Текст книги "Цветок Зла (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Я вздохнул, хмыкнул и покачал головой. Уорренрайт все еще ничего не говорил.

– Нет, полковник, это не так. Джон?

– Я никогда не спал с вами, Ричард. – Его голос был слегка тронут жалостью к этому человеку.

– Но…

– Это был я. – Вскинув голову, я внимательно следил за реакцией Элдриджа. Было приятно наконец-то раскрыть карты.

– Что вы имеете в виду, мистер Холт?

– Все ваши ночи, – я скривился, – проведенные с моим возлюбленным – всего лишь фикция. Колдовство, если пожелаете.

– Что за чушь вы несете? – Он смотрел на меня, как на умалишенного, но мне все еще до невозможного хотелось рассмеяться.

– Джон? – он произнес еще более неуверенно, словно бы слова Уорренрайта могли что-то изменить.

– Ничего не было, полковник, и быть не могло.

Я видел, как внутри человека, который чувствовал себя любимым и даже счастливым, ни то разбилось сердце, ни то рухнули последние надежды. Его неверие таяло, и он, казалось, начал понимать, что было не так.

– Вы хотели им обладать, но Джонатан бы никогда не позволил этому случиться. Не физически, а эмоционально. Неужели вы думали, что этот человек когда-нибудь бы изменил? Вы не увидели в нем ничего настоящего, кроме всего того, что он сам вам рассказал. Все, что вы видели, придумали лишь вы сами, Ричард.

– Я все еще не понимаю, как это могло произойти? – Кажется, более растерянного человека я еще не встречал за последнее время.

– Есть вещи, которые никогда не поймут такие, как вы. Нет, Ричард, вы не идиот, просто подобное покажется вам скорее шуткой, нежели чем-то реальным.

Раздражение и ненависть внутри меня схлынули, словно волна во время отлива, ведь этот человек и правда не был виноват в том, что влюбился в моего мужчину. Ведь Джон был достоин всей любви этого мира.

– И что теперь? – Он приложился к бокалу, а потом вопросительно взглянул на Джонатана. На меня ему смотреть явственно не хотелось.

– Мы оставляем Лондон, полковник Элдридж, и, боюсь, мы с вами больше никогда не увидимся.

Он весь сошел с лица, побледнел и опустил плечи. Я хотел насмехаться над ним, уличить в безобразном и отвратительном поведении, но на самом деле поставил его перед фактом, что вся его любовь была искусственной, все его человеческое счастье. Мне стало не просто неловко, а омерзительно от самого себя.

– Полковник, – начал я, но он меня перебил.

– Что еще, мистер Холт?

– Я должен принести вам свои извинения. Это был слишком жестоко с моей стороны.

– Не стоит. Не говорите больше ничего. Достаточно.

Удивленно взглянув на него, я отметил, что полковник допил предложенный ему бренди, а потом встал и добавил:

– Мне нужно это обдумать.

Он вышел из гостиной, чтобы выйти на террасу, где закурил, смотря на черные тучи, сгустившиеся над Лондоном. Джонатан вышел вслед за ним.

– Это все правда? – Ричард посмотрел на Джонатана, но Уорренрайт только кивнул.

– Мы никогда не были вместе.

– Значит, все это была одна большая ложь.

– За исключением двух поцелуев.

Уорренрайт тяжело вздохнул и поджал губы.

– Вы счастливы, Джон?

– Безмерно.

– Пусть так. Это главное.

Они разговаривали еще минут десять, и только потом вернулись в дом. Джонатан сказал, что полковнику нужно идти и взялся проводить его сам.

– Куда вы дальше, полковник? – Уорренрайт улыбнулся ему.

– Куда-нибудь.

– На новую войну? – Джон понимающе кивнул.

– С войны не возвращается никто. Только там теперь мне место.

– Берегите себя, Ричард.

– И вы, Джонатан. И вы.

И он ушел. И больше мы никогда не слышали о полковнике Ричарде Лейн Элдридже. Ровно до тех пор, пока нам не прислали его личный дневник по завещанию. Он хотел, чтобы Джонатану осталось хоть что-то на память.

О дальнейшей судьбе полковника, к сожалению, нам ничего неизвестно. Но, насколько я знаю, его сын, который стал добровольцем, инженером авиации, погиб во время Второй Мировой Войны.

========== Очерки Ричарда Л. Элдриджа: «Кенсингтонские сады» ==========

Хочется начать без лишних предисловий. Нет ничего более отвратительного, чем обмануться. Обмануться самостоятельно, поддаться чувствам и получить за это сполна. Но так уж устроен человек, который неожиданно для себя принимает такое решение. Решение, с одной стороны, глупое, но ужасно привлекательное. И одному Богу известно, почему оно, сколько бы ты раз с ним ни сталкивался, как бы ты его ни отрицал, остается тем самым личным камнем преткновения и соблазном.

Многие считают, что нет ничего страшного в том, чтобы поддаться чувствам, пуститься в безудержную пляску, хотя я бы назвал это danse macabre, честно говоря. Мой разум отвращался от подобной чепухи, терпеть не мог любую влюбленность, любую зависимость, ведь это было тягостью и мукой. Хорошо, разве что не с моей покойной женой и почившей Изабель. Но любые отношения, любое общение, которое вызывало у меня чувства чуть более горячие и неоднозначные, нежели дружеские, приносили ворох проблем. Внутренние личные запреты на чувства были для меня что ни на есть правильными, самыми лучшими, в которых я никогда не сомневался. Они помогали воспринимать мир так, как мне хотелось; так, как мне было спокойнее и приятнее всего. Чувства мешали. Чувства заботили. Чувства приходилось чувствовать. А это выбивало из колеи, вселяло множество сомнений и опять же вызывало нервную раздражительность, коей мне чертовски хотелось избежать.

Я ненавидел это ощущение привязанности, ощущение долга, которое и так было у меня слишком велико и сильно, ведь, в конце концов, я всю свою жизнь занимался военным делом и служил родине, а это ответственность и преобладание подобного чувства. Мне словно бы не хватало только излишних переживаний на любовную тему.

Казалось бы, должен был остепениться, вернувшись в Лондон, стать примерным мужем и семьянином, но и тут незадача – умерла невеста. И опять я почувствовал себя неприкаянным, совершенно не желающим испытывать эмоции, ведь они были исключительно лишней частью моей тогдашней действительности. Мне искренне хотелось спокойствия после войны, и чтобы кто-то приносил чай. В целом, с этим очень удачно справлялась прислуга. И все бы хорошо, да вот жизни, кажется, всегда мало злоключений на одну седеющую голову, и она обязательно подкинет что-то еще не менее интересное и, по ее мнению, крайне забавное.

Кто в здравом уме на склоне лет захочет влюбиться? Думаю, многие скорее открестятся, ведь даже молодые этого не хотят – у них есть дела поинтереснее. И я премного с ними в этом согласен. Это пустая трата времени, собственных нервных сил и приятных эмоций, ведь редко отношения – а в этом я могу быть не прав! признаю! – приносят именно хорошие эмоции. Они слишком часто сопряжены с переживаниями, которые лишний раз не то, что не радуют, так еще и больше расстраивают, а потому любая ценность отношений начинает сводиться к приятным развлечениям в постели – что я тоже готов поставить под сомнение, – и абсолютно глупые и несуразные чайные вечера в кругу семьи – вашей избранницы, разумеется, или вашей, если у вас, конечно, не избранник, хотя подобные посиделки также не исключены, – с последующим обсуждением погоды, новостей и распития бренди, когда женщины семейства утомятся. Жизнь в таком случае становится скорее круговертью одинаковых дней, границы которых размываются, становятся зыбкими, а потом все и вовсе превращается в одни сплошные и долгие сутки, затянувшиеся на год-другой.

И вот с этими убеждениями я, на свое несказанное удивление, умудрился не просто влюбиться, а чуть ли не голову потерять. Это было немыслимо. Это было отчаянно и более чем безрассудно. Но, что самое ужасное, в какой-то момент мне понравилось. И понравилось не само это чувство, не сама привязанность, а Джонатан, который стал для меня любимым гостем и добрым собеседником. А еще и прекрасным любовником. О, правда, о таких только мечтать приходится. Увы, что все обернулось иным образом.

Много ли встречается людей, которые разговаривают с вами на интересные темы? Отвечают на самые сложные и заумные вопросы без труда и стеснения? Люди, которые готовы поддержать самый необычный разговор, обладающие недурственным умом, да еще и не обделенные внешностью? Полагаю, это скорее редкость, нежели часто встречающаяся обыденность. Люди глупы в большей степени, и их это совершенно не заботит. Вот и Джонатан Уорренрайт оказался этим удивительным человеком, с которым хотелось разговаривать. Его мысли были интересными, новаторскими, даже слишком смелыми. А рассказы о себе буквально завораживали, похожие на сказку или начало приключенческого романа, что в каком-то городе со сложным названием в далекой стране на востоке континента жил человек, который приехал в Англию в поисках счастья. Разве нет?

В Джонатане чувствовалась сила, влияние, гордость и уверенность в себе. А не самоуверенность, которой хоть отбавляй было в нынешних аристократах и их сынках. Он просто покорил самим собой. Всем собой. Не чем-то отдельным. А совокупностью своих достоинств, хотя его недостатком, как мне кажется, была скорее излишняя жесткость. Несмотря на то, что все его речи были сдержанными, я понимал, что если мы вступим в дискуссию или спор, он холодно и быстро поставит меня на место. Он не стал бы доказывать свое мнение, но придержать коней и остудить пыл парой слов он мог беспрепятственно. Я искренне был уверен, что последнее слово в любом случае останется за ним, а потому даже и не пытался затрагивать какие-то особенно спорные темы.

Да, мы вели с ним беседы. Наших встреч, настоящих встреч, было несколько. И все они приносили удовольствие. Поверьте, постельные утехи не так важны, если вам буквально не о чем разговаривать. А вот если темы не иссякают, и каждая беседа представляет интерес, это уже что-то да значит. Найти достойного человека, с которым приятно провести досуг, это большая удача. Моя удача. А потому я благодарен за возможность познакомиться с таким человеком.

Вся эта история, связанная с Уильямом Холтом, уже изначально была нечистой. Между ними действительно было что-то особенное, что-то откровенное, но, мне кажется, я скорее не захотел заметить, нежели правда не обратил внимание. Они ходили под руку, иной раз едва ли не целовались, совершенно не думая о людях вокруг. Собственно, эти люди ничего и не стоили, а потому не было причин задумываться об их мнении. Джонатан не был ни своим, ни чужим. Он был и близким, и далеким одновременно. Его нельзя было принять за какого-нибудь лорда, но и за простого он бы не сошел. Холт рядом с ним был как тень. Своенравный, напоминавший хищную птицу с мертвой хваткой. Он точно знал, что Уорренрайт ему принадлежал, и не собирался его ни с кем делить. Это я понял только уже после окончания всей истории.

То, какой оборот приняло дело, когда выяснилось, что мои отношения с Джонатаном не были слишком близкими, меня озадачило. В первую очередь, в подобные силы и влияние Холта было трудно поверить, но факт оставался фактом. И слову Уорренрайта я верил.

С одной стороны мне было безудержно жаль, но с другой, я расценил все это, как урок и как благословение, ведь теперь я был знаком с таким человеком. В моем возрасте уже не страдают по несчастной любви. Я же хотел найти в этом что-то хорошее. Нашел, но ощущение неприкаянности поселилось во мне вновь.

Люди в моей жизни были, как якоря. Державшие меня дома, в родной Англии, когда все во мне могло жить и существовать только на войне. В какой-то момент я был готов признать, что война и правда никогда не заканчивается.

Но она закончилась, пока не началась новая, настоящая, в 1914 году. Но до этого момента я больше не принимал участие в военных действиях. Около года после того, как Уильям Холт и Джонатан покинули Лондон навсегда, я жил в ожидании чего-то неясного. В непонятном мне ожидании, честно говоря, ведь я сам лично ничего не ожидал. Скорее, так распорядилась жизнь. Все шло абсолютно своим чередом, ничего не менялось и не могло измениться, ведь старая добрая Англия была совершенно закостенелой и традиционной, очень консервативной, несмотря на то, что промышленность шла вперед.

Она появилась в моей жизни случайно. Мы просто кормили уток в Кенсингтонских садах хлебными крошками и разговорились о том, что стоял душистый аромат цветов, и что у нее была красивая лента в волосах. Ничего сложного, ничего приукрашенного. Ей было за тридцать и ее муж четыре года назад умер от лихорадки. И она каждый день с марта по октябрь приходила кормить уток, потому что ей нравилось на них смотреть. Она любила сладкие десерты и любила по-мужски сидеть в седле, о чем я узнал через полгода после нашего знакомства. Она была доброй и очень воинственной, если кто-то пытался сказать ей слово поперек, ссылаясь на то, что она женщина. Она была человеком нового времени, и это восхищало.

Поженились мы через два года после знакомства. Тихо и скромно. А еще через два она родила мне сына. Едва ли был хотя бы один день, когда я не вспоминал своего давнего знакомого, который стал для меня в чем-то примером, а в чем-то так и остался непонятным, но чертовски интересным человеком. Я рассказывал жене о Джонатане, об интересных вещах, которые он говорил, и об идеях, в которые верил. Он оставил в моей душе глубокий след.

Но как бы ни хотелось обернуться в прошлое, вновь прикоснуться к утраченному, послать весточку и попытаться найти того, кто не хотел, чтобы его нашли, стоит успокоиться, глубоко вздохнуть и идти вперед. Не оборачиваясь, не останавливаясь, не испытывая страха. И ценить все то, что ты имеешь сейчас. И быть за это благодарным.

========== Дневник Уильяма Холта: «Все дороги ведут в…» ==========

Мы покинули Лондон. Этот день все-таки наступил. Все вещи были собраны и отправлены заранее: одежда, картины, книги. Мы забрали много всего, что было мне дорого, но также много всего и оставили, ведь невозможно упаковать всю свою жизнь в коробки и перевезти в другую страну. Это было не только сложно, но, пожалуй, не нужно. Мы собирались начать новую, ничем не испачканную, не испорченную.

В одной из глав «Любви и Смерти» я уже рассказывал, как можно было добраться до Парижа на поезде, сперва переправишись на материк, а потому не буду углубляться в данный вопрос.

В последний раз мы были в Париже четыре года назад, когда наш роман только начинался, когда мы еще даже не признались друг другу в любви. То пребывание во Франции запомнилось мне убийством Джонатана, круговертью маскарада и роскошью Гарнье. И тогда я не знал, на сколько мы прощались со столицей Революции.

Париж нас встретил ливнем и духотой. Но полностью затянутое небо дало нам возможность беспрепятственно доехать до отеля, в котором предстояло пробыть не меньше нескольких месяцев, пока мы точно не будем уверены, в каком из домов хотели бы жить. Все наши вещи должны были храниться на портовом складе – нам должно было лишь оплачивать аренду места.

Мы, как и в прошлый раз, заселились в отель на проспекте Оперы, который окнами выходил на Дворец Гарнье. Жить близко к Национальной Академии Музыки, нескольким вокзалам и историческому центру было не просто удобно, но еще и приятно. Селиться в Сен-Жармен не хотелось – слишком много аристократов и особняков, в то время как девятый округ был ничем не хуже, но куда тише и спокойнее. А еще я планировал ходить в театр не меньше нескольких раз в неделю, что было особенно удобно.

Первым делом после заселения, мы приняли ванну и заказали французские десерты в номер. Дело клонилось уже к вечеру, когда мы сидели на балкончике, пили белое и розовое вино и по-настоящему наслаждались заварным кремом, пирожными и выпечкой. Я уже говорил, что вампирам нет нужды питаться человеческой едой, но это особое удовольствие в моменте. Только представьте: летний теплый, но свежий ветер колышет тюль, вы сидите в ажурных креслах на балконе с любимым человеком, на столике стоят несколько бокалов с изысканным вином, а перед вами открывается прекрасный вид на роскошный оперный театр, в то время как солнце клонится к горизонту и небо окрашивается в золотисто-розовые тона.

Я почувствовал такую легкость, такое ощущение свободы и правильности, оказавшись в Париже и оставив Англию, холодную Англию, позади. Холодную не погодой, а своим отношением, своей чопорностью. Рядом с Джонатаном в том самом моменте я был абсолютно счастлив.

Впервые за очень долгое время мы, наконец, занимались любовью. Прошло действительно много времени, прежде чем меня допустили ближе к телу, когда недоверие было исчерпано.

Впереди нас ожидал изысканный полночный ужин в ресторане отеля. Я с удовольствием взял лобстеров и других морских гадов. При человеческой жизни я предпочитал питаться именно таким образом. Дорого, знаю.

Джонатан был доволен нашим выбором места жительства. Он обучился французскому и практиковал его, как мог, заказывая еду, разговаривая с лавочниками и даже заводя разговоры с французами в парках, когда ближе к ночи нам попадались интересные личности.

В первые месяцы мы по большей части ходили на долгие прогулки, думали, куда лучше стоило вложить деньги, искали дом, и, в конечном итоге, выбрали особняк неподалеку от парка Бют-Шомон. Дом был небольшой, чем-то похожий на Люксембургский дворец. Мы часто гуляли в парке, равно как и ходили в оперу, на музыкальные вечера, и я даже решил стать слушателем курсов в консерватории, ведь я был всего лишь скрипач-любитель, и мне хотелось продвинуться в этом как можно дальше.

Наша жизнь стала спокойной, полной стремлений. Мы наблюдали за миром, за цивилизацией. Как менялась мода, как шел вперед технический прогресс.

Помню наводнение 1910 года! Это было нечто, когда Сена вышла из берегов и до Эйфелевой башни можно было добраться разве что на лодке.

Почти пятнадцать лет мы прожили в Париже, как я уже рассказывал, до Первой Мировой Войны. Подобные конфликты нас не пугали, но сильно усложняли жизнь, а потому было принято решение перебраться в Швейцарию, пока все не успокоится. Мы рассматривали вариант переезда в Испанию, но ни Джонатан, ни я не говорили на испанском языке, да и жизнь в федерации, пусть и заключенной между Францией, Германией и Италией, которые были друг к другу враждебно настроены, казалась нам чуть более приемлемой.

Мы стали жить в крошечной деревушке Сольо. Там просто невероятные горные пейзажи! В то время как верхушки гор полны снега, на склонах холмов распускаются дикие цветы. Из всех достопримечательностей там находится только колокольня, но мы хотели сбежать от войны в тихую глушь, чтобы пребывать в мире и покое, даже если это должно было продлиться с дюжину лет. Время нас не заботило, а потому мы не просто сняли дом, мы его купили. Хозяин уже был совсем стар, а потому собирался перебраться в соседний город к детям.

Если бы не итальянская военная вовлеченность, я более чем уверен, что мы бы перебрались жить в Тоскану. Но вышло как вышло, и я нисколько не сожалею.

Вернулись в Париж мы только после зимы 1919 года, когда война уже закончилась и в марте началось первое цветение. Дом нас ждал в целости и сохранности, но с вековым слоем пыли. Многие ценности мы забрали с собой, а некоторую часть оставили, спрятав в подвал, куда было не так-то просто попасть.

И с того дня вплоть до 1-го сентября 1939 года мы жили и работали во Франции. Я устроился юристом и выиграл немало дел, стоит сказать. В свободное от всего время занимался музыкой и научными экспериментами. А Джонатан решительно осваивал экономический рынок, вкладывал деньги и интересовался новыми изобретениями.

Время Второй Мировой Войны мы вновь провели в Сольо, ведь дом как был, так и остался за нами. Страшные события тех лет не хочется вспоминать. Пусть мы и были в отдалении, пусть война обходила нас так или иначе стороной, это было самое невозможное и жестокое, что можно было только представить. Меня все те годы не покидало чувство, что я тоже должен был вступить в ряды солдат, воюющих против фашистской Германии, но Джонатан меня не только отговаривал, а всячески пытался объяснить, что даже если я был человеком, даже если я бессмертен, хотя взрыв бомбы убил бы и меня, если можешь – не ввязывайся.

С одной стороны: моральные принципы, чувство долга и невозможность смотреть на столь невероятную и жуткую несправедливость, от которой внутри все сжимается и обливается кровью, но с другой: понимание, что это не наша война. И я объясню почему.

Я родился в 1872 году. И на момент начала Второй Мировой Войны мне было бы уже шестьдесят семь лет. Родились уже два поколения, и мне не было места в той войне. Дитя второй половины XIX века, который увидело весь ужас середины двадцатого, кто уже больше тридцати пяти лет не был человеком в полном смысле этого слова, не должен был становиться частью конфликта. По крайней мере, подобными словами оперировал Джонатан, и я долго не соглашался, гнул свою линию, но ему пришлось мне доходчиво объяснять, что он не был готов меня потерять только из-за прихоти моего резко проснувшегося честолюбия и чувства долга. Это надолго усмирило мой пыл.

После возвращения обратно, мы стали путешествовать. Ездили по всей Европе и даже востоку. На самом деле, было достаточно любопытно посмотреть на Стамбул в современности. Всю вторую половину века мы ездили по миру, смотрели, как живут другие люди и думали, куда стоило вкладывать деньги. Это будет звучать, возможно, нелепо, но мы умудрились купить даже акции некоторых американских корпораций, а именно Apple Inc., и, что забавно, сперва эти вложения были достаточно убыточными, но прошло много лет и мы получили поразительные дивиденды. Стыдно сказать, насколько поразительные.

Знаете, достаточно сложно занимать себя больше века. Придумывать занятия, искать новые возможности досуга. Хотя все в мире стало куда разнообразнее, и теперь мы могли кататься по выходным в Диснейлэнд или летать в Россию, чтобы сходить на балет.

Я стал заниматься уже далеко не только музыкой, но и танцами. Моя физическая форма уже не могла измениться, но я был выносливым, сильным и мог очень долго совершенствовать свое мастерство. А потому я усиленно занялся именно сперва классическим, а потом и другими видами танца, но, правда, занимался я исключительно с личным преподавателем в то время, когда мне было удобно. Но платили мы достаточно.

Один из плюсов вечной жизни – у тебя достаточно времени, чтобы попробовать все и овладеть самыми различными профессиями. Джонатан, который увлекся в свое время рынком и финансами, теперь же постигал грани театрального искусства, чтобы потом вложиться в проект и поставить свой собственный на сцене Гарнье. Как вы знаете, ему это удалось!

Мы прожили так много времени во Франции, что решили на некоторое время оставить дом и вернуться в Лондон, чтобы посмотреть его заново. Честно говоря, мы были там всего один раз после Второй Мировой, чтобы оценить, что стало с ним, а потом вскоре вернулись обратно. Но был план найти квартирку на Глочестер-плейс и задержаться на пару месяцев, чтобы изучить Великобританию, которая колоссально изменилась за эти годы.

Мы поселились в том же самом доме, который восстановили после пожара, где была совсем другая хозяйка, совершенно другая квартира. Что интересно, камин в ней все-таки сохранился, что так или иначе возвращало мысли на более чем век назад.

Но спустя некоторое время, прогуливаясь в ночи по набережной Темзы со стаканом флэт-уайта, мы с Джонатаном пришли к одной идее, что стоило бы навестить то место, куда мы даже в разговорах старались на возвращаться. Если все дороги у обычного человека ведут в Рим, то наши дороги всегда вели в Куртя-де-Арджеш.

– И когда мы отправимся? – спросил я, смотря на супруга с улыбкой.

Джонатан ненадолго задумался, молча смотря на огни большого города, а потом ответил, приобняв меня за плечо:

– Завтра, душа моя, завтра.

========== Дневник Уильяма Холта: «Куртя-де-Арджеш» ==========

Буря бушевала долго. Всю ночь и утро мы провели в номере отеля, смотря на гнущиеся под ветром деревья, заливающий тротуары ливень и всполохи молний на небе, сплошь затянутом черными тучами. Я не привык доверять прогнозам погоды, но в этот раз мой телефон исправно показывал, что дождь не закончится в течение нескольких дней. Оставалось надеяться, что гроза поутихнет, и мы все-таки двинемся дальше в путь. Как я уже говорил, брать машину было небезопасно, а поездка на поезде заняла и так слишком много времени. Оставалось разве что два варианта: отправиться на рейсовом автобусе или дойти пешком. До Куртя-де-Арджеш можно было беспрепятственно добраться на своих двоих за восемь часов. Но вопрос был не столько во времени, сколько в комфорте, ведь если непогода стояла так долго, то какова вероятность, что нас не настигнет потоп в середине пути из-за резко выпавших осадков?

Таким образом мы задержались в Питешти аж на два дня, когда дождь перестал и выглянуло солнце, пускай и очень застенчиво. Взяв билеты на вечерний автобус, который должен был быстро домчаться до города, мы остались ждать. И выехали в сторону родного города Джонатана в десятом часу. К половине одиннадцатого уже были там.

Бывшая столица княжества Валахия действительно изменилась. Я помнил это место совсем другим. Если вы сейчас решитесь отправиться в туристическое путешествие и захотите заскочить в это место, то знайте, что из достопримечательностей здесь находятся разве что церкви, разрушенный княжеский двор и железнодорожный вокзал. Несколько церквей появились уже несколько веков спустя после того, как я умер, так что было на что взглянуть, но эти постройки меня не то чтобы впечатлили, равно как и Джонатана.

Мы помнили обычное поселение сплошь из деревянных домов на берегу реки, княжеский дворец, построенный в XIV веке и православную старейшую церковь св. Николая. Ходить, рассматривая изменившийся и некогда бывший совершенно другим твой родной город, наверное, было по меньшей мере странно. Я, все время оборачиваясь на Уорренрайта, пытался понять, о чем он думал. Но проще было спросить.

– Скажи, какого это, видеть, как изменился Куртя-де-Арджеш?

Он некоторое время молчал, но потом все-таки ответил:

– Я бы сказал, что больно, но это не так.

– Почему? – Меня несколько разобрало удивление.

– Со временем ты принимаешь как данность, что все меняется. Ты ведь видел свой Лондон. Тебе было больно?

– Нет, – я вдумчиво ответил. – Потому что он стал лучше. Красивее. Совершеннее.

– В этом и дело, – Джон присел на скамейку и вытянул ноги. Его белые кроссовки превратились во что-то несусветное. – Что все меняется. И меняется к лучшему на самом деле.

– Всё ли? – Присев рядом, я повторил его движение.

– Главное увидеть это лучшее. Тебя казнили на этой самой площади. Сейчас здесь стоят скамейки, люди отдыхают, читают, дышат свежим воздухом.

– Прямо здесь… – я обвел глазами это место.

– А теперь никому и в голову не придет повесить юношу за колдовство. Конечно, у людей сейчас другие пороки и судят совсем за другое, но и это не может не радовать.

Мы сидели и просто смотрели на проходящих мимо людей, думающих о чем-то своем. Могли ли эти люди, румыны, что жили здесь всего ничего, представить, что рядом с ними сидящий на лавке человек в джинсах и белых кроссовках – тот, кто раньше правил всем этим княжеством. Такие вещи иной раз просто не укладываются в голове.

Вся суть нашего путешествия в Румынию заключалась в том, чтобы посмотреть. Чтобы вернуться и окончательно отпустить. Все началось в этой стране, в этом городе, и все должно было закончиться, хотя наша поездка не ограничивалась бывшей столицей княжества. Дальше нам следовало отправиться в сторону руин замка за Верецким перевалом.

Возвращаясь в места, где ты когда-то был и оставил часть себя, всегда чувствуешь нечто особенное, невыразимое и сложное. Вот даже в такие простые моменты, когда сидишь на лавочке на площади, где тебя когда-то вздернули у всех на глазах, и где ты проклял на вечную жизнь того, кто сидит рядом с тобой.

– Я люблю тебя, – у меня вырвалось само собой, когда я прижался к Джону и прислонился лбом к его плечу. – Прости меня.

– Ты все еще просишь за это прощения? – Он обнял меня и поцеловал в макушку. – Мы прожили вместе больше века, и всего этого бы не было, если бы тогда ты не сделал этого. Тебя бы просто убили, возможно, меня тоже.

– Мне всегда кажется, что я поступил с тобой бесчестно.

– Ты поступил правильно.

Буря пришла за нами из Питешти. Раздался раскат грома, но пока еще вдалеке. Я поднял голову и увидел надвигающуюся тучу, синюю-синюю, но такую красивую и даже завораживающую. Всегда любил такую погоду.

Пройдя город вдоль и поперек, стараясь вспомнить, как все выглядело раньше, мы дождались очередного ливня, который пережидали уже в офисе проката машин. Нам не давали взять автомобиль в ночь, тем более в такую погоду. С такой же историей мы столкнулись в общем-то и в Питешти, а потому пришлось задержаться на ночь в Куртя-де-Арджеш. Если день предстоит пасмурный, мы смогли бы отправиться в сторону гор сразу же, либо придется дожидаться сумерек.

Сняв номер в небольшой гостинице, которая совсем не была роскошной – несравнимо с нашими парижскими апартаментами, конечно, – мы устроились в постели, включив телевизор. Румынская речь внезапно оказалась не очень понятной, но полной самых разных новых слов, которые были неизвестны. Мы не учили современный румынский язык, и это было даже чуточку забавно. Нам хватало знаний общаться, но смотреть ток-шоу, увы.

В конечном итоге, мы бросили эту затею, заварили чай для уюта и забрались в кровать, переодевшись в мягкую хлопковую пижаму. Куртя-де-Арджеш, который я представлял, как город своего прошлого, не вызвал у меня особых чувств. В нем все было по-другому. Той столицы уже не существовало.

– Ты помнишь нашу первую ночь здесь? – вдруг спросил Джон.

– Именно здесь?

– Ту, после того, как ты куксился на меня почти два месяца, – он усмехнулся и забрал у меня чашку.

– О, ты об этом. – Я даже смутился. – Конечно, помню. Как такое забудешь.

– Ты был очень ласковый и очень застенчивый, – Джон обнял меня за талию и прижал к себе ближе.

– Ты хочешь, – не вопрос, а утверждение. Улыбнувшись, я потянул его за воротник ночной рубашки, расстегивая.

– До ужаса.

О страстности Джонатана вы уже знаете так много, равно как и о моей легкой застенчивости, которая сохранилась и по сей день. Должно быть, в отношении секса, это лишь милая черта характера, которую я так и не изжил.

Он целовал меня горячо и с упоением, а я боялся нарушать тишину крошечной гостиницы, в которой ни один постоялец явно не ожидал быть разбуженным чужими стонами в соседней комнате. Слышимость была ужасная, а потому мне приходилось всячески сдерживаться. Но как же удержаться, когда тебя ласкают так потрясающе умело.