Текст книги "Усобица триумвирата (СИ)"
Автор книги: AlmaZa
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
– То когда было? Всё меняется! Олисава была молода и пригожа.
– Так и ты не помолодел, Из.
– Я – князь! – поднял он палец и, негодуя, вернулся назад. – Почему я не могу делать того, что хочу? Даже челядь спит друг с другом без разбора, я хуже неё, что ли?
– Разве что как она! Зачем же уподобляться? – Святослав пожалел, что опять выразился криво, с намёком на своё превосходство, на то, что Изяслав равен черни. Попытался исправиться: – Потому мы и должны вести себя иначе, чтоб пример подавать! Откуда челяди узнать, что такое благородство и праведность, если с нас примера нет?
– Избавились от Илариона! Ты мне за него будешь нотации всюду читать? – замахав руками, Изяслав опять отошёл к выходу. – Ты что ж всегда недоволен тем, что я делаю? Не нравлюсь тебе?
– Да причём тут ты! Я и Вяче то же самое сказал! Он там, в Смоленске, в разгул подался! Не подобает так вести себя Ярославичам! Да и вообще добрым мужам.
– Как Ярославичи себя ведут, так им и подобает! – мёды выпитые, сначала сделавшие его нежнее и сговорчивее, теперь забурлили и подняли в крови бурю. – Ты, давай-ка, учитель выискавшийся, езжай в Тмутаракань! Там командуй! Хозяйствовать нравится? Не надо мной, понял? Хозяином подальше от меня будешь!
– Из… – но каган вышел и хлопнул за собой дверью.
Святослав покачал склонённой головой. Характер старшего брата за месяцы, прошедшие со смерти отца, менялся в худшую сторону. Он всё сильнее ощущал власть и даруемую ею вседозволенность. Кто мог возразить ему, наказать его? Только Бог выше кагана. Выходит, Гертруда права, и остаётся только молиться.
Примечания:
[1] Шёлковые ткани из Византии
[2] В те времена так называли моржовые клыки, а иногда и находимые бивни мамонтов
[3] Арабские дирхемы были главной валютой Восточной Европы того времени, поскольку добыча серебра ещё фактически не была разработана. Стоимость монет зависела не от номинала, а веса. Карманные весы на Руси археологи находят начиная с Х века
[4] Одна из княжеских резиденций недалеко от Киева, в сторону Переслава, упоминалась в главе про охоту
[5] Кстати, буквально до ХХ века медицина даже не ассоциировала выкидыши с физическими перенагрузками, а в старину действительно считали, что выкидыши – это какой-то грех матери
Глава двадцать первая. «Дальше от дома»
Перенег вытащил на крыльцо сундук с вещами, тяжело его опустил и выпрямился, глядя на льющий дождь. Из-под крыши высовываться совсем не хотелось. Застёгивая на плече корзень[1], следом вышел Святослав.
– А Глеб где? Никак ещё не собрался?
– Собрался, да ускакал, как кузнечик, со Святополком куда-то.
– Найди его, ехать пора, – велел князь и, выдохнув, неприязненно прищурился на водоносные тучи, извергавшие из себя холодную мокрую труху. Затуманенный влажностью воздух заползал за ворот, орошал бороду. В постель бы свою, под шкуры, к тёплому боку жены! Подтянув рукавицы, он поправил меч. Князья, покойный отец и Изяслав, и младшие братья, любили подбивать свои плащи мехом, делать их богаче и красивее, но не Святослав. Ему пошили на коже, из войлока, приспособили сзади капюшон. Выглядело грубо, по-разбойничьи, и весило немало, зато в дороге согревало и спасало от любой непогоды. Такой и подстелить на голую землю можно – не сразу промёрзнет или намокнет.
Накрыв голову, подхватив сундук, Святослав медленно пошёл по двору, вдоль теремов, в сторону спуска к пристани. Из-за дождя ноша скользила в руках, и он остановился, чтобы перехватить её поудобнее. Остановился у крыльца женской части хором, и вдруг, откуда не возьмись, неподалёку раздалось:
– Уезжаешь, князь?
Это была Красмира. Жавшаяся у опоры, подпирающей козырёк, она с жаром смотрела на мужчину, который бы и не заметил её, не подай она голоса. Тонкие пальчики перебирали кисточку пшеничных волос на конце толстой косы. Такие же пшеничные ресницы, длинные как лапы водомерки, обрамляли серо-зелёные большие глаза, привлекшие не одного мужчину.
– Да, уезжаю, – улыбнулся, оглядываясь в ожидании Перенега с сыном, Святослав.
– Едва день побыл в Киеве…
– Когда гостишь – главное не загоститься, чтоб не надоесть никому.
– Далеко теперь путь держишь?
– В Тмутаракань.
– О! – приближённая к великокняжескому двору, всегда пытавшаяся быть в курсе событий, слушавшая и наблюдавшая, Красмира была довольно образованной девушкой: – Там теплее сейчас?
– Должно быть.
– Хотела бы и я там побывать.
– Не женское это дело – колобродить по миру, на ком дом будет, если и вы в дорогу снарядитесь?
– Я ещё не замужем, у меня нет того очага, возле которого требуется сидеть, – зарделась Красмира, но не от стыда. Самоуверенная и гордая, смущаться она почти не умела, а вот гореть чувствами – да.
– Подыщем тебе мужа, не бойся, – хохотнул, подмигнув, Святослав, прекрасно понимая причину её нахождения здесь, отражавшуюся на её юном лице, во взгляде, в интонации.
– А если… – на мгновение замерев от нерешительности, она избавилась от неё в такой же краткий миг: – А если бы ты, князь, как ваш пращур Владимир, был язычником, и мог бы себе хоть сто жён взять, ты бы на мне ещё женился?
Святослав поглядел на неё ласково, почти по-отечески, подперев бока мощными ладонями.
– Если б я был как наш пращур Владимир, я бы поступил как он – крестился бы и остался при единственной позволенной Господом Богом жене.
Красмира опустила взгляд, огорчённая, что в таком откровенном и честном порыве сердца её разоблачили, но не поддержали. Да и что было разоблачать, когда она, не скрываясь и не таясь, почти прямым текстом сказала мужчине всё, что думалось, что хотелось? Неужели же её, первую красавицу Киева, не захотел бы он увидеть своей? Что такого в его негодной жене, стареющей бабе, что говорит он такие речи, от которых тянет царапать этот деревянный столб, кусать свои пальцы, предлагать себя уж не обязательно и женой! Вон, Ладка, прижилась с каганом, дороже Олисавы ему, на сносях ходит, подарки получает, все ей кланяются, так что ж в том освящённом браке? Какой в нём смысл? Если нет свободного князя, чтобы княгиней стать, так хоть по любви быть с тем мужчиной, которого сама выбрала!
– Ты, девушка, нескромных речей не веди, – обратился к ней Святослав, окончательно ломая крылья и растаптывая надежды, – не к лицу девице такое, другой кто ведь дурное может подумать или плохо отнестись к тебе.
Из-за спины Красмиры, из покоев Гертруды, показался старик отец Антоний. Услышав чьи-то шаги, она обернулась, увидела его и, вспыхнувшая и задрожавшая, сдерживающая слёзы, умчалась внутрь. Святослав вздохнул и поклонился священнику. Тот, игнорируя дождь, спустился с крыльца и подошёл к отчаливающему Ярославичу:
– Доброй тебе дороги, князь! Божье благословение! Длань Его пусть ведёт и защищает тебя от невзгод.
– Благодарю, отче, ты бы не стоял на холоде – захвораешь.
Старику уже было за семьдесят, он был сух и щупл, но глаза сияли ясностью, а в несогбенной спине ощущались силы. Вокруг него собиралась целая община, образовался монастырь, настолько глубоко и привлекательно толковал Антоний учение Христа и Слово Божье. Недаром именно он и рукоположил Леонтия, уехавшего в Ростов – большой авторитет был у этого святого человека. Но для Святослава, чтившего и церковь, и монастыри, и священников, всё равно оставалось далёким и непонятным отшельничество, когда мужчина выбирал затворничество и молитвы, а не женщину, оружие и собственный дом. Текущая в венах Ярославича варяжская кровь сопротивлялась негласно этому чужому, иноземному менталитету, пришлой культуре, к которой не было никакого отклика. Если все начнут молиться и пойдут в монастыри, что ж, род людской прервётся? Для того ли Бог создал всё живое, чтобы истребить его службою себе? Но Лика была христианкой, и христианство для Святослава относилось к неприкосновенному, как часть души его несравненной гречанки.
– Всё в руках Божьих, – ответил Антоний. И, со свойственным ему неравнодушием – тем и зажигал, заинтересовывал своих последователей, привязывал к себе – обратился к далеко не последнему вопросу, взволновавшему в эти дни многих: – Слышал ли ты, князь, о том, что произошло между Львом Девятым и патриархом Михаилом?
– Как не слышать! Слышал.
– И что о том думаешь?
– Думать о подобном дело не княжеское, а богословское.
– Зря! Зря так мнишь, – закачал головой старик. – Как раз напротив, дело это – дело рук людей не церковных, а если и церковных, то думающих не о душе, а о власти да стяжательстве, суетном и мирском.
– Почему? – удивился Святослав, из разговора с Всеволодом так до конца и не уяснивший, что там с пресным хлебом было не так?
– Потому, – взяв под локоть Ярославича, Антоний не шептал, а говорил без боязни, чётко и с напором, да только всё равно вокруг никого не было, а идущий дождь приглушал голоса, не давая им разноситься, – что за патриархом стоит император Византийский Константин, а за Львом – император Римский Генрих[2], которому Лев приходится родственником! Веришь в то, что кому-то по-настоящему важно, каким хлебом причащаться? Что это важно Господу нашему?
– Я так понял, что конфликт именно из-за этого…
– А-а! – отмахнулся, щёлкнув задними зубами, Антоний. Некоторых боковых у него уже не было. – Нет никакой разницы. Что посолонь, что противосолонь[3] ходи – Господу всяко любо, а вот то, что неподалёку от Рима земли принадлежат Константинополю – вот это и служит яблоком раздора!
– Что ещё за земли?
– Япигия[4] и Калабрия. Они подчиняются Византии. Чтобы они вышли из-под власти Константинополя, Рим стал распространять свои идеи – латинянство, со своими обрядами, своим языком. Это не потому, что оно так правильнее или вернее, а потому, что Рим хочет владеть этими землями – вот и всё!
– Вот оно что… – нахмурился Святослав. И вспомнил приходившие оттуда вести: – Но там же сейчас всюду захватывают земли норманны?
– Да, а Рим и Константинополь, вместо того чтобы объединиться и дать им отпор, разругались! – Антоний вздохнул. – Я говорил с великим князем, но ты догадываешься, какой я получил ответ?
– Что он не хочет в это вмешиваться? – хмыкнул Святослав. Он и сам бы не стал, норманны точно такие же варяги, как их собственные предки, пришедшие завоёвывать богатства, славу и новые земли. Что в том такого? Пройдёт десяток – другой лет, и они так же примут христианство, вольются в общий мир, как произошло это с Русью. А вообще… он встретил Киликию, потому что они воевали с Византией и, предложи ему занять чью-то сторону по зову совести, он бы сейчас выбрал не Рим или Константинополь, а тех самых норманнов, кто вызывал в нём неподдельную симпатию.
– Почти. Что ему всё равно. Но я рад был это слышать – рад! Потому что нельзя хвататься за один из двух принципов – за пресный или квасной хлеб – как за доказательство своей правоты. Сама постановка вопроса неверна! Не о том спорят, не ради того. И вы, князья, должны занять нейтральную сторону, не поддерживать ни Рим, ни Константинополь, не усугублять это всё!
– Да я бы и рад… но от меня вряд ли что-то зависит.
– Я был и у великой княгини, – Антоний указал назад, – она, латинянка, считает правым Льва!
– Как же это? Ведь на службы она ходит по греческому обряду…
– Да! Ходит. А в душе поддерживает Рим. Это неправильно. Когда спорят два дурака – нельзя поддерживать ни одного, – святой отец перекрестился, – пости мя Господи, раба грешного, и да упокоится душа римского патера Льва, о мёртвых худое не говорят…
– Он умер? – удивился Святослав.
– Да, ещё весной, но его легаты завершили дело анафемы.
– Безумие какое-то!
– То-то и оно! Интерес – тленный, земной, повод – божественный. А ведь это святотатство, вплетать в свою мелочную борьбу Бога!
– Согласен.
– Ты, Святослав Ярославич, храни Бога в душе, люби его, делай всё по-божески, будь милосердным, терпеливым, смиренным аки агнец, щедрым для сирых и убогих, и никогда не держись за догматы, слышишь? Слово Божье – оно ведь живое! Но нему мир создался за шесть дней! Слово животворяще, как же можно его записать и учинять вражду из-за него? Нет, вражда только из-за словес человеческих бывает, по недоумению. Обещай не вступать в церковные распри!
– Обещать не могу, отче, потому как всё равно ещё до конца не разобрался во всём. Но твоему совету следовать постараюсь, я знаю, что в твоих устах истина, и не годится из-за Бога воевать. Разве для того во имя Христа утопили, сожгли и порубили всех идолов? Для очередных споров? Нет.
– Я знал, знал, что в тебе не ошибусь! Ну, в добрый путь! Не задерживаю тебя более.
Святослав дотащил сундук до пристани, пару раз чуть не поскользнувшись на размокшей земле, и только тогда увидел, что от Детинца спускается Перенег с Глебом, а их сопровождают Изяслав со Святополком. Надо же! Брат снова забыл обиду и решил проститься? Над ним, образовывая навес, челядины несли на высоких палках какую-то плетёнку, так что на кагана не попадало ни капли воды. «Какая блажь! Как изнеженный младенец» – подумал Святослав. Как такой князь в поход воев водить будет?
– Уезжаешь? – добродушный и весёлый, подошёл Изяслав.
– Уезжаю, – младший из двух Ярославичей не стал говорить «как ты и велел», раз уж старший делал вид, что всё происходит само собой, чуть ли не без его ведома.
– Надеюсь, путь не будет слишком трудным!
Перенег затаскивал дорожные сумы и сундук на струг. Несколько дружинников уже устроились на нём, создав импровизированный шатёр в центре для укрытия от дождя. На соседний заводили партию связанной чуди, мелочно пересчитываемой полнотелым, лоснящимся купцом.
– А ты говорил, – указал Изяслав брату на рабов, – что не надо идти на них! Гляди. Хороший товар, в Царьграде заплатят золотом.
Святославу не хотелось смотреть. Воевать он воевал – убивал противников и врагов, но никогда не боролся с детьми, женщинами и стариками, не вмешивал их, делая жертвами побед и поражений. Война – дело мужчин, их амбиций, силы, любви и ненависти, представлений о правде и собственном величии, измеряющимся в распространении власти.
Разве не в каждом человеке, даже язычнике, живёт душа? Что ж их, как баранов, гонят стадом, безмолвным и лишённым свободы? Под влиянием Лики он стал приходить к таким выводам, раньше не рассуждавший о справедливости или несправедливости захватов и трофеев. К тому, что есть слуги – челядь и холопы, он относился нормально, но к продаже людей, как вещей? Было в этом что-то неестественное.
– Золото слёз не окупит, – сказал Святослав, – и я останусь при своём, что поход тот был ни к чему. Но на то была твоя воля, а ей все мы подчиняемся.
Изяслав поджал губы. Глеб попрощался с двоюродным братом и прыгнул на борт, с удалью проигнорировав лежавшую доску, хотя расстояние было такое, что мог и рухнуть в Днепр. Но сумел, перескочил и, гордо вздёрнув подбородок, оглядел присутствующих – все ли видели его залихватское мастерство? Святослав ему улыбнулся, не ругаясь. Что для матери было бы глупостью, для отца – проявление отважности.
– До весны, Из, – протянул ему ладонь брат, и тот, не мешкая, пожал. Рад был поскорее сплавить того, в ком подозревал конкурента? Святослав не знал, как доказать свою преданность, как доказать кагану, что не претендует на его место, не мечтает сместить его, что доволен своим Черниговом и тем, как устраивается, обживается там с семьёй.
– До весны, Свят, – похлопал старший младшего по плечу, и остался стоять со своим Святополком на берегу, наблюдая, как отходит от берега рядок лодок, уплывающих в тёплый край. Может, он и сам бы хотел поплыть с ними, оставив промозглый Киев, скучную жену, нудных святых отцов и многочисленные великокняжеские дела? Изяслав любил младшего брата, и подозрения, что тот для него опасен, рождались редко, не без внешних наущений, намёков, слухов. Чаще он ощущал зависть к спокойствию, уверенности Святослава, к умению того завоёвывать авторитет, к тому, как у него всё всегда складывалось и получалось. И было очевидным, что без Святослава сейчас не решатся многие дела, что только ему можно доверить улаживание некоторых вопросов. Поэтому почти всегда Изяслава терзало в присутствии того два противоположных желания: отправить подальше, и оставить при себе.
– Тять, а правда, что в Тмутаракани зимой снега нет? – спросил быстро переключившийся на дальнейшее Глеб. Он всего раз махнул оставшимся на причале и устремил взор вперёд, на рьяное течение Днепра.
– Правда.
– С ума сойти! А почему?
– Там не бывает настолько холодно.
– Я понял, а почему там холодно не бывает?
– Бог решил, что люди там заслуживают больше тепла.
– Избранные они там, что ли? – хмыкнул Перенег. – Почему это им тепла больше отвесили?
– Где ж избранные? – с детской непосредственностью не согласился Глеб. – Они снега никогда не видят! Бог, наверное, совсем их не любит.
Святослав промолчал. Вот поэтому он никогда и не лез в богословские вопросы. Как там можно разобраться, если одно и то же для кого-то выглядит наградой, а для кого-то – наказанием? Поэтому и каганский титул его совсем не влёк. Как можно быть выше всех и устанавливать закон, если элементарно не способен разобраться, что хорошо, а что – плохо? И отец Антоний был, конечно, прав. Пресный хлеб или квасной – какая разница? Главное, чтоб хлеб вообще был, потому что с ним, в отличие от снега, было проще. Если хлеба нет – это голод и наказание. Хотелось верить, что люди достаточно здравомыслящи, чтобы не устроить огромного раскола и не начать испытывать ненависть друг к другу из-за подобной ерунды. Новый папа Римский, пришедший на место Льва Девятого, должен помириться с патриархом Михаилом. Не должна ссора двух людей влиять на целые империи!
Примечания:
[1] Тёплый плащ-мантия
[2] Император Священной Римской империи Генрих III в 1046 – 1056 гг.
[3] По ходу солнца, и против движения солнца
[4] Греческое название Апулии
Глава двадцать вторая. «Ещё дальше от дома»
Дождь долго сопровождал их. Затянутое серым холщовым полотном небо, казалось, вот-вот ляжет на плечи и обратит земли в непроглядные лабиринты тумана, что часто стоят над болотистыми чащобами. Даже ночью, когда струги причалили к берегу, продолжало лить и некуда было сунуть ноги так, чтобы исчезло ощущение сырости, словно в сапогах хлюпали лужи. Кое-как разведя костёр под навесом, путники пытались обогреться, а вот обсушиваться было бесполезно. Палая листва потеряла багряно-золотые краски и, коричневая, увядшая, жухлая, прилипала к подошвам, подолам плащей, клади, забивалась всюду.
Только на закате второго дня стало проясняться. Глеб как будто бы уже видел в светлой полосе на горизонте целый новый мир. Святослав улыбнулся его жадному взору, устремлённому вперёд.
– Море скоро узришь, – сказал он сыну.
– Оно большое?
– Огромное! Вода во все стороны – и нет другого берега.
– Страшно…
– Да, моря следует бояться. Его нужно уважать. Иначе оно затянет. Скольких оно забирает!
Святославу хотелось, чтобы сын рос отважным, но не бесстрашным до безрассудства. Глеб не должен был воспринимать всё пустым и беззаботным приключением, пусть понимает, что не всё просто в жизни, не всё – забавы и развлечения. Детским играм приходит конец. Когда-нибудь ему хозяйничать в Чернигове или Тмутаракани, а то и тем, и этим вместе, князь пока не знал, станет ли делить между сыновьями свои владения. Но в любом случае Глеб будет старшим, которого обязаны слушаться остальные, а потому его и надо крепче других уму-разуму учить.
Очередная остановка была на удобном пологом берегу, куда прибивались все судна, следовавшие по Днепру вверх или вниз. Там отдыхали торговцы, посланники, странники, раскинулось небольшое поселение, охраняемое дозорными – ещё со времён князя Владимира посылались на эти дальние, южные рубежи богатыри, сторожить от кочевнических набегов и вовремя подавать весть об их приближении.
Поужинав, Святослав оставил Глеба с Перенегом, несмолкаемо умеющим припоминать разные весёлые случаи, и решил пройтись. Иногда он любил побыть в одиночестве, подумать, посмотреть, понаблюдать. Как ещё понять людей, если не наблюдая за ними? Как понять природу, предвещающую грозу или снег, если не наблюдать за ней? Народная мудрость накапливалась, превращаясь в приметы, и по ним угадывалось, откуда подует ветер, хорош ли будет урожай. С людьми так же – можно научиться предсказывать, как они себя поведут. Святославу не нравилось то, что он угадывал в Изяславе и Вячеславе. Первый склонен к возвеличиванию себя, и чем больше будет получать власти, тем хуже станет его характер. Второй склонен к порокам, и чем больше получит удовольствий, тем патче захочет новые и новые.
– Князь, светлый князь! – донёсся где-то рядом негромкий голос. Святослав очнулся от своих дум и огляделся. Ни к кому больше здесь обращаться так не могли.
Глаза нашли источник слов. В нескольких метрах от него расположился ветхий протекающий навес, под которым разместили пленённую чудь, что везли в Царьград. Оттуда-то, от бородатого грязного старика, прилетел шёпот. Святослав подошёл к ним, тесно жавшимся от холода друг к другу, связанным людям.
– Откуда знаешь, что я князь?
– Услышал, когда нас мимо вели, в Киеве, ты с братом своим говорил, Ярославичем.
– Откуда язык наш знаешь?
– Я, князь, старейшиной был. Мы с Новгородом договоры имели, торговали, пока не изменилось всё…
Святослав нахмурился. Приглядевшись, он заметил, что это вовсе и не старик, а мужчина немногим старше его самого, только обращение с ним и те условия, в которые пленные попали, превратили его в совершеннейшего чумазого дикаря, постаревшего раньше времени.
– Я слышал, о чём вы говорили, – продолжил быстро бывший старейшина, – что ты отговаривал от похода…
Пуще прежнего опустившиеся брови черниговского князя заставили замолчать. Святославу ни к чему было, чтоб их братские распри и споры выходили за пределы теремных стен.
– И что ж? – позволил он продолжать.
– Князь, ты моя последняя надежда! Хочешь – казни меня за дерзость, убей! Да только забери себе мою дочь, не отправляй её в рабыни чужеземцам! Пропадёт ведь! – он указал на такого же покрывшегося коростой ребёнка неясного пола, одни светлые глаза хлопали из-под слипшихся волос, топорщившихся во все стороны.
Не желал Святослав вмешиваться в какие-либо дела Изяслава, но когда речь зашла о невинном ребёнке – сердце его дрогнуло. Разве узнает каган о произошедшем так далеко от Киева? Ладонь легла на мошну, привязанную к поясу.
– Сколько ей вёсен?
– Одиннадцать, светлый князь!
– Она на нашем языке говорит?
– Понимает многое, говорит не очень-то.
Голова Святослава завертелась в поисках каганских людей, ответственных за пленников.
Некоторое время спустя, жаривший над походным огнём зайца Перенег перестал крутить вертел и умолк, видя, что Ярославич возвращается не один.
– А дальше-то что?.. – поторопил его Глеб, ожидавший развязки очередной побасенки. Воевода кивнул ему за спину. Княжич обернулся и увидел отца. Поднялся. На вопрошающие взгляды Святослав коротко ответил:
– Ну, Глеб, будет тебе с кем в дороге дружбу водить.
– Кто это? – поморщился мальчишка, явно не испытывавший расположения к неприятно пахнущему существу: – Фу, воняет!
– Её зовут Ауле, она поплывёт дальше с нами.
– Её?! Это девчонка?!
– Да.
– Ярославич, – покачал головой Перенег, – тебе, ужель, мало забот? Ты где её взял?
– Купил, – пробасил Святослав лаконично.
– Зачем, поведай мне, Христа ради?!
– Христа ради и купил.
Перенег вздохнул, вернувшись к жарке мяса. По соседству было множество таких же разведённых огней, вокруг которых кучковались дружинники, рабочий люд, гребцы, лодочники, чужестранцы. Пились мёды, гоготали нетрезвые, изредка буянили, но их быстро утихомиривали. Подобное походному лагерю, готовому приютить нуждающихся в крове, поселение имело в стороне и несколько изб, огороженных частоколом. Там обитали зажиточные местные, держащие хозяйства, а то и боярин или тысяцкий, способный за плату кормить или доставать что-нибудь необходимое, вроде коня, седла, одежды, обуви – мало ли что понадобится в долгой дороге бредущим неведомо откуда и куда? И непременно там должна была быть истопня[1], в которую Святослав и повёл своё внезапное приобретение.
Отмытая, девочка оказалась белёсой, как выцветшая на солнце: светлые ресницы, брови, волосы цвета топлёного молока. Вид у неё сразу стал опрятным и приятным. Князь заплатил и за то, что дали помыться, и за новое, чистое платье, которое велел достать. Однако, поразмыслив, он послал за штанами и рубахой её размера. В дороге окружать будут одни мужчины, его дружинники наполовину состоят из варягов, а у них одиннадцать лет – возраст подходящий для того, чтобы покуситься на тело, не начавшее толком формироваться. А впрочем, варяг, славянин, немец или хазарин, мужчины-воины всех мастей вдали от дома не ведают людских законов, голодны без женского внимания и потому охочи до любых утех. Поэтому Святослав переодел Ауле в мальчишку, накинул на голову капюшон плаща и попросил:
– Не показывай никому, что ты девочка. Поняла?
Обрамлённые будто заиндевевшими ресничками голубые глаза внимательно посмотрели на него и, переварив что-то, чудская дочь старейшины кивнула.
Добравшись до Днепровских порогов[2], перешли на волок. Леса оставались позади, а вперёд расстилалась голая степь, приносившая неустанные ветры, которым не было здесь преград. Святослав попросил сына присматривать за их спутницей и по возможности учить её говорить, но Глеб смутился Ауле, едва увидел отмытой и пригожей. Она же и вовсе пыталась быть незаметной и держаться подальше ото всех.
Вместе с ветрами понемногу приходило тепло, и с каждым днём чистое, голубое небо посылало согревающие лучи, снившиеся недавно в промозглых шатрах. Земля уже не чавкала под ногами, а тихими шорохами вела вдоль Днепра упругой, укрытой подсыхающей травой дорогой. Разговоры повеселели, настроение приподнялось. Приближение невиданного многими прежде края очаровывало, раззадоривало, подгоняло. Даже Святослав, тянувшийся домой, в какой-то момент обрадовался, что вновь увидит те места, куда впервые когда-то прибыл, чтобы двинуться на Византию. Его охватила сладкая ностальгия, вернувшая в дни молодости, когда самый старший брат был жив, правил отец, он сам был абсолютно свободен от всего: ответственности, обязательств, обещаний. Как бы ни любил он Киликию и детей, миг желания вернуться в ту безалаберную юность всё равно настиг. Нет, Святослав не жалел ни о чём, но кто не захотел бы попасть хоть ненадолго в ту пору, когда не было на коже шрамов, на душе грехов, на уме – досады и разочарований? Засыпая, он гадал, сильно ли изменились виданные годы назад места, как вдруг раздалось:
– Нападение! – а следом за ним, сразу же, лязг металла.
Князь подскочил, выхватив из ножен меч, всегда оставляемый рядом, в пределах вытянутой руки. Ночь была глубокая, чёрная, так что едва различались контуры людей. Перенег в секунду пробудился и тоже выхватил оружие.
– Разбойники? – бросил он вопрос, и сам тут же ринулся в бой.
– Тятя, что это? – послышался голос сына, услышав который Святослав замер, не решившись последовать за воеводой. Обернувшись, он нашёл сына и нащупал его плечо:
– Бери Ауле и к стругам, понял?
– Ты будешь биться? Я тоже хочу!
– Делай, что велено! – крикнул на него Святослав и подтолкнул прочь, туда, где ложилась спать девочка. Глаз выколи, а не видно, встала она или нет? Теперь уже времени проверять всё и убеждаться в чём-то не было, Ярославич поспешил к своим дружинникам, отбивавшимся от кого-то в казавшихся днём дружелюбными, пустых полях.
Святослав ворвался в гущу сражения, где сшибались друг с другом древки и лезвия, плечи, груди, лбы. Важно было не перепутать своих и чужих, поэтому князь окликал по именам воев, служивших ему не первый год. Нападавших оказалось вдвое больше, чем их, но они были хуже вооружены и не так умелы, среди них от силы трое или четверо имели мечи, остальные атаковали чуть ли не вилами и дубинами. Видимо, расчёт был на неожиданность, и дозорный вполне себе сплоховал, забив тревогу одновременно с появлением врага непосредственно среди них. Святослав заметил Перенега и встал к нему спина к спине; вдвоём они перебили человек шесть нападавших, после чего оторвались друг от друга и покосили ещё по паре. Схватка была яростной и горячей, раздавались стоны и предсмертные хрипы. Но, как всегда и бывает, казавшаяся для участников долгой и изматывающей, она на деле не продлилась и получаса – напавшие были повержены. Княжеский меч, обагрённый кровью, не убирался, крепко торча в руке Святослава, зашагавшего среди убитых, чтобы удостовериться: опасности больше нет. Отыскав шевелящегося, он приподнял его за грудки одной десницей, потребовав сказать, кто такие, но неизвестный хрипел и из шеи его сбоку лилась кровь, говорить он уже не мог. Чтобы не мучился, князь перерезал ему горло.
– Наших трое полегло, – подошёл к нему Перенег, пересчитавший людей и сделавший перекличку, – плюс постовой заспавшийся.
– А их сколько было?
– Если никто не убежал, то тут двадцать восемь лежит.
Святослав поднял голову в сторону Днепра, зашагал туда, услышав, как беспокойно забилось собственное сердце:
– Глеб? Глеб?!
Из темноты, из-за обсушенного на берегу струга, высунулась одна голова, за ней – вторая:
– Мы здесь, отец!
Радуясь темноте, скрывшей его страх, Святослав закрыл на мгновение глаза и выдохнул. Потом открыл, обняв подбежавшего первенца.
– Кто это были? Разбойники, да?
– Наверное, Глеб, кому ещё здесь шастать? – посмотрел на оставшуюся в стороне девочку: – Цела?
Она кивнула. Думал ли её родитель, что, отдавая князю дочь, подвергнет её такой опасности? В Святославе затаилось предчувствие, смутная догадка, что всё это не просто так, и эти нападавшие накинулись бы не на любых странников. Но если они поджидали именно их, то зачем и почему?
Едва рассвело, стоянку надо было снимать. Утреннее солнце позволило разглядеть следы ночной битвы. Кровь засохла и чёрными пятнами лежала на траве, к трупам стали слетаться птицы. Одного из погибших дружинников, что был христианин, взялись хоронить – выкопали неглубокую могилу. Князь рассматривал недругов, ища в них какие-нибудь признаки, угадывая происхождение – кто такие, откуда? Но ничего особого и примечательного не находилось, обычная разношерстная ватага, какие сбиваются вместе, чтобы грабить и жить по своему усмотрению подальше от княжеских правды и ряда.
Святослав заметил Ауле, сидевшую на корточках у одного из мертвецов. Не испугавшаяся, она что-то заинтересованно разглядывала.
– На что смотришь? – приблизился к ней князь. Она подняла к нему лицо, стараясь всегда вертеть головой так, чтобы с неё не спадал капюшон. Потом наклонилась обратно и провела пальцем по шитому поясу убитого:
