Текст книги "Цветок Зла (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

========== Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «Вызов» ==========

Вы и представить себе не можете, как я был потрясен в ту минуту, когда Уильям впервые испил кровь человека. Он преобразился столь неожиданно и непривычно, что я бы, вероятно, задохнулся от восторга, если бы по-настоящему дышал. Уильям глотал кровь с удовольствием, облизывал губы и зубы, дышал глубоко, словно старался успокоиться после марафона или сильнейшего оргазма. Он прикрыл глаза, запрокинув голову, когда безжизненное тело упало к его ногам. Кровь застывала на коже, и Уильям одним движением стер ее пальцами с губ, чтобы после провести по ним языком. Но не это меня так поразило.

Когда он открыл глаза, посмотрев на меня с абсолютно осмысленным выражением, я увидел взгляд Вильгельма. Уверенный, знающий, чего хочет. Он шагнул от мертвеца, приблизившись ко мне, притягивая для поцелуя, кажущегося горячим, несмотря на внешний и внутренний холод.

Хованский всегда был намного более обольстительным, нежели Уильям. То ли времена так на него повлияли, то ли воспитание – не могу сказать точно. Я все еще до конца не мог понять, почему же они были такими разными, при том, что в целом являлись одним человеком, но, возможно, это было связано с тем, что в разные времена одна душа может представать совершенно различно, формируя новую личность.

Вильгельм мог без лишней скромности раздеться прямо с порога, увлечь меня в постель и предаваться ласкам достаточно долго, словно не зная усталости. И в первое время, даже несмотря на свою неопытность, он был настойчивым и завлекающим.

Уильям же таким не был вовсе. Он с интересом и волнением принимал мою инициативу, хотя сам ее не особенно проявлял. И вот в ту ночь первого кормления он явился совсем другим. Страстным, горячим, инициативным.

Прямо там, на улице, в ледяной подворотне, заметенной снегом, он предложил себя, не стесняясь и даже не задумываясь. И мне казалось, что он был в себе, абсолютно все понимал и знал, чего на самом деле хотел.

Осознание своей чувственности ведет к понимаю собственной жизни. Ваше тело и ваша плоть… Если она смущена желанием, или же если вы чувствуете отвращение к подобному, это говорит о вас многое. Определяет вас в некоторых важных вещах. Если вы знаете, что ваше тело хочет, кого и чего, и хочет ли вообще, вы понимаете самого себя.

И тогда Уильям по-настоящему, так мне казалось, захотел. Если я спрошу вас, занимались ли вы когда-нибудь сексом в подворотне рядом с трупом, это будет чем-то крайне отвратительным и даже вопиюще омерзительным, я уверен. Но даже это не останавливало ни его, ни меня. Вы ведь, конечно, помните, что многие моральные принципы перестают существовать для того, кто вынужден кормиться человеческой кровью, а потому и другие вещи перестают иметь значимость. Не было ни одной мысли, когда он стонал, прижимаясь ко мне ближе, вцепляясь пальцами в ткань пальто, что нас могут застать не только за столь непристойным и небогоугодным, но и поймать на месте преступления. Я был совершенно счастлив.

И счастье мое оказалось вызовом.

Я целовал возлюбленного и ощущал под пальцами безумие. Он полнился неистовством, звериной дикостью. Его поцелуи со временем стали не обжигать, а приносить боль – он кусал, впивался в мою кожу зубами, разрывая плоть. Она вскоре бы зажила, конечно, но факт оставался фактом – все выходило из-под контроля. Практически к финалу, прежде чем Уильям кончил, я понял, что что-то пошло не так. И, казалось бы, любой человек теряет способность связно мыслить и контролировать себя, достигая пика удовольствия, однако подобное в отношении новообращенного вампира могло быть первым и очень опасным предзнаменованием, особенно когда этот самый вампир начинает пить вашу кровь.

Оторвав его от себя, когда уже все закончилось, я постарался всмотреться в его лицо и найти хоть что-то осмысленное во взгляде. Уильям был глубоко погружен в себя, зрачки были расширены и ясность полностью отсутствовала. Потом он пришел в себя спустя пару минут: огляделся, сделав глубокий вдох чуть ли не до разрыва легких, а потом посмотрел на меня и сказал:

– Все в порядке, – я понял, что по выражению лица Уильяму стала ясна моя озабоченность. – Пойдем отсюда.

– Мне нужно разобраться с трупом. – Он поправил свою одежду, а я – свою. – Постой у арки. Мало ли какой прохожий или служитель закона объявится.

– Как скажешь, Джон, – он выправил свой воротник рубашки, зашел ко мне за спину и исчез из поля зрения.

Мне по обыкновению предстояло избавиться от мертвеца, которого могли хватиться. Кого-то я сжигал, кого-то отправлял к крысам в канализацию, а кого-то и вовсе просто закапывал. Все зависело только от степени важности убитого для остального общества. Будучи осторожным, я всегда обходил «благородных», довольствуясь как проститутками, так и обыкновенными работягами. С переездом в Лондон пришлось забыть об охоте на детей, хотя их кровь имела особые для нас свойства, да и самому становилось от чего-то подобного тошно. Если в Румынии я мог так развлекаться, когда у меня абсолютно отключался разум в периоды острейшей тоски, или же прибегать к такому из-за определенных физических потребностей – как я раньше говорил, кровь младенцев помогала быстрее восстановить силы и вернуть привлекательный облик, – то в Англии это было попросту… слишком.

И когда я закончил с трупом, Уильям исчез. Я вышел из подворотни и огляделся – никого. Ни единой души не было вокруг. Один только безмолвный Лондон, оседающий на землю снег и мой повисший в воздухе вопрос. Взглянув себе под ноги, я увидел цепочку шагов, и по ширине шага казалось, что он словно бежал. Куда-то целенаправленно спешил. Я прошел не меньше половины квартала, прежде чем следы на снегу привели меня к небольшому дому.

И тогда ко мне пришло осознание – опоздал.

Дверь была приоткрыта, и мне не стоило труда распахнуть ее и тенью проникнуть в дом. Оглядевшись, чтобы за мной никто не наблюдал, я проник в помещение, полное того самого запаха крови и уже смерти. Почему он выбрал именно этот дом, оставалось для меня загадкой очень долго. Сейчас Уильям уже не помнит в точности, что совершил, и я бы не хотел, зная, что он это все прочитает, рассказывать в красках и деталях то происшествие. Он говорил, что убил троих людей: мужчину, женщину и ребенка. Но жертв было больше.

Я застал его вгрызающимся в тело младенца, а может быть и годовалого ребенка – я не знаю, совершенно не уверен. Своих детей не видел, а в чужих и тем более не разбираюсь. Кровь трупов была мерзкой, неживой и остывающей, а потому он отбросил от себя тело и Уильяма начало рвать. Его желудок, и так полный крови, отдавал ее обратно: он заливал ей самого себя и все вокруг. Паркет и одежда, его лицо и волосы, руки – он старался зажимать пальцами рот, – все было в ней. Опустившись за спиной Уильяма, я взял его за плечи, стараясь привести в сознание. Он не открывал глаз, не мог остановить спазмы и к тому моменту уже капающую изо рта кровь. Мелко трясясь, он что-то говорил, бессвязное и едва слышимое. Все, что я мог твердить, это «пожалуйста, очнись», стараясь вернуть его в реальность из того небытия, в которое Уильяма отбросило безумие.

Это было по-настоящему страшно. Когда он вернулся в себя, он зарыдал, так исступленно и горько, дрожа и вцепляясь в мои плечи, что минут двадцать мы провели на полу, обнимаясь, пока его сознание решительно не ускользнуло. Я оставил его, осмотрев дом, чтобы сообразить, что следовало делать дальше.

На черном пальто Уильяма не была заметна кровь, как и на черных брюках, а потому я решил оставить его в этой одежде, но закутал шею в собственный шарф, после того как, найдя кувшин с водой и какую-то тряпку, вытер его лицо и руки от подтеков, чтобы он выглядел хоть сколько-нибудь прилично. Я предполагал, что нам мог встретиться какой-нибудь служитель закона, выскользнувший из ниоткуда.

С кухни был черный ход на соседнюю улицу, достаточно узкую и неосвещенную. Вытащив его на руках и оставив сидеть на крыльце, я занялся тем, что постарался найти всевозможные горючие вещества, которые могли быть в доме обыкновенного лондонца: джин и керосин. Пришлось изрядно потрудиться, чтобы в ту ночь устроить пожар и вернуться обратно домой. Это стоило мне не столько физических усилий, сколько изрядно потрепанных нервов.

Я был в ужасе от того, что произошло. Я предполагал, что такое с огромной долей вероятности могло случиться, но, столкнувшись с подобным на самом деле, я не ожидал, что это будет столь разрушительно.

Вернувшись домой, я первым делом избавил нас обоих от верхней одежды. И если от пальто, брюк и шарфа Уильяма я решительно собирался избавиться как можно скорее, то свои вещи я просто кинул на кресло, оставляя их до тех пор, пока не вспомню о наличии гардеробной. Раздев и умыв, я уложил его в постель, зная, что после подобного он мог долго не прийти в сознание – по собственному опыту. Хотя бы даже потому, что он бы просто не захотел вскоре вновь очнуться и осознать, что натворил что-то необратимое.

Какое-то время после возвращения в дом я сидел и смотрел на него, уже переодетого в ночную двойку и мирно спящего. Мыслей в голове было много, но я не мог зацепиться ни за одну. Беспокойство сжирало.

Началась новая и страшная история в нашей жизни. Уильям испытал первые приступы потери сознания и контроля, выпустил наружу зверя, сдавшись без боя. И только я был ответственен за это. Это была моя вина, и только моя.

========== Дневник Уильяма Холта: «Саморазрушение» ==========

Дни потянулись беспросветной, черной, зимней чередой. Точнее, я не видел ни дня, не помнил ни ночи. То, что я собираюсь вам рассказать, оставалось моей тайной очень долго, и, когда вы прочитаете, поймете почему. Мне сложно даются эти слова, но я не могу обойти стороной настолько важную часть моего личностного становления. Это продолжалось три-четыре месяца, точно я не могу сказать. Несколько ближайших глав повествовать буду именно я. Из-за малодушия – мне страшно знать, что обо мне тогда думал Джон и какую боль он испытывал; из-за отвращения – эти поступки меня не красят, мне и самому противно вспоминать и знать, что я был таким; из-за тягости – это мое покаяние, моя исповедь в том, что я совершил, в том, с какими помыслами это делал. Это моя боль, преследовавшая меня долго и бескомпромиссно. Наши отношения с Джонатаном трещали в это время по швам. Они ломались, крошились, и я растаптывал их в пыль своими поступками, словами, всем собой. Я причинил ему много боли – физической и душевной.

Мне кажется, что все мои действия потом – переезд в Париж на очень долгий срок, переезд в Швейцарию во время войны, и вновь возвращение во Францию, хотя мало что нам мешало жить в Англии, были попыткой сбежать. От воспоминаний, от стыда, от отвращения к самому себе. Чувство вины, которое я испытывал, приходя в себя, было мучительным.

Неделю после первого «кормления» я провел в постели. Чувствовал себя больным, снова. Тело, по-настоящему изнасилованное приступом психоза, отравлением кровью – организм не успел научиться ее перерабатывать, – отказалось меня слушаться. Я открывал глаза, видел кружащийся потолок и вновь закрывал, проваливаясь в сон. Я старался устроиться на постели так, чтобы мир перестал вертеться, и всеми силами верил, что смогу отключиться на несколько часов, а то и вовсе на сутки.

Я читал в постели разные писания, оставленные мне Вильгельмом: изучил основы гадания на картах Таро, его дневниковые записи, в которых колдун рассказывал, как открывал в себе тот или иной талант. Про камни и минералы я прочитал уже давно, я писал об этом еще в «Любви и Смерти», про травы – тоже. Я всегда всего лишь читал, но не пытался применять на практике. У меня не было ни пресловутых камней, ни листочков, веточек, которые Вильгельм собственноручно собирал в определенное время и в определенном месте несколько веков назад. Мне в предместьях Лондона подобное не было доступно, к сожалению.

Знаете, у нас есть редактор – вы же не думали, что обе книги вычитываем только мы двое? – который искренне считает любую магию, оккультизм и парапсихологию полной чушью. Возможно, это связано с неверием в то, что, сломав четвертую стену, я рассказываю вам настоящую историю своей жизни, а не придумываю ее, как любой другой писатель. Но, пожалуй, в этом моя сила. Если в XIX или XX веке на меня скорее бы объявили охоту, то в XXI, боюсь, я стал бы сперва слишком популярным как нечто новое и неизведанное, а потом и вовсе подопытной крысой. Честно говоря, мне интересно и ваше мнение насчет всего того, что вы читаете вот уже второй год, и как к этому относитесь.

И я говорю все это к тому, что вы также можете понять меня самого. Я был дипломированным химиком, человеком с научным подходом к жизни, и не верил во все это, пока не столкнулся лицом к лицу. Несмотря на то, что мистическое и необъяснимое стало огромной частью моей жизни, я не питал особого доверия к пресловутой магии, травничеству, чернокнижию и тому подобному. Загадки и тайные знания – это не мое. Правда, никогда не было. Мне легче сидеть за микроскопом часами. К тому же, все открытия в науке были каждый год новые, а давно отошедшие практики, которые высмеяны объектным познанием, не представляли особого интереса. Я прочитал все то, оставленное чародеем, но не применял в жизни. А потом решил попробовать.

Итак, я начал говорить про карты Таро. Колода появилась в Средневековье, когда точно – неизвестно, но предположительно за век до рождения Вильгельма, а потому не было для меня удивлением, что интересующийся всем «необычным», он не прошел мимо колоды карт с непривычными современному человеку изображениями, имеющими сложное истолкование с точки зрения алхимии и оккультизма.

Самыми интересными в колоде Таро являются старшие арканы – 22 карты – у них свой особый рисунок, они не имеют мастей. Также существуют и младшие арканы – числовые и придворные, их пятьдесят шесть – жезлы, кубки, мечи и пентакли… Я могу очень долго перечислять вам то, что узнал, но вы быстрее прочитаете какое-нибудь руководство, коих масса что в книжных магазинах, что в специализированных.

И пока я читал это – мне было более или менее понятно, и, когда дело дошло до практики, я перетасовал колоду, уже ветхую, разваливающуюся, и приступил к раскладу.

От Вильгельма мне достались карты Висконти-Сфорца, старинные подарочные миланские карты, делавшиеся на заказ. Появившиеся в XV веке в Италии, они покрывались золотом, серебром, расписывались вручную. Правда, к началу двадцатого века от их былой красоты мало что осталось. Цвета потускнели, где-то истерлись, карты сами потрепались так сильно, что их было страшно держать в руках.

Я выбрал расклад из одной карты – так было удобнее, ведь я практически ничего не понимал и не умел. Я задал себе вопрос, держал его в голове, а потом и получил карту, которую скрупулезно расшифровывал.

Это был IX аркан «Отшельник», и в ответ на мой вопрос, что ожидало нас будущем, он предстал в прямом положении.¹

И потом я взял себе за правило, стоило только проснуться, задаваться вопросом, так же держать его в голове, и вытаскивать из колоды «карту дня». Стоило с чего-то начинать, ведь постижение всех таинств подобного толка было для меня более чем испытанием.

Да и каждый день был для меня испытанием. Мне снились те самые сны, со мной, Вильгельмом и Демоном, и мало чем они отличались от самого первого. Разве что колкости последнего становились все изощреннее, спокойствие Хованского – ощутимее, а моя собственная отстраненность – острее. В какой-то момент я начал осознавать, что это были всего лишь сновидения. Старался их толковать, выуживать из них что-то важное, ведь это было лишь только мое подсознание. Все мысли принадлежали лишь мне. Я слышал голоса Вильгельма и Демона во сне, хотя они говорили мои собственные мысли, это же так очевидно. Я бы мог заподозрить у себя шизофрению, если бы все было так просто, но ни одного симптома, помимо личностей в моей голове и их голосов у меня не было. Я знал, какова шизофрения на самом деле, и это точно ни в коем случае не могла быть она. Все было куда сложнее и проще одновременно.

«Болел» я около недели, как и говорил, и все это время я старался обновить свои знания, научиться хоть чему-то новому. Дом не покидал, с Джоном разговаривал, но немного, больше, конечно, спал, уставший от собственного бессилия. Он понимал, на внимании не настаивал, разве что справлялся, было ли мне что-нибудь необходимо. Я был ему благодарен. В прошлой главе Джон написал, что не хотел, чтобы я сам прочитал о том, что сделал, но, к сожалению, мое сознание не позволило мне забыть ни крохотного мгновения той ночи. Оно услужливо подкидывало мне картинки, самые яркие и жестокие эпизоды, превращало дневной сон в кошмары. В общем, делало все, чтобы я только не знал спокойной жизни. Покой мне даже не снился!

Только к середине января мне удалось более или менее прийти в себя. К тому моменту я освоил несколько раскладов Таро – две карты, пять карт и десять карт – и более или менее выучил значения в прямом и перевернутом положении. Хотелось прогуляться, поиграть на скрипке и провести время с Джоном. Вся неделя показалась мне вечной – я словно все время провел во сне, борясь сам с собой.

Голос Демона, как я его уже «официально» окрестил, нашептывал, что я отвратителен в своей слабости и мне давно стоит кого-нибудь разорвать, выпить до капли и наконец-то избавиться от мерзкого ощущения голода, которое меня так и преследовало. Мне удалось заставить его говорить хотя бы шепотом – его противный тембр неприятно резонировал в черепной коробке, заставляя морщиться. Меня штормило, глаза закрывались, и ужасающе хотелось пить. Эта чертова жажда мучила, не давала нормально соображать.

Джонатана дома не оказалось, должно быть, отлучился. Скучно ведь сидеть возле постели не просыпающегося целыми днями вампира, заперевшись в поместье в предместьях Лондона, где вокруг ни души. Вряд ли это чем-то особенным отличалось от того добровольного заточения в замке. Я его понимал. Мне и самому хотелось движения жизни: прогулок, светских приемов, путешествий. Особенно путешествий.

Я скучал по нормальной жизни. Осознавая, что совершил ошибку, поскольку решил, что смогу справиться с этим сам – самонадеянность! – я ощущал такую горечь и тоску, что снедали меня изнутри. Джонатан был прав. А я – глуп.

Отправиться на прогулку в одиночку было опрометчивым решением. Я покинул поместье, оставив записку – если бы Джон вернулся заранее и стал бы меня искать. Небо было чистым и высоким, бархатным. Я задрал голову, смотря на звезды. У меня было плохое зрение, и вместе с вампирским «даром» оно прояснилось. Я видел переливы светил, отмечал созвездия и любовался разлитым по небосводу Млечным путем.

Осознание себя как ничтожества в огромной галактике, заставляло меня чувствовать себя беззащитным, крошечным и совершенно ничтожным. Я не мог разумом охватить всю тайну и неизведанность бытия, и это причиняло мне едва ли не физические страдания. Это было тяжело и больно, заставляло с ужасом всматриваться в чернеющее небо, в мерцающие звезды, завороженно и бессильно.

Мне было жутко. Я обхватил себя ладонями за плечи, а потом и вовсе сел на землю. Я больше не мог простудиться, слечь с температурой, чтобы за мной ухаживал любимый человек, принося чай с чабрецом.

Я больше не был человеком. Я больше не был даже самим собой.

Горечь подступила к горлу и я, запрокинув голову, не в силах оторваться от неба, молча заплакал.

Я представлял из себя чудовище, обыкновенную тварь, пожирающую себе подобных. Жалкое подобие человека, саморазрушаемого, слабого, который не может справиться с выпавшим ему на долю испытанием, который не может выпутаться из мыслей, роящихся в голове.

Комментарий к Дневник Уильяма Холта: «Саморазрушение»

1) IX аркан «Отшельник» в прямом положении в вопросе об отношениях говорит: трудные отношения, неэмоциональные, одиночество вдвоем. Отношения держатся на силе привычки, обязанности и ответственности.

========== Дневник Уильяма Холта: «Эфемерный ад» ==========

Когда мое сознание было захвачено эмоциями, одолевшими меня резко и беспощадно, я потерял контроль. И нашел себя перед телом юной и прекрасной когда-то Изабель Фолкнер.

Он разговаривал со мной, смеялся за плечом, приседал на корточки. Вертелся юлой, отпуская колкие замечания. Я же сидел на промерзшей земле перед трупом в ночной рубашке. Красивая, испуганная, мертвая. Я знал ее еще девочкой – семья постоянно таскала меня на приемы. Я знал ее родителей. Я знал ее сестер. И она знала меня.

То, что я был весь в крови, в ту минуту было не важно – мы находились далеко что от моего, что от ее поместья. И это было самым главным. Как я оказался у Фолкнеров? Они жили за десять миль от нас! Меня трясло. Набрав в руки промерзшую землю с травой и листьями, я постарался оттереть с них кровь, но ничего не вышло. Ее было слишком много, я ощущал ее везде. Стащив рубашку, постарался обтереться – хоть как-то помогло.

Просидел рядом с ней я не меньше часа. Сперва старался прийти в себя, отмахиваясь от раздражающего и выносящего мне последние нервы голоса, и надеялся, что в голову придет хотя бы одна идея, что с ней делать.

Горло было не просто прокушено, а разорвано – как если бы драл дикий зверь. Протянув руку, я прикрыл ее глаза – на лице застыло выражение страха. Должно быть, умерла она быстро. Я надеялся на это. Хотя бы на это.

Оставить или не оставить – вот вопрос, который мучил меня. И я решил – оставить. Рядом было озеро – отправить туда было самым простым решением. Бросить в лесу, словно бы это сделала лиса, – глупость. Тогда любой вариант казался глупостью. Одно дело устроить пожар в доме и скрыть следы преступления, другое дело – ночной лес. И как я только уволок ее из дома? Что я сделал для этого? Как у меня получилось? Я не понимал. Ходил взад-вперед и не мог найти ответ. Захотелось взвыть.

Неподалеку от нас была псарня – аристократы поблизости устраивали охоту каждый сезон. Эта идея, за неимением других, показалась мне более или менее подходящей.

И я оттащил ее именно туда, в вольеры, за которыми держались тогда обозленные от холода и голода псы. Когда ее найдут, мало кто будет разбираться, какой зверь изувечил шею мисс Фолкнер, и вряд ли догадаются, что это был хоть кто-то похожий на человека. Если у вас возник вопрос про отпечатки пальцев, то впервые дактилоскопию испробовали только в 1902 году. Этого я точно мог не бояться.

Все прошло как в тумане – убийство, избавление от трупа, хотя и очень косвенное. И я так устал.

Десять миль я шел несколько часов, и когда добрался до дома, то просто сел на ступенях, ведущих к главному входу, привалился к мраморным перилам и ждал рассвета. Когда на небе забрезжили первые оттенки золотистого и красноватого, я поднялся и вошел в дом, где на меня накатила еще большая слабость.

Я не знал, где был Джонатан – вероятнее всего, что дома. Он старался всегда вернуться из какого-нибудь клуба, с прогулки или приема до рассвета по объяснимым причинам, а потому мог отыскаться в ванной комнате или вовсе в спальне.

Меня в тот день уже не хватало ни на что. Я просто стоял посреди холла и старался собраться, понять, куда стоило пойти – в ванную, чтобы отмыться, а потом лечь спать обратно, с особенным желанием не проснуться.

Знаете, те мгновения, когда тебе не хочется просыпаться, наверное, самые страшные. Ад во сне кажется эфемерным, несуществующим, призрачным. И пусть во сне в моей голове шипит Демон, это лучше того, что я творил в настоящем, в подлунном, в реальном. Во сне не было так больно – там был только голос моего больного подсознания.

Но я не пошел в ванную. Я пошел в гостиную, где виднелся теплый свет, где ходил Джонатан – что-то переставлял, наверное, или убирался. Остановившись перед дверью я услышал тишину. Он услышал меня. Даже не сделав вдох, даже не медля, я вошел в комнату и застал его в домашней одежде, снимающего с рождественской ели игрушки. Дерево почти сбросило иголки, стояло практически голое, и вот остатки былой праздничной роскоши отправлялись в старинный деревянный ящик с вырезанным гербом моей фамилии.

– Ты видишь, видишь его глаза, Уильям? – шипел Демон рядом со мной в правое ухо. Его голос вызывал у меня мурашки.

– Иди прочь, – злое и резкое.

– И не подумаю, милый, – он коснулся моего плеча, но я вздрогнул, сбрасывая его прикосновение.

– Убирайся, убирайся, убирайся! – Я вцепился в собственные предплечья до боли.

– Посмотри в его глаза, Уильям, посмотри, – он засмеялся. Его смех отзывался звоном и болью в голове. Пальцы вцепились в виски – кажется, я пытался добраться ими до мозга.

Я зарыдал. Зарыдал беспомощно, молча. Голос мне не подчинялся, но я не мог произнести ни звука. Слышал только, как Джонатан подошел ко мне. Он терпеливо обнял меня, поглаживая по волосам, о чем-то говорил – не вспомню, и пытался успокоить хотя бы своим присутствием.

Оказавшись в теплой ванне, сидевший с бокалом коньяка, я обнаружил себя обмываемым Джоном, который зарывался мне в волосы пальцами с мыльной пеной. От этого мне вновь захотелось зарыдать, так малодушно, но я сдержался, и сделал еще глоток коньяка – обжигающий, успокаивающий хоть самую малость. Джонатан ничего не спрашивал – не в тот час, понимая, что я вряд ли смогу ему нормально ответить. И только когда он закончил меня намывать, а коньяка в бокале не осталось, он подвинул стул, чтобы сесть сбоку от ванны и, внимательно на меня посмотрев, сказал:

– Где ты оставил тело? – Его голос звучал спокойно. По крайней мере мне так показалось.

– В псарне.

– Как далеко?

– Около десяти миль, – мой голос звучал хрипло.

– Кто?

– Изабель Фолкнер.

Он замолчал. То ли что-то обдумывая, то ли переваривая услышанное.

– Я пробрался в ее дом, не знаю как, – смотря на воду, где лопались пенные пузыри, я старался избегать его взгляда.

– Будем надеяться, что незаметно и чисто.

– Джон.

– Что? – Его голос звучал как-то устало. Словно ему было досадно.

– Прости меня.

Сперва он не ответил ничего, но потом произнес:

– Тебе не у меня просить прощения, – и он встал, чтобы уйти из ванной комнаты.

Но он вернулся. Держал в руках мою ночную «двойку» и халат. Оставил их на стуле и помог выбраться из воды, обтереться и переодеться. Я все еще не поднимал взгляда. Мне казалось, что я увижу в его глазах если не презрение, то отчуждение.

Я ощущал себя по щиколотку в болоте, в пелене того самого эфемерного ада, который теперь сопровождал меня, куда бы я ни пошел. Меня преследовал запах крови и холода, этот вкрадчивый и омерзительный голос, и понимание того, что сам с этим справиться я не смогу.

Он помог мне дойти до постели и уложил, задернул шторы и сел на кровать рядом, чтобы закурить и лечь спиной в моих ногах. Джонатан молчал долго, а ко мне не шел сон.

Я не хотел ни о чем думать. И не думал. Я просто смотрел на полосу света, разрастающуюся на потолке, пока восходило солнце. Дым от папиросы Джона поднимался наверх, заполнял запахом жженого табака комнату.

– Расскажи мне о чем-нибудь, пожалуйста, – шепот дался мне нелегко. Голос был хриплым, словно бы я так долго кричал. – Что ты видел, с кем говорил; какие мысли приходили к тебе в голову?..

– Тебе стоит поспать.

Я не говорил Джонатану, что во сне я оставался наедине со своим личным кошмаром, изводившим меня и во сне, и наяву. Его ехидный голос молчал, не встревал в разговор и не лез с неуместными комментариями, а потому я ощущал какое-то совершенно призрачное спокойствие.

– Я бы не хотел засыпать.

– Почему? – и вновь мне показалось, что в его голосе звучали досада и усталость.

– Я слишком много времени провожу… вне сознания.

– После сегодняшних событий тебе стоит отдохнуть. – Он сел на постели, встал и выбросил окурок от папиросы в камин. – И мне, возможно, тоже.

И он ушел из спальни в ванную – она была смежной с моей комнатой, потому я слышал звук воды. Устроившись в постели, обняв себя руками, я принялся смотреть куда угодно, чтобы только не закрывать глаза, чтобы ненароком не провалиться в сон. Я не хотел новой встречи с тем чудовищем, что отравляло мое существование на протяжении нескольких недель. И пусть я бы мог обойтись без сна, мне не было в том беспокойства, как обычному человеку, мой организм – истощенный срывами, – требовал отдыха. В конце концов я не выдержал, и все-таки сдался на милость усталости, и уже засыпая, почувствовал, как меня осторожно и ненавязчиво обняли, прижимая к груди. Прохладный хлопок свежевыстиранной рубашки под щекой был приятным, мягкое объятие – успокаивающим, и я посмел надеяться, что смогу на самом деле передохнуть.

Но даже в объятиях самого близкого и родного человека я не мог успокоиться, и меня безнадежно обступал, затягивал в свои силки и перекрывал кислород тот эфемерный ад, из которого не было выхода.

========== Дневник Уильяма Холта: «Соната» ==========

Остаток января я провел в забытье. Я не помню дат, дней недели и времени. Сколько часов я спал, сколько бодрствовал и сколько человек убил. Туман в моем сознании сгущался, застилал глаза, пропитывал мысли беспорядочностью, ввергая его в пустоту. Те дни, как мне удалось вспомнить намного позже, были полны крови и безумия. Не было ни дня, чтобы я кого-нибудь не убил. Я не просто убивал. Я мучил.

Я ловил жертву, она могла быть любой, раздирал горло и запястья, заставлял человека, который должен был умереть в моих руках, смотреть на то, что я делал, даже если у него уже закатывались глаза и исчезало сознание – я заставлял их чувствовать всю ту боль, которую причинял.

Газеты полнились известиями о «загадочных убийствах», в которых не было никакой загадки для верующего в мистическое, но для обыкновенного англичанина подобные мне не существовали, что усложняло поимку «нового Потрошителя». Я хорошо знал дело Потрошителя, второе из подобных расследовал – «Горничная из Ламбета», вы помните. Почему они сравнили меня с убийцей из Уайтчеппела – вопрос. Меня это раздражало. Того меня, который выжидал новой ночью, чтобы найти себе пищу. Я не был настолько голоден. Мне было невыносимо скучно и хотелось игры. И эта садистская игра стала моим единственным развлечением.

Вскоре в доме не осталось чистых рубашек и костюмов, хотя они откуда-то все равно появлялись. Я не видел ничего перед собой из реальной жизни, ее не существовало больше. Значение не имело более ничего, кроме моих ночных бдений, когда в Лондоне становилось еще одним трупом больше. Я находил себя в разных местах: в дальних районах, на набережной Темзы, в парках, где угодно. Иногда я бросал тела, где приходилось – едва ли кто-то мог подумать, что это сделал человек. Работая с полицией, я многого насмотрелся, и много знал об убийствах, а потому практически невозможно обескровить человека, не перемещая его куда-либо. На месте это совершить было едва ли под силу.