Текст книги "Цветок Зла (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Вы правда человек? – Повисло неловкое молчание – его можно было резать ножом, а тишина едва ли не звенела. Его лицо приобрело странное выражение, и я незамедлительно продолжил: – Я не встречал никогда настолько интересного и разностороннего собеседника, как вы.

Он, казалось, резко выдохнул, хотя его грудная клетка словно бы вообще не дернулась. Уорренрайт тихо усмехнулся, широко улыбнулся и покачал головой.

– Кто же, если не человек? – Его развеселили мои слова.

– Могу ли я знать? – придвинувшись ближе, я вовсе перешел на шепот.

– Едва ли, – он, улыбаясь, повернул ко мне голову.

Мне хотелось его касаться, хотелось его целовать. И я не мог себе в этом отказать. Правда, после поцелуя, я встретил только несколько удивленный взгляд, и Джонатан произнес коротко и неуверенно:

– Ричард?

Как много сомнений было в этом слове. Как много вопросов. В имени моем.

========== Дневник Уильяма Холта: «Чайковский» ==========

Очнулся уже дома, когда лежал в постели. Смотрел в потолок и чувствовал тепло от зажженного камина. Джонатан лежал рядом. Голый. И я сам был обнажен. События ночи возвращались, врывались в сознание, взрывали его своей яркостью. С ума сойти. Мало того, что я впервые пил кровь у едва живого человека, так еще и неистовствовал в постели. И не только в самой постели. Тело аж ломило, и я не думал, что вампирам такое свойственно, но, возможно, все дело было в моем недавнем обращении, и я был еще не то чтобы слаб, но чувствовал достаточно остро. Сознание было чистым, отдохнувшим, удивительно спокойным. Я чувствовал себя то ли уставшим, то ли откровенно разомлевшим.

Нашел себя нежившимся, ластившимся под руки Джону, обнимающим и касающимся губами его плеч, прижимающимся к теплому телу, спящему, кажется, или притворяющемуся. За окнами снегопад – снежит так, как никогда, и тишина, сплошная тишина на многие километры вокруг, и вечность-вечность-вечность. Так хорошо. Как никогда хорошо, словно бы все привело к той самой прекрасной черте, когда за важным и особым мгновением скрылся путь к светлому и радостному. Я был так счастлив в его руках. Чувствовал себя нужным, значимым, самым любимым, как никогда любимым, понимаете! И все вокруг казалось таким добрым, что у меня от сентиментальности мгновения чуть не начало щипать глаза.

Джонатан смотрел на меня, улыбался, и все было таким идеалистическим, таким рафинированным, словно бы вовсе ненастоящим, и в мыслях возникал только один вопрос: за что же мне такое счастье? Где я так совершил много хорошего и доброго, что жизнь решила наградить меня этим человеком, этими минутами вместе.

День казался залитым солнцем: все вокруг пело, кружилось и цвело. Как если бы пришла весна. Как если бы распускались на ветках цветы и пели птицы. Как если бы душа стремилась к светлому новому дню, не встречая на своем пути преград. Мне было так чудесно!

Вы представляете себе это чувство щемящего восторга? Когда внутри все замирает, когда кажется, что для тебя играет музыка: Моцарт или Чайковский, наполняя все вокруг особой живостью. Открывается второе дыхание. Шаг – и вот ты уже летишь. И все дышит вокруг и струится, как переливы арфы, что взмывают к дальним ложам, вверх, к куполу зрительного зала, все выше и выше, покуда на сцене предстает вальс цветов из «Щелкунчика». Эдакая прекрасная рождественская сказка. Кружатся снежинки, а внутри так тепло-тепло, и вся твоя семья в сборе, и ель горит разноцветными огнями, и ты знаешь лишь одну простую истину: впредь все будет счастливо. И ты будешь тоже.

Переливаются гирлянды, где-то внизу раздаются скрипки – или же музыка звучит не только вокруг тебя, но и в тебе самом, – и пары кружатся, и силуэты отражаются в зеркалах, в арочных окнах, где мерцают сотни зажженных свечей.

На улице колядуют – тебе кажется, что ты слышишь эти песни, словно бы молитвы, полные бога и чего чарующего, магического, и вокруг тебя оживает самое настоящее и чистое Волшебство.

Я вспомнил себя совсем мальчиком, который с удовольствием принимал участие во всей праздничной суете. Оставались ли мы в Лондоне или же уезжали в Париж, как хотелось матушке, я всегда любил этот праздник. Только Рождество ассоциировалось у меня с чем-то поистине теплым, торжественным и беззаботным. И пусть сейчас было уже далеко не Рождество, едва ли не середина января, я чувствовал себя именно так, словно бы наступило утро и пришла пора открывать подарки. Как сейчас помню: мама в светло-голубом платье сидит в кресле, а отец улыбается широко-широко и ждет, пока мы со старшим братом растащим цветастые коробки, в нетерпении срывая ленты и оберточную бумагу.

Родители дарили железную дорогу, книжки, какие-то игрушки, но самым запомнившимся для меня подарком стал маленький микроскоп. Совсем небольшой, да и мне самому было лет семь отроду, и я точно не умел обращаться с чем-то посерьезнее. Я помню мамину улыбку, когда я кинулся к ней обниматься, стоило только вытащить его из коробки. А сейчас я уже дипломированный химик, закончивший Оксфорд, играющий на скрипке и являющийся единственным наследником семьи Холтов. Моя семья многим определила, кем я в конечном итоге стал, и, пожалуй, за это я на самом деле им благодарен.

В зимние праздники всегда приходит если не черная меланхолия, то легкая грусть по давно покойной семье. Мы потеряли родителей рано – я в восемнадцать лет, когда моему брату было всего двадцать пять. Мама умерла от чахотки, как и многие тогда. Она поразила Англию и не прошла мимо моей семьи. Отец скончался от холеры два года спустя. Мы уже были достаточно взрослыми, чтобы понимать, что кроме нас двоих у нас никого и не осталось. Я стал употреблять кокаин, а мой брат ударился в работу целиком и полностью. Но каждое Рождество мы обязательно встречали вдвоем. Потому что семья. Потому что только в такие дни нам казалось, что дальше мы правда сможем быть счастливы. Когда-нибудь.

Мы знали всегда, что рождественского чуда не случится: родители не воскреснут, дом не будет наполнен переливами арфы, и силуэты гостей, уже давно почивших или забывших о нас, не будут отражаться в зеркалах. Но, несмотря на все неурядицы, мы были верными друг другу.

Как бы мы ни отнекивались, как бы мы ни старались скрыть, семья – это наша сила и слабое место. Я был сложным сыном: непростой характер – заносчивость, высокомерие, пренебрежение – все мое. Но, надеюсь, родители и брат знали, как я на самом деле сильно их любил.

Я скучаю по брату по сей день. Его не стало так скоро, и я многое не успел ему сказать, но успел сыграть, возможно. В ночь, когда он уходил, я играл для него. Ведь именно благодаря ему – он подарил мне первый музыкальный инструмент, вы помните, – я открыл в себе талант, о котором не постыжусь заявить. Ничто в моей жизни не было для меня настолько сердечным времяпровождением, чем занятия музыкой. Я не был особым любителем сидеть за фортепиано, но вот скрипка стала мне настоящей подругой.

И теперь моей единственной семьей был только Джон. С ним было замечательно, я чувствовал себя поистине нужным, желанным, любимым. Чего еще можно было хотеть? Вот и я не испытывал судьбу. Не просил у нее больше, чем имел. Искал доброе и человечное, достаточное в том, что было у меня в руках. Возможно, боялся потерять это ценное и редкое, для кого-то и вовсе недостижимое.

Я встал с постели, запечатлев поцелуй на щеке Уорренрайта, а потом подошел к пюпитру, стоявшему у окна, чтобы прикоснуться к бумагам, вновь читая уже давно написанный отрывок нового произведения. Всего лишь фантазия. Я взял в руки скрипку – ее не было нужны настраивать, – и стал наигрывать собственную музыку, даже не смотря на исписанные листы. Я помню свои немногочисленные произведения наизусть. Если этюдов у меня было множество, то законченные, полноценные и полновесные произведения можно было сосчитать по пальцам. Музыка была моей отдушиной. С помощью нее я мог рассказывать о своих чувствах куда более полно и открыто, нежели словами. Язык музыки понятен всем и каждому, и не нуждается ни в переводчике, ни в бесполезных объяснениях. Она звучит. Звучит, как единственная правда.

Смычок ощущался, как продолжение руки, и фантазия лилась из-под него так мягко и плавно, заполняла комнату и мои собственные мысли. Как солнечный свет из открытого окна, за которым пели птицы и распускались вишневые цветы, нежные бутоны магнолии и лиловой глицинии.

Тогда же я ощутил теплые и сильные ладони на своих плечах, когда опустил музыкальный инструмент и подставил лицо солнцу, греясь в его лучах, тепло которых давно позабыла моя кожа из-за долгой и непроглядной зимы.

Зимы, которая еще не закончилась. Я открыл глаза и едва ли не ослеп – меня ослепляло, словно бы выжигало зрачок, но я ничего не видел вокруг, и только чувствовал сильные руки на плечах. И не было поющих птиц, цветущих деревьев и тем более скрипичной музыки.

Вокруг не было родных стен. В голове начинало проясняться. Теплом, которое омывало мое лицо, была струящаяся, уже остывающая кровь. И руки мои были в крови. И стоял я не возле окна, выходящего в сад у поместья. А внутри чужого дома, где еще стояла рождественская ель, пахло чем-то древесным и фруктовым, и запах смешивался с кровью.

Из белого света выступила чернота: искрящаяся, где-то мутная, кружащаяся и тошнотворная. Психоделичная – разноцветными бликами вспыхивающая на изнанке век, проникающая в мозг тонкими щупальцами нервных импульсов, похожих на боль, как если бы тонкой иглой через зрачок до мягкой плоти.

Я помню, как сейчас: Джонатан держит меня за плечи, я в ужасе смотрю на свои руки и тело, распростертое у моих ног. Все тело прошибает несдерживаемая дрожь, и из горла вырывается крик не моего голоса.

Меня трясут за плечи и что-то говорят, и помню лишь: «…нись» и «…уйста», и боль в плечах от вцепившихся в кости пальцев, которые не давали мне двинуться ни на сантиметр. Помню затекающую за воротник кровь, от избытка которой меня начало рвать – организм не был готов с ней справиться. Помню не только вкус самой крови, но и собственных слез, когда от страха я перестал помнить себя.

Финал второго действия «Лебединого Озера». Звучит сцена¹.

Простирает крылья черный филин.

До рассвета еще далеко.

Комментарий к Дневник Уильяма Холта: «Чайковский»

1) http://files.school-collection.edu.ru/dlrstore/189f0ffc-9429-5b19-06c6-79eb679e9509/Chaikovskii.Balet_Lebedinoe_ozero.29.Scena.mp3

========== ЧАСТЬ III. Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «По вере нашей» ==========

Зима стояла настолько холодная, что хотелось оставаться в постели как можно дольше. Высовывать нос из дома не было никакого желания, а потому постоянно топились печи, встречи были отменены или перенесены, да и снегопад едва ли позволял покинуть замок. Стены проморозило, по коридорам гуляли сквозняки, приходилось кутаться во всевозможные теплые одежды и согреваться единственными верными способами – вином и блудом. Первая настолько суровая зима на моей памяти. Холоднее всего в горах, но в тот раз даже в Куртя-де-Арджеш было слишком морозно.

Вильгельм ходил по комнатам хмурый, закутанный в плащ, трясся и зло глядел абсолютно на всех. Зиму, как я познал с первых дней декабря, он не любил: мерз, пальцы синели, кожа сохла и трескалась, настроение портилось с каждым днем все больше, и желание общаться с кем-либо пропадало напрочь. Хованский даже есть переставал! Он мог требовать что-то горячее и жидкое, от полноценных блюд отказывался, отчего худел и становился только злее. Бледный, как снег, он призраком передвигался по замку, стараясь себя чем-нибудь занять, потом сдавался и забирался в постель в рубашке и штанах, устраиваясь как можно удобнее и не вылезая часами, пока не начинала болеть голова и не становилось скучно одному. Я-то не мог постоянно находиться подле него и развлекать страдающего. Выгнать Вильгельма на улицу в мороз было сложно, но иногда он выбирался в город на рынок, чтобы купить то, что так хотелось съесть – чаще всего это было что-то овощное, поскольку, если уж Хованский отказывался от еды, то в первую очередь от мяса и птицы, и только уже потом от фруктов и овощей, и начинал питаться исключительно бульонами и травяными настоями. Он объяснял это тем, что у него попросту не было на это настроения и желания.

Он очень много читал. Рядом с ним обнаруживались занимательные трактаты и фолианты на разных языках – какие-то он привез с собой, какие-то доставал на ярмарках, другие выменивал у заезжих господ. Книги были очень редкими, книгопечатание не было так активно развито, но он умудрялся собирать коллекцию, что-то даже писал сам – хотя бы упорядочивал свои знания. А знаний у него было так много, что он мог буквально часами рассказывать с таким воодушевлением, заинтересовывая меня, человека, которому его увлечения верованиями, предсказаниями и магией были, откровенно говоря, чужды. Вильгельм мог перебирать коллекцию камней, рассматривал их, под водой промывал, что-то записывал, а потом раскладывал по деревянным ячейкам специальной коробочки, сделанной для него лично.

Одним таким вечером, когда совсем стемнело, а все вопросы были улажены, мы сидели в спальне, расположившись на кровати. Вильгельм раскладывал какие-то травы по склянкам, хмурился и каждые десять минут отпивал горячую сливовую цуйку, сетуя на то, как же ужасно холодно, хотя было вполне недурно натоплено, что я сам развалился на постели в одних только ночных штанах и рубашке. Спать не особенно хотелось – время не шло еще даже к полуночи, а мы предпочитали ложиться достаточно поздно хотя бы потому, что Вильгельм мог преспокойно засыпать по вечерам и при этом был особенно бодрым до середины ночи. Слово за слово мы пришли к необычному на тот момент для нас разговору: он выспрашивал про румынские легенды – сам-то едва ли провел в Валахии больше полугода, – и цыганские верования.

– Что тебе хочется узнать? – Потянувшись на постели, я подпер голову рукой, смотря на Вильгельма, увлеченно пересчитывающего розмариновые веточки.

– Расскажи мне о верованиях в нечисть, – он взглянул на меня, – про упырей.

– Упырей? – Это было незнакомое слово, произнесенное им на родном языке.

– О существах, пьющих человеческую кровь, – пальцы мерно отсчитывали веточки, перебирали их, и самые лучшие отправлялись в склянки, другие же откладывались к остальным увядающим – лаванда, мелисса, зверобой, – из которых Вильгельм потом должен был сделать какой-то отвар на скорую руку.

– Я ведь уже начинал рассказывать.

– Расскажи еще, – Хованский слабо улыбнулся, но я заметил. – Мне нравится тебя слушать.

– Ну, хорошо.

Я напомнил ему, что в Валахии вампиров называли стригоями, чаще всего после смерти в них превращались ведьмы, и несколько историй, любимых моей матерью.

Румынский фольклор крайне богат на легенды, а потому существовали еще несколько видов кровопийц – это морой и приколич, вырколак или босоркой. Я узнал о верованиях в вампиров много позже, когда уже смог доставать книги, когда древние сказания были напечатаны на страницах пергамента, собранные воедино. Что-то было подслушано лично в селениях, что-то я помнил из материнских сказок и пустых разговоров моих подданных о нечисти. Я хотел бы поделиться знаниями, которые мне удалось собрать за эти столетия.

Мороем или мороайкой считается призрак мужчины или женщины, который покидает свою могилу и выходит на охоту за живыми, хотя во многих историях морои наоборот являются живыми вампирами, в то время как стригои – восставшими из мертвых. Мнения разнятся, конечно, от поселения к поселению, но на то это и народное творчество.

Приколичами являлись существа, которые после смерти оживали в облике собаки или волка – так называемые оборотни, хотя современная культура разводит их по разные стороны с вампирами, которым они ныне едва ли не заклятые враги. В них могли превращаться незаконно рожденные дети – сколько моих, интересно, превратились в подобных существ? Смех. Хотя, если посмотреть на их отца сейчас, то немудрено. Девятый из братьев, родившихся в один месяц, или же дитя инцеста – от дочери и отца, сына и матери, – также могли быть обречены на подобное превращение.

Босоркои же являлись ведьмами и колдунами с вампирскими чертами. В них верили в Трансильвании. По преданиям стать босоркоем мог ребенок, который родился в рубашке, живой взрослый человек или мертвец. Поговаривали, что подобное мифологическое существо могло обратиться в животное: в зайца, в собаку или волка, даже рыбу или птицу. И только повивальные бабки ведали, в какое существо мог превратиться босоркой. Считалось, что вампиризм босоркоев заключался в воровстве молока у коров, крови у людей и скотины, в попытках пронзить живое существо стрелой.

Я слышал и про вырколаков, демонов, которые потворствовали затмению светил. Считалось, что в них превращались дети, умершие некрещеными; злые души, проклятые богом. Они могли превращаться в псов, волков и змей. Вырколаки поедали Солнце и Луну, отщипывая от них кусочки, и светила наливались кровью, и на землю из них сочилась красная вода. По другим поверьям вырколаки могли садиться на светила и закрывать их собственным телом.

Столько различных верований, и везде – суть разная, и что объединяет и стригоев, и морокоев, и босоркоев с приколичами и вырколаками – вампиризм. Легенды разнились потому, что раньше Румыния не была единой страной, как в современности, и все княжества были отдельными, и в каждом поселении рождались свои новые страшные сказки.

– Интересно, – Вильгельм улыбнулся. – А ты сам веришь в… таких существ? – Он обернулся, наконец закончив с травами.

– Мама рассказывала в детстве, но, пока я с чем-то подобным не встретился лицом к лицу, я не могу воспринимать такое всерьез.

– Все подвергать сомнению – единственно верный путь к постижению истины.

– И в чем же истина? – Я протянул руку, оглаживая его предплечье.

– В самом пути.

– Важна не цель?

– Только вперед ведущая мысль. Будущее и прошлое, свет и тьма. Нет истины в точке. Она – поиск, совершенствование, Бог.

– Но ты не веришь в Бога.

– Моя истина – мой бог.

Подобные разговоры вызывали у меня умиление, хотя Вильгельм в своих речах был серьезен и мог расценить любую шутку или улыбку как насмешку. Наши взгляды на многие вещи были различными, но в неверии в Бога, как в единое существо, как в святого или сына его – Христа, мы сходились.

– Значит, ты не веришь в темных существ, – Хованский широко улыбнулся. – А в магию? В заговоры и заклинания? В силу камней и металлов? – Вильгельм обернулся ко мне.

– Пока сам не увижу, как ты колдуешь – не поверю до конца.

Тогда я и сам не знал, насколько сильным он становился чародеем, чего он смог достичь за столь короткий срок, и к чему нас впоследствии все привело.

– А как в твоих краях называют вампиров? Во что верят? – решив вернуть разговор в былое русло, я спросил.

– Их называют упырями, – Вильгельм лег, устраивая голову на моем бедре. – Как и у вас, мертвец, восстающий по ночам из могилы, ибо душа не упокоена на «том свете» или же продолжает посмертное существование на границе двух миров. Ведьмы, колдуны, которых отлучили от церкви. Они до крика третьих петухов по ночам пьют кровь людей, а потом возвращаются в могилы. Считалось, что упыри вызывают засуху, моровые поветрия и неурожаи.

– А ты веришь в эти сказки? – Я запустил ладонь в густые кудри, поглаживая голову, перебирая пряди.

– Не отрицаю, что это может быть правдой. Я не встречал их, но, мне кажется, что ничто не может быть создано так полно и ярко, образы и сказания, лишь людской фантазией. Ничто не берется из ниоткуда и не исчезает в никуда.

– Возможно, ты прав.

Мы замолчали, обдумывая сказанное. Я поглаживал голову Вильгельма, пропуская пальцы сквозь волосы, задумчиво глядел в пустоту.

– А в чем настоящая магия, Вильгельм? – Я не был особым философом тогда, во мне подобное проснулось многими годами позже. – В заклятиях, в зельях, в заговорах? В обрядах? В проклятиях?

– Магия это любовь, Ион. Люди способны творить чудеса даже без волшебных сил.

– Считаешь?

– По-настоящему верю!

– Скажи, Вильгельм… Ты боишься смерти?

– Как и любой человек. Ты ведь знаешь, смерти не боятся лишь глупцы или безумцы. Я не отношусь ни к тем, ни к другим.

– Если бы у тебя был выбор, – я даже приподнялся, садясь, смотря на Вильгельма с интересом. – Умереть, как любой из нас, или остаться существовать на этом свете, но уже существом, пьющим кровь и восстающим из могилы, что бы ты выбрал?

– Я бы выбрал жизнь.

– Жизнь любой ценой? – смотря в его зеленые глаза, я не видел и тени сомнения, лишь твердую уверенность.

– Именно так. А что бы выбрал ты? – Он смотрел пронзительно, словно бы это был не обычный вопрос, а что-то особенно важное, решающее.

– Я выбрал бы смерть. И ты знаешь, почему.

– Знаю, – Вильгельм вздохнул, укладываясь на мои колени головой.

========== Дневник Уильяма Холта: «Триптих» ==========

Я успокоился под утро, когда совсем иссякли силы. Джонатан помог мне вернуться домой, и я снова очутился в постели. Чувствовать на коже одеяло было куда приятнее, чем пропитанную чужой кровью рубашку. Он полностью раздел меня, даже умыл – я не чувствовал на лице подтеков, и убедился в этом, когда прикоснулся к нему пальцами. Чувствуя себя ужасно истощенно, прикрыв глаза, я попытался задремать. В комнате было тепло, но самому мне – холодно. Словно бы больной. Снова. Мысли путались, мозг отказывался соображать, и я понимал, что не смогу ничего проанализировать и разложить по полочкам, пока не приду в себя. Что со мной случилось и почему так вышло? – я не мог ответить. Завернувшись в одеяло, накрывшись по самые уши, я постарался согреться. Знаете это ощущение, когда ты весь окутан теплом, а ноги и руки – ледяные, и как бы ты ни пытался их растереть, они не становятся теплее, кровь не хочет разгоняться, а пальцы как были синие, так и остаются? Со мной подобное происходило часто, особенно зимой, но тот факт, что мое тело уже не должно было реагировать на погоду и температуру, кажется, решил быть не принятым во внимание моим существом. Стоило открыть глаза, они закрывались снова, и я решил перестать бороться с сонливостью и позволить себе провалиться в забытье. Шторы были плотно закрыты, дневной свет не проникал в комнату, свечи зажжены не были, только затопленный камин и согревал, и освещал пространство. Его мягкий свет не бил по глазам, создавал ощущение уюта. Где был Джонатан – не знаю, может разбирался с тем, что я натворил.

Я помнил, как повел себя там, на улице, после того, как впервые попробовал чужую кровь. Это было странное чувство, восхитительное удовольствие, обуявшее меня всего, и потом на смену ему пришла самая настоящая и чистая похоть. Это я еще мог объяснить, правда, мог. Но то, почему я потом оказался в немыслимых фантазиях, а после нашелся в чужом доме, перегрызая горло мальчишке лет пяти, а рядом оказались трупы его матери и отца, которых тоже убил… Я не был к этому готов.

Мне хотелось поговорить с Вильгельмом, который больше не мог передо мной сесть, улыбнуться и начать рассказывать о том, чего я в этой жизни не знал. Мне кажется, что он мог бы подсказать, что стоило делать, или хотя бы был в разы более осведомленным, чем я, мог открыть глаза на некоторые вещи. Но Вильгельм ушел, хотя мне казалось, что внутри жила его личность, и вполне могла прийти на помощь. Но там был не только он. Но и другой.

Могло ли со мной произойти то, что случилось с доктором Генри Джекиллом, героем романа Стивенсона? Раздвоение личности, когда вторая одерживает верх. Нет, не правильно, не раздвоение. Человек отпускает себя и становится чудовищем, когда все моральные принципы перестают для него что-либо значить. Кто мы в глубине души? Хищники, похуже зверей, которым только питаться, грызться и размножаться – радость. Отнимешь разум и способность мыслить, лишишь человека интеллекта – перед тобой не более, чем животное, живущее первичными инстинктами. Сейчас – по опыту лет прошедших, – могу сказать, что я был очень недалек от истины, даже близок, когда сравнивал себя с Джекиллом.

Сон затянул меня, как Кракен, обвивающий щупальцами корабли. На голову наваливалась тяжесть, глаза закрывались, а потому я сдался ему без сопротивления. Сперва пришли тишина и тепло. Знаете, как когда лежишь, дремлешь, но не засыпаешь? Словно дрейфуешь между реальностью и забвением, и тебя окутывают спокойствие и уют. Но, стоило действительно заснуть, как меня обступила тьма, и в этой самой тьме появился Он. Я не видел его лица, только силуэт.

– Ты явился так скоро, – вкрадчивый шепот коснулся моего лица. – Я рад.

– Какая тебе радость, проклятый?

– Как же, – он продолжал. Его голос отзывался шипением, словно бы я беседовал с Великим Змеем, искушающим и науськивающим. – Мой серебряный, я скучал по тебе.

– Кто ты есть и что тебе нужно? – Мне не было той пресловутой радости беседовать с ним. – Яви свое лицо, я не желаю с тобой говорить, не зная что ты и зачем.

– Что тебе в моем лице, Уильям? Позабыл, как выглядишь? – Он расхохотался и обвил меня, обнял всем своим черным существом. Я не мог вздохнуть в его жестком и властном объятии.

– Ты не я, и мной не станешь! – Стараясь выпутаться из вязкой и густой тьмы, я вскинулся, вздрогнул и дернул плечами, но это не помогло.

– Я уже в тебе, мой серебряный, и ты сдашься мне, как уже сдался однажды, – поцелуй пришелся за ухо, его губы коснулись кожи и меня пронзила сильнейшая дрожь.– Помнишь, как ты бился в удовольствии, перегрызая горло тому мальчику? Он дергался в твоих руках, пытался закричать, и, когда твой прекрасный рот наполнился кровью, его предсмертный хрип…

– Хватит! – я закричал и отпрянул. Демон отпустил, тихо смеясь.

– В самом деле, Уильям, – он произносил мое имя так, словно бы я был его любовником, – бежать от себя бессмысленно.

Я старался отдышаться, голову накрыла боль. Я не видел ничего перед собой. Абсолютная тьма, та самая ночь до скончания времен, о которой когда-то говорил Джонатан, поглотила меня всего.

– Ты подчинишься моей воле, мой серебряный, или погибнешь. Другого пути у тебя нет. Ты не справишься, Уильям. Без меня ты теперь ничто, всего лишь оболочка, пусть и бессмертная. Наш милый Джонатан не сможет тебя защитить от всего мира. Но смогу я! И только я! Я – твоя лучшая часть. Сильнейшая. Превосходная.

– Ты слишком высокого о себе мнения, – раздалось в стороне. Голос ласковый и знакомый, казалось, давно утерянный между мирами.

– Какая встреча! Надо же! – Демон обозлился.

– Ты здесь незваный гость, и место тебе – взаперти. – Голос приближался, и я почувствовал, как что-то заслонило меня собой. Он. Защитил.

– И стало быть ты – тот, кто меня изгонит? – Опять смех, отвратительный, эхом отдающийся в пространстве.

– Ты его ад. – Почувствовав касание к пальцам, я ощутил прохладу множества колец, услышал перезвон тончайших браслетов и родное тепло.

– Не сам ли ты его обрек на это существование?

– Ты – порождение тьмы. Злой и бесчувственной. Тебе здесь не место.

– Ты всегда был со тьмой sur un bon pied! Разве не так? – Язвительно и бескомпромиссно, он атаковал словами и пытался вывести моего защитника из себя. – Тебе ли говорить о небесах и свете!

– Бедное сердце не твоя жертва. Ты хищник, и суть твоя – голод. В тебе нет ничего, что отличает благородную тьму.

– Вильгельм, тебе ли говорить об этом, тебе ли говорить!

– Ты гнусь и мерзость. Ты не заберешь его, как свою жертву.

– Ты всего лишь воспоминание. Тебе ничем ему не помочь! – Тогда во тьме прорезалась полоса света, который чуть меня не ослепил. Я вцепился пальцами в руку чародея, который не отпускал моих пальцев, держа в своих решительно и бескомпромиссно.

– Ты забываешься. Я сделал Джонатана мороем, а ты всего лишь жалкое порождение его проклятия.

– Ах, Вильгельм, – он приблизился к моему защитнику и прошипел прямо ему в лицо: – Дьявол борется с Богом, а поле брани – сердце людское. Ты уничтожишь его вернее, чем я сам. – Широкий и довольный оскал появился на его лице. На его чертовом лице, которое было едва ли отличимо от моего собственного. – Я бы на это посмотрел!

– Мерзавец! – Вильгельм вскинулся и вторая рука схватила моего демона за шею, хотя мне самому казалось, что если бы я попробовал его коснуться – он бы эфиром, черным дымом утек из моих пальцев.

– Я – яд в его жилах, самая черная суть, – Демон приблизил лицо, шепча Вильгельму в губы. – Убей меня и убьешь его, – язык коснулся нижней губы Хованского, отчего последний клацнул зубами, стараясь ранить.

– Пошел прочь.

– Я приду за ним, когда ты не сможешь ему помочь, – Демон широко улыбнулся и поклонился, словно придворный шут. – Или же, когда ты сам подчинишься мне, мой милый князь.

– Сгинь. – Вильгельм поморщился, глядя недовольно и даже зло.

– До скорой встречи! – И он исчез. Растворился в обступившей его тьме и рассеялся, гонимый то ли магией Вильгельма, то ли наступающим солнечным светом – где-то в настоящем, в моей реальности восходило солнце.

Мне показалось, что я вовсе не дышал, наблюдая за князем и демоном, а потом вздохнул так резко, что аж заболели легкие. Я смотрел на фигуру Вильгельма, которого увидеть не ожидал. Я был ему рад. На самом деле рад.

– Я думал, что больше тебя не увижу.

– Возвращаться – плохая примета, Уильям, – он не оборачивался, все смотрел в пустоту, где мгновения назад еще был мой личный ад.

– Почему ты здесь и откуда? – Подойдя ближе, я прикоснулся к его плечу. Осязаемый, даже теплый. Вполне себе настоящий и живой.

– Я теперь существую только в твоей голове, – его ладонь накрыла мою. Украшенная четырьмя кольцами: два на указательном пальце и по одному на среднем и безымянном. – И ты должен научиться жить без меня.

– Но ты есть. Почему ты не можешь быть всегда?

– Он прав, Уильям, – Вильгельм обернулся. – Я всего лишь воспоминание. А воспоминания имеют свойства исчезать из памяти, стираться, словно и их не было. Я перестал плутать в подлунном мире, виться за тобой, как тень. Теперь ты должен стать сильнее.

– Научи меня. Направь меня! Я не знаю, куда двигаться и что делать. Мне самому не справиться, как бы…

– …трудно ни было это признавать. Я знаю, Уильям.

– Так подскажи, прошу тебя! – Я схватил его за предплечья, смотря в такие же, как у меня самого. – Помоги мне стать таким же сильным, как и ты.

– Я помогу тебе лишь при одном условии.

– Каком же? – я вглядывался в его лицо, надеясь найти ответ прежде, чем Вильгельм его озвучил.

– Ты станешь сильнее меня.

– Но возможно ли…?

– Тебе решать. И только тебе.

Я проснулся в полдень – так показывали старинные напольные часы, стоявшие в углу комнаты. Все тело ломило, как после продолжительного жара, но я встал, чтобы подойти к письменному столу, где обычно хранил все важные книги, тетради с записями и даже украшения, доставшиеся мне «в наследство» от Вильгельма. Взяв в руки пергаменты, исписанные неровным почерком, в которых Хованский описывает секреты гадания на картах Таро и использовании маятника. То, с чего он когда-то начал. То, с чего стоило начать мне. Я должен был сдержать свое обещание, чего бы мне это ни стоило.