Текст книги "Усобица триумвирата (СИ)"
Автор книги: AlmaZa
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
Глава девятнадцатая. «Чернигов»
Дождь лил заунывно, по-осеннему, и Киликия иногда отрывалась от шитья детских платьиц и поглядывала на размокший двор за окном женских светлиц, смотрела, как стараются обойти образовывающиеся лужи челядины, прикрывая головы корзинами, чтоб не промокнуть до нитки, как проседают в разжиженной земле их лапти. В такую волглую погоду, в такую хлябь и собаки носов из будок не высовывают, что уж говорить о любях? Серое небо низко висело, не предвещая ясности ни сегодня, ни завтра. Где-то вдалеке грохотнул гром.
– Княгинюшка, – отвлекла её боярыня Мария, – а ты ведь в Царьграде родилась?
– Да, в нём самом, – без желания кивнула Лика.
– А расскажи о нём что-нибудь, – женщина провела рукой по присутствующим девицам и другим боярыням. – Нам всем любопытно будет послушать. – Всего их тут сидело семеро, не считая прислуги, заходившей и выходившей туда-сюда, и четверых княжеских детей. Старший, Глеб, где-то носился с друзьями, обретёнными здесь, и более давними товарищами, сыновьями Алова.
– Что о нём рассказывать? – вздохнула Киликия. – Я его несколько лет не видела, может быть, он сильно изменился.
– А какой он был, когда ты его видела?
– Какой… Стены там всюду каменные. И дороги выложены камнями, от чего улицы кажутся светлыми-светлыми. Там всегда тепло, а летом – очень жарко. И деревья там другие, и еда на торге такая, какую тут не найти…
– А что там едят? – всё сильнее загорались глаза женщин-слушательниц, которые и вообразить себе не могли, как именно может быть «по-другому». Они никогда не покидали пределов Чернигова. В эту слякотную и влажную пору приятно было попредставлять себе заморские края, где всё красочнее, богаче и лучше.
– Разное… Фруктов много весь год. Не только сушёных, а почти всегда свежих. Финики, персики, цитроны…
– Цитроны? Что это?
– Как бы объяснить… Они желтые, размером с яблоко, только кожура у них плотная, а внутри сочная, кисловатая мякоть.
– На что они похожи по вкусу[1]?
– Не знаю, Мария. Я ничего подобного тут не видела. На зелёные яблоки? Только они твёрдые, а цитрон – мягкий внутри. И пахнет немного мелиссой, что ли… Ешь, и лицо само сжимается, но если его добавить куда, то угощенье чудное. Орехи в Царьграде сладкие, а вина кислые – не такие, как здешние мёды.
– Должно быть, там невероятно! – пролепетала одна из боярских дочерей. – А дожди там часто идут?
– Не так, как здесь, – княгиня опять бросила взгляд на двор, – сейчас там ещё тепло и солнечно.
– Хорошо там… – сделала вывод спрашивавшая.
– Только замуж ты там вряд ли бы вышла, – хитро покосилась на неё Киликия.
– Почему?
– Мужчины ромейские[2] избалованы и изнежены, они бездеятельны и ленивы. Они не хотят быть торговцами, считая это для себя низким, и отдают этим заниматься армянам и иудеям, они не хотят быть воинами, и нанимают для охраны своей собственной земли варягов, русинов, болгар, печенегов, даже эфиопов.
– Эфиопов? Кто это?
Киликия представила, что ей придётся объяснять о людях с тёмной кожей, каких тут никогда не встречали. И потянется ряд новых вопросов:
– Просто ещё одни иноземцы.
– Почему греки такие ленивые? – хмыкнула одна из боярынь. – Господь даровал им богатство, плодородие и вечное тепло! А они это не ценят?
– В том-то и дело, они привыкли жить слишком хорошо, у них долго не было нужды что-то делать, и они отвыкли от трудов праведных, – Лика погладила по голове сидевшего у её ног Давыда, игравшегося вырезанной из дерева лошадкой, – некоторые ромеи ради праздной и сытой жизни готовы лишиться своих мужских удов[3], стать евнухами и оказаться во дворце с высоким саном. Мужество там не в почёте…
Боярыня, которая была матерью любопытной девицы на выданье, перекрестилась на образа в углу и посмотрела на княгиню так, будто та сделала что-то святотатственное:
– О таком при незамужних говорить не нужно!
– А что такого я сказала? Неужели она не знает разницы между собою и мужчинами?
– Это она после свадьбы узнавать должна! – упрямо возразила сердобольная в воспитании мать. Киликия разозлилась. Почему девушек нужно держать в полном неведении? Чтобы они боялись? Стыдились? Ничего не понимали? Какая глупость! Но негодованию её не позволил вырваться вбежавший в светлицу Глеб:
– Мама, мама! Тятя едет!
Всё вмиг улетучилось из головы княгини, и она поднялась, протягивая руку за верхним платком:
– Как? Где? Откуда?
– Перенег прискакал вперёд вестовым! С Любеча едут!
– Присмотрите за детьми, – бросила Киликия и, наспех покрываясь, поспешила к главному крыльцу. Жаль, что женские комнаты не выходили на ту сторону! «Едет, он возвращается!» – счастливо забилось женское сердце, не ждавшее в такую погоду известий, и через минуту она уже стояла на ступенях, вглядываясь вдаль, где виднелись всадники. Проводившие её взглядами женщины переглянулись между собой и, приглушенно, как бы без умысла, друг между другом заметили, что не пристало носиться мужу навстречу, тот сам должен решать, когда прийти к жене или позвать её. «Гречанка, – подытожила та, что возмутилась словам о мужских удах, – всё у них с ног на голову!»
Принявший поданный ему кувшин с водой, утоливший жажду Перенег поклонился вышедшей Киликии:
– Доброго здравия, княгиня!
– И тебе, добрый вестник! Всё ли хорошо?
– Иначе и быть не может, – просиял он, подмигивая.
– Долго вас не было. Я от Святослава грамотку ещё две недели назад получила, если не далее…
– Завернули немного в Новгород.
– Отпусти из дому! – в шутку поругалась Лика, нетерпеливо предвкушая долгожданную встречу. – Назад потом не загонишь…
– Мой дом, княгиня, в седле, а седло там, куда князь направит.
Святослав тем временем спешился за воротами, отдал коня челядину. Он тоже издали увидел, что жена стоит на крыльце и ждёт его. В груди разожглось и, приосанившись, забыв о дорожной усталости, князь быстрым шагом подоспел к Киликии. Плевав на всех, кто присутствовал во дворе, прижал её к себе и тесно обнял, сомкнув кольцом сильных рук. Лика закрыла глаза, счастливая и успокоенная его возвращением. Ткнулась носом в плечо, до которого едва доставала, хотя не была миниатюрной. Оторвавшись, чтоб полюбоваться родным лицом, она подняла ладонь и коснулась густой мягкой бороды.
– С возвращением, любовь моя.
– Как дети? Как ты?
– Все в здравии.
– Ты – ангел дома моего, – улыбнулся Святослав и, поцеловав её в лоб, шепнул: – Соскучился.
– Куда ж ты в такой дождь ехал? Промокший, застудишься!
– Согреюсь, – многозначительно впился он ей страстными глазами в глаза, – возле тебя мне холод неведом. И дождь не стена, сквозь ехать можно!.– Против воли оторвавшись от жены, он огляделся, уловив спешные отвороты голов: зеваки не преминули поглазеть на воссоединение княжеской четы. Только Алов и Скагул стояли, продолжая прямо смотреть и приветствовать приезд хозяина. А Глеб, прибежавший за матерью, получил возможность втиснуться и прижаться к отцу. – Ну, надобно б и баню затопить с дороги! Чумазый и грязный я, как чёрт! Скагул, будь ласков, распорядись!
Киликия ждала в княжеской спальне, зная, что прежде, чем идти ужинать, Святослав заглянет сюда. Он не позволял себе являться к ней немытым с дороги, неопрятным, всегда сначала приводил себя в порядок. На Волыни до них никому не было дела, и они, бывало, шли в баню вместе: она тёрла ему спину, поливала из ковша. Но здесь они оказались в центре внимания, и боярыни то и дело норовили сообщить Лике, как у них тут принято, какой заведён порядок. И в этот порядок не входили общие помывки жены и мужа. У холопов – можно, а у князей для того челядь имеется, чтоб подсоблять в бане.
Святослав вошёл в свежей рубахе, в новых штанах, пахнущий травами, берёзой и хмелем. Вошёл, наклоняясь в дверном проёме – редкий умещал его во весь рост, разве что церковные порталы. Распустившая свои длинные чёрные волосы, Лика подалась было вперёд, к нему, но так и осталась на кровати, заметив изменившееся выражение лица мужа. Брови его опустили тень на светлые глаза.
– Что с тобой, сокол мой? – посмотрела она на него. Святослав молча прошёл к кровати. Поставив руки в бока, оглядел спальню. Не глядя на жену, произнёс:
– Алов сказал, что Всеслав здесь был в моё отсутствие?
Княгиня глубоко вдохнула. Вот уж кого ей не хотелось бы вспоминать сейчас, в такой радостный момент! И что это за намёки?
– Здесь?
– В Чернигове.
– Да, проездом.
– Зачем же он заехал? – теперь глаза Святослава, суровые, злые от ревности, уставились на неё.
– Алов должен был тебе это сказать. Передал мне письмо от брата, отметил свой языческий праздник и уехал.
– И вы тоже с ним его отмечали! – пока ещё спокойный, голос князя всё же звучал грозно.
– Бояре захотели. Мы поехали посмотреть. Мы не отмечали, а любопытничали, – улыбнулась Лика кокетливо, дотянувшись до руки супруга и призывно её погладив, – иди ко мне…
– И что твой брат пишет? Что-то важное? – вроде бы начав оттаивать, Святослав всё же пытался сохранить важность, серьёзность. Он безмерно ревновал Киликию, но, хотя доверял ей так же сильно, князь подготавливался к тому, чтобы сказать о своём очередном отъезде, а это предвещало бурю, гнев со стороны Лики. Значит, надо было сделать её хоть немного виноватой, показать, что у неё нет права злиться на него, ведь и она его разозлила. Семейная дипломатия.
– Да так, о домашних мелочах.
– Али Всеслав тебе любовные записки подаёт? – прищурил глаза Святослав.
– Любовную записку я бы порвала и бросила ему в лицо!
– Могу я взглянуть на эту византийскую весточку? – не сомневаясь в словах жены, князь всё же иногда был заносчив в проявлении характера. Упрямый и гордый, он не мог бы взять, и быстро сдаться, показав, что подозрений никаких и не было.
– Какой же ты досужий! – Лика встала и подошла к коробу, где хранила письма или важные записи. Ей скрывать было нечего, поэтому она даже не обиделась на допрос и требования доказательств. Ей нравилось, что Святослав, наконец, забыл о своих княжеских делах, и увлечён ею, думает о том, как она проводила время без него. Совсем как раньше, до смерти кагана Ярослава. Открыв крышку, Киликия стала перебирать берестяные и пергаментные листки. Письмо от брата лежало сверху, поэтому её сразу изумило, что оно не попалось на глаза. Теперь его не было. Лика наспех поворошила содержимое короба. Казалось, что она в упор не видит того, что должно там быть. Сглотнув, княгиня попыталась не показать Святославу, что не имеет того, о чём он спросил. Однако весть от брата не появлялась, и Лика вытряхнула всё из короба на сундук, начав разбирать и просматривать каждый клочок.
– Что? Нет его? – удивился Святослав. Ведь он так, упорства ради допытывался, веря во всё, что сказала Лика. Она обернулась к нему:
– Должно быть, завалилось куда-то… Может, я его в другую светлицу унесла, туда, где ответ писала?
– Странно оно как-то запропастилось, – скрестил руки на груди Святослав, теперь по-настоящему начав переживать. А если домогательства Всеслава не шутки? Если он способен обольстить его жену?!
– Мне его Скагул передал! У него можешь спросить, что оно было!
– Скагул читать не умеет, что он скажет? Да, было, но что в нём написано и кем?
– Господи, неужели ты думаешь, что я стала бы хранить записку от Всеслава?! Этого… этого безбородого дикаря, пахнущего псиной!
– Не стала. Видимо, ты прочла её и сожгла.
– Не говори таких нелепостей! Не писал он мне ничего!
– Тогда где письмо?
– Не знаю! Оно было здесь… – Киликия только начала задумываться, как её озарила догадка: – Альвхильд!
– Причём тут она?
– Алов разве тебе не сказал, что она пропала, когда уехал Всеслав?
– Он сказал, что она пропала, но без подробностей. Так, она исчезла в день отъезда полоцких гостей?
– Да! Она могла забрать его…
– Зачем?
– Откуда мне знать? По наущению Всеслава? Чтобы мы с тобой поругались?
– А зачем ему это, если он за тобой не увивается? – подошёл к жене Святослав, уже по-настоящему бушующий ревностью. Попадись ему сейчас Всеслав – переломал бы ему все кости. – Значит, увивается?
– Он просто любезен.
– С чужими жёнами не любезничают! Если те сами повод не дают…
– Я не давала!
– Откуда мне знать?
– Я вины не имею, и оправдываться не собираюсь! – отвернулась она, начав убирать всё высыпанное обратно в короб. Святослав схватил её под локоть и развернул обратно к себе:
– Не зли меня, Лика!
– А что я могу ещё сделать, Святослав Ярославич? Клясться перед иконами?
– Не называй меня так, – сбилась с него слегка спесь. Киликия обращалась к нему так только если была сильно-сильно задета и обижена. Вместо уважительности в этой официальности чувствовалось унизительное пренебрежение и отчуждение.
– А ты со мной так не разговаривай!
– Я муж твой! Я могу с женой говорить, как пожелаю!
– Тогда другую себе жену найди, а я в Царьград уеду, к отцу и братьям!
– Прекрати вечно вертеть мною, злодейка! Ты мою веру в брак знаешь, я другой жены иметь не могу и не желаю, одна только быть должна. А вот женщину я себе вторую заведу – тихую и покорную, которая не станет из меня верёвки вить, как ты! Я же князь, Лика, ну имей же ты совесть, – ласковее провёл он по её плечу ладонью, поднял руку выше и нежно коснулся пальцами щеки.
– А я разве не княгиня? Заведёшь вторую женщину – и я себе найду кого-нибудь.
– Убью тогда вас обоих! Слышишь? Убью тебя, если ты другому отдашься! Не пощажу за измену!
– А сам мне изменять размечтался? Или я тоже тебя убить должна?
– Да неужто ты поверила, что способна хоть одна другая сравниться с тобой? Занять твоё место? Ты – единственная моя, и никакой другой мне не надо, – притянув к себе Киликию, Святослав жарко поцеловал её в губы. Злость разожгла кровь, разогнала её по венам, и возбуждение захлестнуло с головой. Ему стало не до выяснений, он ведь действительно скучал по жене до дрожи, до боли, до с ума сводящей тоски. Подхватив её на руки, Святослав положил Лику на кровать и стянул спешно рубаху через голову. Опять принялся целовать любимые губы, пока Киликия, придержав его, не произнесла тихо:
– У нас будет ещё один ребёнок, Свят. Как могу я думать о ком-то другом, кроме тебя?
Посмотрев друг другу в глаза, они больше ничего не стали говорить и слились в объятиях.
После ужина супруги вновь лежали в постели, и Святослав, передумав все варианты отговорок и оправданий, всё-таки собрался с силами и отважился, произнеся правду, как она есть:
– Мне нужно будет уехать в Тмутаракань.
Киликия повернула к нему лицо, и от взмаха её чёрных ресниц у него потянуло в груди – как же она красива и лучезарна, как благородна и умна!
– Когда?
– До морозов надо бы добраться дотуда.
Княгиня приподнялась, опершись на локоть:
– Но, значит, ты с нами едва месяц проведёшь?
– Да.
– А обратно… – Лика прекрасно знала, как ходят суда и как проходить путь по Днепру. – Только весной?! – округлились её лазурные очи.
– Да, – снова скупо подтвердил Святослав.
– Но нельзя ли тогда поездку до весны и отложить?
– Изяслав хочет, чтобы я там побывал. Он обиделся на меня за некоторые слова… Я не поддержал его в походе на чудь. Видимо не хочет, чтобы я снова пытался ему указывать, что делать, когда вернётся в Киев из Новгорода.
– Но почему ты должен ехать, если это его блажь? Останься.
– Если я его слушаться не буду, то кто будет, ласточка моя? Я второй за ним, второй по старшинству. Моё неповиновение – это пример для младших. Нам не нужно новых усобиц, Лика. Чем покорнее буду я, тем более мирно будет на Руси. Пускай во Всеволоде я уверен, но вот Вяча… я заезжал к нему в Смоленск, не нравится мне, как он там от рук отбился. Жену расстраивает, до ребёнка дела ему нет, не говоря уже о княжестве… У Игоря голова на плечах есть, но кто знает, не надоумит ли кто его там, на Волыни? Вдали от нас, братьев. О Ростиславе и говорить нечего, Вышата там разжёг пламя мятежа, только и смотри, чтоб не превратилось это в греческий огонь, который пожжёт наши земли.
– Так и тем более ты нужен здесь! Что делать тебе в Тмутаракани?
– Это окраина наша, выход к морю. Там тоже нужен глаз да глаз.
– Но почему ехать должен обязательно ты? Всюду ты! Вас пятеро, в конце концов!
– Тмутаракань я себе взял, по праву Черниговского князя. Стрый Мстислав владел всем этим. А коли взялся, мне и отвечать за всё.
– Как я без тебя проживу целую зиму? Эти недели были самой долгой разлукой с тех пор, как ты назвал меня своею. А ты хочешь заставить меня мучиться ещё больше?
– Да разве же сам я оставляю тебя с лёгким сердцем? Обо мне ты не переживай. Себя береги, – он положил ладонь на её живот, – вас обоих береги. А я Глеба хочу с собой захватить, пускай привыкает к княжьей доле, учится…
– Да ты что?! Ему всего восемь вёсен!
– Пора выходить из детства и из-под материнского подола. У тебя хлопот и без него наберётся, а вернусь – ты уже с пятым сыном будешь.
– Дай Бог, – улыбнулась Киликия, пытаясь заранее примириться с разлукой. Никогда ещё грядущая зима не казалась ей такой безнадёжно холодной и недружелюбной.
Примечания:
[1] Родина цитрусовых – Азия, первая разновидность, попавшая в Европу, был цитрон, а об апельсинах, лимонах и мандаринах не имели представления вплоть до XII века, когда первые лимоны стали попадать в арабские страны. На Русь лимон и апельсин впервые попали не раньше XVII века
[2] На Руси византийцев называли греками, сами же византийцы называли себя ромеями, считая себя наследниками Римской империи – римлянами. Ромеями (румеями) их так же называли соседи восточнее от Византии: персы, арабы и др. Греки же – латинское название, так называли их в Европе, которая считала как раз себя истинной наследницей Рима. Из этого можно сделать вывод, что на Древней Руси было весьма значительное и недооценённое исторически влияние со стороны Европы, раз несмотря на прямые связи, дипломатические и экономические отношения, принятие христианства и культуры от Византии, на Руси всё равно приняли латинское название, а не византийское
[3] Уд – то же самое, что «член», но вообще имело и общее значение любого конца тела: рук или ног
Глава двадцатая. «От дома»
Как ни тяжело было Святославу покидать жену и семью, а необходимость тянула в путь. Но на этот раз он брал с собой первенца, Глеба, и это было хоть какое-то утешение. Киликия теперь отпускала с вдвойне тяжёлым сердцем, ведь так надолго ни от кого из своих детей она ещё не отлучалась! Княгиня не спорила, зная, что сын растёт и не вырастет настоящим мужчиной, если держать его при себе и беречь от всего. Доверяя мужу, она благословила их и могла лишь ждать возвращения.
Погрузившись с дружиной на струги, они сплавились по Десне к Днепру, и по нему достигли Киева. У пристани творилось светопреставление – гурьба народу, торговцев и покупателей, заморских купцов и воинов, церковников и ремесленников толпилось у готовившихся к отплытию суден. Направляющиеся в Византию были последними до весны, и на зиму киевские порт и торг значительно поутихнут. Святослав, проходясь меж галдящих отоваривающихся и сбывающих свои товары, приглядел красивые паволоки[1], приобрёл две сажени, купил резную шкатулку, украшенную рыбьими зубами[2], пряностей восточных, заплатил местным продавцам, чтоб отвезли в Чернигов к княгине. По сходням на греческие корабли вели связанную полонённую чудь и других рабов – свидетельство состоявшегося удачного похода. Они станут слугами ромейских аристократов, превратятся в евнухов или наложниц, и никогда уже не вернутся обратно.
Поднявшись в детинец, князь отправил Глеба с Перенегом отдохнуть с дороги, а сам пошёл к старшему брату, но не застал того в хоромах. За столом, взвешивая дирхемы[3], сидел Ефрем. Казначей, увидев кто явился, поднялся и поклонился в пояс.
– Где Изяслав? – отмёл долгие приветствия Святослав. Он от проезжих купцов ещё в Чернигове получил весть, что каган вернулся из Новгорода, так что должен был быть тут.
– Изяслав Ярославич ушёл к Копыреву концу, там медведя дрессированного показывают и плясуны какие-то свои забавы.
– Вот как… А великая княгиня где?
– В церкви, должно быть, служба же идёт.
Святослав кивнул и отправился в храм. К развлечениям брата присоединяться желания не было, да и гадать нечего – наверняка где-то там, с ним, боярин Коснячко, его дочь, и другие люди, смущавшие представление Святослава о том, кто должен окружать кагана, с кем он должен советоваться.
Поднявшись на хоры, он нашёл Гертруду, окружённую своими нарочитыми. Была среди них и тщеславная красавица Красмира, хотя и мечтавшая сама заделаться княгиней, и понимающая, что женатый князь её таковою уже не сделает, а всё же влюбленная глубоко в черниговского Ярославича. Девицы и их матери поклонились появившемуся князю, а повернувшейся к нему Гертруде он поклонился сам.
– Приветствую тебя, сестра.
– Святослав! – она устало улыбнулась. Не потому, что была уставшей, а потому, что лицо её – лицо забытой и нелюбимой жены – носило на себе отпечаток этой скорбно-разочарованной участи. Чем дольше она была супругой Изяслава, тем сильнее делалась набожной, меланхоличной и смиренной, что совсем её не красило, а потому ухудшало отношение к ней кагана. Но, сестра короля Польши, Олисава оставалась фигурой почтенной, важной. – С прибытием.
– Благодарю. Как вы здесь поживаете? – встал он рядом с ней, чтобы говорить тихо и не мешать службе. Перед матерью стояли Святополк и Ярополк, без особого понимания в глазах разглядывающие фрески на стенах и очевидно не слушающие речи священника.
– Слава Господу нашему! Живы.
– Я хотел поговорить с Изяславом, но его не было в тереме, и пришёл поприветствовать тебя. Почему ты не с ним? Мне сказали, что он ушёл любопытствовать какими-то диковинками.
– Бесовство, – перекрестилась Гертруда и, ненужная в постели, забытая в сердце, иногда в смирении своём она прятала попытки возвыситься добродетелью, – лучше бы он со мною здесь был. Вёл бы себя, как подобает христианину!
– Ты жена ему, выговори, повлияй.
Взгляд женщины, отчаявшийся, стал немного оскорблённым. Ей одновременно и хотелось попросить братьев образумить мужа, и не хотелось жаловаться, признавать своё бессилие.
– Кагану никто указывать не должен, – чтобы не злиться и закончить эту тему, Гертруда пробормотала: – Место ли и время для праздного речения? – указала она глазами вниз и, перекрестившись, всем своим видом призвала Святослава замолчать, присоединиться к одухотворённому проникновению в молитву. У него на это не нашлось ни времени, ни желания. Бросив взгляд вниз, он увидел брата Всеволода и осторожно, бесшумно пройдя обратно к лестнице, спустился к тому.
– Володша! – пробравшись к нему мимо прихожан, коснулся плеча.
– Свят! – обернувшись, обрадовался брат, и они обнялись. – Давно ли?
– Только с Днепра поднимаюсь. Хорошо, что ты тут! Какие новости в Киеве?
Лицо Всеволода потемнело, и он, поозиравшись, кивнул на выход:
– Идём, поговорим не здесь.
Братья покинули церковь и, оказавшись на улице, расправили плечи, не сгибаемые ощущением присутствия божьего на своих плечах под сводами святого места.
– Не знаю, с чего начать, с личной ли моей грусти, или заморских новостей… – вздохнул младший.
Святослав сразу подумал, что дело в Анастасии, потому как не увидел её с мужем на службе, а прежде они всегда были неразлучны.
– Настя? – спросил он. Всеволод кивнул:
– Потеряли мы наше нерождённое чадо. Не выносила…
– Мне жаль, – положил на плечо ему ладонь Святослав. – Как она сама?
– Хворает. Осталась в Выдубичах[4], там спокойно.
– А сынишка как? Владимир.
– Слава Богу. С нею там.
– Ну, даст Бог, будут ещё дети.
– Даст Бог, – покивал Всеволод, – наверное, за грехи наши какие-то…
– Володша, какие грехи? – взмахнул рукой Святослав. – Вы из нас самые непорочные и богомольные! Если уж из-за чего это и произошло, так от излишнего усердия в молитвах.
– Ох, Свят, не говори так, не гневи бога, – перекрестился брат, – разве ж от такого детей теряют?
– Нам неведомо, от чего так происходит[5]. – Они дошли до скамьи под деревом. На ней иногда отдыхали путники, идущие в храм или из него. Поскольку она была пуста, то братья сели. – А что за заморские новости?
– А это даже не знаю, хорошо ли или худо! Мы ведь писали письмо в Царьград к тестю моему, чтоб назначил нам митрополита вместо Илариона. Так вот недавно пришла весть о другом, из-за которой пока не до митрополита!
– Что же стряслось?
– Патриарх Римский предал анафеме патриарха Михаила! Отлучил его от церкви! А тот, в свою очередь, сделал в ответ то же самое. Отлучил от церкви патриарха Римского.
Святослав ничего не понял:
– Как это? Какое право они имеют отлучать друг друга от церкви? Их власть же дарована им Богом!
– Не знаю, Свят! Не знаю, кто там какие права имеет. А патриарх Римский заявляет, что Константинопольский ему должен подчиняться, что Рим имеет первенство…
– Как же он имеет первенство, если римляне распяли Иисуса, а христианами людей сделал Константин в Византии? Разве эти язычники не после переняли христианство?
– Ведать бы это, Свят! Я спрашивал у немцев и франков, они говорят, что Иисуса убили жиды. Настенька, конечно, говорит, что Константинопольский патриарх имеет неоспоримое первенство. Он запретил следовать тем обычаям, которых придерживаются на западе, причастие там совершают пресным хлебом! А ведь он преосуществляется в плоть Христову, как же он может быть пресным?
– А какая разница? – не понял Святослав, в отличие от брата довольно далёкий от религиозных тонкостей.
– Ох, Свят, при священниках такого не скажи! Не ровен час, и тебе анафему объявят!
– Я человек мирской, Володша, я просто задал вопрос. Квасной ли, пресный хлеб – если он преосуществляется чудодейственной божественной силой, есть ли разница божьему разумению, какой хлеб превращать?
– Есть, конечно! Пресным хлебом жиды свои таинства проводят. А они убили Христа.
– По словам немцев и франков?
– Да.
– Которые сами же теперь повторяют эту традицию? – Всеволод задумался. – Что ж они, тоже жиды, получается?
– Свят, мы с тобой люди тёмные, не церковные. Тут надо богословов спрашивать.
– Обязательно спрошу при случае, – ухмыльнулся Святослав, которого на самом деле это вовсе не заботило. У него были десятки других дел и проблем. – Я в Тмутаракань путь держу.
– Не припозднился ли?
– Успею до морозов. А обратно уж только с оттепелью. Тут всё спокойно? Кроме анафемы греки ничего не сказывали?
– Нет, больше ничего. От сестры нашей Анны вести были – послы из Парижа приезжали. Произвела на свет она второго сына. А муж её примирился с Нормандским герцогом, и в помощи вроде как пока не нуждается. Так что, у них всё ладно.
– Ну, и хорошо! Об Игоре что слышно?
– Да вроде бы и в Волыни всё ладно. А! За Шимона Офриковича тебе спасибо, Свят, он сказал, что ты его прислал!
– Я просто посоветовал ему, куда наняться на службу…
– Это очень пришлось к месту! В Переславе воев себе сыскать трудно, там до Киева всего ничего, вот все и предпочитают сразу великому князю служить, сюда едут. А тут такая дружина!
Святослав помолчал немного, а потом всё-таки решил рассказать, в каком состоянии застал в Смоленске другого их брата. Всеволода и просить не пришлось, он тотчас заявил, что напишет письмо, и с поддержкой Оде, и с осуждением Вячеславу:
– Нельзя так венчанный брак осквернять, нельзя! – запричитал он, но быстро успокоился, начав рассуждать, как образумить брата. Святослав заметил, что без Анастасии Володша реже ссылается на Святое Писание, и чаще пытается сообразить по-житейски.
Поговорив обо всём, они разошлись. Один обратно в церковь, другой в княжеские терема. Там Перенег и Глеб кидали кости, играя на щелбаны.
– Что, бездельники, получше занятия не нашли? – улыбнулся вошедший Святослав.
– А что тут ещё делать, тять? – затряс чашку мальчишка, уже видевший Киев, а потому не рвущийся восторженно гулять по городу. Чернигов был совсем не хуже. – Где Святополк? Я бы с ним поиграл.
Перенег брынькнул ему пальцем по губам, как по струнам:
– Прекращай к отцу по-детски обращаться, чай уже не дитё. Он отец.
– Святополк со своей матерью, великой княгиней в церкви.
Глеб недовольно поморщился:
– Он же старше меня, почему до сих пор с мамой ходит?
– Тебя забыли спросить! В церковь ходят с кем угодно, – Святослав подсел к ним третьим, – сам-то по маме ещё не соскучился?
– Нет! – расплылся Глеб, довольный, что совсем как взрослый отправился путешествовать с отцом.
– А я уже соскучился, – вздохнул князь, подперев щёку кулаком.
***
Вечером он всё-таки нашёл Изяслава, и они уселись поговорить после ужина. За трапезой присутствовало слишком много людей: бояр, купцов, дружинников – поэтому пришлось подождать минуты поудобнее. Святослав не стал рассказывать Всеволоду о небольшом конфликте, вышедшем в Новгороде, да и сейчас старался не вспоминать об этом. В конце концов, не теперь, так позже он и сам бы поехал в Тмутаракань, ведь там давно не было никого из Киева, а за порядком следить необходимо.
– Как чудь повоевали? – между делом, безмятежно, без акцентов и упрёков спросил Святослав.
– Отменно! Очень хорошо, – потёр ладони Изяслав, – прикидывались они голью нищей умело! Мы с Остромиром дошли до Солнечной Руки, это такой осек, чудь зовёт его по-своему Кедипив. А уж там! Серебра, злата! Несколько сундуков увезли. Они как будто бы торговать не умеют, копят там у себя, словно богам своим старым на потеху таскают. А уж сколько мы чёрной лисицы набили! Зверья – полны леса. В общем, варягов есть на что задабривать.
«Не святилище ли вы там разорили? – подумал Святослав. – Ведь если это было капище какое, то языческие сокровища будут проклятыми. Верю ли я в это? Не знаю, совсем недавно ещё, да и до сих пор кое-где, народ считает, что всё сбывается, и старые боги своей власти не потеряли».
– Свят, – подошёл к нему старший, подвыпивший за ужином и потому размягчившийся, – ты не обижаешься на меня?
– За что же? Нет.
– Да показалось мне, что разговор наш в Новгороде был резок.
– Я, должно быть, выразился не так, ты имел право думать, что я сказал плохое.
– Нет-нет, я знаю, Свят, ты плохого не скажешь, только если не подумав. Хочешь жене своей драгоценностей чудских набрать?
– Спасибо, Из, да она не носит их часто, так что ни к чему.
– Как знаешь. А Ладушке моей понравились! Не обессудь, да меня уже в сон клонит, пойду я к ней… – пригладив бороду, двинулся к двери каган. Святослав уговаривал себя промолчать, но не выдержал:
– Из!
– Да?
– Ты бы… к Олисаве шёл.
Остановившийся Изяслав, которому предложение не пришлось по душе, попытался придумать какой-то смешной, под настроение, ответ, ничего не сочинил и пробормотал:
– Хотел бы – шёл.
– Но раньше же хотел…
