Текст книги "Цветок Зла (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Шел январь 1900 года. Мы жили загородом, в опустевшем поместье Холтов. Адам Холт умер несколько лет назад, и это Рождество, как и прошлое, мы с Уильямом справили одни. Уильям тяжело пережил смерть брата – надолго ушел в себя, старался молча перебороть свою боль на протяжении нескольких месяцев. Это случилось в апреле 1898 года. Старший Холт долго болел, пребывал в глубокой тоске и задумчивости, и в конечном итоге попросту сгорел от лихорадки, на найдя в себе силы вновь встать на ноги. Я убежден, что он сам этого уже не хотел. О смерти брата, думаю, расскажет сам Уильям – это не то, куда я стал бы лезть, чтобы просто наполнить главу повести деталями и эмоциями. Смерть Адама была тем, что заставило Уильяма окончательно повзрослеть, став тем, кем он является сейчас, и наконец-то понять, что такое семья и почему важнее нее на свете нет ничего. Тогда же единственной семьей Уильяма стал я.

Мы встретили новый век вдвоем, сидя у камина, рядом с украшенной елью – я настоял. Это придавало мрачному и пустому поместью особенный уют. Ель источала приятный хвойный аромат, а вкупе с запахом яблочного пирога – который мы просто купили в одной из лавок – создавалось ощущение новогоднего праздника. Я любил яблоки с корицей, чай с молоком и тихие вечера. И да, я уверен, у вас до сих пор возникает вопрос, зачем я пробую те или иные блюда и напитки, если мне хватает крови. Мне интересно. Пища в мое время была иной, сейчас же я всего лишь любопытствую. И могу ли я не вдаваться в подробности того, куда из моего желудка она попадает и куда девается после? Может быть я и мертв, по сути, но мое тело так или иначе функционирует. Я могу дышать, глотать, заниматься любовью. Вывод напрашивается сам. Думаю, вам нет необходимости слышать о каких бы то ни было физиологических особенностях вампиров. Могу сказать лишь то, что чувствую боль, когда меня обжигает солнце, чувствую горечь виски, когда глоток опаляет горло, но не чувствую ничего от того, как лезвие распарывает мою плоть. Я не могу иметь детей. Хотя вполне могу получать удовольствие от соития со своим возлюбленным. По правде, я и сам многого не знаю о своем теле, и могу изучать его лишь на практике, наблюдая. Уильям иногда ставит надо мной эксперименты, что-то записывает и старается вести некий отчет о моих состояниях: от цвета и состояния кожи, когда я не утоляю жажду по несколько дней, до того, почему у меня не бьется сердце и зачем я все-таки дышу, даже когда мы с ним наедине.

Живое любопытство Уильяма меня по-настоящему пленяет. С ним интересно. С ним невозможно соскучиться. Даже если вы проводите целые часы в обширной библиотеке, которая досталась самому младшему из Холтов по наследству, или же гуляете по раскидистому шотландскому полю, собирая вересковые цветки и травы – я в них все еще совершенно не разбираюсь. Мне нравится его слушать. С ним всегда есть о чем поговорить. А когда он молчит, мне доставляет особое удовольствие на него смотреть: как Уильям перелистывает страницы читаемой книги, делает записи мелким ровным почерком в тетради, натирает канифолью смычок или же просто спокойно спит. С ним в мою бессмертную жизнь пришел покой, который был мне так необходим.

Ему почти двадцать восемь. За два с половиной года его лицо приобрело еще большую утонченность, даже хищность. Глаза – цвета хризопраза, дьявол – стали смотреть проницательнее. Он стал понимать и осознавать мир вокруг себя еще сильнее, стал еще более чувствительным ко всему происходящему. Ему открылись тайны потустороннего мира, изучением которого Уильям стал заниматься, когда к нему вернулись не только все воспоминания Вильгельма, но и все его умения и навыки. Он овладел румынским и старорусским, ведал черную магию и открыл в себе столь сильное интуитивное и бессознательное, стал проникать за грань настоящего, по крупицам осязая и предсказывая будущее.

Но сейчас он просто лежал в кресле напротив меня и спал, пригревшись у камина, где вовсю горели поленья. На убыль шла первая неделя нового года. Через два часа наступит 6-е января, его день рождения. Уильям этот праздник очень сильно не любил. Он рассказывал, что в детстве в этот день собиралось очень много людей – друзей и знакомых родителей – и все дарили бесполезные для мальчика подарки, говорили слишком много пожеланий, каждое похожее на предыдущее, слишком много улыбались, слишком много его дергали и не давали спокойно заниматься своими делами. Уильяму не было интересно чужое внимание. Особенно в таком количестве. Нет, конечно, мое внимание он ценил, но вящую докучливость молодых и старых господ, с которыми его ничего не связывало, кроме родителей, он по-настоящему невзлюбил.

Его самым дорогим и единственным, буквально драгоценным, подарком была скрипка, которую Адам вручил младшему брату в десять лет. И которую младший Холт не выпускал из рук вот уже почти двадцать. Ее удалось – и только ее! – спасти при пожаре на Глочестер-плейс. Я был немало удивлен, а Уильям был счастлив. Он не выпускал ее из рук, когда миссис Эддингтон, с которой мы встретились через неделю после происшествия, отдала святую драгоценность моему возлюбленному.

И на ней же Уильям играл на похоронах своего брата. Скрипка тоскливо пела в его руках, и через музыку он делился не только своей болью и скорбью, но и невысказанными словами любви к Адаму, о которых молчал всю жизнь, просил прощения и давал обещание, что будет жив и будет счастлив, несмотря ни на что, и что всегда будет помнить своего брата. Я думал, что от этой боли у меня разорвется сердце. И с тех пор он не брал ее в руки не меньше полугода. Притрагивался, пытался что-то сыграть, а потом закрывал и убирал подальше с глаз.

Вчера он играл танец Принца Оршада и Феи Драже из «Щелкунчика»¹. Музыка лилась из-под смычка, заполняя комнату волшебством и светом. Снег кружился за окном, трепетали от легкого дуновения ветра, проникающего сквозь старые окна, огоньки свечей. Забывшись, он играл, отдаваясь мелодии, полностью став ею – двигался и дышал в унисон, закрыв глаза и растворившись в звуках. Это было прекрасно. Это была наша новогодняя сказка.

Он проснулся за полчаса до полуночи, выронив лекции Рескина². «Светоч Истины» – глава, которую Уильям читал – жутко его утомила и сморила. Впрочем, я был с Уильямом согласен – достаточно нудный и тяжелый труд теоретика искусства было иногда просто невыносимо читать. Я пытался. Мне не понравилось, а потому я предпочел слушать об искусстве от самого Уильяма: он глубоко интересовался и живописью, и театром, и музыкой, а литературу любил такой особенной любовью, что обязательно читал несколько книг сразу. И, как он говорил, самое главное – читать различное, не смешивая и не перекрещивая.

Холт потянулся в кресле, придерживая плед, вытягиваясь во весь свой немаленький рост, стараясь не упасть в неудобной позе. Спросонья он выглядел забавно и очень мило: растрепанные кудри, небрежность и неловкость в движениях, умиротворенное выражение лица – на некоторое время «хищность» черт сглаживалась легкой вуалью расслабленности.

– Сколько я проспал? – Уильям потер глаза, а потом попытался сфокусироваться на циферблате каминных часов. Не получалось.

– Три часа, душа моя, – я улыбнулся. Все эти три часа, с большим удовольствием наблюдая за сном Уильяма, я ни на минуту не отвлекался от рассматривания любимого лица.

– Кошмар, – Холт нахмурился, а потом все-таки ровно сел, откинул плед на подлокотник кресла и вытянул затекшие ноги.

– Ты не спал почти сутки, пытаясь что-то выяснить про канувших в Лету алхимиков, составлял магический травник, в который ты уже несколько лет собираешь растения и описываешь их свойства, а еще пытался найти в старых лавках апофиллит³ для астральных путешествий, который не водится в наших краях! Я беспокоюсь. Тебе стоит больше отдыхать. Твоя тяга к познаниям прекрасна, но…

– Джон, – Уильям перебил и, прокашлявшись – опять он простудился в этом доме, где гуляли сквозняки, – я не хотел тебя беспокоить. Извини, – Уильям подошел ко мне, присаживаясь на подлокотник моего кресла. Я только кивнул и взял его за руку.– Понимаешь, – продолжил Холт, – мне это важно, и я не могу терять время, пока во мне кипит такая жажда изучения и поиска. Ты ведь знаешь.

– Знаю, – и ведь в этом был весь мой Уильям!

– И мне кажется, – Уильям смотрел на меня внимательно, даже серьезно, отчего я сперва даже задался вопросом, почему. – Пора.

Молчание продолжалось несколько минут. До меня не сразу дошел смысл его слов. Честно говоря, я все чаще и чаще старался избегать этой мысли. Сперва она причиняла дискомфорт. Со временем она стала причинять мне боль. Я гнал ее от себя, назойливую и противную. Все это время я упивался любовью Уильяма, его светом и теплом, его горячей и страстной душой, его жизнью. Он был моим живым человеком, не преступившим грань.

Там, за краем, рыщет тьма. Там мир, полный теней и мрака. Там длится ночь до скончания времен. Я не был готов столкнуть его в эту бездну, как если бы он стоял на краю обрыва, а мне стоило заставить Уильяма шагнуть в пропасть. Я боялся. Боялся сделать из него чудовище. Боялся, что пропадет блеск в его сверкающих глазах и что я обреку его на бесконечное страдание от проклятия, которое испытал сам. Но поток моих мыслей прервали его слова:

– Сделай это ради меня, Джонатан, – он погладил меня по волосам, словно бы пытался успокоить мысли.

– Именно ради тебя я не хочу этого делать, Уильям, ты это знаешь, – я понимал, что звучал нелепо и даже глупо. – Я боюсь того, что с тобой станется. Я боюсь того, что тебе придется пережить все то, что выпало мне, – объясняясь сбивчиво и взволнованно, пытаясь отказаться, я встал и повернулся к Холту, напряженно глядя ему в глаза.

– А я не боюсь, Джон, – Уильям же смотрел на меня спокойно, вдумчиво. Он взял мои руки в свои. – Я не знаю, как это будет, но я верю, что все пройдет не так ужасно, как ты рисуешь в своих мыслях.

– Думаешь, я ошибаюсь? – Я покачал головой, несколько нервно усмехнулся и тяжело вздохнул.

– Со мной не повторится то, что пришлось пережить тебе.

– Откуда такая уверенность, Уильям?

Холт прикоснулся губами к моей ладони, запечатлевая поцелуй на тыльной стороне, касаясь линий выступающих вен, и сказал:

– Ты со мной.

Комментарий к Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «Переступая грань»

[1] П.И. Чайковский, балет «Щелкунчик», ОР.71, действие 2, «Танец Принца Оршада и Феи Драже», Pas-deux-deux.

[2] Дж. Рескин, «Лекции об искусстве» (Lectures on Art) и «Семь светочей архитектуры» (The Seven Lamps of Architecture). Джон Рескин был теоретиком искусства, историком, поэтом и автором работ по этике, эстетике и др. Также был преподавателем Оскара Уальда в Оксфорде.

[3] Издревле магические свойства апофиллита использовались в различных мистических ритуалах, колдовстве, предсказывании будущего и ворожбе. Камень использовался как оберег от сил зла, заговаривался на выполнение приказов, служил сосудом для концентрации астральной энергии. По количеству слоёв, полученных при нагревании, пытались определить, что ждёт человека в будущем, будет ли ему сопутствовать успех или же ему стоит бросить все его затеи и заняться чем-нибудь другим.

http://interiorspace.ru/photo/53/5387739b87072f7b54ad8f2508cc7763.jpg

========== Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «Сомнения» ==========

Уильям действительно умел быть настойчивым. Если он хотел чего бы то ни было добиться, он шел вперед, невзирая ни на что. Он не уговаривал, нет, но умел точно попасть в цель нужным словом, и не столько заставлял задуматься, сколько раскрывал все возможные плюсы того или иного предприятия. Несмотря на его довольно-таки вздорный нрав – иногда он напоминал ребенка, хотя уже давно разменял третий десяток.

Я сидел в кресле, глядя на огонь в камине, чувствуя, как он выжидающе и с нетерпением на меня смотрел. Согласитесь, все было достаточно логично, понятно и просто: девятнадцатый век идет на убыль, как и молодость Холта, мы остались вдвоем на этом свете, и чего ему было, собственно, терять? Я прекрасно понимал умом, что все правильно и вовремя, но если мне, как разумному существу, эта мысль не претила, то, как любящему – крайне. Я совершенно не хотел подвергать продолжительным мучениям своего возлюбленного. Да что лукавить. Я не хотел снова видеть его бьющимся в агонии и умирающим. Одного раза мне было достаточно.

В моей жизни не было ничего больнее, чем наблюдать за тем, как твоего самого близкого человека ведут на эшафот и вздергивают перед толпой. Не самое приятное впечатление, которое преследовало меня в первое столетие практически постоянно. Это было не просто тяжело, это сводило с ума. Образ искалеченного – лишившегося глаза и с изуродованным телом – Вильгельма являлся мне в отражениях зеркал, в которых не был виден я сам. Я разбил стекла окон в своем замке, когда мне казалось, что я видел родной силуэт. Даже самое безобразное и противоестественное создание может сходить с ума от горя.

А потому я колебался и тогда, уже будучи совсем далеко во времени и в пространстве от тех событий. Прошло так много лет, что воспоминания из-за срока своей давности стали своего рода страшной сказкой. Словно бы моя покойная матушка рассказала мне на ночь о чьих-то гнусных деяниях. Мне иногда и самому не верится, что это правда произошло со мной и с человеком, которого я так самозабвенно любил. Есть поверье, что настоящая любовь всегда трагична. Возможно. Но мне не хотелось этого вновь.

Теплые руки Уильяма обняли меня со спины, отвернувшегося к камину, глубоко задумавшегося. Он обвил мои плечи, прижимаясь грудью ближе, прислоняясь подбородком. Я же все также молчал, не зная, как же мне все-таки стоило поступить. Я знал ответ «как», но боялся и хотел отступить, отказать. Но, будучи в здравом уме и твердой памяти, я не хотел отпускать эту просьбу, поскольку давно настало время что-то изменить. Это был значимый шаг. Не менее значимый, чем брак, в который мы вступили более века спустя.

Все должно было измениться. И я боялся этих изменений. Я уже обращал людей в вампиров, но мне не было надобности следить за ними, обучать чему-то, и вообще как угодно принимать участие в их бессмертном существовании. Я даже не уверен, что все из них дожили до того дня. Но в этот раз все было совершенно иначе. Уильям, изучивший мое тело уже вдоль и поперек своими экспериментами, приблизительно представлял, что его ожидало впереди, после того, как мои зубы сомкнутся на его шее, и после того, как он проведет всю ночь – быть может, и не одну – агонизируя от мучительной боли. Даже если его тело и разум выдержат, если он обратится в вампира, наступит один из самых тяжелых периодов нашей совместной жизни. Я должен был создать хищника, беспощадное и вечно голодное создание, которое не умеет контролировать свою жажду крови и убийства, у которого полностью отсутствует голос разума.

Если я и мог испытывать страх, то сейчас это был именно он. Страх и осознание того, что я в любом случае, сейчас или позже, все равно обреку его на чертовы страдания, на которые был обречен сам, и коих не пожелал бы никому.

Уильям отпустил меня, запечатлев поцелуй на виске, и ушел на кухню, чтобы приготовить горячего чая. Чтобы оставить меня наедине с мыслями. Он, как и всегда, без единого слова понимал, что мне было так необходимо.

Я встал, а потом вышел из поместья на улицу, где медленно падал снег. Ветра почти не было. Снег для Лондона – редкость, но в своих краях я видел его предостаточно. В лесу царило безмолвие, когда белая пелена укрывала склоны гор около моего замка. Здесь же не было дикого леса, но был разбит роскошный сад, отделявший земли Холтов. Я сошел с крыльца, чтобы пойти в сторону небольшого пруда в стороне от левого флигеля поместья. Там стояла скамейка, но я предпочел взобраться на большой валун, оставленный у самой кромки воды.

Меня окутала тишина. Над головой было черное небо, сплошь усыпанное яркими звездами. Здесь не было ни души, не доносилось ни единого звука. Я остался наедине со своими сомнениями, которые должен был разрешить.

Я смотрел на черную замерзшую гладь пруда и слушал ночь. Мы с ней были наедине так долго, что я научился ее понимать, научился с ней молча беседовать. В то мгновение тишины и уединения я не думал о том, чего мне не хотелось, даже не думал о том, как разумнее стоило поступить. Я внимал тишине, освобождая мысли, успокаивая вечный двигатель в своей голове, который изводил меня так быстро и беспощадно. Когда голос в голове успокаивался, когда он практически замолкал или хотя бы нашептывал, я мог ясно и чисто взглянуть на ситуацию. Это помогало успокоиться и прийти к душевному равновесию. Я не отличаюсь особой эмоциональностью, не стараюсь лишний раз драматизировать или же забираться в дебри сознания, но подобные моменты выбивают меня из колеи.

Когда ты смотришь на падающий снег, когда вдыхаешь свежий воздух, голова проясняется, и становится намного легче. Словно бы все вопросы и проблемы отходят на второй и третий планы, и остается лишь мгновение, когда ты пребываешь наедине с вечностью.

Безвыходности не существует. Есть лишь выход, который нам не по душе. Кажется, я когда-то уже говорил эту фразу, и, если так – повторю ее вновь. Я ведь всегда знал, что этот день придет, и что мне всегда будет казаться «рано». Но уже не рано. Уильяму двадцать восемь. Мы могли бы подождать до тридцати, но в этом не было никакого смысла. Для него по крайней мере. Я придерживался другого мнения. Мне хотелось, чтобы он как можно дольше был человеком: грелся на солнце, занимался изучением всего и вся, был частью этого мира – его мира. Но Уильям считал иначе, и я не мог его за это винить – это было его право. Он мог распоряжаться своей жизнью – и смертью – как ему хотелось. Честно говоря, я и сам не думал, что увязну в болоте нерешительности настолько. Впрочем, вести армию на верную смерть было намного легче, чем осознавать, что ты должен прокусить шею своему возлюбленному.

Меня страшила его боль. Страшило, как он будет вырываться из моих рук, как он будет кричать или стонать, когда его пронзит боль от нанесенной мной раны. Бьющийся в конвульсиях с закатывающимися глазами Уильям был сродни моему ночному кошмару. Как же мне этого, черт возьми, не хотелось! Одно дело, когда любовь всей твоей жизни стонет под твоими руками от удовольствия, другое – не в силах стерпеть муки от увечья.

Я провел в одиночестве не менее получаса, чтобы потом вернуться в теплое поместье, стряхивая с волос снег. Уильям сидел в своем кресле, закутавшись в плед, смотря на огонь и уже допивая чай.

То, что мы не можем или не желаем сделать сегодня, обязательно отложим на завтра. А потом и на следующую жизнь. Мои колебания были понятны и естественны, ведь ничто человеческое мне ни чуждо – все-таки я родился человеком, и я умел чувствовать.

Я подошел к нему, чтобы запустить ладонь в кудри, пропустить мягкие пряди сквозь пальцы – ему нравилось, когда я так делал. Прежде, чем я должен был ввергнуть его тело в наиболее болезненное и неприятное состояние, я посчитал необходимым – даже желанным – доставить ему удовольствие. Спешить было некуда. Нас никто не ждал. Для всего мира мы едва ли существовали. Впрочем, мир был сам по себе, а мы пребывали друг с другом. Четыре года все вокруг было за границами нашего собственного мира.

Он доверился мне целиком. Доверить свое тело – одно, доверить душу – иное. Но доверить свою смерть – это дар. Дар, которому нет цены.

– Я обдумал твое решение, – я наконец-то к нему обратился. Оказалось, прошло около часа с тех пор, как он высказал свою просьбу.

– И что ты решил сам? – Холт повернулся, поднимая на меня взгляд. В нем не было нетерпения, но было осмысленное ожидание. Желание наконец-то узнать мой ответ.

– Я не могу подвергнуть тебя такому мучению, – я выдержал паузу, наблюдая за тем, как его лицо стало принимать куда более пасмурное выражение, но потом я договорил: – не приласкав.

Уильям расцвел. Он улыбнулся так широко, так довольно. Его настроение изменилось за доли секунды, стоило мне только положительно ответить на его просьбу. Я присел на подлокотник его кресла.

– И где же? – Рука Уильяма легла на мое колено, поглаживая поднялась по бедру, остановившись.

– Где захочешь, – я усмехнулся. Едва ли в этом доме осталось хотя бы одно место, где бы мы не занимались любовью. – На что у тебя только хватит фантазии.

– А где бы хотел ты? – Его ладонь поднялась еще выше, чтобы накрыть мой пах. Ненавязчиво и тепло.

– Где угодно, – я накрыл его ладонь своей и прижал ближе, чтобы он мог почувствовать мою плоть сквозь плотную ткань костюмных брюк.

– Но? – Видимо, что-то в моем голосе его смутило.

– Но тебе стоит выбирать место не где бы ты хотел, чтобы я взял тебя, – тронув легкой рукой его щеку, я закончил: – А где бы ты хотел умереть. Пускай и в моих объятиях.

========== Дневник Уильяма Холта: «Невиданная роскошь» ==========

Спальня была самой уютной комнатой во всем поместье. Мы первым делом обжили ее, въехав в фамильный особняк. Я настоял на том, что у нас должна быть собственная комната, в которой мы могли бы проводить время с удовольствием и покоем. В одном углу стоял большой дубовый стол, на котором лежали книги и бумаги, где покоилась моя скрипка, и находились некоторые образцы экспериментов и посуда для оных. Мы восстановили мою лабораторию в одной из отдельных комнат, чтобы я иной раз мог запереться и заняться своими опытами, не беспокоя Джонатана. У окна стоял пюпитр с нотной тетрадью, в которую я редко, но записывал приходившие в голову этюды.

Это была моя бывшая комната. Я жил в родительском доме до того момента, как уехал учиться в университет, а потом больше не вернулся, обосновавшись в квартире на Глочестер-плейс у миссис Эддингтон. Как я знал, она была еще жива, переехала в Эдинбург к своему племяннику. Больше я о ней с тех пор не слышал.

Кроме стола в спальне были несколько стеллажей с книгами, камин и, конечно, кровать. Джонатан настаивал на большом количестве подушек, на красивых покрывалах и теплых пледах, чтобы можно было в любой момент лечь и закутаться. Ему нравилось засыпать в тепле, наслаждаться мягкостью одеял и приятным ощущением хлопка на обнаженной коже. Никогда не думал, что вампирам было категорически необходимо иметь особо уютное спальное место, но, как Джон меня заверил, природа его сущности не умаляла того факта, что ему импонировал домашний уют и хотелось бы спать, как все нормальные люди. Правда, мою шутку про гроб он не оценил. А потом и вовсе предложил самому попробовать поспать в деревянном ящике! Впрочем, согласен, он был абсолютно прав. От деревянного ящика как минимум портилось настроение и болели косточки. Да, я попробовал.

Я так долго ждал дня, когда он решится на то, чтобы окончательно меня забрать. Сделать себе подобным! Я боялся и хотел этого одновременно. Меня жгло любопытство экспериментатора и желание наконец-то понять, какой он на самом деле, как ему живется в бессмертном теле, какие муки и какие же страдания он пережил. Это кажется безрассудным, и я это понимаю, но благоразумие редко было спутницей в моих делах. Джонатан так боялся и так не хотел причинять мне боли, что внутри меня разгоралось такое яркое и теплое чувство нежности, которое я перестал избегать после полного возвращения воспоминаний из моей прошлой жизни.

Я выбрал спальню, ответив на его вопрос. В ней было тепло и, опять же, уютно. Да и сколько же часов вместе мы провели именно в ней. И дело было не только в том, что мы ублажали друг друга. Я понимал ценность тех мгновений, когда вы просто лежите вместе, разговариваете или читаете, обсуждаете планы на будущее или же новую постановку в королевском Альберт-Холле.

Мое сознание не улавливало тот момент, что мне предстояло умереть этой ночью. Все это казалось чем-то наподобие излишних переживаний. Мне думалось, что он прокусит мне шею, и потом меня пронзит боль, и затем я каким-то чудесным образом и сам стану вампиром. Я либо себя обманывал, либо старался не думать о том, старался не понимать, как все будет происходить на самом деле. Он предупреждал меня об агонии, но рано или поздно это должно было произойти. Мы говорили о моем обращении в последний раз не меньше нескольких лет назад, а потом он тактично попросил меня его не заставлять, и дать ему волю на то, чтобы самому решить, когда это должно случиться.

Секс с Джонатаном был одним из тех занятий, которым я мог предаваться вечно. Здесь должна быть очередная шутка про вампиров, но опустим. Хотя я уверен, что нечто подобное промелькнуло у вас в голове. Я не был особо зависим от плотского удовольствия, меня не скручивало в три погибели из-за отсутствия половой жизни, ни до, ни после ее начала. Это ни разу не было похоже на наркотическую зависимость, когда и хочется, и колется, и настигает абстинентный синдром. Мне нравилось проводить время в постели со своим любимым человеком. Так будет вернее, пожалуй.

Мы взяли за привычку или за традицию, как вам больше по душе, разговаривать на французском. За четыре года Джонатан выучил его достаточно хорошо, чтобы общаться со мной, и он был просто удивительно способным к изучению языков. Впрочем, его собственный язык тоже был более чем способным.

Стоило нам оказаться в спальне, как он подошел ко мне со спины, обвивая талию руками и прижимаясь грудью. Он никогда не выжидал, но и не нападал безоговорочно. Джонатан расстегнул мои брюки, проникая ладонью под них, минуя нижнее белье и накрывая еще спокойную плоть. Дожидаясь, пока она затвердеет, он несколько минут ласкал меня рукой, прикасаясь губами к шее, отодвигая воротник рубашки. Я же не чувствовал от Уорренрайта напряжения, а только властное спокойствие. То ли он правда перестал сомневаться, то ли талантливо это скрывал. Джонатан отпустил меня и развернул к себе лицом, чтобы, смотря в глаза, куда-то внутрь меня, так пронзительно, совсем не как любовник, расстегнуть мою рубашку и снять ее с плеч. И в этом взгляде было все: его решительность, осознание того, что ему предстояло со мной сделать, и принятие.

Его ладонь накрыла мою шею. Джонатан прикоснулся пальцами к яремной впадине и проследил ключицу.

– Ты добился своего, – его голос прозвучал не громче шепота. – Ты ведь понимаешь, что ничего прежнего уже не будет. День закончится, твоя кровь остынет, ты станешь зверем. Готов ли ты к этому?

– Готов ли ты, Джонатан, – до меня наконец окончательно дошло. – К тому, что со мной станет? – Я отвергал сомнения, но хотел убедиться. Кажется, я смотрел на него так жалостливо, что лицо Уорренрайта смягчилось, а взгляд потеплел.

– Я никогда не смогу быть к этому готовым, но я не оставлю тебя, даже если ты решишь вырезать весь Лондон и меня заодно. Ты должен знать, что я встану на твоем пути, если ты будешь подвергать себя опасности, если будешь переходить допустимую грань.

Начиная понимать, почему он так оттягивал этот момент, и почему он был решительно против моего скорого обращения, меня самого посетило сомнение, ведь, если мне казалось, что все будет достаточно просто с физической точки зрения, я не задумывался о том, что мне предстоит пережить коллапс собственного сознания. Ведь я должен был перестать быть человеком на всех уровнях. Изменится не только мое тело, но и разум. Точнее, я мог лишиться его вовсе.

– Ты станешь вечно голодным и безумным зверем, для которого будет иметь значение лишь жажда, для которого любовь и дружба не будут значить больше ничего. Это не навсегда, но долго, пока ты не справишься с тем новым, что будет тебя отравлять изнутри.

Я опустил глаза и обнял Джонатана, чего, казалось, он даже не ожидал. Его руки сомкнулись за моей спиной, и я был прижат к его груди, скрытой под тонким хлопком домашней рубашки.

– Ты боишься? – Его голос прозвучал мягко, словно он пытался меня успокоить.

– Боюсь, – через несколько вдохов я ответил, – но не того, что со мной станет.

– А чего же?

– Что ты перестанешь любить меня, когда я стану тем, что ты описал. – Лишь со временем я научился говорить вслух вещи, которые меня тревожили. Ибо, если я молчал, это лишь усугубляло ситуацию.

– Какое же ты все-таки дитя, Уильям, – Уорренрайт вздохнул и погладил меня ладонью по спине. – Этого не будет.

Я поверил. Впрочем, мне не оставалось ничего, кроме как верить ему. Потому что верить в себя, себе или во что-либо другое в подобной ситуации я попросту не мог.

– Я не дам безумию забрать тебя, – Джон отстранился и на его лице появилась улыбка.

У меня не осталось слов, а потому я подался назад, чтобы шагнуть ближе к кровати и забраться на нее, попутно устраиваясь на одеяле, сбрасывая покрывало на пол. Если это был мой последний раз, пока я был человеком, я хотел получить столько удовольствия, сколько было возможно. И если бы мне пришлось просто умереть, не перерождаясь в новой сущности, мне было бы абсолютно не жаль.

Джонатан избавил меня от брюк и нижнего белья, оглаживая тело ладонями. Его руки согревались от прикосновений к моей коже. Он никогда не раздевался до последнего. Бывшему господарю Валахии нравилось разоблачаться под пристальным взором своего советника. Я притянул его к себе для глубокого и влажного поцелуя. Каюсь, падок на подобное. Он не любил целоваться нежно и медленно, касаясь губами с некоторой целомудренностью: Уорренрайт вел за собой, целовал настойчиво, иной раз не давая вздохнуть. Но бывали и мгновения, когда на него также находила пресловутая нежность, и он был осторожен и бережлив, мягок и ласков. Он воспитывал в себе эти качества, ведь, по сути, он всегда был князем, и не имел права испытывать слабость духа любого толка.

Его губы исследовали мою шею, касались ключиц, а руки продолжали ласкать уже абсолютно крепкую плоть: пальцы касались обнаженной и увлажнившейся нежной кожи. Иногда он отпускал ее, чтобы подготовить меня к проникновению – в этом не было уже необходимости спустя столько времени, но он никогда не исключал этот шаг.

Я отпускал мысли, отпускал себя и растворялся в том, что происходило с нами в тот самый момент. Когда моего естества коснулось горячее дыхание, и оно оказалось внутри мягкой и влажной теплоты, я наконец-то смог позволить себе невиданную роскошь – перестать думать. И наконец-то освободиться от собственной головы в последний раз.

========== Дневник Уильяма Холта: «Прощание» ==========

Вильгельм смеялся. Вильгельм всегда смеялся в моей голове, когда я стеснялся, когда ощущал неловкость рядом с Джонатаном, обнажаясь перед ним днем, даже в полумраке, когда задернуты шторы, чтобы ни один луч солнца не проник в комнату.