Текст книги "Ибо прежнее прошло (СИ)"
Автор книги: add violence
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
Он выбрался из спальника, поставил чайник и зажёг свечу. Отблески пламени танцевали на лице его ночной собеседницы, очерчивая тени, залёгшие под глазами. Несмотря на всё это, Чунта отметил, что она очень красива.
– Да… – Ноа посмотрела ему в глаза.
– Смотрите, – он улыбнулся и накрыл её ладони своими.
Воспоминания вперемежку со снами хлынули потоком в сознание Ноа. Она поджала губы, глаза наполнились слезами. Сколько же довелось пережить этому странному человеку!
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем цыганка высвободила узкие ладони из его тёплых рук. С души Чунты словно рухнул камень, слетела печать безмолвия, и он горячо, взахлёб принялся рассказывать Ноа о всех своих злоключениях: о травме, после которой он стал видеть сны; о брате, что волей злого рока погиб, оставив настоящее сокровище в своих записях; о снах; о страхах; об умиротворении, что затопило его душу после начала работы над наследием Норбу. Он говорил и говорил, а она слушала и слушала, впитывая всё. Он оказался первым человеком, увидевшим в ней за долгое время не спутницу Элриков, не тень, не багаж, как ехидно называл её голенастый гомункул. А она, в свою очередь – первой, кому Чунта открыл тайну мятущейся души.
На их лицах сначала играли отблески пламени одинокой свечи, а позже – первые нежные лучи восходящего солнца.
*
Альфонс смотрел на то, как их новый знакомец разговаривает с Ноа, и сердце его холодной хваткой сжимала ревность. Тибетец по-особенному смотрел на цыганку, по-особенному беседовал с ней, а она, кажется впервые, немного неловко принимала скромные знаки внимания. Не его внимания. Горькая обида поселилась в добром сердце Ала – он столько лет добивался её расположения и вовсе в этом не преуспел, а тут какие-то пара дней знакомства – и перед ним совсем другая Ноа. Она резко стала как будто моложе, в глазах играл совершенно новый блеск, да даже голос её звучал иначе!
Что ещё удивило Альфонса, так это то, что всегда жадная до информации Ноа даже не напомнила им рассказать о Шраме. Акцентировать внимание брата на этой странности Ал не стал, однако предположил, что либо цыганку больше не интересует этот вопрос, что вряд ли, либо же их новый знакомец рассказал им далеко не всё, и свою жажду знаний Ноа утолила, припав к иному источнику.
Эдвард вообще ни на что не обращал внимания – он только обсуждал с Чунтой карту и сопоставлял информацию. Казалось, до Ноа с её метаморфозами ему не было ни малейшего дела. С другой стороны, Ал мог понять брата: это было очень в его духе – завалить себя работой по уши, лишь бы не останавливаться. Пока Эдвард бежал куда-то, всё было в порядке, но стоило ему хотя бы замедлить бег – тоска вгрызалась в сердце бывшего Стального алхимика стальной хваткой.
Две недели они провели в экспедиционном лагере, изучая местность и её растительность, Чунта что-то отмечал, попутно рассказывая о других местах Силы. Однако вскоре он сообщил, что ему пора отправиться дальше, и он будет вовсе не против, если его новые знакомые отправятся с ним. На поиски нового места Силы, которых осталось ещё три. Разумеется, троица согласилась, пообещав всяческое содействие.
Ал постоянно думал о том, что стоило бы поговорить с тибетцем о Ноа – он очень боялся, что кто-то причинит ей боль. Он видел, как цыганка тянется к Чунте, и не чувствовал себя вправе мешать чужому счастью. Однако пока такого случая не представлялось, а даже если и можно было бы обсудить этот вопрос, Альфонс всё не решался.
*
В одну из ночей Ноа и Чунта вновь сидели на кухне, взахлёб разговаривая обо всём на свете. Словно старые знакомые, понимающие друг друга с полуслова, которым надо много-много, наконец, поведать друг другу, эти люди наконец нашли ту самую общую волну, ту отдушину, которой им так не хватало долгие годы.
– И теперь в твоей душе мир, – полувосхищённо-полуутвердительно проговорила Ноа, осторожно гладя кончиком пальца его широкую ладонь.
Прикосновения больше не обрушивали на неё такую лавину картин, скорее, это было похоже на мирно журчащий ручей.
– Да, – просто согласился Чунта, осторожно обнимая Ноа. – Знаешь, я даже на того химика зла не держу. И мне больше не кажется, что моей жизнью управляет невидимый кукловод.
– Чунта… – она посмотрела ему в глаза. – А что, если твои изыскания помогут победить этого Отца?
– Обязательно помогут, – подтвердил он, перебирая её волосы.
– Но… – Ноа закусила губу. – Значит, Врата не откроются? И Эд не вернётся домой?
Чунта нахмурился. Ответа на ее вопрос он не знал, однако не ставить же весь этот мир на карту только потому, что кто-то один не найдёт пути в свой мир?
– Не знаю, – неохотно ответил он.
– Что ж… – мирно согласилась Ноа. – В любом случае, нужно бороться с Отцом.
Душа Чунты ликовала – она согласилась! Он отмечал, как Ноа смотрит на Эда, от этого в душе тибетца что-то наливалось свинцовой тяжестью. Однако сейчас она сидела рядом, такая живая, тёплая, ставшая настолько родной и близкой… Он посмотрел в глаза, чуть прикрытые пушистыми ресницами, улыбка тронула уголок его губ. Ноа была прекрасна – не той холодной пугающей красотой, что некогда демоница Леонор, прочно поселившаяся в части его снов. Нет – Ноа была чистой, светлой, такой невинной… Чунта приблизил своё лицо к ней, чтобы насмотреться в бездонные омуты, она слегка подалась навстречу ему. Их губы сомкнулись в лёгком осторожном поцелуе, который он вскоре углубил, а она ответила, неумело, но так тепло…
Цветной калейдоскоп. Одна жизнь, вторая. Её детские воспоминания. Он – мальчишка – в постели, больной. Его брат. На носилках, под белой простынёй. Дым над выжженной землёй. Боль в изувеченном лице. Гроб. Татуированная рука. Схема, начертанная на тетрадных листах. Химическая лаборатория. Библиотека. Огонь. Хищный оскал женщины с длинными когтями-клинками. Боль. Боль. Боль…
Ноа отшатнулась, прикрыв горящие губы рукой.
– Прости… – прошептала она, закрывая пылающее лицо руками, и стремительно выбежала из кухни.
Хлопнула входная дверь.
========== Глава 13: Caro est qui securis est/Кто с топором, тот и с мясом ==========
Unsere Spuren hinterlassen Rauch
was wir wollen bekommen wir auch
wir tarnen uns mit Wahrheit
denn die sieht niemand
Wir sind für “Hass” im ganzen Land bekannt.
Nachtblut “Der Weg ist das Ziel”.
– Ласт! Моя Ласт пришла! – низкорослый толстяк отшвырнул недомытую тарелку и побежал навстречу одетой с иголочки красавице.
– Тьфу, Глаттони, ты бы хоть руки вытер, – пристыдил толстяка Энви, перехватывая братца за шкирку и тыкая в него полотенцем.
Не без труда удалось гомункулам пристроить Глаттони посудомойкой в столовую подразделения IG Farben: Рейх нетерпимо относился ко всякого рода физическим недостаткам, а диагноз “кретинизм” относился именно к ним. Несколько раз толстяк едва-едва не попадал в поле зрения Менгеле, но судьба оказалась милостива. Сейчас же никому уже не было до него никакого дела: слишком много было иных проблем.
– Вас бомбили, – обеспокоенно проговорила Ласт. – Тебя не ранило?
– Нет, мне не было больно, – толстяк смешно замотал круглой головой. – Но было страшно! Очень страшно! Я звал тебя, звал… – он шумно высморкался в передник.
– Ну, полно, – она по-матерински погладила его по круглой лысине. – Смотри, я тебе вкусного принесла…
Энви вздохнул и принялся вытаскивать из холщового мешка бульонные кости. Толстяк пожирал их целиком – даже в этом мире его зубы были способны перемолоть их в крошево.
После того, как однажды Глаттони принялся объедать трупы не справившихся с тяжёлой работой заключённых, Ласт и Энви спешно запретили ему это делать, объяснив это тем, что в этом мире они могут быть для него ядовитыми, ведь при жизни их кормили всякими отбросами. Истинной же причиной такого запрета стал тот факт, что поймай эсэсовцы кретина-каннибала, никто уже не стал бы с ним церемониться. И тут никакие связи не помогут, итог будет один. А подобный итог означал не только потерю одного из своих, но ещё и раскрытие его аномальной природы, и тут уж оставалось бы только ждать, когда доберутся и до них.
– Скусно, – неразборчиво пробормотал он, хрустя костями. – А почему так мало?
Энви закатил глаза – как Ласт выдерживала этого слабоумного? Но Ласт только тепло-тепло смотрела и мягко поясняла:
– Глаттони, потерпи, скоро будет и еды вдосталь. Сейчас всем тяжело.
– И вам? – толстяк недоверчиво прищурил фиолетовые глаза-бусины.
– И нам, – вздохнула Ласт.
– И Кимбли? – не унимался Глаттони.
– И Кимбли, – грустно кивнула она. – Ему особенно – он же человек.
Глаттони на мгновение застыл, на лице отобразилась задумчивость.
– А почему ты о нём беспокоишься больше, чем обо мне? – как-то обиженно проговорил он.
Энви фыркнул – этот вопрос и его занимал не меньше Глаттони, особенно после последней выходки алхимика. Но Зайдлиц никак не мог определиться: обходить эту тему стороной или почаще доводить сестру расспросами подобного толка.
– Я о нём беспокоюсь ровно столько, сколько нужно, – отрезала Ласт. – Тебе удалось что-нибудь вынюхать?
Как-то раз Глаттони, когда они ходили на встречу с Отцом, устроил истерику, что не пойдёт в то место, где была назначена аудиенция. Он утверждал, что запах места изменился и теперь от него веет опасностью. Никто ничего не заметил, да и сама встреча прошла гладко. Ласт и Энви условились не говорить пока об этом Отцу, молчание Глаттони же было куплено парой лишних костей.
– Нет, – он покачал головой. – Больше ничего и никто так не пахли. И хорошо, уж очень, очень противный запах!
*
Рас мерил шагами кабинет. Чёртовы шведы оказали какую-то неведомую помощь экспериментальным лекарством нуждавшимся в лечении репатриированным военнопленным. А теперь те из них, что умерли, непонятно отчего не прошли мутацию в Бессмертных. Они попросту остались недвижимыми трупами! С учётом того, что Отец вынудил его передать проклятым фашистам часть сыворотки, часть заводов разбомбили, а оставшиеся едва справлялись с той нагрузкой, что легла на них, потраченная впустую сыворотка оказалась ударом ниже пояса.
Да ещё наглец Энви развёл руками и с препоганой ухмылкой заявил, что, по выражению Кимбли, “хрен вам, а не взрывная сыворотка”, потому как их химический завод разбомбили союзники. Вообще, конечно, Рас многое бы отдал, чтобы при личном разговоре посмотреть на выражение лица Багрового алхимика, который, судя по тому, что донёс Энви, порядочно распоясался при другом режиме.
Новостные сводки радовали Верховного главнокомандующего РККА. Их армия побеждала, хотя и несла существенные потери. Немцы были вынуждены, согласно их военным хроникам “сокращать протяженность фронта” – попросту, отступать. И отступать стремительно. И теперь Рас ставил на то, что пусть позже, но им всё же передадут изобретение подрывника Кимбли, и тогда будет наплевать, что они тоже передали свою драгоценную разработку немцам. Основная проблема заключалась в том, что климат Германии никак не подходил для удачной мутации. Все процессы превращения проводились в местах с вечной мерзлотой и наиболее холодными зимами: для успеха было необходимо, чтобы всё происходило крайне медленно, но и при достаточной вентиляции. Поэтому искусственные холодильные камеры отпадали – в них совершенно невозможно было организовать требуемый приток воздуха. Впрочем, чтобы процедура вообще оказалась осуществимой, обо всех этих тонкостях для начала стоило хотя бы знать. А эту информацию, само собой, Рейху передавать никто не собирался. В довершение всего, Слосс что-то говорил об определенных точках на карте, где должна была осуществляться мутация. Рас не слишком вникал: довольно было того, что на территории Союза таких мест было предостаточно. А вот были ли они в Германии?.. Поэтому теперь Рас ухмылялся в пышные усы и пожёвывал в предвкушении трубку.
*
Оберфюрер Ольбрехт, которому предстояло вести армию в наступление, был счастлив. Их разведка – наконец-то! – сработала как надо. И теперь ему вот-вот должны были поставить целых две роты Бессмертных солдат. Ольбрехт был уверен в успехе наступательной операции – Красная армия не ждет такого подвоха! И он сам, разумеется, получит благодарность и долгожданное повышение, перекочует наконец-таки в генералы! Поэтому он с нетерпением ждал своего звездного часа и весь лучился предвкушением.
Оберфюреру Ольбрехту уже доводилось иметь дело с советскими мертвяками. Один из них в свое время чуть было не отправил его на тот свет – стараниями одного сумасшедшего эсэсовца-подрывника, которого, вопреки его рапортам и доносам на самый верх, даже не отправили под трибунал. Ольбрехт терпеть не мог СС, хотя, разумеется, никогда и никому не сказал бы об этом даже под страхом смертной казни. Оберфюреру Вермахта претило то, что он и его солдаты вечно загребали жар своими руками, а потом первыми в захваченные города и села входили не изнуренные боями их войска, а только что переброшенные на свеженький успех бодрые и чистые эсэсовские подразделения. И теперь он предвкушал, как утрет самодовольные носы чванливому СС.
От радости Ольбрехта не осталось и следа, когда он увидел, что ему привели.
Раскоординированные, покрытые трупными пятнами и смердящие мертвечиной бойцы не то что были не способны вести бой – они не держались на ногах. Теряя на ходу осклизлые зловонные куски гниющей плоти, пошатываясь, они наступали на него, ощерив жёлтые острые зубы.
– Назад! – срывающимся голосом завопил оберфюрер. – Назад, это приказ!
Но зомби и не думали останавливаться. Лишённые рассудка, ведомые нечеловеческим голодом, они тянули искорёженные мёртвые руки к нему и ещё нескольким командирам, продолжая наступать нестройными рядами. Из чудовищных пастей пахнуло смертью. Ольбрехт завалился навзничь, пытаясь закричать, но из прокушенного горла вырвалось лишь глухое бульканье. Он ещё долго чувствовал запредельную боль, пока мертвяки глодали его живьём, словно сквозь толщу воды слышал предсмертные крики своих сослуживцев, пока не наступила вечная тишина.
Солдаты с недоумением смотрели на надвигающихся на них вояк. Судя по форме, они были своими. Только вот шли как-то странно – подламывающиеся ноги их не держали, одежда была пропитана чем-то, напоминающим то ли кровь, то ли гной. Звуки они издавали мерзостные, смотрели безумными кровавыми зенками, щерили желтые зубы и не слышали совершенно ничего. А потом принялись жрать.
*
– Серёга, – красноармеец потёр затылок. – Смотри! Что это ещё за хрень?..
– Немцы, – отмахнулся пулемётчик Серёга. – Ты бы не языком трепал, а ленту закладывал.
– Не, ну ты глянь только…
Пулемётчик прищурился. И похолодел. Он уже ходил в бои вместе с Бессмертными. Но то были свои, а не эти. И выглядели свои куда как лучше. То же, что теперь надвигалось на них, было больше похоже на оживший ночной кошмар, на нечто совершенно нереальное.
– Блядь… – он дрожащими руками принялся поливать пулемётным огнём нестройные ряды наступающих. – Суки! Как их… Того?..
– В башку меть! В башку, я тебе говорю! – его товарищ поддался панике.
Они не верили своим глазам. Неужели фашистские шпионы добрались до советских разработок?
Отвратительно воняющее полчище наступало и наступало. Пули, сохранявшие в целостности головы мертвяков, не останавливали кровожадных упырей.
– У-у-у, съел, кровосос? – орал в исступлении пулемётчик. – Подавись свинцом, утроба ненасытная!
Зомби сминали линию обороны красных, как старую газету. Крики агонии и голодное чавканье то тут, то там заставляли захлебнуться и замолчать пулемёты и автоматы. Запах крови и гниющей плоти наполнил воздух, перебивая запах пороха. Кто-то крестился, кто-то поминал всуе Генералиссимуса. Отбивались остервенело, со всей жаждой жизни, на какую только был способен человек.
– Танки, мать их, где танки? – орали солдаты, всё ещё отчаянно верившие в то, что бой не проигран.
Серёга непонимающим взглядом уставился на упавшего товарища, чьи широко раскрытые глаза теперь невидяще буравили серое небо. А после, упав навзничь от чудовищного толчка в грудь, он увидел над собой оскаленную пасть Бессмертного. Нащупав под собой камень, он сильным ударом раскроил череп одному мертвяку, от чего тот упал на него, заливая зловонной жижей. Но второй – такой же! – вгрызся в ногу пулемётчика, прокусывая кирзовый солдатский сапог.
*
Потери Бессмертных на этапе уничтожения своих составили не более двадцати единиц. Без малого две сотни зомби, движимые лишь голодом, двинулись на готовившихся вести ожесточённый бой красноармейцев. Появление Бессмертных в форме вермахта внесло панику в ряды советских солдат: часть из них были знакомы с этим блестящим достижением социалистической науки, однако в таком виде они имели счастье лицезреть их впервые. Ценой неимоверных потерь зомби были уничтожены. Но помимо этого в сердцах у части красноармейцев зародились сомнения относительно того, какими же средствами обеспечивалось бессмертие их непобедимой армии. Ещё часть тут же бросилась составлять рапорты о том, что произошла чудовищная утечка информации.
Рапорты тут же передали в НКВД. Создав информационный повод, Рас принялся чистить ряды подчинённых от потенциальных предателей, сепаратистов, антикоммунистов. Кровавая машина террора снова набирала обороты. Паранойя продолжала заражать мир, словно чума нового века.
========== Глава 14: Don gratuit/Добровольный дар ==========
Maybe I, maybe you
Are just soldiers of love
Born to carry the flame
Bringin’ light to the dark.
Scorpions “Maybe I, Maybe You”.
Экспедиционные сборы почти подошли к концу. Остались финальные приготовления – и можно было отправляться в путь. Альфонс мрачнел день ото дня, что не укрылось от старшего брата; однако Эдвард не стал приставать с расспросами, списав происходящее на тревогу относительно всего навалившегося на них за последнее время: от нового поиска бомбы и до плана Отца.
Ноа сначала не показывалась на глаза Чунте, однако вскоре, под покровом ночи, вновь скромной тенью появилась на пороге кухни.
– Прости… – она сминала тонкими пальцами ткань юбки и смотрела в пол.
Чунта посмотрел на неё испытующим взглядом.
– Ничего… – он пригласил её сесть.
Ноа обняла себя дрожащими руками. Глаза её влажно блестели.
– Мне не надо было… Я.. – она замялась.
– Ноа, – он слегка придвинулся, лёгким касанием убирая прядь волос, упавшую ей на лицо. – Расскажи, что произошло? Что тебя тревожит? Это из-за твоего дара?
– Видимо, – она облизнула пересохшие губы.
Его сердце пропустило удар. Хотелось обнять её, раствориться в ней, не отпускать больше никуда и никогда.
– Я много читал, – начал Чунта. – Как ты знаешь, я продолжаю дело брата, а он занимался медицинскими исследованиями… Когда у меня были эти… сны… – он замолчал, собираясь с мыслями. – Они перестали меня так тревожить, хотя и не прекратились полностью, когда я стал пить это.
Он протянул ей кружку с ещё тёплой пряно пахнущей жидкостью.
– Попробуй, не бойся, – подбодрил он цыганку. – Это точно не сделает хуже.
Когда кружка опустела, Ноа почувствовала, как тревоги стали отступать. Её сознание не изменилось, но ушла столь свойственная ей в последнее время нервозность, сомнения, мучившие её беспрестанно, словно отошли на второй план.
– Как ты? – заботливо спросил он, осторожно накрывая её руку своей.
– Спасибо, – Ноа благодарно посмотрела в его глаза и не отняла руки.
Её не накрывало бессвязным потоком. По крайней мере, пока. Теперь образы струились, подобно мерно журчащему лесному ручью, обволакивая и лаская сознание. Ноа очень хотелось вновь ощутить его нежность, открыться ему навстречу. Нерастраченная любовь, столько лет копившаяся в её душе, наконец, стала проситься на волю. Она робко и несмело потянулась к Чунте; тот, поняв её без слов, поцеловал мягкие губы, зарываясь пальцами в тёмные волосы.
Хаоса больше не было. Казалось, она по-прежнему видит его жизнь, как на ладони, только больше его воспоминания не вторгались так, будто были готовы изорвать её ткань реальности и восприятия в клочья – теперь это была гармония. Взаимодействие Вселенных, сокрытых в их душах.
Он с прерывистым вздохом гладил широкими ладонями узкую спину Ноа, продолжая целовать губы, лицо, шею, она отвечала нежно и благодарно. Словно хрупкий прекрасный цветок, скромно прячущийся в сени деревьев и кустарников, она раскрывалась под его ласками, даря ему и обретая целое море неизведанных ранее чувств. Всё, что он сейчас испытывал, было пронизано чем-то сродни благоговению; чем-то возвышенным, чистым и светлым. Осторожно, стараясь не спугнуть зыбкую умиротворённость, Чунта принялся расстёгивать маленькие пуговицы на её блузке, покрывая поцелуями нежную кожу плеч и мраморной груди.
– Подожди… – прошептала она, покраснев и потупившись. – Я… Я боюсь…
– Чего? – участливо спросил он, приподнимая лицо Ноа за подбородок и заглядывая в глаза.
Чунта тоже боялся. Он понимал, что из-за уникального дара подобное сближение может стать для Ноа непомерным стрессом.
– Я… Ох… – она совсем зарделась. – Я никогда не была с мужчиной… так…
Тибетец ощутил смесь восторга и страха. Он сам не имел подобного опыта: вся его жизнь была положена на научные изыскания, в ней не было места ни любви, ни страсти как таковой, исключая сны с пугающей демоницей. Но то, что он испытывал сейчас, не имело к низменной похоти ни малейшего отношения: это был некий абсолют, к которому прикоснуться означало всё равно, что достичь какой-то части просветления.
– Я тоже не был с женщиной, – задумчиво ответил Чунта.
Все его нынешные действия были продиктованы тем самым благоговением. Эта связь не могла быть ни порочной, ни преступной. Трепетно, мягко они касались друг друга, словно изучая впервые ставшие доступными им тайные знания, беззащитно открывая собственную наготу.
– Не бойся, – тихо шептал он, накрывая её тело своим, лаская кончиками пальцев увлажнившееся лоно и одаривая нежными поцелуями доверчиво приоткрывшиеся губы.
Ноа, готовая было сжаться в комок, расслабилась и отдалась совершенно новым для неё ощущениям.
Космос. Темнота. Мириады звёзд.
Он продолжал ласкать, нависнув сверху, седая прядь упала на вспотевший лоб.
Заснеженные вершины гор. Розовая дымка над ними.
Она негромко застонала, подаваясь навстречу осторожным пальцам.
Мальчишки. Подножье исполинской горы. Дивной красоты некрупные белые цветы.
Он целовал затвердевший сосок, срывая с её губ очередной мелодичный всхлип.
Рассвет. Капли росы на траве.
Она ощутила боль и вздрогнула всем телом, пытаясь привыкнуть к совершенно новому ощущению.
Мерное покачивание поезда. Огни за окном.
Он принялся двигаться – осторожно, деликатно, словно в такт…
Города. Сёла. Леса и горы, равнины и реки. Травы, цветы, коренья, плоды. Пробирки. Лица, лица, лица…
После он примостился на краешке лавки, обнимал её и неразборчиво что-то шептал, вдыхая аромат её волос. А по телу Ноа разливались нега и истома.
*
Ноа старалась не пересекаться с Эдом. Ей не хотелось смотреть в пытливые глаза вечного юноши, разговаривать с ним. Она ощущала себя двойственно: с одной стороны, её огромная любовь наконец-то приобретала очертания, выкристаллизовывалась из мятежной души, с другой, на задворках сознания поселилась мысль о предательстве. Хотя напрямую она не предавала Эдварда – она никогда не приносила ему никаких клятв, но на сердце отчего-то было тяжело. Словно она всё же предала. Но не его – себя.
Ноа видела, как тянется к ней Альфонс, однако не могла позволить себе связи с ним: он слишком напоминал ей старшего брата. В его глазах, чертах, голосе – во всём она ощущала тень Эдварда Элрика, укравшего её сердце. Слишком больно было бы заменить его тем, кто так походил на него, да и бесчестно по отношению к Алу. А уж он-то был ни в чём не виноват.
Теперь ей казалось, что в ней будто поселились ещё две жизни. Тибетца Чунты и угрюмого человека с красными глазами. Они больше не врывались в её Вселенную столь резко и бесцеремонно, но они существовали в ней, прорезаясь всполохами во снах, воспоминаниях и ежедневной рутине. Ноа вспоминала те вещи, которых никогда не могла знать. И отчего-то не просто слышала мелодию Земли – но словно бы понимала, что и как с ней делать, чтобы что-то разрушить или воссоздать. Это знание пугало её, хотя она и понимала, что разрушенное или сотворённое будет совсем малым, даже ничтожным, однако подобное превращение энергии внутри неё самой ставило Ноа в тупик.
*
Тшебиня встретила их мелким дождём и порывистым ветром, словно пытавшимся сдуть гнёт немецких оккупантов с несчастной земли. Воздух будто был пропитан безысходностью, страданиями доведённых до отчаяния людей. Эд нахмурился; Ноа зябко сжалась, и на плечо её тут же легла рука Чунты, от чего вмиг стало легче. Ал отошёл в сторону, чтобы не видеть, и с наигранным интересом рассматривал город невидящими глазами.
– Господин Нгоэнг, – обратился к нему один из учёных, – сейчас надо будет пройти через патрули, у меня есть адрес, по которому нас должны поселить.
Этот самый учёный с сомнением оглядел прибившуюся к ним троицу. В том, что у эсэсовцев не возникнет претензий к тибетцу, сомнений не было – его соплеменники пользовались особенным расположением фюрера и Аненербе, тогда как эти трое вызывали вопросы. И если юноши ещё куда ни шло – рожи-то вполне арийские, хотя один, конечно, не вышел ростом, то вот девица… Всем было известно отношение Рейха к цыганам. А навлечь беду на всю экспедицию из-за прихоти Нгоэнга не хотелось никому.
– Да-да, я помню, – рассеянно отозвался Чунта.
– Но… – ученый замялся.
– Это из-за меня, – грустно сообщила Ноа. – Я же…
Чунта нахмурился. Он помнил эти реакционные бредни ещё с того самого момента, как его и его замечательного ныне покойного брата занесла нелёгкая в проклятое общество Туле.
– Ерунда, – отмахнулся он. – Ты ничем от нас не отличаешься. Я сам всё улажу.
То ли из суеверного страха, то ли отчего-то ещё, но тибетцу и правда ни разу не перечили, где бы он ни проводил свои исследования. И на сей раз фортуна ему не изменила. Придирчиво осмотрев документы, ещё более придирчиво – цыганку, патрульные с тяжелым вздохом разъяснили им, как найти нужный адрес.
В сумерках город казался призраком. Заклеенные крест-накрест окна в тех домах, что уцелели после бомбёжек, неровные заборы, отсутствие на улицах в столь поздний час людей – всё это только усиливало первое впечатление тяжелейшего уныния и безысходности. Опускающаяся на землю тьма жадно поглотила все краски из и без того тусклого пейзажа, забрала, высосала всю-всю радость и счастье из земли и, должно быть, из всех живущих здесь людей. Ноа чувствовала это особенно остро, и только сильные пальцы Чунты, бережно сжимавшего её руку в подбадривающем жесте, не давали ей провалиться с головой в эту пучину отчаяния, слиться с аурой города и тоже стать призраком – без цвета, без радости, без счастья.
Эд и Ал уже видели оккупированные территории, однако сейчас, снова наблюдая искорёженный войной город после мирной безмятежности, испытали чудовищную горечь. Они столько лет искали способа не допустить подобного – и всё напрасно? Эд шумно выдохнул – даже без бомбы отвратительные люди справлялись с тем, чтобы превратить жизнь хороших людей в кошмар, и весьма успешно. Ал не раз говорил об этом, но отчего-то не предлагал идей по тому, как с этим бороться. Поэтому они и делали всё, что могли – искали бомбу. Но, по мнению Эдварда, снова делали недостаточно.
– Сюда, – указал учёный на группу из трёх покосившихся домишек.
Эд первым подошёл к одному из домов и попытался открыть дверь. Та жалобно заскрипела и повисла на одной ржавой петле.
– Погоди, – Чунта прошёл вперёд и попытался снять дверь, но, похоже, петля согнулась под весом полотна.
– Дёрните посильнее, делов-то, – буркнул Эд, рассматривая стоптанные ступени на крыльце.
– Погоди, – тибетец покачал головой. – Ты же не хочешь, чтобы у нас вовсе не было двери? Я сейчас.
Он открутил петлю и поставил дверь на землю.
– Проходите пока, только осторожнее, – предупредил Чунта. – Сейчас обустроимся, и я всё починю. Нам обещали в каждом домике по небольшому, но добротному подвалу – будет куда прятаться, если объявят воздушную тревогу.
Троица разбежалась по двум маленьким пыльным комнатушкам, Чунта же, чтобы не смущать ни Ноа, не братьев, привычно расположился на кухне. Он не знал, повторится ли та чудесная ночь, что они провели вместе, или нет, но был убеждён, что как бы оно ни сложилось, это будет правильно.
Альфонс вышел к тибетцу, чтобы помочь с дверью. И, наконец, поговорить. Ревность и обида наполняли его сердце, он не понимал, отчего Ноа отвергла его, двадцать лет бывшего с ней рядом, всегда протягивавшего руку помощи… Почему в одночасье прекратила подолгу смотреть на Эда, а, словно в омут с головой, окунулась в привязанность к этому человеку со шрамом? Ал понимал, что настало его время сойти с дистанции, но хотел быть уверенным в том, что Чунта не навредит Ноа.
Но пока Альфонс никак не мог перейти к этой теме, словно что-то мешало ему. Поэтому разговор упорно сводился к обсуждению того, как война изменила Европу.
– Ужасно, – Чунта нахмурился. – Они так делят людей… Это в корне неправильно. Ты с таким восторгом рассказывал о родном мире, – задумчиво посмотрел он на Ала. – Раз он такой прекрасный, то там, наверное, не было подобного.
Чунта не знал ответа на этот вопрос наверняка. Судя по всему тому, что довелось увидеть тибетцу в своей второй жизни, там было точно так же, однако всегда оставался шанс, пусть и один на миллион, что он неверно что-то истолковал.
Ал вздрогнул. Как бы ни был прекрасен Аместрис, особенно после долгого отсутствия, не признать, что подобная зараза поражала и их родину, не выходило.
– Увы… – горько проговорил он. – И в биографии этой чудесной страны были тёмные страницы.
Чунта, приостановив работу, жадно слушал рассказ Ала об Ишварской войне, сопоставлял со снами-воспоминаниями и гадал, а убивал ли этот парень таких, как тот, второй он из сна, красноглазых и смуглокожих?
– Но я тогда был совсем ребёнком, – заканчивая рассказ, Альфонс, сам того не ведая, ответил на безмолвный вопрос собеседника. – И об этом могу рассказать только с чужих слов.
Тибетец с облегчением выдохнул и продолжил выпрямлять покорёженную петлю. Он обрадовался тому, что эти двое, которые были ему симпатичны как до, так и после знакомства, не имели отношения к тем страшным преступлениям против самой человеческой природы.
– Выходит, люди везде одинаковы, – развёл руками Чунта, проверяя, не клинит ли петлю.
– Да, – просто согласился Ал. – И везде, на самом деле, хорошие. Просто переломанные. Кто идеологией, а кто вот такими войнами.
