Текст книги "Цветок Зла (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Через некоторое время ему вновь удалось заснуть, но своих пальцев из моей ладони он не убирал. За окнами забрезжил рассвет, и я стал надеяться, что каждый новый день станет приносить нам чуть больше добра, чем предыдущий.

Ведь я мог уйти и оставить его на волю случая и нового приступа, но Вильгельм был совершенно прав, что если бы я его потерял, это был бы конец. Конец всего.

========== Дневник Уильяма Холта: «Питешти» ==========

– Кажется, мы не сдвинемся никогда. – Я с сомнением посмотрел в окно.

Туман был настолько густой, что дальше пары десятков сантиметров ничего не было видно даже мне.

– Не то чтобы мы куда-то сильно спешим.

Джонатан улыбнулся, переведя на меня взгляд. Он вовсю занимался со своим компьютером: вероятно, писал то, что вы уже прочитали. Предчувствую, какие впечатления будут у меня самого, когда я доберусь до полноценной рукописи.

На часах было около пяти вечера. Солнце давно скрылось за тучами – ну, как давно, где-то дня четыре назад. Мы уже давно должны были приехать, но погода попросту не позволяла двигаться дальше. На каждой остановке поезд пребывал дольше положенного.

– Мне кажется, Румыния чувствует, что ее господарь вернулся.

Джонатан ничего не ответил, только усмехнулся.

Мы выехали рано утром, и ехать нам было всего ничего, но в конечном итоге из-за непроглядной стены дождя, а потом и густого тумана, который вызывал особо мистическое настроение, продвинуться дальше не могли. А высадить нас с поезда было негде. Мы застряли недалеко от Питешти, но персонал поезда попросил оставаться с условием возмещения за неудобство и полное нарушение расписания. Погода была очень странной – предгрозовое небо, вот-вот готовый разразиться шторм, при этом налетевший густой туман, из-за которого ничего не было видно. Это нарушало любые законы природы.

– Мне кажется, до Куртя-де-Арджеш мы уже не доберемся.

– У нас нет выбора. Разве что дойдем пешком.

– Дойти – дойдем. Но я в дизайнерской рубашке, я не хочу ее испортить.

– Уильям. – Джон засмеялся. – Иди сюда.

Отодвинувшись от окна, в которое я вперился надолго и с интересом, я устроился на плече Уорренрайта. Мое терпение было небезграничным – я никогда не страдал этим, – а потому хотелось движения, а не стояния и сидения на одном месте.

– Мы поедем дальше за Верецкий перевал? Хоть это и в другой стороне.

– Там ведь уже ничего не осталось.

Джон мерно поглаживал мое плечо, второй рукой орудуя с ноутбуком, что-то выискивая. Он просматривал нужную информацию – занимался работой, что-то писал в книгу, которую вы читаете вот уже столько времени. Мы стояли на границе Питешти уже два с половиной часа. И вы представьте, мы плелись до нее с восьми утра до половины третьего. Безнравственно.

– До конца пути осталось ведь совсем немного.

– Смотря о каком пути речь.

Я взял его за руку и улыбнулся, закрыв глаза и прижавшись щекой к плечу.

– О страшной сказке, которую мы рассказываем. Где ты сейчас?

– Во второй половине февраля 1900-го.

– И сколько еще осталось, как думаешь?

– Несколько месяцев.

– А потом?

– А потом вечность.

Его рука на клавиатуре замерла, затем он повернул голову, чтобы поцеловать меня в макушку и обнять крепче. Та нежность, которую он всегда ко мне испытывал, будучи не самым мягким и заботливым, но старающимся им быть, заставляла меня чувствовать себя на своем месте рядом с ним.

– Что скажешь?

– Скажу, что готов прогуляться в дождь. – Я улыбнулся. – А ты?

– Любой твой каприз. Собирай вещи.

Он знал, что еще немного, и я начну выходить из себя. Вещей у нас было немного – техника для работы, сумка с чистой одеждой на двоих и черный кожаный рюкзак, в который поместилась нужная мелочь и вышеупомянутый ноутбук. Мы были не первыми, кто покинул поезд, но при этом пришлось очень хорошенько объяснить, что мы не можем больше ждать, и что доберемся сами. Я не боялся ни румынских туманов, ни шквалистого ветра, ни проливного дождя.

Мы выступили из поезда в мокрую траву. Брюки сразу же намокли, как и голые щиколотки, но мне нравилось это ощущение свежести. Румынский туман был настолько родным, что я даже глубоко вздохнул. Иногда я уже забывал это делать за столько лет, но на людях приходилось, а здесь захотелось сделать это по воле.

– И как дальше?

– Мы рядом с Браду, до Питешти часа полтора пешком. В ближайшие часы точно не распогодится, но если доберемся до города, там можно будет взять машину напрокат. Останется час пути.

– С тобой хоть на край земли.

Вас, должно быть, удивило, что после всего повествования о начале XX века и моем обращении, мы вновь вернулись в настоящее. Но в этом нет ничего удивительного, ведь вы явно задавались вопросом, почему мы не осветили свое прибытие и как мы можем ехать так долго из Бухареста до Куртя-де-Арджеша, до которого всего три с половиной часа пути. Джонатан не захотел брать машину – румынские дороги не самые лучшие, если не считать Трансфагараш. Вот там я каждому советую побывать.

Уорренрайт чувствовал себя в Румынии правильно, как дома. Мне кажется, что сколько бы веков ни прошло, он все равно всегда будет сюда возвращаться. Да и я вместе с ним. Есть в Румынии что-то таинственное. И речь не о древних замках, россказнях про колдунов и ведьм. Ничто так не трогало мою душу, как горы и леса. Я мог часами гулять и слушать лес, сидеть на каком-нибудь валуне и смотреть на вершины. В последний раз, когда мы были в Карпатах, мы посетили столько удивительных и красивых мест.

– Я промочил обувь.

– Твои белые тапочки не предназначены для вышагивания по полям.

– Согласен.

Как и было обговорено, около двух часов мы шли в сторону Питешти. Погода почти не изменилась – разве что ливень превратился в морось. Мои кудри все были влажными, липли к шее и лицу, отчего приходилось раз от раза убирать их с глаз. В отличие от Джонатана, я был одет не по погоде, но две ветровки, которые мы захватили с собой на всякий случай, все-таки пригодились. Согласитесь, очень забавная ситуация – два вампира в дождевиках пытаются добраться до ближайшего города, чтобы надвигающаяся буря их не смыла восвояси. Мне стало смешно. И я рассмеялся, остановивший прямо посреди поля, утопая белыми слипонами в земле и траве.

– Уильям? – Джон удивленно на меня посмотрел. – Что такое?

– Знаешь, я совершенно счастлив.

Дождь стал усиливаться, как и ветер, но разве существу, подобному мне, могло это нанести вред?

– Совершенно? – Он подошел ближе, смотря на меня с весельем.

– Ну ладно, почти! – Я потянул его к себе. – За маленьким исключением.

Вокруг не было ни души, а я целовал его влажные губы, пока где-то вдалеке, приближаясь, перекатывался гром.

И все-таки мы добрались до Питешти, и решили остаться там хотя бы на несколько часов, остановившись в небольшом отеле, чтобы принять душ и высушиться, а потом и переодеться. Первым делом Уорренрайт узнал, есть ли в городе прокат машин. Как оказалось, в такую погоду брать автомобиль можно было только на свой страх и риск. Джонатан решил не рисковать. Дороги размывало, сколько продлится непогода – было неизвестно.

Питешти представляет собой крошечный городок с застройками по советскому типу, с редкими достопримечательностями прошлых веков и приятным холмистым пейзажем, если выехать за его пределы. Все эти холмистые пейзажи мы обошли на своих двоих.

Делать было совершенно нечего, равно как и в Куртя-де-Арджеш, который мы посещали чисто в угоду своей ностальгии. Румыния вообще больше не представляла собой ту страну, в которой мы когда-то жили. Вечным в ней были только горы, леса и туманы. Впрочем, этого уже было достаточно.

Из всех этих долгих лет я вынес одну очень важную мысль – один никогда не достигнет совершенства. Сколько бы ты ни пытался, как бы ты ни старался, ты все равно не достигнешь настоящего и истинного в одиночестве. Моей главной ошибкой было то, что я всегда молчал. Молчал о трудностях, которые испытывал, молчал о беспокойствах, о кошмарах, подсознательно считая, что о них и так просто догадаться и понять, что все очевидно и не требует разговоров. Многих вещей можно избежать, если просто сесть и поговорить. По прошествии последних глав вы понимаете, о чем я говорю.

Человеческое существо неполноценно. Каким бы полноценным человек себя ни считал, он таковым не является. Человек не совершенен априори, это стоит понимать. И принимать, но не осуждать себя самого за то, что вы не готовы стерпеть все в одиночку и достигнуть успеха только своими силами, которые в конечном итоге все равно иссякнут. Даже самому самоуверенному человеку необходимо чужое общество, в котором он и будет показывать свою самоуверенность; а самому строптивому нарциссу нужен тот, кто будет воспевать его качества.

В любви все намного сложнее. Влюбленность – это ерунда. Она легкая и простая. Она не обязывающая, мимолетная и бездумная. Любовь это постоянный труд. Труд совершенствования самого себя, дополнение друг друга и понимание. Я бы сравнил любовь с принятием и пониманием как таковыми. Любовь без них, настоящая любовь, не может существовать. Вы, конечно, можете быть со мной не согласны, но мне и нет в этом необходимости. Один писатель даже говорил, что человеку нужна не любовь, а понимание.

Я стоял и смотрел на город, над которым уже разыгралась гроза. Молнии сверкали вовсю, гром, грохочущий вокруг и над, был едва ли не оглушающим. Я любил и люблю такую погоду. Мне иногда и самому кажется, что я столь же переменчив, а потому мне так близка буря.

Джонатан подошел со спины, обнимая и устраивая подбородок на моем плече. Он также смотрел на искрящееся небо.

– Распогодится.

– Обязательно.

Я чуть повернулся, касаясь щекой его щеки.

========== Дневник Уильяма Холта: «Новая весна» ==========

– И как долго ты будешь медлить? – Голос звучал пренебрежительно. Он отозвался в висках пульсирующей болью.

– Что ты имеешь в виду, дрянь своенравная? – Мой звучал не менее недовольно.

– Когда ты его убьешь, ты, ничтожество?

– Когда ты сгинешь, ублюдок? – Я едва ли не зарычал. Настолько он меня раздражал.

– Только вместе с тобой.

– Пошел к черту.

– Мы уже там, дорогуша.

– Ох, заткнись.

Я недовольно бродил по дому, перекладывал вещи, переставлял. Это отвлекало и помогало хоть как-то не обращать внимание на слишком уж распоясавшегося Демона. Джонатан уехал в город, чтобы привезти хоть какие-то газеты с последними новостями, новую бутылку его любимого виски и, как я понял, он захотел отдохнуть от моего общества.

– Размечтался.

– Хуже древней старухи на базаре. Прекрати.

– А что ты мне сделаешь, Уильям?

– Перестану тебя слушать.

– Не получится.

Всю прошлую ночь мы разговаривали с Джонатаном о моем состоянии. О моих снах в первую очередь, ведь он разбудил меня в самый неожиданный момент. Я испытывал такое гнетущее чувство вины и ничего не мог с этим поделать. Уорренрайт, конечно, сдерживался, я знаю, чтобы не грубить мне лишний раз и не раздражаться. Я был ему за это по-настоящему благодарен. То, что я сделал, не имело оправданий. Но то, что Джонатан не собрал свои вещи как только ему стало лучше, вселило в меня надежду, что он меня не оставит.

– Ты глупое и бесполезное создание. Ты ничего не можешь сделать!

Я мерно раскладывал на полки оставленные на полу книги. Часто сидел у камина и читал, чтобы хоть как-то занять голову, и теперь пришла пора наконец-то вернуть их на место.

– Ты не сможешь меня вечно игнорировать, Уильям.

Как-то не было у меня особого желания читать художественную литературу, а потому я зачитывался всякими учебниками и научными журналами с интересными статьями. Я раскладывал их аккуратно и по алфавиту, пристраивая на нужную полку и в нужное место.

– Ты слишком самоуверенный. Ты не сможешь избавиться от меня подобным образом.

Когда последний журнал спустя пятнадцать минут моего увлеченного раскладывания занял свое место, я повернулся к зеркалу и посмотрел на себя. Чаще всего он разговаривал со мной в голове, но иногда появлялся и в виде очень однозначного силуэта. Я посмотрел на себя и поправил выбившийся отросший локон. Стоило попросить Джонатана меня подстричь, а то я стал выглядеть чуть больше, чем неопрятно. Пришла пора что-то менять.

– Ты убьешь его, когда я скажу, и ты никогда не сможешь пойти против меня.

Я думал, стоило мне ответить этому Голосу, который все-таки действовал на нервы, или же нет.

– Я убью тебя. – Мой голос звучал спокойно, словно бы я не разговаривал со своей собственной головой. – Уничтожу любое напоминание. Ты закроешь свой рот раз и навсегда. Ты не больше, чем кусок моего больного сознания, и если ты вдруг решил, что сможешь на меня влиять, то ты ошибаешься.

– Ты лишь только обещаешь, Уильям. Ты уничтожишь меня, только уничтожив себя.

– Ты не учел только одну крошечную, совсем простую малость.

– И какую же? – Он усмехнулся.

– Догадайся сам, раз уж ты столь умен и превосходишь меня во всем.

Я развернулся и вышел из библиотеки, чтобы наконец-то навести порядок в спальне, где был самый настоящий бардак, который я не убирал в течение всего месяца, что меня парализовало из-за обрушившейся неожиданной «болезни».

Голос притих и отстал. Я смог спокойно разобрать рабочий стол и пол, где теперь не валялись самые разные вещи: от нотных листов до рубашек. Постель и вовсе выглядела, как после стихийного бедствия. Я сменил все белье и отправил его в корзину, чтобы потом заняться стиркой. Прислуги-то у нас не было. Приходилось учиться все делать самому. Нет, конечно, я умел это все, но раньше меня не сильно это беспокоило.

К тому моменту, как Джонатан вернулся, я вычистил все комнаты, в которых мы жили или проводили время. Мы занимали только половину западного крыла моего особняка, доставшегося от родителей. Больше комнат нам попросту было ни к чему обживать. Он все-таки снова стал ночевать со мной, и я был этому рад. Спать с Джоном было в разы спокойнее.

Мне и самому было приятно смотреть на чистые комнаты, где все было на своих местах. Желания играть на скрипке, к сожалению, не было, но я рассудил, что могу просто посидеть и подождать, пока Джон вернется. Я взял в руки какие-то из записей Вильгельма, хотя я читал все, что он мне оставил, но стоило освежить некоторые знания.

Я приближался к осознанию своей причастности к Вильгельму. Нет, не правильно. Я приближался к осознанию, что я – это он. Я разделил свою жизнь на до и после смерти в далеком шестнадцатом веке, но, видимо, это было неправильным. Я был Вильгельмом. Я и есть Вильгельм, даже если меня зовут Уильям Холт. Какая разница, как меня ни назовите, я тот, кто я есть.

Вильгельм, который больше в моей голове не появлялся, был символом таинства, познания и чего-то за гранью добра и зла. Его мудрость, которая принадлежала мне, была удивительным, но очень полезным и ценным качеством. В шестнадцатом веке я одевался в парчу, носил серьги и кольца и колдовал. И правил страной вместе со своим мужчиной. Теперь же я пасовал перед трудностями, перед которыми никогда бы не оступился тогда. Я смог преодолеть нелюбовь своих родителей в прошлой жизни, пересечь несколько стран в одиночку и выучить чужой язык, и мне еще не было двадцати пяти. Я был сильным и волевым. И должен был стать вновь.

– А ты все еще слишком самоуверенный. – Голос нарушил мой покой снова, но не врезался в сознание мерзким клещом.

– Я выторговал понижение налогов у Сулеймана Великолепного, отправил на казнь не одного боярина, который пытался восстать против моего возлюбленного; помог ему же поднять с колен Валахию после долгих лет раздора и междоусобицы; я победил смерть и шагнул через пропасть в новую реинкарнацию, а потом смог сдержаться и не убить своего же возлюбленного, почти сойдя с ума от голода и от твоих омерзительных речей. Ты уверен, что «слишком» подходящее слово? – Я усмехнулся. – Ты считаешь, что можешь потягаться с пытками и казнью, с путешествием в мир теней и чудесным возвращением? Ты всего лишь осколок моего сознания. В тебе нет ничего, что не принадлежит мне. Не смеши меня. Сгинь и не мешай читать.

За этим диалогом с самим собой меня и застал Джон. Он слушал, а потом прошел в комнату и присел рядом со мной в кресло.

– Вижу, день был продуктивным.

– Более чем. – Я чуть улыбнулся. У меня было непривычно приподнятое и в то же самое время спокойное настроение.

Я отложил древний фолиант на румынском и посмотрел на Уорренрайта.

– Джон.

– Нет, Уильям. Мы не будем снова это обсуждать.

– Мы и не будем обсуждать.

– А что ты хочешь?

– Я хочу извиниться.

– Уильям, хватит.

– Ты меня выслушаешь.

Я встал, обернувшись к нему, присевшему на подлокотник моего кресла.

– То, что я сделал, было жестоким и неправильным. И я сожалею, что так вышло. Я намерен бороться с собой и со своими страхами, с тем, что решило захватить мой разум против моей воли. Я должен был сказать тебе раньше, и я признаю, что это была моя ошибка, которая стоила тебе мучений. Я хочу попросить тебя понять, что произошедшее – это не мое желание. Я никогда и ни при каких обстоятельствах не желал и не желаю причинять тебе боль. И я благодарен тебе за то, что ты не ушел и не отвернулся, хотя имел на это полное право.

– Это настолько «ты», Уильям, что даже забавно.

– Что ты имеешь ввиду? – Я вскинул бровь.

– Натворить дел и просить прощения, как маленький ребенок. Ты молчал. Вот твоя беда. Ты был обязан мне все рассказать. Не ради себя, так ради меня.

– Именно, что это «Уильям Холт». Мальчик, который даже в возрасте почти тридцати лет остался ребенком. Но это не я. Я не ребенок. Мне перевалило за несколько веков, хотя в сущности мне по-настоящему, по-человечески, всего лишь за пятьдесят.

– Что это значит?

– Это значит то, Джонатан, Ион, мистер Уорренрайт и мой господарь, я не намерен принадлежать никакому другому безумию, которое не носит твое имя. Любое из твоих имен.

– Ты понимаешь, что предал мое доверие? – Он посмотрел на меня строго и очень серьезно.

– Я понимаю.

– Только посмей вытворить что-то подобное впредь.

– Я не посмею.

– Ты будешь слушать меня. И делать так, как я скажу, пока я не буду полностью уверен, что ты пришел в себя. Тебе ясно?

– Да, Джонатан.

– Хорошо. – Он кивнул.

Я больше не имел права вести себя как глупое и эгоистичное дитя, которое жизни не ведает, изводит своими капризами родителей и других близких людей, треплет нервы и которого, прямо скажем, хочется, если не убить за непослушание, то поставить в угол.

Февраль подходил к концу. Должна была начаться новая весна. Моя новая весна, в которой я должен был окончательно вернуться к самому себе. И не было никаких если.

========== Дневник Уильяма Холта: «Путь к себе» ==========

С чего я начал идти к себе? Хороший вопрос. Ведь нельзя просто взять и встать на этот – да и какой «этот»? – путь. Для каждого человека он, безусловно, свой. Кто-то уже пришел к намеченной цели, кто-то даже не планировал начинать. Правда, я уверен, что мало кто изначально знает, являются ли их жизнь и дорога, по которой они идут, именно поиском себя. А может быть большинство и вовсе не задумывается об этом.

Иногда важно, и сколько бы просто и банально это ни звучало, просто сесть и подумать. Определить для себя не просто конечную цель, а весь путь от конца к началу – именно так, и никак иначе. Цель пространна, если не записана и не осмыслена полностью, а потому вовсе не существует, и пока ты это не исправишь – ничего не изменится, подумал я.

Сев за стол с листком бумаги и карандашом, я стал записывать, чего бы мне хотелось в себе изменить. Кому-то из вас подобное покажется глупым, но лично я посчитал этот способ наилучшим, чтобы из вороха мыслей вычленить самое важное, что должно было стать незыблемым.

Я оставлю при себе все то, что было записано, но при этом скажу лишь, что на обдумывание и на осознание у меня ушло не так уж много времени. Я знал ответ изначально, нужно было лишь выстроить логически верный путь от конца к началу и просмотреть варианты и трудности, которые могли встретиться по пути к намеченной цели.

Игнорирование мерзкого голоса стало частью моих дней само по себе. Мне не было трудности ему не отвечать, когда тот врывался в сознание и противно сообщал, что я ничтожество и ничего не могу. Я просто осознавал, что он не был прав. К тому же, я стал рассказывать Джону, что он говорил, какими словами нашептывал в сознании, и поддержка Уорренрайта была как нельзя кстати. Он проводил со мной своеобразные сеансы психотерапии. Только в те дни я полностью осознал, насколько важно разговаривать, я повторюсь. Любовь зиждется на доверии, это самое главное. На доверии собственной головы и тела. К слову, я склонен полагать, что если нет доверия того или другого, то отношения могут закончиться или вовсе по-настоящему не начаться. К примеру, я был свидетелем отношений, где один человек держал другого подальше от тела, и можно сколько угодно говорить о платонической любви, одного в конечном итоге все равно постигнет недоверие, обида и желание искать то, чего не хватает, на стороне. Нет, не обязательно, что будет измена, но факт того, что мысли будут возвращаться раз от раза к тому, чего так сильно хочется и что запрещено, и не избежать прощания. Не возьмусь утверждать за всех, но это обычная человеческая психология.

Джонатан стал меня контролировать. Каждый мой шаг. И вы можете подумать, что, о боже мой, это кошмар, это уничтожает личностную неприкосновенность. Увы и ах, но мне было категорически необходимо, чтобы меня контролировали, ведь в этом я совершенно точно облажался. Я вставал, когда он меня будил, убирался в комнате и занимался музицированием, потом мы читали газеты, новые книги и разговаривали о последних новостях, а после – выходили на прогулку по ближайшим землям, чтобы провести время не просто вместе, а не взаперти – жизнь в поместье утомляла, но я еще не был готов к тому, чтобы покинуть изоляцию.

Мы разговаривали. Разговаривали так много, как никогда раньше. Я чувствовал, как отогревался изнутри. Ощущение одиночества, преследовавшее меня все это время, наконец отступило. Пускай он был задет моими словами и действиями, Джон весь обратился ко мне, чтобы помочь. Я был ему за это благодарен.

Март летел. Летел так стремительно, что я не успел заметить, как в Лондоне расцвели магнолии и глицинии, как уже отцвела сакура и стало жарко. Солнце пригревало очень хорошо, а потому пришлось держать окна закрытыми до самого заката – облака стали наползать на город гораздо реже, что было удивительно, ведь я не мог припомнить такой весны за последние годы.

Джонатан не выводил меня ни на какие светские вечера, но иной раз мы все же оказывались в театре – смотрели балет или оперу, но мне не нравилось. Мне хотелось посетить Гарнье в Париже, где уровень представлений был несколько лучше, нежели в английской столице. А лучше – съездить в Российскую империю, в Санкт-Петербург, чтобы провести вечер в Мариинском театре. Не могу быть уверен рассказывал ли я вам об этом, но в России я бывал, и не раз, и мне очень полюбился Чайковский. Точнее, его изумительная музыка, которую я с огромным удовольствием сам играл. Мне очень хотелось показать Джону «Щелкунчика» и «Лебединое озеро».

Иногда мы появлялись в фешенебельных ресторанах – могли себе позволить. Чтобы выпить вина, помолчать и полюбоваться городом, который видели достаточно редко, живя в пригороде. За последние несколько лет я стал появляться в городе очень нечасто, разорвал связи со многими знакомыми и даже родственниками, но теперешний образ жизни и вовсе не подразумевал привычного времяпрепровождения. Я был даже рад, хотя это звучит ужасно, что мой брат не дожил до этих дней. Его сердце разорвалось бы от беспокойства за меня.

Все более или менее начинало налаживаться. Теперь у меня был строгий распорядок и полное отсутствие необходимости скрывать свое состояние. Так или иначе, уже после всего, думая о том, насколько я был неправ, я старался понять, зачем и почему поступал, как глупец. И не мог найти ответа. Это было не просто иррационально, а совершенно бесполезно и бессмысленно.

Жажда на какое-то время пропала совсем. Или, быть может, я ее просто не замечал, поскольку был занят разучиванием сонат и симфоний, и моя голова была забита мелодиями, или же, углубившись в интеллектуальное чтение, мой организм предпочел сосредоточиться на научных исследованиях в области биохимии, нежели на биохимии моего собственного тела.

Я осознал, как много всего пропустил и сколько времени потерял. Забросив музыку и сочинение, химию и эксперименты, чтение и написание собственных научных исследований, я стал превращаться не просто в ничего не знающего и не смыслящего простофилю, а в отставшее от настоящей жизни существо, которое не видит ни черта дальше своей кельи, заперевшись в четырех стенах, лелеющее свое ничтожество и беспомощность.

Начав вновь заниматься экспериментами и музыкой, я почувствовал, что ко мне вернулась тяга к жизни, ощущение твердой почвы под ногами и понимание того, что я сделал и не сделал, и что хотел сделать впоследствии. Тогда я все-таки осознал, что смерть в моем случае и правда являлась всего лишь началом, и я должен был пройти свой путь, пусть тернистый и тяжелый, от мертвеца к бессмертному.

– Ты выглядишь уже не так болезненно, – сказал Джон, отставив бокал с коньяком, выписанным из Франции.

– Надеюсь, что так. – Я улыбнулся, отвлекаясь от записывания очередного наблюдения за сывороткой своей крови под микроскопом.

– В середине мая мы приглашены на прием в дом, – он сверился с карточкой, – баронета Ллойда-Аддерли.

– Ты хочешь пойти? – Я вновь поднял глаза от микроскопа. – Мне казалось, ты не жалуешь светских вечеров. Думал, тебе хватило собственных.

– По правде, Уильям, этот век отвратительно скучен, и в нем нет ничего заинтересовывающего. Только танцы, разговоры о политике и алкоголь.

– Деньги, секс и пустые разговоры.

– О, это вечные ценности, – Джон усмехнулся.

– Даже для тебя?

– В мире людей для меня ничто не ценно. Теперь не осталось ни одного человека, чье существование могло бы меня потревожить или порадовать. Не нарывайся на комплименты. Ты и так их получишь. – Джон сдержанно улыбнулся.

– Так к чему ты начал разговор про прием?

– Даю тебе срок до того дня. Ты должен окончательно вернуться к себе.

– И если вернусь?

– Мы наконец покинем это место и сможем двинуться дальше.

– А если нет?

– Ты знаешь и сам.

– Джон. Скажи иначе. – Я подошел и встал напротив. Наклонившись ближе и оперевшись о подлокотники ладонями, я заглянул в его лицо.

– Иначе?

– Пожалуйста.

Он молчал с полминуты, смотря в мои глаза и не говоря ни слова, но потом все-таки произнес:

– Я приказываю тебе. И ты не посмеешь ослушаться.

По какой причине, почему его голос так действовал на меня, я не знал, но стоило Джонатану приказать, как все мое существо подчинялось, желая угодить моему господину, и чтобы он не просто был рад, что его приказ был четко исполнен, сколько испытал гордость за то, что рядом с ним достойный, кто по праву занимает свое место.

Подчинение его воле и власти, осознание и принятие силы, понимание того, что он в праве решать мою судьбу – это было заложено во мне благодаря тому доверию, что я испытывал его слову и делу сотни лет назад, и теперь же я вновь понимал, что, выбирая путь следующего за ним по пятам, путь советника и правой руки, нисколько не умалял силы своей личности и характера и не был его тенью, у которой не было собственной мысли. Я лишь доверял ему, зная, что Джонатан тот человек, который сделает для меня больше, чем все, но только если взамен я отплачу ему абсолютной преданностью.

========== Часть IV. Дневник Уильяма Холта: «Терзания» ==========

Валахия была спокойна на протяжении недолгого времени после того, как вопросы, связанные с данью, были улажены в Константинополе при переговорах с Сулейманом Великолепным. Народ был готов поднимать восстания в случае любой осечки, любого неверного слова или события. Впрочем, их нельзя это за это винить.

Мы вернулись из путешествия в далекую страну и я понял – попался. Окончательно попался в капкан, как безнадежный и глупый зверь.

Вы уже знаете мою историю, как я оказался при дворе, и в общем-то знаете, как и чем заслужил доверие Иона. Но не знаете, как ему стал доверять я.

Он был не просто человеком с достойными физическими данными, правителем княжества, но и очень интересной личностью. Я появился при его дворе без умысла – не собирался становиться приближенным румынского господаря. Я всего лишь бежал из собственной страны, чтобы начать двигаться дальше, чтобы познать новое. Но я совершенно точно не собирался становиться советником Иона I.

Мы познакомились – нас представили. Я достаточно долго добивался того, чтобы меня приняли для разговора. Это было не так-то просто. Кто я был в Валахии? Незаконнорожденный сын княгини, юный мальчишка, который был мало-мальски образован и неплохо держался в седле. Ион выслушивал меня долго. Что-то думал, спрашивал, наблюдал. А потом дал первое задание, достаточно непростое, ведь я был в Валахии без году неделю, чтобы я подсказал ему, как решить вопрос с восстаниями.

Я шлифовал свое мастерство со временем, наблюдал и анализировал, а потом стал вести политические партии с врагами наравне. Но это все обо мне. Все о том, как я добился своего места.

Ион, когда мы только познакомились, был человеком очень своеобразным. Очень непонятным, и лишь потому, что он предпочитал скрывать очень многое о себе, о личной жизни и о взглядах, делясь ими только с несколькими приближенными, но и тем он сам не доверял. Он был охотник и победитель, который шел вперед любой ценой, но ценой справедливой. Я наблюдал за его правлением – за отношением к его народу в первую очередь. Ион стал правителем в очень сложное и смутное время, и уважение вызывало то, как смело и достойно он принимал свою ношу.

Власть в Валахии сменилась не слишком давно, а потому он принял княжество, которое трясло от переворотов, завоеваний и налогов. Меня удивило то, что он принимал у себя людей в определенные дни, что не следовал за государевой роскошью, которая была так свойственна правителям Московии. Он прислушивался к словам своих людей, игнорировал советы, что необходимо полнить казну поборами и собирать армию, чтобы попытаться отбить Валахию из-под Османского сюзеренитета.

Мне, как человеку из совсем другого государства это было интересно, ново и любопытно. Если учесть, что в шестнадцатом веке я жил при Иване Грозном, то впечатления у меня остались соответствующие.

Я быстро выучил румынский язык – в первое время мы разговаривали на латыни, которой я овладел еще в раннем возрасте, а Ион, как оказалось, не будучи в самом деле верующим, чисто из любопытства уже в более зрелом.