Текст книги "Усобица триумвирата (СИ)"

Автор книги: AlmaZa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Глава двадцать четвёртая. «Зима»

Киликия положила ладонь на печную стену. Тепло тронуло кожу, но стоило чуть отдалиться, как оно уже не грело так сильно.

– Софья, растопи пожарче! Чего тут в охолоди какой-то сидим?

– Слушаюсь, княгиня, – отправилась челядинка за поленьями.

Боярыня Мария посмотрела на Лику, не похожую на озябшую. Давно отвыкшая от климата Царьграда, она имела достаточно горячую кровь, чтобы не мёрзнуть.

– Ты бы накинула что, княгинюшка, – всё же сказала Мария.

– Я не о себе волнуюсь, – взгляд указал на детей, игравших на расстеленных шкурах, – не дай Бог простынут!

– Да, с дитятками-то одни заботы! Это уж я знаю… – боярыня пригорюнилась, вспомнив о своих чадах, умерших младенцами или малолетними от разных хворей. Один сын у них с Ильёй остался. Лика поняла, о чём та задумалась, и постаралась увести разговор подальше:

– Как же зимой тяжело! Никаких вестей не дождёшься, – посмотрев на слюдяное окошко, плотно заделанное до весны, княгиня потёрла его, но всё равно ничего толком было не видать, белая пелена застлала город и округу. Метель кружила и хороводила, загоняя всех под крыши.

– Оно иногда и хорошо, о дурном тоже не узнаешь.

– Пусть дурное обойдёт нас стороной, – перекрестилась Лика. Все её молитвы были направлены на Святослава и Глеба, отправившихся так далеко, да ещё по осенней ненастной погоде! Добрались ли? Не случилось ли что в пути? Как ей узнать об этом? Хотелось иметь крылья и летать, чтобы видеть происходящее в мире.

– Мам, когда Глеб вернётся? – недовольно стукая деревянной лошадкой, спросил Рома. Ему было неинтересно с младшими, он всегда тянулся к старшему брату и предпочитал игры с ним.

– С птичьими стаями, мой хороший. Как птицы к нам вернутся, так и они с отцом.

– А когда это будет? Скоро?

– Роман, ну что ты пристал к матери? Она же тебе ответила! – осадила его боярыня. Тот нахмурился и, надувшись, продолжил цокать конём по полу. – Уж скоро и этого из детской выселять, а, княгинюшка?

– Отец вернётся, сам решит, – отрезала Лика и подсела к Вышеславе, потрогав её ручки – не замёрзли? Нет, кажется, она зря запаниковала, что печь стынет. Но лучше пусть будет немного жарче, чем студить детей. Ребёнок в её животе на днях первый раз пошевелился – вот уж кому точно зима ни по чём! Привыкшая, что эти счастливые моменты всегда делила со Святославом, Киликия скучала по нему невыносимо, но крепилась и не показывала вида, как одиноко ей по ночам, как не хватает его рядом, чтобы посоветоваться, поговорить, пожаловаться, ощутить поддержку. Он оставил ей надёжную охрану, верного Алова со Скагулом, Яна Вышатича, часть дружины, и всё же не то это было, не то, когда он держал её руку, когда можно было спрятаться за его спиной и ни о чём не думать, предоставив ему распоряжаться хозяйством и людьми. А без него всё лежало на ней.

Несмотря на отсутствие князя и гостей – по сугробам ни одного путника не дождёшься, даже торговля замерла, – трапезы у них проходили весело. Киликия настояла, чтобы Алов приводил к столу свою семью. Бояре сначала приняли Илдекен – бывшую печенежскую рабыню – в штыки, молчаливым бунтом выказывали неприятие, не смотрели в её сторону, морщились. Говорить с ней и не требовалось – она сама едва ли произносила слово даже в кругу семьи, хлопотливая, безмолвная и безграмотная, из-за чего отчётливо понимала своё место и никуда не совалась, но и терпеть её присутствие было им в тяготу, так тряслись над благородством своей северянской крови. Хотя это касалось скорее стариков и мужей, приблизившихся к сединам; дети и внуки их вырастали среди печенегов, пришедших сюда ещё с князем Мстиславом тридцать лет назад, и частью тут осевших. Многие после его смерти отчалили в сторону Тмутаракани, но не все, и Алов был не единственный в округе, женатый на дочери кочевника. Именно его суровый, медвежий взгляд норманна вынуждал бояр мириться с чем бы то ни было, тем более неподалёку от отца всегда находился и юный, но уже хорошо владеющий мечом Скагул.

Лика недолюбливала бездеятельное и ленивое боярство, что черниговское, что киевское. Оно не занималось военным ремеслом, презирало духовенство, не считало за людей торговцев, эксплуатировало холопов и ремесленников, за чей счёт жило. И при этом редко когда поддерживало князей, защищающих их же, бояр, дома, их угодья, их земли. Наоборот, самые родовитые бояре вечно пытались показать, что имеют какой-то больший вес, что к ним надо прислушиваться, им надо уступать лучшие места, что князья чуть ли не в их услужении. Всё это напоминало и придворную паутину Константинополя, где сотни вельможных бездельников, жирных нахлебников тянули на себя одеяло, жаждали славы, власти, возвышения, манипулировали императором, угрожая ему заговорами и покушениями. Но там, в Константинополе, Лика была лишь дочерью купца, и не имела отношения к интригам и бестиарию тщеславной охлос, прикидывающейся аристес[1].

Тем не менее, княгиня постепенно завоевала симпатии многих женщин. Жена Севого Мария, после появления Яна Вышатича с женой Марией, ставшая прозываться Старшей, чтобы в кругу своих не путаться, буквально боготворила Киликию за её ум, сноровку, жизнерадостность. Она вдохновила и несколько других боярынь на такое же отношение, а когда одна стала злословить о княгине, немедленно о том доложила. Лика не любила сплетни и разговоры за спиной, поэтому созвала всех, кто присутствовал при дурных словах о ней, и спросила с распустившей язык, чем ей не угодила? Женщина растерялась, покраснела, и чуть не проглотила то, чем молола ещё недавно без раздумий и остановок. Не знавшая, для чего её позвали, она ощутила горький стыд под взорами присутствующих, а те, так же не предупреждённые, немедленно встали на сторону княгини, открестившись от распускания слухов.

– Если я не мила тебе, – сказала Лика боярыне, – я тебя не неволю тратить на меня время и делить со мною стол. Только в глаза говори, чем обидела?

Мявшаяся, жавшаяся и кое-как совладавшая с собой, боярыня Феодора еле слышно произнесла:

– Прости, княгиня, бес попутал! При дочери моей, девице ещё, сказала ты тогда об удах, прости Господь, так я обозлилась! Прости, из-за дочери я разволновалась и посмела…

– Так что же, выходит, это я язык излишне распускаю? – улыбнулась Киликия, не отводя взгляда от женщины. Та задёргала головой, как будто бы отрицая, но очень уж нервно и угодливо.

– Нет, нет, княгиня! Просто дочь моя…

– Рано её ещё приглашать в нашу женскую? Или тебе и самой, всё-таки, неприятно было слышать то, что я говорю?

Феодора замолкла. Сказать, что дочери не место в женской – это лишить ту нахождения среди нарочитых, а вернётся ли оно потом, неизвестно. Кому хочется потерять свой угол у княжеского стола? Сказать, что самой неприятно – опять княгиню обидеть.

– Я поняла тебя, Феодора, – вздохнула Лика, хоть та ничего так и не произнесла, – я воспитана так, а ты – иначе. Это не повод нам с тобой ругаться и оговаривать друг друга. Дочь свою ты воспитываешь так, как считаешь нужным, и я при ней больше не скажу недозволенного. На том и забудем об этом, но коли повторится за моей спиной злой наговор – не спущу этого.

Боярыня едва не рухнула ей в ноги с благодарностями. Конфликт был исчерпан, а о Киликии утвердилось мнение, как о доброй и мудрой хозяйке, так что каждая женщина стала приходить к ней за советом или делиться чем-то, не таясь и не умалчивая. Жаловались на мужей, не знали, как образумить детей, как поступить с челядинкой или имуществом. Впрочем, и челядь относили в основном к нему же, от чего Киликия пыталась переучать, объясняя, что раз уж приняли христианство, то по-христиански должны и всех людей считать равными. Каждый человек – живая душа, беден он или богат, безроден или знатен. Боярыни делали вид, что понимают и принимают, кивали, но спустя несколько дней вновь кричали на прислужниц, могли замахнуться на них рукой или вовсе не обращать на них внимание, как на безмолвную скотину. После замечаний Лики вздрагивали, крестились и спешили на службу в церковь, молясь о том, чтоб Господь послал им христианской добродетели. Уставая от невежества, непонимания, алчности, гордыни, зависти и злобности многих, кем приходилось себя окружат помимо приближённых по сердцу, добрых и верных людей, вроде Марии Старшей, Алова и его семьи, Киликия добиралась до супружеской кровати, захватывая с собой дочку, обнимала её и засыпала, мечтая поскорее дождаться весны.

Дети же от выпавшего снега были в восторге. Когда метель улеглась, улицы и дворы оживились. Пахотные работы забылись до следующего года, дел у народа поубавилось, и молодые бегали играть в снежки, съезжать с ледяных горок на салазках, катать друг друга на санках. Лика эти развлечения тоже любила и, не глядя на то, что княгиня и в положении, с удовольствием садилась в сани, чтобы промчаться немного на морозном ветру, слушая смех сыновей и дочери. Как она только жила в Царьграде без снега? Это настоящее чудо, не сравнимое ни с чем. Замёрзшие реки превращаются в дороги, и по ним вновь оживает движение. Запряжённые лошади издали позвякивают колокольцами, и этот звон сразу всех бодрит и заставляет оживляться – кто-то едет! Странники ли, гости, с новостями или без. Засыпанные снегом крыши теремов дымят из труб белым дымом, и порой кажется, что это пурга поднимается к небу, что снежинки столбом летят снизу вверх, а не наоборот.

Перед рождественским постом все постарались как следует наесться скоромного, употребляя мяса и мёды больше обычного. За столами сделалось тоскливее – сушеные ягоды, соленья да рыба по особым дням, и это было ещё одним поводом не сидеть дома, а гулять, разметывая сугробы, протаптывая в них тропинки, возводя снежные крепости. С нагулянным аппетитом лучше и вкуснее шла самая однообразная пища.

Княжеский двор до темна резвился за городским частоколом, там, где к Стрижени налили высокую ледяную горку. На выставленных скамьях сидели старые бояре – старухи боярыни предпочитали сидеть в тёплых теремах – меж скамьями горели костры, над которыми, в походных котлах, грелись отвары из трав и кореньев, разливавшиеся в кубки и подносившиеся к подмёрзшим губам и проголодавшимся ртам. Ребятня, как стая воробьёв, с шумом и гамом без устали носилась туда-сюда.

Киликия подошла к задумчивому Алову, наблюдавшему за всеми со стороны.

– Об Альвхильд, по-прежнему, нет никаких известий?

– Нет, княгиня, – покачал он большой головой на массивной шее, – едва ли она жива теперь… А если жива, и по своему почину покинула отчий дом без разрешения, то лучше бы ей живой мне не попадаться!

Лика замолчала. Она не поддерживала, конечно, блуда, безбрачных связей, но почему мужчины считают себя в праве отнимать жизнь женщин за проступки? Их, мужчин, убить за измену и любовные соития до свадьбы некому. И в монастырь отправляют лишь девиц, но не юношей. Но самое худшее, что здешние жены, матери, считали правильным и справедливым самое суровое наказание для распутниц. Княгиня не видела, чтоб хоть одна вступилась, если вдруг застигнутую за грехом девицу отец жестоко наказывал. А если бы вдруг, не дай бог, Вышеслава была соблазнена каким негодяем, когда подрастёт? «Нет, Свят никогда на неё руки не поднимет, – уверенно подумала Киликия, – и я не позволю упрятать её в монастырь. Нет, наша дочь не будет подчиняться этим однобоким, оправдывающим мужчин законам».

– Давыд! – отвлеклась она, увидев, как сын нашёл где-то сосульку и пытается погрызть. – Перестань, брось!

Отобрав у мальчика безвкусный леденец, Лика посмотрела на Олега, сидевшего на руках кормилицы, потом на Вышу, игравшую с Софьей.

– А где Рома? – вертанулась она кругом, нигде не видя неугомонного своего отпрыска. – Мария! Лиза! Где Рома?

Женщины, боярыня и челядинка, тоже принялись озираться. Лиза растерянно сказала:

– Только что был здесь…

– Да что ж такое! – придержав живот, княгиня двинулась промеж людей, выискивая свою вечную головную боль, своего самого суетливого и тормошного ребёнка. Впрочем, кто знает, какими подрастут другие? Каким родится очередной? – Рома! Рома! Где Роман? Ян Вышатич, не видел?

Молодой воевода отрицательно повёл лицом.

– Он убежал к горке, с другими детьми, – сказал Скагул, подойдя к ней.

– Спасибо! – сменив направление, Киликия прибавила шагу. Не хватало оставлять без присмотра этого вездесущего чертёнка! Скагул двинулся следом.

Заснеженный берег пестрел детьми от мала до велика. Всматриваясь в их головки и одёжки, Лика никак не могла разглядеть родную. Где же он?

– Рома! Роман! – покличила она. Бояре покосились на неё. Не престало княгине орать, как простолюдинке! Что ж она, кого из девок послать не могла? – Да где же ты? – пробормотала Лика и, придержав юбку, аккуратно села на горку, чтобы скатиться вниз.

– Княгиня! – не успел её придержать Скагул и, приставленный охранять семью Святослава, снова поторопился за ней.

Ступив на замёрзшую Стрижень, Киликия начала волноваться не на шутку. Романа нигде не было. Вылавливая из толпы мальчишек, она заглядывала им под шапки и убеждалась, что это не он. Снова не он. Наконец, повернувшись в ту сторону, где река впадала в Десну, она увидела одинокий силуэт с палкой. Невысокая фигурка стукала себе под ногами лёд, как будто бы пытаясь воткнуть свой посох.

– Рома! – крикнула Киликия и рванула вперёд в тот же момент, в который сын на глазах пошатнулся и, подкашиваясь, стал уходить вниз, под надломившееся ледяное покрытие Стрижени. – Рома!!!

Не думая больше ни о чём, кроме того, что если течение утянет его под лёд, то сыну конец, Лика разбежалась и, прыгая вперёд, повалилась и протянутой рукой успела схватить ребёнка за пальцы.

– Мама! – перепуганный, отчаянно сразу же завизжал он, плача и барахтаясь. – Мама! Помоги!

– Держу, держу! – ощутив резкую боль в животе, которым ударилась, Лика потянула сына на себя. Лёд стал хрустеть и трескаться и под ней. – Ромочка, не брыкайся, осторожнее!

Она попыталась потянусь его на себя. Обернувшись, увидела приближающегося Скагула:

– Стой! Лёд не выдержит! Не подходи!

Юноша немедленно сообразил и отступил, ища глазами какой-нибудь длинный шест, большую деревяную балку.

– Мама! – заплакал уже от холода Рома. Ледяная вода промочила одежду, сковывала движения.

– Осторожнее, осторожнее! – Лика подцепила его второй рукой и, вопреки разрастающейся где-то в организме боли, сцепила зубы и вытянула сына к себе, прижав скорее к груди. – Тише, тише, не шевелись, Ромушка, не шевелись…

– Мам! – уткнувшись в неё, захныкал он.

– Всё хорошо, тише, – но предательский звук ломающегося льда вывел её из спокойного оцепенения и, понимая, что сейчас раскол пойдёт дальше, Лика отодвинула от себя сына. Под их двойным весом лёд не выдержал. Княгиня толкнула со всей силы в сторону Скагула Романа, и тотчас рухнула в ледяную воду сама, замечая, как белоснежная поверхность реки, на которой она только что была, покрылась алой кровью.

Полоцк

Всеслав вошёл в душную, чадящую от жгущихся трав комнату сестры. Нейола сидела в состоянии, похожем на транс. Перед ней были разложены странные инструменты её ведьмовства: пучки сушенных кореньев и веток, кости животных, камни, деревянные дощечки, на которых вырезались какие-то символы. Уста девушки мелко перебирали неясные слова. Князь посмотрел на неё, будто не слышавшую его прихода, не шелохнувшуюся. Вздохнув, решил пройтись, разглядывая необходимые для разных ритуалов и обрядов предметы. Он не часто заглядывал к сестре, предпочитая наведываться к тем девицам, с которыми можно было удовлетворить его вечно похотливую по-звериному плоть. Ночь без женщины для него была напрасно прошедшей, но в последнее время страсть немного поутихла, потому что Всеслав не мог получить в постель одну, наиболее желанную.

На стене висело изображение солнца, а перед ним горел открытый очаг. Перед очагом разложены были какие-то фигурки. Князь присел, разглядывая пять тряпичных кукол. Трогать не стал – мало ли что сестра с ними делала? Она лучшая вайделотка из ныне существующих. Может, последняя настоящая, способная творить чародейства и языческую магию.

Пять кукол были в юбочках, и лежали достаточно близко к огню, чтобы нагреться и рано или поздно сгореть. «Интересно, почему их пять? – задумался Всеслав. – Да, сыновей у Ярослава осталось пять, но в юбочках они не ходят, в отличие от их жён…». Их жён! Всеслав поднялся с корточек, осознав, что сестра наводит порчу или пытается извести жён родичей.

– Нейола! – не разбираясь, которая кукла какую княгиню изображала, вскричал Всеслав и отопнул их ногой от огня подальше.

Девушка открыла свои чёрные, бездонные глаза. Они были полны злобы, потому что она поняла по звукам, что он испортил. Они встретились взглядами.

– Ты с ума сошла?! – указал Всеслав на пол и разбросанные миниатюры княгинь. – Ты что делаешь?!

– Это ты что делаешь? Мы с тобой решили, что на самих Ярославичей хворь и проклятье наводить нельзя – они наша кровь, и мы сами можем пострадать. Но извести их жён, чтобы не дали больше потомства, я могу! И собираюсь это сделать!

– Нет! – Всеслав ещё раз пнул одну куклу подальше в угол, потом вторую в другой. – Нет, ты этого делать не будешь!

– Из-за неё? – Нейола едко ухмыльнулась. – И кто из нас ещё сошёл с ума, брат?

– Я говорил тебе, чтобы ты оставила её мне!

– Самую плодящуюся? – поморщилась Нейола и поднялась, оправляя длинное платье. – Давай, жди, пока она родит Святославу столько отпрысков, что ни тебе, ни твоему сыну никогда не увидать киевского стола! – девушка подошла к очагу и бросила туда щепотку чего-то пахучего. Извиняющимся взглядом посмотрела на символическое солнце. – Сейчас Корочун[2], тёмные боги лучше всего слышат наши просьбы, у них больше всего силы, пока Сварог уходит на покой. Я могла бы столько сделать! – Нейола обернулась через плечо на брата. – Мужчины всегда слабы своим зудящимся удом! И ты не исключение! Если бы вы не шли у него на поводу, добивались бы гораздо большего!

– И чего ради? Чтоб как ты не ведать никаких удовольствий? – повёл чёрной дугой брови Всеслав. – Каждому своё, сестра.

– Ты знаешь, что моё девство даёт мне силы.

– И озлобляет тебя до невозможности. – В дверь постучали. – Войдите! – разрешил князь, словно это были его покои. Нейола промолчала, но недовольно отвела глаза.

Вошла челядинка, в полумраке не сразу нашедшая, в какую сторону поклониться. Увидев Всеслава, обратилась к нему:

– Любава родила, князь.

Он некоторое время стоял неподвижно, как не понимающий, какое отношение имеет к этому событию? Потом отмер.

– Кто? Мальчик или девочка?

– Мальчик.

– Благодарю. Можешь идти, – махнул он девице, и та растворилась. Любава была его возлюбленной до того, как он увидел Киликию. Простая девушка, он встретил её в деревне, возвращаясь в охоты. Она оказалась невестой кузнеца, но это князя не остановило – соблазнил её и увёз к себе в терем. Несколько месяцев пылал страстью, не выпуская из своих объятий, но в конце концов остыл. А последствие явилось сейчас. – Сын, стало быть… – не без гордости произнес Всеслав.

– Как назовёшь?

Недолго подумав, князь ответил сестре:

– Глеб[3].

Нейола вспыхнула:

– Как её первенца?! – если бы слова умели превращать в яд, они бы кипящей пеной полились изо рта вайделотки. – Может, ты ещё и покрестишь его?!

– А если ради признания нас в Киеве понадобится это сделать? Тоже будешь против?!

Сестра разве что не задохнулась от осквернения веры их предков, но в то же время жажда власти и тщеславие её были достаточно сильны, чтобы не воспротивиться однозначно подобному решению.

– Только если ты не кривишь душой, и именно это сам посчитаешь причиной…

– Пойду, проведаю Любаву, – направился на выход он, чтобы не слушать нотации. На пороге задержался: – Будь ласкова, не повторяй своих обрядов.

Сжав кулаки, Нейола так сомкнула челюсти, что скулы чуть не свело от напряжения. Тем не менее она покорно поклонилась, показывая брату, что считается с его волей.

Всеслав шёл на женскую половину теремов. Там жило несколько его наложниц, к которым ходил по настроению. Но ни на одной он не был женат и жениться не намеревался. Что за христианские глупости, связать себя узами с одной женщиной, чтобы только её дети считались законными и имели право называть его отцом? Нет, все его сыновья и дочери были равны в своих правах, все могли получить от него наследство, все должны будут стать княжичами и княжнами. Язычники из народа, правда, женились и по языческим традициям, но он-то князь, ему положено не лишать такой чести, как возлежание на княжеском ложе, как можно большее количество девушек.

Не дойдя до светлицы Любавы, Всеслав услышал горькие всхлипы и понял, что кто-то плачет. Поозирался. Звук доносился из тёмного угла. Шагнув ему навстречу, князь разглядел Альвхильд, уткнувшуюся в ладони. Её плечи подрагивали.

– Что случилось? – спросил он её. Девушка, застигнутая врасплох, резко выпрямилась. От жара стыда на щеках обсохли слёзы.

– Князь! Нет, ничего…

– Зачем ты обманываешь? Я же видел, что ты плакала.

– Нет, я…

– Ну же, ты можешь сказать мне всё, – улыбнувшись, он положил ей руку на плечо. Раскосые печенежские глаза матери и острые норманнские черты отца делали её очень привлекательной. Но Альвхильд молчала. – Бедная девочка, я – хозяин здесь, и являюсь защитником всех обделённых и обиженных. Если ты поделишься со мной своей печалью, я постараюсь помочь тебе.

– Я не смею…

– Ты скучаешь по дому?

– Да… то есть, нет. И это тоже. Но дело… дело… в том…

– Кто-то обидел тебя? – догадался Всеслав. Альвхильд стыдливо осунулась и спрятала глаза. – Переплут?

Вновь начиная дрожать и всхлипывать, девушка отвернулась:

– Я не нужна ему больше! Он… он… ходит к другим женщинам!

– Ну-ну, – князь сжал её плечо и, развернув к себе, обнял. Стал гладить по волосам. – Мужчины таковы, девочка моя, что им постоянно нужно что-то новое. Это не значит, что ты не нужна ему больше. Это значит, что ему иногда нужно что-то ещё.

– Я… я думала, – удерживая рыдания, лепетала она, – что он женится…

– Альвхильд, – назидательно, с лёгким укором Всеслав оторвал её от своей груди на вытянутых руках и посмотрел в глаза, – ты же видишь, у нас это ни к чему. Для чего все эти свадьбы, венчания? Что они дают?

– Честное имя…

– А разве ты совершила что-то дурное, чтобы опорочить своё имя? Я ничего такого не заметил.

– Но…

– Ты смелая и отважная девушка, Альвхильд. В тебе ничего не изменилось от того, что Переплут отправился к какой-то другой. Ты всё так же красива, молода и умна.

– Я… я даже не знаю… – успокаиваясь, покраснела она ещё гуще, когда Всеслав вытер её щёку от слезы.

– Знаешь, что? Ступай в мои покои и подожди там, хорошо? Мы с тобой поговорим по душам, и я, верь мне, сумею тебя убедить, что никаких причин для расстройства нет. Договорились? – он приподнял её лицо за подбородок. Альвхильд робко кивнула. – Ступай!

Отпущенная, девушка мелко пошагала в указанном ей направлении. Всеслав азартно улыбнулся вслед уходящей, закусив от пробуждающегося вожделения губу. В конце концов, у него сегодня родился сын, и требуется отметить это как-то.

Примечания:

[1] Охлос по-гречески «толпа», низшее население, а аристес «знать», избранные, благородные

[2] Как раз период рождественского поста и сам языческий праздник зимнего солнцестояния. Корочун – от слова «короткий», самый короткий день в году

[3] С сыновьями Всеслава в истории большая путаница, поскольку они упоминаются в разном порядке и не совсем ясно, всегда ли они называются только по крестильному имени, или и по данному при рождении (как например Рогволод, старший сын, скорее всего по-христианскому имени был Борисом, но некоторые историки считают, что Борис – это другой сын, а Рогволод – это только Рогволод). Но если взять самую распространённую версию последовательности сыновей Всеслава, то будет Рогволод, а затем Глеб, Роман, Давыд и ещё двое. Мне показалось любопытным, что у Всеслава сыновья частично названы так же и в том порядке, что и у Святослава Черниговского, что послужило одной из причин выстраивания именно такой любовной линии в произведении