Текст книги "Цветок Зла (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– И как тебе эти воспоминания?

– О, необычные. Ты выглядел очень сурово и очень внушительно, – он хихикнул.

– Тогда я был куда суровее.

– Джон, я хотел тебя кое о чем попросить. Для меня это важно.

– Конечно, я слушаю.

– Я не сомневаюсь в тебе ни минуты. Но сомневаюсь в себе.

– Сегодня мы оба полны сомнений.

– Сбереги меня, пожалуйста, – он посмотрел на меня с такой мольбой. – Сбереги меня от моего безумия.

– Сберегу.

Он боялся. Боялся так сильно, что едва ли мог с собой совладать. И боялся он не безумия, не того, что мог начать убивать направо и налево, вести себя как психопат или еще хуже. Мне бы, возможно, польстило, если бы не вся ситуация, что самым важным было для него – не разочаровать меня. Любил меня, доверял мне, но так превозносил – а именно это он и делал с самых первых наших совместных дней, – и боялся потерять. Он сомневался в первую очередь в себе, а не в моей преданности ему.

– Ты можешь об этом не беспокоиться, Уильям, – обняв его за плечи, я придвинулся ближе. – Я готов поклясться, если тебе станет легче.

– Нет, этого не нужно, – он посмотрел на меня и поцеловал в щеку. Губы были такими непривычно холодными. – Я верю твоему слову и так.

– Я знаю.

– Давай попробуем отыскать кого-нибудь сносного в пабе, сами попробуем что-нибудь из чудес пивоварения и крайне специфических мясных блюд, – он широко улыбнулся, сделал последнюю затяжку и выкинул окурок себе под ноги.

– С каких пор ты пьешь пиво? – Выразительно на него посмотрев, я также ответил усмешкой на забавное предложение.

– Ни с каких, но можно попробовать! Пусть сегодня будет ночь открытий.

– Пусть, – я поднялся и протянул ему руку.

========== Очерки Ричарда Л. Элдриджа: «Позволение» ==========

Страсть, как и безрассудство, молода. По крайней мере, для меня самого. Каково же было мое удивление, когда я испытал это чувство, забытое еще в молодости после смерти жены. Тогда я предался военному делу и служению родине со всем упоением, желая не то забыться, не то найти смысл в уже совершенно лишенной смысла жизни. То время, когда я скучал и жаждал встречи, горячих поцелуев и объятий, давно кануло в Лету – растворилось, забылось и смазалось, было выжжено из моей юности предсмертной лихорадкой супруги. Годы спустя, пребывая на чужой стороне, я порой думал о том, что в моей жизни не осталось места Чувству. Я мог радоваться победе в бою, не шибко болезненной ране и теплому чаю, но не чувствовал одухотворения, ибо во мне не осталось места душевным переживаниям, даже самым светлым. Заперев все возможное в глухой тюрьме внутри самого себя, я не мог ощущать все то, что было природно и правильно для любого человека: ни печали, ни счастья, ни зла. Я шел вперед с осознанием некоего долга, размышляя о котором теперь, я могу сказать, что это была сплошная надуманность и попытка придать смысл тому бессмысленному, чем стало мое существование на заре третьего десятка.

У людей есть право на счастье, в этом я убедился в тот же момент, когда осознал, что у них также есть право на несчастье. Каждая слеза стоит улыбки, каждый добрый взгляд стоит чужого противного слова. Не то чтобы «за все в этой жизни приходится платить», но мне иногда на самом деле кажется, что одно так или иначе уравновешивает другое. И тогда мне пришло в голову – так чем же я заплатил за эту ночь? За эту удивительную ночь, когда я снова испытал забытую страсть, теперь уже ничем не прикрытую? Смертью Изабель или ранением на службе, годами одиночества или же мне только предстояло отплатить.

Джонатан оказался не просто удивительным человеком, который позволил себя целовать, когда нас могли в любой момент обнаружить. Он действительно лишь позволял. Тот день принес мне вместо ненастья интересного собеседника, отличного от всего столичного общества, иностранца со странным акцентом, яркими синими глазами и занимательной биографией. Я мог бы предположить все что угодно, но только не это – чем закончилась или, если быть точным, продолжилась ночь: покинув поместье баронета на заказном экипаже, отправившись в Эйнсфорд, я мог ожидать любезного и интереснейшего продолжения разговора – Джонатана было удивительно приятно слушать, редко комментируя им сказанное, внимая продолжительному и деятельному монологу, – но не того, что почти с порога меня попросят налить итальянского вина и предложат расположиться в спальне.

Он ступил в мой дом уверенно и спокойно, приняв поднесенное прислугой вино и закуривая набитую для него лично папиросу. В Уорренрайте сошлись самые притягательные качества: развитой ум, чувство собственного достоинства и совершенное понимание собственных желаний – будь то определенный напиток или же тема будущей беседы. Все в нем было выверено, отлажено, как в уникальном механизме, но при этом его отличали особая живость и вовлеченность в ситуацию. В нем не было наигранности, столь часто встречающейся у нынешних мужчин и женщин, пытающихся влиться в общество и понравиться, ему попросту не было в том нужды – он безоговорочно привлекал к себе внимание вовремя сказанным словом или уместной в тот или иной момент улыбкой. Ему не пристало кем-либо притворяться, чтобы сойти за «своего», за какого-нибудь parvenu¹, как он сам говорил, которым он так или иначе являлся – новоприбывшим в Англию потомком некоего графа, оставившего приличное наследство. Он был настоящим, и в этом была его исключительность.

Ему не особенно хотелось беседовать – мы и так провели за столь приятным занятием почти весь вечер. Джонатан сел на постель, стоило только оказаться в спальне. Я встал напротив него, рассматривая Уорренрайта, любуясь тем, как он отпивал из бокала и стаскивал с шеи надушенный шелковый платок, оголяя светлую кожу, под которой – не показалось ли мне? – просвечивали вены, столь тонкой и нежной она была. Шагнув ближе и протянув руку, я с таким удовольствием ощутил прохладную кожу под пальцами, отогнул ворот рубашки и огладил ключицы. От шеи Джонатана пахло чем-то пряным – дурманящим парфюмом, от которого кружилась голова.

Уорренрайт усмехнулся и поднялся с постели, встал ровно напротив меня и стал расстегивать собственную рубашку, заведомо избавившись от фрака и жилета – движения отлаженные, красивые. И весь он сам – красивый. В его жестах и взглядах было лишь одно – я позволяю тебе смотреть. Он совершенно точно знал себе цену, и знал, как хотел, чтобы с ним обращались, и я не мог противиться этому посылу, самой идее позволения. То ли затянув меня в свою дивную игру, то ли подчинив своей личности, он мог одним только мановением руки заставить меня повиноваться его абсолютной власти. Власти темной, оказавшейся вязкой, как сама кровь, которая, как я думал, полнила его сущность – казалось, что если полоснуть по его выступающим на теле под молочной кожей венам, она потечет неспешно, омывая его плоть, как мирра.

Стоило Джонатану распахнуть рубашку, как я не смог противиться самому яркому желанию, затопившему меня всего – припасть губами и целовать, чувствуя на языке витающую в воздухе пряность, чувствовать соль его кожи. Он позволил и другое: расстегнуть его брюки, но остановил мои руки – играючи вел меня по своим правилам. Меня накрыло тяжелым дурманом: я стал горячо целовать его шею, не боясь оставить следов, сжимая пальцами его плечи и талию, вдыхая запах, и только тогда я понял – это был не парфюм. Это был его собственный запах. Он запускал пальцы в мои волосы, и я словно бы слышал его усмешку, но в ту минуту для меня не было ничего важнее, чем раздеть его полностью и не оставить живого места на этой алебастровой коже.

Джонатан не дал возможности его раздеть – он сделал это сам, с присущей лишь ему одному изящностью и легкостью. Он не был похож ни на одного из моих любовников. В голове билась совершенно яростно и безумно мысль: «я хочу твое тело». Словно во сне, самом страшном и лучшем одновременно, я оказался с ним в одной постели, с обнаженным и всесильным. Соприкасаться с ним, целовать его губы, и слышать властное «продолжай», и беспрекословно покоряться его воле – вот что было значимым в ту ночь.

Я не мог не притронуться к его влажному члену, провести языком от основания до головки, чувствуя, как тонкие, но сильные пальцы жестко вцепились в волосы, как Джонатан вскинул бедра выше, толкаясь в горло. Чувствовать тяжесть его плоти на языке, солоноватый привкус и запах возбуждения – белого мускуса, – было так упоительно. Сдержанный и холодный во время светской беседы, и удивительно податливый и вместе с тем требовательный, вцепляющийся в лицо любовник, заставляющий брать глубже. Я хотел чувствовать его как можно ближе до потери сознания. Это была та самая, настоящая страсть, которая осталась в мои двадцать лет. Я хотел обладать этим человеком – им всем! – до последнего вздоха и стона в ту ночь. Каждый его негромкий стон вызывал во мне самую настоящую бурю эмоций. Только от звуков его голоса мой собственный член становился тверже.

Когда Джонатан развел ноги шире, выгибаясь навстречу и улыбаясь, словно дьявол со страниц средневековых манускриптов, не было ничего более жизненного важного, чем наконец-то самому остаться в неглиже и толкнуться в теплое и податливое нутро. Пальцами впиваясь в его тело, стараясь сдержаться, я смог вздохнуть, лишь когда наши бедра соприкоснулись, а мой член полностью оказался в нем. Уорренрайт держал меня за шею и заставлял смотреть в глаза – безотрывно, – и любовался моей откровенной беспомощностью. Сердце заходилось где-то в горле, а внутри живота и без движения скручивалось острое и болезненное удовольствие. Он двинулся навстречу, чем вызвал мой несдержанный стон, и, довольно оскалившись, произнес: «разрешаю».

Разве мог я себе представить, что такое создание – словно бы неземное, – по доброй воле и с желанием предложит мне, пусть и иллюзорную, власть над собой. Я обманывался, что владел им – он владел мной. Я терялся в ощущениях, в его одобряющем и довольном шепоте, в наполняющем воздух пряном аромате. То ли во сне, то ли где-то около, на грани абсолютного удовольствия, мне начало казаться, что за любовь этого человека я мог сделать все. Отдать ему все, что имел. Джонатан приказывал одним взглядом – и я двигался быстрее, отчего его дыхание сбивалось; Джонатан улыбался – поощрял и побуждал продолжать; подавался навстречу сам – вел своим собственным желанием. И, сжимая его в объятиях, целуя невыносимые улыбающиеся губы, я отрывался лишь затем, чтобы вновь поймать взгляд глаз цвета горечавки – небесно-синей, завораживающей.

Остановившись, переведя дух, чтобы не совершить непоправимого, я накрыл ладонью его плоть, чтобы приласкать рукой, чтобы подвести к краю мягко, самому не боясь сорваться раньше. Джонатан кивнул, принимая мою инициативу, и стал вскидывать бедра на мои движения, начиная дышать чаще и тяжелее. Одной рукой он держал меня за лицо и смотрел – почему он смотрел, зачем он смотрел, я не понимал, – в глаза, в самую суть, словно бы чародействуя.

«Я прошу твоей любви» – сорвалось, когда он закончил, когда вновь наградил меня улыбкой.

«Любовь страшнее, чем война», – он сочувственно огладил мое лицо.

И мне казалось, что он знал, о чем говорил. Знал, потому что любил кого-то.

Утро встретило меня тишиной, пасмурным небом и пеплом в камине. Не было в постели ни любовника, ни оставленного на столе бокала от вина – стало быть, постаралась прислуга, и Джонатан покинул меня сразу же, стоило только заснуть утомленным от выпитого скотча и неожиданной близости. В голове не было ни одной мысли, кроме одной – не бывает у людей таких ярких глаз. Впрочем, Джонатан был самым удивительным человеком, которого я встречал.

Комментарий к Очерки Ричарда Л. Элдриджа: «Позволение»

1) Parvenu– (фр.) – человек незнатного происхождения, добившийся доступа в аристократическую среду и подражающий аристократам в своем поведении, манерах.

========== Дневник Уильяма Холта: «Поцелуй» ==========

Чувствовать легкость в теле намного приятнее предсмертной агонии. Первая ночная прогулка с Джонатаном, когда я только-только был обращен в вампира, запомнилась мне медленным снегопадом, приглушенным светом фонарей на окраине Лондона и последующими крайне неприличными вещами в неподалеку от набережной Темзы у Вестминстерского дворца.

Пабы, где вовсю заливали за воротник рабочие, мне не понравились. Я родился и вырос в семье аристократов, меня никогда не прельщали подобные места. Даже принимать кокаин и выпивать я предпочитал дома, а не в притонах, хотя и в них иной раз появлялся. Мне было неинтересно окружение из невменяемых и порою безголовых пьяниц и прочих. Зашли в один – я даже заказывать ничего не стал. Попросту не знал, что можно было попробовать и не переплеваться. Я знал, как варятся эль и лагер, и этих знаний мне хватало с лихвой и без практики. Вкус пива любого стиля был мне отвратителен. Мы зашли во второе заведение, где дамочки вовсю охмуряли уже подвыпивших рабочих, и меня аж передернуло, когда одна из них прикоснулась к моему плечу. Джонатан посмеивался и не без улыбки следовал за мной вон.

В третьем заведении, а это был притон, мы немного подзадержались – встретились мне старые знакомые, о которых я бы вовсе хотел забыть. Все-таки кокаин и его употребление привели меня не к самым приятным знакомствам. Впрочем, в этом не было ничего страшного, но пришлось рассказать Джону, почему я начал употреблять, как часто я это делал и зачем. В свое время была популярной фраза: я мыслю, значит, я существую. Или как-то так. Для меня не было ничего важнее, чем поддерживать свой организм и разум в постоянном движении, словно бы это был вечный двигатель. Мои мыслительные процессы, если они замедлялись, приносили мне сплошные страдания. Если я переставал анализировать и изучать – я загибался. Если прекращалась физическая активность – я чувствовал себя ужасно. Мог уходить из дома на восемь-десять часов и гулять, смотреть, искать что-то новое, изучать и запоминать родной город вдоль и поперек: от расположения улиц и счета домов до количества колонн у Собора Св. Павла.

Мысль вела меня вперед. Вечный двигатель в моей голове не прекращал движения ни на минуту, и я познавал мир вокруг, ни на мгновение не забывая о том мире, что был внутри меня. Сейчас я создаю мир иллюзий и сказок – всё, написанное мной, для вас всего лишь отрывки продолжительной и мистической истории, и меня в этой истории слишком много. Я всего лишь персонаж – Уильям Холт, и вы, читая мои слова где-нибудь в кофейне или в аудитории университета на скучной лекции, считаете, что я всего лишь придуманный образ, которому дана необычная судьба. Вовсе нет.

Конечно, когда писатель рассказывает историю, он должен отходить от своего «Я», иначе рискует попасться в ловушку и понаписать слащавых и плаксивых идиллий, которых ему не хватает в жизни, пожаловаться на разбившиеся надежды и мечты. Талантлив тот автор, который может скрыть себя и сотворить искусство. И не оставить в нем самого себя. Искусство не предполагает триумфа личности, творчество же его требует.

Я ушел настолько далеко в своих рассуждениях, что впору завернуть сюжет и высказаться на все темы, которые мне интересны, но это будет некрасиво с моей стороны, и вы, если есть желание, всегда можете мне написать и задать любой интересующий вопрос.

Мы гуляли по Ист-Энду, я категорически отказался от посещения любых питейных заведений и других не самых приятных мест, и уговорил – известным мне способом, который удивил Джонатана своей неожиданностью, – отправиться поближе к центру, пообещав, что я не стану засматриваться на высокородных лондонцев, ибо пропажа графа или даже баронета могла бы привести к неприятнейшим последствиям. Промокшая ткань на коленях липла к коже и вызывала неприятные ощущения, но Уорренрайт был слишком довольным, чтобы я об этом хоть на какое-то мгновение пожалел. К слову, избавившись от бренности смертности, у меня пропал рефлекс, и получилось в разы лучше, чем обычно. Черт возьми, это просто смешно, но я просто обязан записать это в свою тетрадь по наблюдениям. Интересно, кто-нибудь из охотников на вампиров, кто оставил немыслимое количество трактатов, отмечали этот забавный факт?

В Лондоне по ночам жизнь замирала, по крайней мере в начале двадцатого века точно. Сейчас город стал другим. Изменился до неузнаваемости. Я видел его совсем иным. После Парижа мы вернулись жить в Лондон, но очень и очень нескоро. В ту ночь мы разглядывали редких прохожих: в три часа людей особо было не встретить, все лавки закрывались, а добропорядочные горожане сидели по домам или вовсе спали в своих теплых постелях. Мы разговаривали о психологии и этике искусства, о желании переехать куда-нибудь из опостылевшей Англии, где мне попросту стало скучно спустя двадцать восемь лет. Я любил Королевство, но устал от его климата, от чопорности и однообразия. Предложил переехать в Италию – Джонатан посмотрел на меня таким взглядом, словно бы я предложил ему позагорать. Впрочем, это было недалеко от правды.

У меня было настолько непривычное игривое настроение, что я спокойно брал Уорренрайта за руку и целовал, притягивая к себе, чуть ли не вешался ему на шею, хотя обычно был достаточно сдержанным. И он воспринимал это без отторжения, хотя для меня это не было в порядке вещей. Может быть, было обыкновением для Вильгельма? Куда более смелого и чувственного в отличие от меня. Знаете, та ночь была похожа на свидание. На затянувшееся, но оставляющее теплые воспоминания. Мы ведь были на тот момент вместе уже четыре года, о какой романтике может идти речь? Но она была. Возможно, причиной тому были наши совершенно особенные личности – моя и вовсе окончательно сформировалась три ночи назад, когда «осколок» души встал на место и извечный гость моего разума исчез. Джонатан был сложным. На первый взгляд его характер и жизненные принципы были прозрачны – человек чести, морали и совести. Но то, как его изменила вампирская сущность, какую собственную правду и справедливость он для себя определил было чем-то неоднозначным и понятным только ему. Все-таки он был другой – не из этого века, подстроившийся жить в нем, ставший чем-то новым и уникальным.

Джон бы рассказал это куда лучше, чем я, но почему-то писать эту главу он попросту отказался. Я достаточно плохо помню ту ночь, особенно свои впечатления. Единственный человек, которого мы нашли, наиболее подходящий для жертвы, был лет пятидесяти от роду, ничем особенным не выделялся, одет был очень скромно и очевидно был немного пьян. Я на расстоянии почувствовал запах алкоголя. Это было непривычно. Я наблюдал за Джонатаном: спокойные движения, словно бы мы всего лишь гуляли, а не преследовали – да и выглядели мы далеко не так, чтобы вызвать подозрение или чувство опасности. Он не вел себя как хищник, а терпеливо шел вперед и ждал, когда человек свернет на неосвещенную сторону улицы.

Он сделал это так быстро, что я и охнуть не успел: схватил за плечо и другой рукой отвел голову в сторону, прокусил и отпил с глоток. В тот момент он уже не сомневался – поздно было. Внутренняя кромка губ и зубы были окрашены кровью. Он тихо меня подозвал. Я смотрел на него во все глаза и мне не было страшно. Я ведь прекрасно знал, как он это делает. Просто не видел. Взгляд глаза в глаза, пока он недовольно не прищурился, я шагнул ближе, разглядывая рану, вспоротую для меня.

Запах крови вызывал смешанные чувства. Опять же, я совершенно не знал, какова она на вкус и почему многие молодые вампиры сходят от нее с ума. Мне не хотелось прикоснуться к телу этого человека – он вызывал у меня неприязнь: обрюзгший, немытый, пьяный. Но я должен был попробовать. И я попробовал: поцеловал Джона, чем немало его удивил, и скользнул языком в его рот, вылизывая зубы, вцепляясь пальцами в его волосы на затылке.

Джонатан был голодный, а потому я сперва выждал, пока он сделает несколько глотков и сможет притупить свою жажду, а потом впервые попробовал живую кровь сам. Я никогда не испытывал ничего подобного – разве что на грани оргазма, – когда твое тело буквально трясет в удовольствии, когда все конечности дрожат, отмирают, когда их согревает волной жара и бросает в холод. С каждым глотком я был готов стонать от того, какое сильнейшее ощущение чувственного восторга вызывало то, что я делал. Когда мертвое тело упало к нашим ногам – когда Джонатан отпустил его, – я поднял совершенно сумасшедшие глаза – по словам мужа, который только что прокомментировал написанное, – и посмотрел так, словно бы по щелчку пальцев стал суккубом, совращающим мужчину.

Я шагнул еще ближе, оказываясь невозможно близко, чтобы вернуться к прерванному поцелую, чтобы прижаться к Джонатану и вновь сцепиться языком с его, уже пачкая его губы и лицо чужой кровью, и он отвечал мне тем же, и, оставив последний глоток во рту, я отдал ему остатки этой крови, стекающей по моему подбородку, попадающей ему в рот, окрашивающей мой белоснежный воротник рубашки в красный.

Дальше были раздевающие руки и целующие губы, запах парфюма Джонатана и его самого, запах крови и нарастающего возбуждения. Во мне полыхало такое пламя, бурлила столь дикая энергия, которая преобразовывалась в похоть, в абсолютное сексуальное желание. В ту ночь с первым кровавым поцелуем началась моя новая жизнь.

Я был одновременно и Лазарем, и сыном зари. Творя совершенно развратное безобразие, когда нас могли застукать патрульные, когда у наших ног лежало обескровленное тело, когда я задыхался, кусая то руки, то шею Джона, чтобы впитать в себя хотя бы немного его крови, пока заходился в предоргазменной агонии, я решительно и верно сходил с ума.

========== Очерки Ричарда Л. Элдриджа: «Визит» ==========

Это удивительное и забытое ощущение расслабленности после откровенного и продолжительного соития заставило меня оставаться в постели до обеда. Я нежился, не хотел вставать и занимался разве что чтением и размышлением о прошлой ночи.

От моего любовника не осталось никаких следов: ни волоска на подушке, ни забытой запонки, абсолютно ничего. Джонатан, конечно, обремененный другими отношениями, мог уйти вскоре после, когда я задремал. У него есть тот, кто целует по утрам, и, возможно, у них все особенно непросто. Но и дело было не в ночи, проведенной вместе с Уорренрайтом, а в его эмоциональной близости: он слушал – а это уже немало, – составлял приятную компанию, был более чем интересен и заставлял почувствовать собственную значимость и важность существования.

Мне стало интересно, неужели Джонатан действительно был в отношениях с Уильямом Холтом, о котором каких только слухов ни ходило, когда последний разменял третий десяток? Необщительный, замкнутый внутри своего мира, замеченный не раз и не два в притонах на окраинах Лондона, но закончивший Оксфорд с отличием? Какова же была цена той любви, которая страшнее войны? Испытав на себе не одну войну, прекрасно зная о том, что такое терять близких и любимых людей, собственных детей, я не могу представить. О голословности Джонатана не идет и речи.

Чем дальше я углубляюсь в раздумья, тем меньше хочется об этом беспокоиться. В конечном итоге я просто попросил принести мне чай и подготовить повозку до Лондона, а также отправить мою записку Джонатану, который, у меня не было сомнений, проживал вместе с Холтом в его поместье. В целом, между делом, я знал, что происходило в столичном светском обществе, пока отсутствовал: кто женился, кто умер, кто с кем поссорился и кто проигрался. Жизнь высокородных англичан – сплошная скука. Прогулки, приемы, посещения клубов и так далее. Мне и самому к тридцати годам уже совсем осточертели все эти однообразные способы проведения досуга. Может, не только от неудачной и траурной семейной жизни, от тяжелых воспоминаний, я сбежал в другую страну командовать британской армией, но и от опостылевшего быта.

Сам Джонатан также являет для меня собой не просто нового человека в обществе, а интересную и заинтересовывающую, в первую очередь, личность. Он другой. Отличается от баронов, графов и герцогов, даже от солдат и простых рабочих, которых я знаю.

Ведет себя совсем иначе – не ластится, не подлизывается и абсолютно не заботится о том, что кому сказать, как подать руку и поклониться. Он держится так, как держался бы король. Он не пытается кому-либо понравиться и не ищет чьего-то снисхождения и уважения, ибо это само по себе удивительно недостойно. «Пусть ищут меня, а не я», – вот его правда.

Меня это поражает. Многие боятся позволить себе такую позицию – это по их мнению недостойно и слишком высокомерно, но человек, знающий себе цену, всегда кажется высокомерным нарциссом в обществе пресмыкающихся перед вышестоящими чинами. Одно дело – военные звания, другое – попытки снискать если не дружбу, то терпимость и мягкость кого-то более высокородного. Я, благо, избавлен от подобного – полковник есть полковник.

За чашкой чая я встретил полдень, лежа в постели и ленясь. На улице шел ливень. Город накрывало влажной пеленой, стелило по всем улицам и площадям. Растекалась тишина, заполняла собой пространство и настраивала на томный лад. Мне было хорошо, но в то же самое время все казалось каким-то ненастоящим, либо я попросту отвык от размеренного течения жизни.

В сорок четыре года – не старик, но и не юноша, да и вовсе – человек, утомившийся от всего, что видел и знал. В юности, будучи ярким, энергичным и крайне возбужденным молодым человеком, я менял девушек так часто, что сейчас не смогу перечислить всех поименно. Только многие годы спустя я понял, что поступать подобным образом – обманывая надежды и затаскивая в постель, задирая юбку и овладевая в любой, даже неудобной, позе, – было некрасиво. Но неутоленные желания плоти смущают человека не хуже речей лжепророков.

Пока я мог и пока хотел – предавался этому с удовольствием, а потом женился, и все продолжилось, только уже по закону божьему – супружеским долгом. А после – на войне, с такими же солдатами, как я, с подчиненными, с которыми бок о бок шли, которые гибли на моих глазах. Юные, чуть постарше, все до тридцати. Воодушевленные, полные какого-то иррационального желания вести не свою войну, уверовавшие в правильность вбитых в голову суждений. Многие из них не вернулись.

А я вот вернулся. И лежал в теплой постели с чашкой совсем недурного чая, и смотрел на деревья за окном. И чувствовал в этом всем такую благость, какую не испытывал уже так давно.

Моя записка уже была отправлена в поместье Холта, и я гадал – явится мой гость, или же эта мысль была слишком самонадеянной. Все-таки одно дело быть любовниками и при этом свободными мужчинами, другое – быть чьим-то человеком и идти на измену. Меня не коробил тот факт, что я был «вторым», если так можно выразиться. Каждому нужны тепло, забота и удовольствие, и если человек не получает того или другого со своей так называемой «половиной», то идет искать недостающее на стороне. Вот и вся соль.

Хочу ли я увести Джонатана у Уильяма Холта, сделать его своим любовником, возлюбленным в полной мере? Взвешивая все за и против, не решусь дать однозначный ответ. «Бойтесь своих желаний», – так говорят суеверные люди. И я с ними в этом солидарен.

За всеми этими размышлениями я задремал: провалился в сон, пригревшись под одеялом. В большом доме стояла тишина: слуги занимались делами в другом крыле и на кухне, приводили в порядок коридоры и комнаты после моего долгого отсутствия, а потому ничто не могло помешать мне вновь очутиться в сонном царстве.

На часах было почти шесть, когда ко мне вошел слуга, чтобы разбудить и известить о прибывшем госте – на мою записку и приглашение все-таки ответили. Непривычно для себя я взволновался. Покинув постель и переодевшись из халата и ночного комплекта в домашние рубашку и брюки, пригладил волосы и допил остывший чай из заварника, чтобы немного освежиться. Из зеркала на меня смотрел немного помятый, но однозначно выспавшийся мужчина.

Что мне стоило сказать? С чего начать? Ситуация была и абсурдной, и неловкой, и до невозможного простой – провести ночь с кем-то не было чем-то из ряда вон выходящим, а потому, сделав глубокий вдох, я вышел из комнаты и спустился в холл, где меня уже ожидали.

– Добрый день, мистер Уорренрайт, – вырвалось само по себе. Как учили, как воспитывали, как полагалось.

– Добрый вечер, если быть точным, полковник, – Джонатан кивнул. – Ваша записка, едва ли не депеша, оторвала меня от прочтения одной крайне занимательной румынской повести. Что-то случилось?

– Хотел с вами поговорить о… разном.

– Что же, думаю, мы можем себе позволить побеседовать, – Уорренрайт достал портсигар. – Вы не будете против?

– Ничуть. Не угостите?

– Не вопрос, полковник.

Мы прошли в гостиную, где уже стоял чай и пирожные – и когда я только успел о них распорядиться? Или же это была инициатива одной из служанок? Все-таки женская рука в доме действительно наводит и порядок, и, в частности, уют. Уорренрайт занял место на софе, я же сел в кресле сбоку. Но потом сразу же беспокойно поднялся, чтобы налить ему полную чашку чая, предложить пирожные с фисташками, с вишней, с шоколадом. Я не особый любитель сладкого, но распоряжаться, чтобы приготовили ужин, я не стал. Сам ел мало, по военной привычке – чем реже ешь, тем меньше хочется, а в последние недели Войны Золотого Трона питаться было исключительно нечем, так что я довольствовался одним только чаем и чем-то на скорую руку.

Джонатан был само сущее спокойствие: наблюдал за мной, курил и ждал, пока я начну разговор. Ощущение было странное. Необъяснимое.

– Я все задаюсь вопросом, Ричард, как же вы все-таки догадались, – Джонатан усмехнулся и вновь глубоко затянулся. В тишине послышался треск папиросной бумаги.

– Вы имеете ввиду… – начал я, но Джонатан меня перебил.

– Именно это я и имею ввиду, – он затушил папиросу о дно хрустальной пепельницы.

– Увидел.

– Объясните?

– Быть может, позже.

– И все-таки зачем вы послали за мной так скоро и споро? – Джонатан закурил вторую, сделав перед этим один хороший глоток горячего чая.

– Мне захотелось провести вечер в приятной компании. Показалось, что мое общество пришлось вам по душе, – отчего-то я старался держать дистанцию, словно бы не он ночью разделся передо мной и заходился в удовольствии и дрожал. – Так что, смею вам предложить чай и свое общество.

– Звучит очень даже хорошо, – он улыбнулся, – и я согласен. Досуг нынче не страдает разнообразием.

– Джонатан, могу я спросить? – Давно я не испытывал столь необычного чувства неловкости. Может, где-то на заре молодости.

– Конечно, спрашивайте.