Текст книги "Ибо прежнее прошло (СИ)"
Автор книги: add violence
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Чунта несогласно дёрнул головой:
– Так уж и все хорошие, – с сомнением переспросил он. – А как же те, кто разрабатывает подобные людоедские теории, как та, что о превосходстве одних над другими? – он некстати вспомнил Гесса и скривился от отвращения. – А те, что упиваются собственной жестокостью или убивают забавы ради? – перед его глазами встала страшная ухмылка человека с татуированными ладонями.
– Переломанные, – выдохнул Ал.
– Ну вот вы с братом, – не унимался Чунта. – Вы-то не сломались. А они – да. Выходит, изначально с гнильцой?
– Отчего же сразу с гнильцой, – задумчиво проговорил Альфонс. – Многие из них тоже хотят, как лучше.
Они поставили дверь на место. Теперь она закрывалась, хотя и не без усилия.
– Ладно, – перевёл тему Чунта, вздыхая. – Пока так. Потом купим новые петли и новый замок.
Альфонс кивнул, вошёл было в дверной проём, как вдруг остановился и серьёзно посмотрел Чунте в глаза.
– Берегите Ноа. Пожалуйста…
========== Глава 15: Desunt inopiae multa, avaritiae omnia/Бедным не хватает многого, алчным – всего ==========
Но создатель ваш не слышал слов
Царила тьма в его глазах
И на меня нахлынул страх
Мертвым казался Бог на небесах
Равнодушье видел я в старческих глазах
И откровенья свет пронзил меня
Тот безумец был никем, ваш спаситель – Я!
Ария “Палач”.
Пий XII сидел в библиотеке. Всё выходило как нельзя лучше: не зря же он с самого начала следил за Отцом и его безмозглыми детьми. Теперь он передал послание тем, на кого, с одной стороны, ставил Отец, с другой же стороны, был готов поставить он сам. Эти двое были достаточно алчными для того, чтобы он мог с лёгкостью переманить их на свою сторону. А один из них – ещё и нарушивший Табу аместриец.
Эудженио Джованни Пачелли был папским нунцием в Баварии, когда там установилась Советская Республика. На днях у него попытались конфисковать автомобиль под дулом пистолета, он же с огромным риском для собственной жизни ответил категорическим отказом. Теперь он шёл, опрометчиво без охраны, по плохо освещенной улице, как вдруг ощутил тупую боль в затылке, в ушах сначала зашумело, а потом настала звенящая тишина.
Он плывёт в темноте, нет – несётся с невообразимой скоростью, летит навстречу чему-то грандиозному. Какая-то часть его понимает, что вот он – момент Истины, Страшного Суда, но он не боится. Вера его крепка и непоколебима. Он никогда не сворачивал с пути истинного, соблюдал заповеди и был богобоязненным человеком, поэтому сейчас ему неведом страх. Сердце его переполняет благоговение. Пусть так – он не станет цепляться за земную жизнь, коль скоро приходит время вечной…
На горизонте появляется свет. Из едва брезжущей точки он разрастается, заполняет собой всё: и пространство, и самого Пачелли, обволакивает его, словно принимая в объятия и убаюкивая. Не так представлял себе нунций эти минуты, поэтому теперь он недоумевает, что, кажется, не укрывается от света и тот отпускает его. Эудженио летит куда-то вниз – стремительно, кажется, вот-вот достигнет дна и расшибётся насмерть, но понимает, что и так мёртв. Неужто Бог уготовил ему ад вечного падения?
Но внезапно всё прекращается. Он стоит посреди белого пространства и совершенно не понимает, куда идти. Всё существо его противится этой неестественной свободе. Кажется, где-то должна быть подсказка. Путь. Знак. Врата широкие и Врата узкие, в конце концов… Но перед ним простирается белоснежная пустыня: ни берега, ни горизонта, ни звука, ни запаха… Он идёт; кажется, будь на нем железные башмаки, он бы давным-давно стоптал их, потому что время исчезло, замкнулось, змей проглотил собственный хвост…
Вдали обозначается нечто: он не уверен – мираж или явь? Но Эудженио не из тех, кто свернёт на полпути. Наконец он видит исполинский трон и каменное изваяние. Его подточили ветра – хотя, кажется, тут не может быть ветров, здесь вечная стагнация, и даже воздух не шелохнётся… Жуткое осознание пронзает всё существо Пачелли – он понимает, что это Бог. Тот Бог, на служение которому он, папский нунций Эудженио Пачелли, положил всю свою жизнь, теперь смотрит равнодушными невидящими глазами в безжизненное белое пространство, и ему нет ни малейшего дела до его праведного сына.
– Что, обидно? – ядовитый голос разрывает ставшую пугающей тишину. – Обидно положить весь мир на алтарь лжи?
– Кто ты? – Пачелли теряется, его голос перехватывает.
Сейчас ему становится по-настоящему страшно. Он понимает, что беззащитен и обнажён, а обладатель голоса видит его насквозь.
– Я? – голос весело смеется. – Смотри внимательнее. И запоминай.
Открывается глаз на белом пространстве – словно сама пустота смотрит этим чёрным единственным оком в самую душу.
– Я – отражение тебя. Имя мне – Грид. Я хочу править миром.
Глаз словно бы замечает отвращение, пробегающее вскользь по лицу Пачелли.
– Но я могу предложить тебе сделку. Ты возвращаешься обратно. Живой. Невредимый. Со всеми знаниями и откровениями, что получил здесь. Идёт?
По телу Эудженио пробегает холод. Единственная бьющаяся в его мозгу мысль твердит лишь об одном: “Это искушение, сам дьявол. Сына Божьего не минула чаша сия, и ты должен справиться!”
– А взамен? – он прищуривается. Он знает – за всё своя плата.
Пустота смеётся – взахлёб, алчно.
– О, сущая малость. Нам с тобой придётся делить твоё тело. На двоих.
Назвавшийся Гридом молчит, выдерживая паузу. Он знает, что вот так, нахрапом, мало кого возьмёшь, а этот малый ещё и знатный упрямец.
– Погоди отказываться, – его тон становится менее бахвалистым и насмешливым. – Видишь ли… Я – гомункул. Я – сила множества душ. Но я лишён тела. Мне уже доводилось сосуществовать с одним правителем, хотя и в немного ином мире, но я могу поведать тебе очень, очень многое. И я даже не стану уничтожать или поглощать твою душу. Ты останешься собой. Ты сможешь навести правильные порядки в стране или мире, которым мы будем управлять. Мне надо мало, и в то же время всё: я жадный. Но мне нет дела до порядков, которые ты установишь. Смотри, соглашайся. Иначе – просто сгинешь.
Эудженио трясёт – он в замешательстве. Кажется, впервые. Впервые в том, что касается Бога. И Дьявола. Словно откровение, сваливаются на него мириады красок, невообразимых цветов; звуков, которые человеческое ухо не в состоянии услышать… Вся эта фантасмагория захватывает, увлекает в поток, за собою, и есть в ней что-то зловещее, сатанинское…
– Это правда Он, – глаз словно кивает отсутствующей головой. – Бог. Результат людских заблуждений. Слепой веры. Фанатичных войн и крестовых походов. Их оковы, ограничитель. Чека, выдерни которую – они сами погрузят себя в хаос. Потому-то и нужны такие, как ты. Не вернёшься – они всё равно сделают это.
– Кроме меня, есть ещё священнослужители, – Пачелли упрямо трясёт головой.
– Эх… – глаз моргает озадаченно. – Дьявола-то вашего тоже нет. Весь дьявол – в людях…
Он научился сосуществовать с Гридом в своей голове. Он узнал об Отце и его плане. Он, несмотря на то, что более не верил в бога, не только не ушёл из церкви, но и стал Папой Римским. Сначала ведомый жаждой справедливости, а после постепенно отравляемый желаниями того, кто был в нём…
Идея объединить два мира показалась Эудженио гениальной. Грид рассказал ему о том, что и на Земле раньше была алхимия – чудесная наука, открывающая множество возможностей. Поначалу Пачелли принял это за очередное дьявольское искушение, а пояснение о чудесах Сына Божия – за богохульство. Однако узнавая все больше и больше об устройстве мира, Пачелли обрел гибкость и вместе с ней – знания. Понимание того, что Отец и есть первопричина исчезновения энергетических потоков Земли, как некогда и искажения этих самых потоков в том, другом мире, вызывало в Эудженио горячее желание помогать Гриду в его борьбе…
Все эти годы Пачелли и Грид неотрывно следили за Отцом. Были на шаг впереди. Выяснили всё об алхимиках, попавших на Землю из Аместриса, и не спускали с них глаз. Были тенью в ночи, дуновением ветра под сенью деревьев, каплей дождя – проникали повсюду, отправляли свои глаза и уши – и наблюдали. Делали выводы. Теперь пришло и их время сделать свой ход, свою ставку. Ведь тот аместриец, кого они выбрали, тоже жаждал признания и славы. И, разумеется, хлеба и зрелищ – тоже. А его сообщник ещё и умён, да и манипулятор, каких поискать. Да и часто ли встретишь человека, подумывающего о колонизации Аместриса? Гриду и Пию эти двое пришлись весьма и весьма по душе. Поэтому они подослали своего верного подручного к покрытой пылью веков, но сохранившей трезвость рассудка фрау Веллер, и принялись ждать. Им – точнее, Пию XII, всё равно предстоял визит в США. Инкогнито.
*
– То есть в этом мире тоже есть гомункулы, – притворно вздохнул Шаттерхэнд.
– Есть, – Пий снисходительно усмехнулся – он прекрасно знал, что бывший алхимик и Энви уже виделись. Цепкие глаза Веллера тоже отметили неискренность Шаттерхэнда.
– Вы предлагаете играть по плану этого вашего Отца, – нахмурился Готтфрид. – Вы уверены, что это – лучший выбор, чтобы достичь
желаемого?
Веллер умел ждать, и, похоже, его терпение окупалось сторицей. Перед ним сидел человек – или не-человек, – при котором можно очень успешно быть серым кардиналом, а открытая власть вместе с ответственностью Готтфриду была не слишком нужна. Выходит, его мечта о колонизации Аместриса и использовании его как военной поддержки более чем осуществима. Главное, правильно выбрать сторонников.
– Лучший, – Папа сверкнул стёклами очков. – Видите ли, мне известно нечто о его плане. В нём есть существенная прореха.
– Вопрос в том, молодой человек, – процедила фрау Веллер, прищурив блёклые глаза, – хватит ли этой прорехи, чтобы вывести его из игры. Насколько я понимаю, это невероятная, непредставимая сила.
– О, поверьте, – Пий недобро усмехнулся, – этой прорехи хватит, чтобы разорвать изнутри не только его план.
“Но и его самого”, – подумали человек и гомункул, делящие одно тело, но озвучивать мысль не стали. Грид сразу понял, что Отец нацелился на то, чтобы поглотить бога. И оба ждали этого момента с нетерпением, только у каждого на это был свой собственный резон.
– Что ж, – развёл руками Веллер, – тогда, я полагаю, по рукам. Мой друг, – он кивнул на Шаттерхэнда, – прекрасно знает Аместрис и владеет алхимией. Я смыслю в военном деле, тактике, стратегии и медицине. Думаю, мы всегда сможем полюбовно разделить зоны ответственности.
*
– Что ты об этом думаешь? – Магда поджала тонкие губы, внимательно изучая колким взглядом племянника.
Готтфрид откинулся на спинку кресла, забивая табак в трубку. Прокашлялся и проговорил:
– Я думаю, что стоит держать нос по ветру. Конечно, я соглашусь на союзничество. Но если Отец сможет предложить больше…
– Всегда оставайся на стороне победителя? – её рот искривился в язвительной усмешке. – Я в тебе ни секунды не сомневалась!
– Разумеется, тётушка, разумеется, – Веллер с наслаждением затянулся, смакуя горьковатый дым.
– Главное, не посвящай в это нашего сирого и убогого.
Готтфрид хмыкнул:
– Ну что вы, тётушка, право слово, не нужно держать меня за идиота. Эрнст слишком увлечён своим делом и чересчур импульсивен. Не ровен час, всё испортит.
Магда прищурилась.
– Помнится, ты не послушал моего совета, когда дело касалось семьи Эккарт и этого мальчишки, Ульриха, кажется, – её дальнозоркие глаза поверх очков вглядывались в его лицо, на котором не дрогнул ни один мускул.
– Я был готов к его провалу, – равнодушно пожал плечами Готтфрид.
– Готовься и к тому, что этот тебя тоже подведёт, – безжалостно отрезала старуха. – Чего хорошего можно ждать от завистливого неудачника и, к тому же, любителя обезьян?
Веллер покачал головой – ему не было дела до склонностей приятеля, а вот тётушка на старости лет, похоже, никак не могла удержать поток возмущения в себе.
– Вы же слышали, – он примирительно улыбнулся, – как сказал его Святейшество – все мы твари Божьи.
– Твари-то твари, – она провела пальцем по губам, – но вот Божьи ли…
Готтфрид не мог отрицать очевидного: Шаттерхэнда и правда не стоило посвящать во все детали. Да и тётка верно подметила – зависти в этом человеке хватило бы на десятерых как минимум. Хотя они и провели бок о бок не одно десятилетие, Веллер никогда не мог быть уверенным в том, что не получит однажды нож в спину, если интересы Эрнста войдут в противоречие с его. Но он достаточно изучил сообщника: дай ему поле для деятельности, тех, кто признает его заслуги, и приправь это щепоткой правильно обработанной лести – Шаттерхэнд сделает всё и даже больше. Теперь у него было два козыря в рукаве: Папа, на которого в случае неудачи посыплются все кары людские и господни, и Шаттерхэнд, талантливый учёный и марионетка с очень понятным и предсказуемым поведением.
========== Глава 16: Contra spem spero/Без надежды надеюсь ==========
Alison hell, your mind begins to fold.
Alison hell, aren’t you growing cold.
Alison hell, what are you looking for.
Alice in hell, soon I close the door.
Sitting in the corner, you are naked and alone
No one listened to your fears, you’ve created me.
Annihilator “Alison Hell”.
Ноа шла куда глаза глядят. Ей, конечно, говорили, что ни в коем случае не следует выходить из дома без сопровождения, но в один прекрасный момент она попросту не выдержала. Они с Чунтой провели ещё несколько невероятно тёплых и прекрасных ночей, в одну из которых она испытала нечто, доселе неизведанное. Его воспоминания и суждения поселились в ней прочнее, она стала словно зеркалом, проводником. Однако к этому всему примешивалось всё больше разрастающееся чувство вины.
Сейчас цыганка вдруг отчётливо поняла, что попытка всё же одарить кого-то своим заботливо сбережённым теплом ей не удалась. Она чувствовала себя так, словно обманула и предала всех: и Чунту, подарив ему ложные надежды, и Эда, и Ала, и, прежде всего, саму себя. Стоило, конечно, пойти к тибетцу и признаться ему напрямую в том, что она всё же не может быть с ним, однако…
– Еврейка? – её грубо развернули за плечо.
Плюгавый мужчина в эсэсовской форме с плешивыми усиками бесцеремонно рассматривал её лицо, приподняв за подбородок шершавыми пальцами.
– Цыганка, – отозвался второй, повыше.
– Пошла. Быстро! – её больно подтолкнули в сторону грузовика.
– Подождите, я всё объясню, – лепетала Ноа, не понимая, что происходит. – У меня документы есть!
– Все вы так говорите, – выплюнул усатый. – На месте разберутся!
*
Клаус Дильс в этот день принимал новую партию заключённых. Он не любил подобные задания, но деваться было некуда. Дильс, когда ему выпадала сортировка, всегда стремился оставить в живых как можно больше людей. Конечно, многие умирали, не выдержав издевательств, голода и тяжёлой работы, но эсэсовец убеждал себя в том, что уж к этому-то он никакого отношения не имеет. И сейчас он выбрал ту же стратегию.
– Смотри, цыганка, – хохотнул тот, что был с ним, помоложе. – Надо же, а я думал, всех уж повывели, – он плюнул под ноги. – Надо позвать Кёнига, он любит таких допрашивать.
Дильса передёрнуло – он уже пожалел, что не отправил женщину в газовую камеру. Кёниг славился нетерпимостью к цыганам и особой жестокостью.
– Загоняй их в баню, что стоишь, уши развесил, – ощутимый толчок в плечо вернул Дильса с небес на землю.
*
Ноа не понимала, где она и почему. Сначала её затолкали в грузовик, потом в товарный вагон, где было полным-полно людей, и куда-то повезли. Её соседи по вагону были не на шутку перепуганы, дети плакали, люди мучились от жажды, но всё, что им выдали – одно ведро мутной воды на весь вагон. Страх затопил сердце цыганки.
Всё дальнейшее происходило, как в тумане. Подгоняя ударами дубинок, их выстроили на площадке и раздели донага. Холодный ветер неприятно кусал кожу, под взглядами эсэсовцев хотелось сжаться, а то и вовсе исчезнуть, раствориться. Она попала к тем, кого мужчина с уставшими глазами и тусклым голосом отправил направо. Что это означало, она не знала.
После её вместе с остальными женщинами загнали в баню, где их всех окатили дурно пахнущей ледяной жидкостью, а после – такой же ледяной водой. Сказали направляться в следующую комнату, откуда все выходили начисто лишёнными всего волосяного покрова.
– Ты! За мной, – больно ткнув её пальцем в грудь, скомандовал светловолосый мужчина, которого тот, кто встретил её и остальных несчастных у железных ворот с надписью “Труд освобождает”, называл Кёнигом.
Ноа почувствовала себя совсем беззащитной под липким взглядом эсэсовца. Хотелось прикрыться, убежать, но она понимала, что это бесполезно. Остальные смотрели ей вслед то ли с завистью, то ли с сочувствием.
– Живее ноги передвигай, скотина, – он пнул её тяжелым сапогом.
На глазах у Ноа выступили злые жгучие слёзы – она ничем не заслужила подобного обращения! И зачем только ушла побродить по проклятому городу, ставшему почти призраком?
– Сюда, – он толкнул её в какое-то помещение, более всего напоминавшее столярную мастерскую. Только пахло там вовсе не обработанным деревом.
Эсэсовец ещё раз осмотрел её с ног до головы с премерзкой ухмылкой на красивом, но неприятном лице, постукивая плетью по начищенному сапогу. Грубо схватил её за предплечье…
Слёзы. Рот, раскрытый в беззвучном крике. Кровь…
…крепко связал за спиной руки Ноа и, перебросив свободный конец верёвки через балку на достаточно низком потолке, резко дёрнул вниз. Руки цыганки неестественно вывернулись, ноги оторвались от земли. Боль пронзила не только плечи, но и мышцы спины. На какой-то момент ей показалось, что она не сможет даже вдохнуть.
– Считай, – глумливо протянул Кёниг, явно наслаждаясь своим положением. – Собьёшься – начну заново.
Плеть со свистом рассекла воздух. Ноа рванулась от удара, руки вылетели из суставов, причиняя невыносимую боль. В ушах зашумело.
Кёниг недовольно покачал головой, медленным шагом обошёл жертву. Приподнял за подбородок, больно сжав её лицо в сильной руке:
– Я что сказал тебе, тварь? Считай!
Цыганский мальчишка, исполосованный плетью… Кровь на полу…
В голове зазвенело от затрещины; боль в плечах перетекла на всё тело и горячо и громко пульсировала в такт участившемуся сердцебиению.
– Раз! – взвыла цыганка.
Слёз в глазах уже не было – их все выжгло в одночасье, теперь глаза казались сухими и горячими, от чего даже моргать было больно. Теперь было больно всё: дышать, шевелиться, жить…
– Два! – она сама превратилась в боль. Казалось, иначе не было никогда.
– Три! Четыре!
Вспышка. Лицо Эдварда, спасшего её от тулистов…
– Пять!
Врата…
– Шесть!.. – она зашлась в сухом кашле.
Бомба…
– Семь! – удар особенно силён, она готова молить Бога о том, чтобы ниспослал ей потерю сознания, но все чувства словно обострились. Ей казалось, что только сейчас она действительно познаёт, что такое боль. А до этого была лишь детская игра, симулятор, репетиция вползвука, и вот, наконец, грянул оркестр…
Мелодия Земли…
– Восемь… – голос прервался, стал сиплым, будто треснул серебряный колокольчик.
Глаза Чунты, отчего-то алые…
– Девять… – прошептала она.
Как у человека со шрамом…
– Громче, – Кёниг был подобен грому в ясный безоблачный день.
Она вздрогнула, от чего боль впилась в её истерзанное тело еще тысячей игл, и рвала, рвала…
– Ещё раз так прошепчешь, заново считать будешь, – его голос дрожал от удовольствия, эсэсовец дышал тяжело.
Снова свист рассекаемого воздуха разорвал тишину, а витые кожаные хвосты – кожу.
– Десять…
Прищуренные фиалковые глаза растрёпанного гомункула…
Кёниг вытер пот со лба и стянул мундир, расстёгивая верхнюю пуговицу рубашки. Затуманенное сознание Ноа отметило, что вот чем пахло в этом помещении: потом и кровью. Потом палача и кровью его истерзанных жертв.
Калейдоскоп картин в её голове, казалось, замедлил бег, словно резко оборвавшись. Она чувствовала, как стекает по её спине кровь, она слышала, как падают на грязный каменный пол и разбиваются алые капли, раскрываясь, будто цветы, при соприкосновении с твердью. Время застыло, и лишь боль удерживала её в тисках колючих объятий.
Снова свист – а как же она надеялась, что ему надоело…
Протянутая к ней татуированная ладонь…
– Что молчишь? – Кёниг ощерился, снова обойдя её, схватил за мокрые волосы и с силой рванул вверх, от чего снова всё тело пронзило болью.
Стон вышел глухой. Горло немилосердно саднило – похоже, Ноа ещё и сорвала голос.
– Заново! Ты сдохнешь, как негодная дрянь, от моей руки!
Взрыв. Смерть.
– Что молчишь, я тебя спрашиваю?! – он без размаха ударил её по лицу.
Рот наполнился солёной жидкостью, казалось, из глаз вот-вот брызнут слёзы, но слёз по-прежнему не было, а глаза горели огнём.
– Раз… – хрипло пробормотала она, когда плеть, в очередной раз просвистев в воздухе, упала хлёсткой тяжестью на её тело.
Объятия Чунты…
– Два…
Засечки на карте…
Это казалось бегом по кругу, а боль всё не уходила и предательское сознание оставалось ясным, не желая покидать измученную плоть.
– Три…
Московские подземелья…
С каждым ударом всполохами появлялись картины трёх жизней: её, Чунты и его загадочного красноглазого двойника, становилось всё непонятнее, где же её мысли, эмоции, личность, а где – они…
– Пятнадцать…
Кёниг дрожал от возбуждения. В горле эсэсовца пересохло, волосы встали дыбом, а низ живота до боли пылал огнем. Это была отличная возможность: с тех пор, как истребили цыганский лагерь, ничто не давало ему таких красок, как подобное времяпрепровождение. В борделе цыганских женщин тоже больше не было, да и там осуществлялся строгий контроль: только к женщине своей расы, только на пятнадцать минут и только в миссионерской позе – за всем этим тщательно следили. Конечно, всегда можно было заплатить за некоторую экзотику, но того, что было нужно, ему там никто не позволял даже за деньги, которых сейчас у всех было не слишком-то много. А позориться за собственные кровные, да ещё и прослыть импотентом Кёнигу вовсе не хотелось.
У Ноа будто бы обострились все чувства, мир казался таким кристально ясным через призму почти прозрачной и какой-то мажорной боли. Она услышала, как Кёниг отложил плеть в сторону; в её сердце встрепенулась надежда, что, быть может, больше не будет ещё больней. Однако, словно прочитав её мысли, он, отвязав верёвку, попросту отпустил её, от чего цыганка свалилась на холодный шершавый каменный пол, рассаживая кожу на коленях. Новая волна удушливой боли накрыла её с головой, заставляя сжаться в комок. Сердце стучало в висках.
Кёниг швырнул её, словно смятую тряпичную куклу, на верстак лицом вниз. Теперь он стоял за спиной Ноа, издавая стеклянный шелест плотной тканью. Она почувствовала его грубое прикосновение словно всем звенящим телом.
Поток искажённых лиц. Кровь на сапогах, которыми он забивает лежащего ничком и тщетно прикрывающего голову мужчину в полосатой пижаме не по размеру. Белая перчатка в крови, летящая в огонь.
А после ей показалось, что её разрывает изнутри. Что вся испытанная до этого боль, даже та, на которой победоносно грянул оркестр, оказалась предвосхищением, увертюрой. А сейчас – сейчас наступила кульминация.
В её голове будто окончательно прорвало плотину. Это был не просто поток. Это была чудовищная мешанина, в которой она полностью прекратила осознавать себя и собственные ощущения. Теперь в ней будто поселилась тысяча огней, часть из них билась в предсмертной агонии, часть веселилась – лихорадочно, как в последний раз. Единственным незыблемым островком, спасительным якорем оказывались воспоминания о блеске глаз Чунты, отчего-то отливавших красным, и его прикосновениях. Однако и эта картинка вскоре рассыпалась, когда она ощутила совершенно странное, какое-то абсолютно чужую, ни с чем не сравнимую пьянящую эйфорию, словно бы весь мир был у её ног, а она была – или был? – там властелином, единственным и безраздельным.
Кёнигу казалось, что у него ещё в жизни не случалось настолько яркого оргазма. Иной раз ему вовсе не удавалось не то что довести дело до конца, но и начать – раз за разом для того, чтобы эрекция была достаточно сильной, ему приходилось истязать жертв со всё более нарастающей жестокостью. Иногда случалось, что к тому моменту, как он был более чем готов, объект его вожделения уже умирал, что мигом сбивало весь настрой. Этот же раз оказался воистину удивительным.
Эсэсовцу было мало. Столь удачные случаи были редкостью, и он не собирался довольствоваться малым. Заглянув в глаза с присвистом дышащей жертве, он нахмурился – слишком пустым был её взгляд. Он хотел, чтобы цыганка полностью была в сознании.
– Что, понравилось? – он вылил ей на голову полведра холодной воды.
Взгляд её немного прояснился, но в нём промелькнуло нечто, напугавшее Кёнига. В какой-то момент ему показалось, что в его глаза заглянули разом все замученные им люди, и взгляд этот не сулит ему ничего хорошего. “Показалось”, – подумал он и потряс головой, прогоняя омрачившее его столь приподнятое настроение наваждение. Нет уж – сегодня он король(1) и правит бал!
– На колени! – он стянул Ноа за волосы на пол.
Коленные чашечки гулко ударились о каменную твердь. Ноа странно всхлипнула и широко улыбнулась.
– Весело тебе? – разозлился Кёниг, отвешивая цыганке звонкую пощёчину, а после рывком поднимая с пола и ставя в исходное положение. – Ничего, сейчас рыдать будешь, дрянь паршивая!
Скрипнула дверь. Эсэсовец раздосадованно обернулся, готовый вытолкать взашей, а то и накостылять как следует так некстати появившемуся визитёру. Ноа тоже обернулась на звук. Мокрые волосы занавешивали разбитое лицо.
– Херр Кёниг… – на пороге стоял запыхавшийся Зайдлиц. – Вас к себе врачи требуют… Возмущаются, что вы цыганку забрали…
Кёниг спешно натягивал штаны. Его раздражал тот факт, что он не получил того, чего хотел, и сейчас его просто переполняла ненависть: к так некстати появившемуся юнцу-Зайдлицу, к врачам, будь они неладны, и, конечно, к чёртовой цыганке. Но он ещё найдёт способ насладиться ею!
– К Менгеле?.. – упавшим голосом проговорил эсэсовец.
Энви отрицательно покачал головой:
– К обер-арцтин Кимблер. И поскорее.
Кёниг поёжился – к фрау Кимблер идти не хотелось. Он неоднократно представлял её обнажённой, примерно в том же положении, что была сейчас несчастная цыганка; он чудовищно хотел проделать с ней всё то же, но прекрасно понимал, что эта птица не его полёта. Да и её муж, сумасшедший учёный и садист, каких поискать, вряд ли спустил бы ему с рук не то что действия – подобные мысли в адрес своей жены. Если бы, конечно, узнал.
– А эту?.. – недовольно спросил Кёниг, кивнув на продолжавшую широко улыбаться окровавленными губами Ноа.
– Сам отведу в другой медицинский блок, как и велели, – недрогнувшим голосом сообщил Зайдлиц.
– Сам, поди, хочешь, – скривился Кёниг, указывая на по-прежнему стоящую на коленях и покачивающуюся из стороны в сторону цыганку.
– Как со старшим по званию разговариваете? – перешёл в наступление Энви.
Кёниг стиснул зубы. Он вечно забывал, что этот малявка на иерархической лестнице стоит не на одну ступень выше его самого.
– Прошу простить, херр хауптштурмфюрер! – он вытянулся по струнке. – Разрешите выполнять приказ?
– Валяйте, – развязно ухмыльнулся гомункул.
– Хайль! – Кёниг щёлкнул каблуками и покинул барак.
Энви едва дождался, когда эсэсовец закроет дверь и отойдет подальше, а после приблизился и осторожно убрал нависшие на лицо пряди волос, рассматривая женщину.
– Ноа…
1) Der König (нем.) – король.
========== Глава 17: Capienda rebus in malis praeceps via est/В беде следует принимать опасные решения ==========
Our castles in the air
We build them in despair
But maybe there is no one to answer your prayer.
Our castles in the air
We build them in despair
But you can help me smile
On this road to nowhere.
Stratovarius “Castles In The Air”.
– Эдвард, ты Ноа не видел? – Альфонс смотрел настороженно из-под нахмуренных бровей.
– Нет, – покачал головой Эд. – А должен был? Она же вроде со Шра… То есть, с Чунтой на кухне сидела…
Альфонс брату казался в последнее время сам не своим. То он подолгу бездумно пялился в книгу или в газету, или и вовсе в окно, явно думая о чём-то своём, то принимался как-то нарочито весело обсуждать последние новости. Эдварда раздражало его бессилие в поисках изобретения Шаттерханда – если все эти двадцать лет у них в руках были хотя бы намёки, временами граничащие с издевательством, то сейчас не было ничего.
– Сидеть-то сидела, – выдохнул Ал и ещё больше нахмурился. – Да только Чунта там со своими рецептами возится. А Ноа нигде нет…
– Неужели она опять никого не послушала и ушла одна на улицу? – Эд вскочил и сверкнул глазами. – А если с ней что-то случится?
Братья переглянулись. Оба сейчас не хотели нагнетать. Оба не хотели причинить боль друг другу. Они привыкли, что Ноа всегда с ними: верная, тихая, послушная, словно тень, неотступно следующая и всегда готовая подставить плечо. А сейчас…
– Подожди, – Альфонс наступил на горло страху, сдавившему его существо ледяной костлявой лапой, – может, отошла. Может, в подвале. Давай повнимательнее посмотрим.
Ноа не нашлась ни через полчаса поисков и ожидания, ни через час. Эдвард кусал губы и хмурился, Ал чувствовал, как злость на тибетца охватывает его душу. Он же просил лишь об одном, о столь малом…
– Как пропала? – Чунта отбросил записи и недоумённо воззрился на Эдварда, сыплющего вопросами. – Погодите, я опрошу остальных из экспедиции. Может, ушла в соседний дом?
Опросы сначала не дали ничего, лишь потом один из учёных, покачав головой, припомнил, что женщина куда-то направлялась. Он попытался её отговорить, но она, похоже, не вняла советам.
– Чёрт возьми! – вспылил Эдвард. – Уже темнеет! Надо её найти!
Никто из прохожих не видел никаких цыган уже очень давно. Говорили, что в Тшебине их не было видно года два так точно. Только пара бродяг вспомнили что-то неопределённое и указали в разных направлениях, на что Альфонс горестно отметил, что они бы и на чёрта лысого покивали за корку хлеба или глоток выпивки. Стылая вязкая ночь опускала свой полог на польский город-призрак, ощерившийся остовами разбомбленных зданий, недружелюбно рассматривающий незваных гостей провалами выбитых окон. Эдвард вдруг почувствовал ноющую зияющую пустоту где-то в сердце. Он так привык к цыганке, воспринимал её присутствие, как нечто само собой разумеющееся, а, временами, порядком опостылевшее, а сейчас, когда её словно след простыл, ощутил злой укол совести.
– Брат… – начал Ал. – Надо спросить у патрулей.
Эд передёрнул плечами – спрашивать у нацистов, не видели ли они цыганку, казалось ему чистой воды безумием. Но выбора особенного не было.
