, я целовал своего прекрасного Уильяма, не имея ни малейшего понятия, насколько же я был прав, когда переживал об его обращении и будущности, которая нас ожидала.

– Ты беспокоишься, – он посмотрел на меня с улыбкой. – Мне ведь не кажется.

– Не кажется.

– Скажи мне наконец, что тебя тревожит? – Он внимательно и даже требовательно на меня смотрел.

– Ты не догадываешься? – вздохнув, я присел на скамейку в паре шагов от нас.

– Догадываюсь, – он расположился рядом, смахнув снег ладонью.

– Тогда зачем спрашиваешь?

– За четыре года вместе я, конечно, стал тебя понимать без лишних слов, но хотелось бы убедиться.

– Убедился?

– Джон, ты же сам понимаешь, что в конечном итоге тебе все равно придется убить на моих глазах, – Уильям вздохнул и покачал головой. – Ты ведь делал вещи и похуже, и ты себя винишь за это. Винишь хотя бы за то, что обратил меня, хотя ты прекрасно знал, что без этого у нас попросту не было бы будущего. Я бы умер лет через тридцать, сорок, и то в лучшем случае. И тем более я сомневаюсь, что я был бы тебе еще нужен слабым и немощным стариком, у которого одышка и скачет давление.

– Уильям.

– Нет, дослушай, пожалуйста. Все люди любят красивое. Молодость – это красота. Это движение жизни, ее самая яркая и стремительная пора. Дело не только во внешности, любовь моя, но и в том, что с возрастом я бы перестал любить жизнь, а вместе с ней, возможно, и тебя. Не потому что ты – плохой и больше мне не нужен, нет, а лишь по той обыкновенной причине, что я сам перестану себя любить. Я люблю себя. Я люблю твою любовь ко мне. Я люблю тебя самого.

– Жить надо не для радости, а для совести, – произнес я несколько невпопад, но только это пришло мне на ум.

– Когда совесть спокойна, тогда будет и радость.

Я вытащил портсигар из кармана пальто, достал оттуда папиросу и протянул еще одну Уильяму. Он с удовольствием ее принял, и мы закурили.

– Джон, ты должен понять, – он сделал глубокую затяжку и договорил, – что я не питаю ложных представлений о тебе.

– Я все-таки не прекрасный принц.

– Не в прекрасных принцах счастье.

– А в чем же? – Его слова вызвали у меня улыбку.

– Во всей сути жизни.

Я жил такую долгую жизнь и всегда боролся с собой. С вопросами чести и морали, совести и добропорядочности, и даже несмотря на то, что я давно перестал быть человеком, человеческого во мне осталось так много.

– Я помню, как ты приказывал казнить восставших бояр.