Текст книги "Ибо прежнее прошло (СИ)"
Автор книги: add violence
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
– Этот кретин решил, что с ним недостаточно почтительны. Очень жаль, что реакция не успела пройти полностью, и этому придурку не оторвало ничего особенно значимого.
Ласт повернула голову в сторону мужа – он смотрел вверх, его профиль чёткой тенью выделялся на фоне тёмной стены, освещённый заглядывающим в окно прожектором, от беспощадного света которого не спасали тонкие выцветшие занавески.
– У нас тоже не всё гладко, – выдохнула она, поворачиваясь к Зольфу и проводя пальцем по его плечу. – Ирма избила беременную.
– Ценную?
Об Ирме Грезе ходили потрясающие и ужасающие в своей неправдоподобности для нормального человека слухи. Но Кимбли не был нормальным, а Ласт – человеком, поэтому слухам они не доверяли не столько из-за их цветистости, сколько от того, что привыкли составлять обо всем и обо всех собственное мнение. Мнение их об Ирме Грезе, как ни странно, не слишком расходилось с молвой.
– Они все ценные, – процедила Ласт. – Всё меньше ресурсов, а на неё уже было потрачено немало.
Зольф хмыкнул – в его понимании с такими подчинёнными разговор должен быть недолог. Но отчего-то начальство часто не соглашалось с жёсткой политикой штурмбаннфюрера, и он был вынужден держать часть идей по поводу санкций при себе.
– И что ей за это будет?
– Ничего, – скривилась Ласт. – Ты бы поговорил со своей подружкой Мандель, может, она перестанет постоянно её прикрывать?
– А ты вправь мозги своему несносному братцу, – напомнил Зольф. – Последние слухи переходят все возможные границы, а его, кажется, это только забавляет.
Ласт скрестила руки на груди и усмехнулась. Энви был в своём репертуаре, но алхимик был прав: если дело и правда дойдёт до обвинений в гомосексуализме, то жить Кимбли осталось недолго, а смерть его обещала быть мучительной. Да и братцу тоже туго придётся – тут-то и вскроется его нечеловеческая природа. И о плане Отцу и им самим можно будет попросту забыть.
– Договорились, – Ласт перевернулась на бок, укладывая голову на плечо Зольфа. – Давай ты будешь спать?
Ей хватало и трёх, и четырёх часов сна в сутки. И значительно меньшего количества еды. Но Кимбли был человеком, поэтому на урезанном пайке он осунулся и стал куда как более раздражительным. Она помаленьку подкладывала ему свои куски, от которых он, как правило, почему-то отказывался, но вот обеспечить ему лишнюю пару часов сна в неделю у неё никак не получалось. Как-то Ласт предложила помочь ему с рутинной работой, вроде отчётов и бумаг, но, наткнувшись на почти грубый отказ, больше не вносила подобных предложений.
– Не могу, – выдохнул он, глядя в потолок, по которому ползли причудливые тени.
– Принести виски? – она погладила его по голове. – Или ты предпочтёшь немного близости?
– Никакого виски, – строго проговорил он.
– Значит, остаётся близость, – Ласт игриво провела коготком по груди Зольфа.
Их тени двигались в такт негромко играющей музыке, пока не окончилась пластинка, но этот факт остался без их внимания: они были слишком поглощены друг другом. Несмотря на то, что эти двое были вместе уже двадцать лет, всякий раз, начиная любовную игру, оба выходили из неё победителями.
– Полтора часа, – констатировала Ласт, посмотрев на будильник.
– Да ну его к чёрту, этот сон, – отмахнулся Зольф, откидываясь на подушку и переводя дух.
– Ты предлагаешь продолжить? – она оказалась сверху, заглядывая ему в глаза.
– Отдышаться-то дай, – он убрал упавшую ей на лицо прядь за ухо. – Мне уже не двадцать.
– Но я всё ещё получаю с тобой невероятное удовольствие, – промурлыкала гомункул.
– Даже если у меня останется всего один палец… – самонадеянно протянул Кимбли, прищурив подёрнутые пеленой страсти глаза.
Ласт передёрнула плечами и отвела взгляд. «Кто знает, какую плату возьмёт Истина», – подумала она, и, отгоняя прочь невесёлые мысли, впилась в его изогнутые в усмешке губы страстным поцелуем.
Комментарий к Глава 2: Faecem bibat, qui vinum bibit/Кто пьёт вино, пусть пьёт и осадок
*Искажённый отрывок из речитатива и арии боярина-опричника Григория Грязного из оперы «Царская Невеста» (композитор Н.А. Римский-Корсаков) «С ума нейдёт красавица!»
========== Глава 3: Ultima ratio/Последний довод ==========
Lately, I’ve been walking, walking in circles
Watching, waiting for something.
I’ve been watching, I’ve been waiting
In the shadows for my time.
I’ve been searching, I’ve been living
For tomorrow all my life.
The Rasmus «In the Shadows».
– Вот дерьмо! – выдохнул Эдвард, разве что не пнув несчастную «икс-бомбу» от переполнявшей его досады.
Денег опять было в обрез. Они находились в Швейцарии, куда несколько лет добирались из Страны восходящего солнца. Улизнуть из Японии стоило им немалых трудов, и снова к ним в руки попал проклятый мираж, пустышка, а надежды просыпались сквозь пальцы, подобно песку. Это была седьмая страна и седьмая «обманка», за которой они гонялись долгие пять лет. Всё указывало, что на этот-то раз точно ошибки произойти не должно, но судьба распорядилась иначе.
– Сколько же у них этих копий? – нахмурился Эд, вмиг став мрачнее тучи. – Кимбли ничего не говорил?
Альфонс тяжело вздохнул: он уже привык к тому, что брат всякий раз задавал этот вопрос. Но ответить было нечего.
Каждую из «обманок» они бережно обезвреживали, для чего им пришлось перечитать кучу книг и разобраться в строении здешней взрывчатки. Благо все образчики были действительно сделаны как под копирку. Однако при обработке первых двух образцов оба брата были морально готовы отправиться к праотцам, а Ноа в стороне только тихо молилась. По счастью, им удалось остаться не только живыми, но и при всех имевшихся у них до этого конечностях. К седьмой «обманке» Элрики уже могли считаться пусть не матёрыми, но, по меньшей мере, имеющими какой-никакой опыт сапёрами. Во всяком случае, так думал Эдвард. Порой, когда их финансовое положение становилось совсем уж плачевным, Эд предлагал заняться обезвреживанием взрывных устройств в частном порядке. Альфонсу же идея подобной подработки привлекательной не казалась: всё же у них была цель, и рисковать жизнью, ставя при этом на кон целый мир, он считал непозволительной глупостью.
– Брат, – нахмурился Ал, – сколько раз я говорил тебе, что нас водят за нос?
Альфонс Элрик так и остался молодым красивым юношей. Он повзрослел и возмужал, нагнал упущенные годы, проведённые в облике железного доспеха, осознал сильные и слабые стороны человеческой плоти. Но Ал по-прежнему ориентировался на Эдварда – человека, вынужденного повзрослеть в одночасье, того, кто взвалил на себя небосвод и выдюжил, но сейчас, подобно белке, вот уже двадцать лет кряду крутился в одном колесе. Круг замкнулся, и Эд, то ли растеряв былую хватку, то ли разуверившись в этом мире, боролся с ветряными мельницами, втянув в это ещё двоих. Они наступали загадке на пятки, посвятив себя лишь одному: поиску того, что могло нанести этому миру непоправимый вред, но искомое ускользало, растворялось, словно предрассветный дым. В те минуты, когда кто-то из них был готов сдаться, они вспоминали то, с чего всё началось, и возобновляли поиск, вновь и вновь натыкаясь на возведённые из песка замки. Это напоминало им поиски философского камня в Аместрисе, однако тот поиск был значительно короче.
– Предположим, – Эд понурил голову, – но кто?
К этому вопросу Элрики возвращались всякий раз, потерпев неудачу. И никогда не получали на него ответа – только рассуждения. Чаще всего они сходились на версии о безногом нарушившем табу аместрийце, но Шаттерханд словно сквозь землю провалился. Найти его в этом мире с их скромными возможностями оказалось не проще, чем иголку в стоге сена. След Шаттерханда, а вместе с ним и Веллера, оборвался еще в далеком 1927 году где-то в Великобритании.
Ноа всё это время путешествовала с ними и была тем самым дружеским подспорьем, не дававшим им окончательно провалиться в пучину отчаяния.
– Ещё есть Советский Союз, – сменил тему Ал. – Там тоже занимаются научными разработками.
– Ага. Занимаются! – воспрял духом Эд.
Ал покачал головой: к подобной реакции брата он давно привык. Эдварду постоянно было необходимо движение, его была способна увлечь любая, даже самая бредовая идея. Идея же с СССР с одной стороны манила, с другой – казалась форменным безумием: во время войны, без знания языка соваться в самое пекло, в распростёртые объятия русских, отличавшихся несгибаемой волей к победе и нетерпимостью к фашистской гнуси? И поди докажи, что ты – не из того теста, хотя и выговор твой – немецкий, и внешность характерная… Пока им везло в путешествиях: даже с началом войны они ни разу не попадали в гущу сражений, хотя объехали всю Европу и часть Азии, побывали на оккупированных территориях, ввязались во множество приключений в тылу и смели надеяться, что спасли не один десяток жизней. Всякий раз благодаря то ли потрясающему везению, то ли их исключительным способностям им удавалось выходить сухими из воды и ещё и помогать тем, кто оказывался у них на пути.
– Значит, надо понять, куда и как мы направимся, – резюмировал Эдвард, потянувшись.
Ал и Ноа переглянулись. В душе у цыганки всё больше разрасталось беспокойство. Они гонялись за миражами вместе, но у Ноа был ещё и свой, личный мираж, который по-прежнему находился совсем рядом – стоило лишь руку протянуть! – но по-прежнему был недоступен. Сердце Эдварда Элрика было занято чаяниями по спасению мира и немного – голубоглазой девчонкой-механиком, оставшейся в его родном мире. И он, и цыганка, однолюбы по природе своей, так и остались погружёнными в слепую нереализованную привязанность. Впрочем, не только они двое делили эту скорбную чашу: Альфонс Элрик – мужчина, лишённый тела в детстве и обретший его вновь, так и не прошедший столь необходимые этапы взросления, оставшийся в чём-то наивным идеалистом – тоже по-прежнему вглядывался в бездонные глаза цыганки, вокруг которых, теперь уже навсегда, залегла сеть морщинок, искал в них хоть какой-то намёк, ответ на его всё ещё несмелые чувства – но тщетно. Все они отгоняли от себя эти невесёлые мысли, порой испытывая жгучий стыд за то, что смеют думать о себе в то время, как миру сначала угрожала чудовищная опасность, а после его раздирала стальными когтями жесточайшая война. В такие минуты на всю троицу накатывала такая беспросветная тоска, что впору было опустить руки и протяжно, по-животному взвыть. А всякое их поражение, всякое нахождение пустышки вместо искомого только усугубляло сложившуюся ситуацию. Они были друг другу поддержкой и отдушиной – и в то же время проклятием.
*
В этот раз троице не повезло: им удалось добраться до Сероцка и попасть прямо в зону боевых действий. Пробираясь гулкой стылой сентябрьской ночью мимо советских укреплений, они уже успели проклясть на чём свет стоит собственный самонадеянный план.
– Стій, стріляти буду! – дюжий мужик в папахе и с лихо закрученными усами наставил на них трёхлинейку.
Эдвард выругался под нос, поднимая руки. Его примеру последовали и остальные.
– У-у-уу, ти ба, говорить щось по-німецьки, – бухтел себе под нос часовой, подталкивая Ала, шедшего последним, в спину. – Ось нехай командірша і розбирається, хто ви і навіщо до нас на голови звалилися. Не моя це справа.
Их затолкали в брезентовую палатку, в которой остро пахло спиртным духом и чем-то ещё, обыскали и накрепко связали руки.
– Що це? – нахмурившись, вопросила вошедшая в палатку женщина – три звездочки да два просвета на погонах, – всматриваясь сонным, но цепким взглядом в свалившихся ей на голову посередь ночи нежданных гостей.
Сердце Эдварда пропустило удар, Альфонс шумно выдохнул. Перед ними стояла точная копия Оливии Милы Армстронг, только волосы её толстыми косами-змеями ниспадали на плечи да форма была не синей. Зато на поясе красовался неизменный немного изогнутый меч.
– Не знаю, – оправдывался часовой, пожимая плечами, – йшли тут вночі, говорять по-німецьки.
– Шпигуни, значить, – нахмурилась командир.
Эд застонал – он помнил, чего стоило в своё время доказать этой женщине, что они не шпионы. И если двойник несговорчивой генерал-лейтенанта обладал таким же характером, то тут им, скорее всего, придётся ещё горше. Благо за время путешествий они поднаторели в языках и худо-бедно понимали, что именно им говорилось. Однако же на то, чтобы развёрнуто объяснить, кто они такие и что забыли здесь посреди ночи, ни знаний русского, ни, тем более, украинского никому из них недоставало.
– Пожалуйста простить, – учтиво начал Ал, – мы не есть… шпионы. Мы есть… учёный. Мы искать оружие. Мир не пришёл… – он судорожно вспоминал, как русские характеризовали крайнюю степень безысходности, столь ёмко обозначаемую немцами как «капут», – пиздец.
Часовой сдавленно хихикнул в усы, с опаской оглядываясь на командира – она славилась крутым нравом и строгостью ко всем: как к своим, так
и к чужим.
– Учёные, значит, – нахмурилась «Оливия», перейдя на русский – похоже, эти странно одетые безоружные клоуны его хоть как-то понимали, – знаем мы вас, таких. Ничего, посидите впроголодь связанные да по одному, может, заговорите. А то ишь, шо удумали!
Она разглядывала пленников и не могла взять в толк, откуда они свалились на её голову. Да ещё и цыганка эта с ними – может, и правда не шпионы? Но потом отбросила крамольные мысли прочь – ну как не шпионы? Самые что ни на есть настоящие фашистские гады, а цыганку, поди, приволокли из этих своих лагерей смерти, чтобы глаза отвести.
Олеся Силыч была очень умной и волевой женщиной. Она благодаря смекалке и доблести дослужилась до звания полковника, и теперь под её руководством был целый полк из девятой кавалерийской дивизии. И хотя вместо коня у неё был мотоцикл, расставаться с шашкой она даже не думала.
– Розведіть їх по одному, так охороняйте як слід, – приказала Олеся часовому. – Може, через пару днів заговорять. Циганку тут залиште, я з нею сама поговорю.
– Єсть, товаришу комполка!
Часовой вскоре вернулся с двумя товарищами, и они увели Элриков прочь. Олеся наблюдала за цыганкой из-под тяжёлых век и, когда они остались наедине, подсела к женщине и заглянула той в глаза.
– Ну выкладывай, – глубоким голосом проговорила Олеся, – кто вы такие и за каким таким лешим вас на Первый Белорусский фронт нелёгкая занесла.
Ноа испуганно смотрела на грозную женщину. Она понимала, что стоит рассказать всё, от начала и до конца, иначе она попросту запутается в недоговорках и вынужденной лжи, чем только настроит против себя и Элриков ту, от кого сейчас зависела судьба не только их, но и всего мира.
– На это сложно быть верить… – начала неуверенно цыганка. – Но быть другой мир. На другой мир придумать бомба. Тот бомба есть здесь. И опасно весь мир. Мы искать бомба. Чтобы не… – она вспоминала, как охарактеризовал наихудший исход Ал. – Пиздец.
Олеся откинулась на спинку раскладного стула. Это всё звучало как бред, однако же разве не было бредом то, что ей лично доводилось водить в атаку полк мертвецов? Решив выслушать до конца версию пленницы, а уже после делать выводы о её психическом здоровье, Олеся спросила:
– И що? Какая бомба? Какой другой мир?
– Эдвард… Он… Он сказать… – Ноа тщательно подбирала слова. – Он есть с другой мир. Альфонс – брат. Они искать бомба. Они не хотеть умирать люди. Они спасать люди!
Решив, что надо будет попытать тех двоих пристрастно, Олеся молча слушала.
– Я мочь рассказать прошлое, – Ноа смело воззрилась в глаза женщины. – Я мочь трогать тебя.
– Що? – Олеся непонимающе посмотрела на цыганку: что она несёт?
– Дай рука.
Олеся хмыкнула и сжала сильной рукой плечо Ноа.
…Высокий плечистый мужчина с двумя небольшими звёздочками на погонах с ужасом смотрит на роту солдат, чьи глаза не выражают ничего, чьи лица покрыты трупными пятнами. Их командир неверяще мотает головой, поджимает красиво очерченные губы под пышными пшеничными усами и вытирает выступивший на лбу пот. Женщина с двумя косами, нахмурившись, что-то сурово выговаривает ему, от чего тот весь ссутуливается и начинает мотать головой ещё сильнее, получает тычок в плечо от женщины и, понурившись, ведёт своих чудовищных солдат в наступление. А так похожая на него женщина устало и облегчённо улыбается, отдавая очередную команду. Мир рвётся на кусочки очередями, взрывами, выстрелами, содрогается в зыбкой картинке воспоминаний, захлёбываясь проливающейся кровью…
*
– А горілки що, немає? – устало выдохнула Олеся, войдя в полевую кухню и оглядев полуночничающих солдат.
– Товариш комполка, що трапилося? – вытянувшись по стойке смирно, вопросил один из них.
– Та нічого, – отмахнулась она.
Солдаты переглянулись, но решили отмолчаться – никому не хотелось попасть под горячую руку. В целом, в такие моменты они зачастую повиновались не только и не столько сиюминутным личным чаяниям – Красная армия сама по себе действовала, как единый организм, а уж их подразделение, казалось, и вовсе обладало каким-то особенным коллективным разумом.
Одним махом опрокинув полкружки мутноватого самогона и занюхав его куском чёрствой горбушки, Олеся подпёрла голову тяжёлым кулаком и крепко задумалась. По всему выходила какая-то чертовщина. Откуда цыганской девке знать, что её братца чуть было не расстреляли по законам военного времени, когда он не захотел иметь дело с Бессмертной армией? И что за чушь они городили про надвигающуюся катастрофу и спасение мира?
Конечно, Олеся верила в спасение мира – именно его несли они, доблестные бойцы Рабоче-крестьянской Красной Армии. Только при чём тут какие-то другие миры? Если они говорят о наступлении на них других миров – ну что ж, не бывать этой заразе на земле! И с ней справится СССР – ведь всем и каждому было известно, что от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней! Но при чём тут эти странные юнцы – а оба Элрика казались ей совсем юными, не нюхавшими пороху хлыщами – и отчего они говорят по-немецки? Может, это всё происки подлых полицаев и гестаповцев, может, кто-то мог видеть ту самую сцену и доложить цыганке?
Решив, что утро вечера мудренее, она направилась досыпать – и так в последнее время было не до сна: их всё время перебрасывали, то тут, то там велись ожесточённые бои, а о какой уж тут ясности разума можно говорить, когда того сна ещё хорошо, если хотя бы часов пять в сутки набиралось, и те – урывками и беспокойно? Хорошо, что она рассадила их по разным палаткам – так эти черти не договорятся между собой. «А вдруг эта цыганка может на расстоянии внушать мысли?» – вдруг подумала Олеся, и по её спине потекла предательская капля пота. Ведь если так, то каждый в любой момент может стать чьей угодно марионеткой – только за ниточку дёрни! Она потрясла головой, в которую, к её досаде, даже хмель не ударил, и бодрым шагом направилась ко сну. Нет уж. РККА – никому не марионетки!
========== Глава 4: Caput atro carbone notatum/Тяжела участь опозоренного ==========
Комментарий к Глава 4: Caput atro carbone notatum/Тяжела участь опозоренного
Nota bene: возможен шок-контент. Графическое описание опытов над человеком, насилие, некрофилия.
Foltern ist ein Kunst. Glaubst du mir nicht?
Na dann wartet der heiße Bulle auf dich!
Ich bin dein Blutrichter, ich bin dein Meister Hans
Die Bogerschaukel steht bereit, gleich geht’s an deinen Schmerz.
Nachtblut «Multikulturell».
Метцгер(1) допрашивал физика, работавшего в группе по разработке оружия возмездия. Несчастного еврея Авраама Цукера, блестящего ученого-экспериментатора, взяли по доносу: мало того, что он не отличался правильным происхождением, так еще и, похоже, ухитрялся вести антигитлеровскую пропаганду. Не в его пользу также играл и тот факт, что он успел навешать идеологической лапши на уши не кому иному, как одному из провокаторов гестапо, и плёнки с его разглагольствованиями немедленно легли на стол кому надо. Дело его, в общем, было решённым, но отчего-то гестаповское руководство, решив не разбрасываться сходу кадрами, направило его не сразу в газовую камеру, а для начала на допрос. Это был уже третий допрос, и чаша весов неумолимо склонялась не в пользу подследственного. На сей раз дознание поручили мяснику-Гансу с говорящей фамилией, да ещё и по стечению обстоятельств сеть диктофонов временно вышла из строя. Этот факт тоже поручили расследовать тайной полиции, однако пока виновников не нашли. Впрочем, сообщать об этом ни надзирателям, ни личному составу СС гестапо не торопилось.
Цукер к третьему часу проникновенного разговора с Метцгером напоминал более кусок освежёванного мяса, да и говорить внятно уже не мог, но этот факт не слишком смущал дознавателя, который уже даже перестал задавать вопросы, а, скорее, получал садистское удовольствие от собственных действий. Теперь личный палач физика, несколько утомившись, попросту давил испачканными в крови руками на сломанную голень несчастного, гнул её во все стороны, вырывая из горла измученного человека новые и новые нечеловеческие вопли.
Кимбли, как раз направлявшийся на обеденный перерыв, в очередной раз порадовавшись плохой звукоизоляции допросных, стоял в коридоре и делал вид, что читает передовицу, закреплённую на стене, откровенно наслаждаясь тем, что доносилось до его музыкального слуха. Аушвиц служил пристанищем самым разным людям, и оголтелые садисты среди них встречались примерно через одного, поэтому на маленькие слабости сотрудников многие зачастую закрывали глаза. Вскоре вопли стихли, и Зольф, с разочарованием вздохнув, решил направиться дальше. Однако одно из объявлений привлекло его внимание, и он достал из кармана блокнот и ручку, дабы переписать его. Когда же Зольф закончил конспектирование, до его чуткого слуха донеслись совершенно иные звуки.
Метцгер разочарованно посмотрел на переставшего подавать признаки жизни Цукера – он хотел большего и не в полной мере удовлетворил почти физическую потребность в истязаниях. Его разочарование в этот миг было настолько горьким и всеобъемлющим, что он был готов застонать. Однако вспомнив об отсутствии диктофонов и скосившись на запертую дверь, Ганс принял решение. Ему давно хотелось этого, всё его существо изнывало от запретной страсти, и от того он с особым рвением распускал похабные слухи о Кимблере и Зайдлице. А сейчас была прекрасная возможность.
Отстегнув наручники, Ганс с трудом перевернул на стуле обмякший труп и стянул с него арестантские штаны. Замерший в неестественной позе Цукер взирал безжизненными глазами, залитыми кровью, на грязный пол в бурых разводах и был абсолютно сговорчив. Сглотнув слюну, Метцгер выпростал из форменных брюк эрегированный член и принялся пристраиваться к ещё совершенно теплому телу. Ганс был настолько поглощен самим фактом доступа к столь недозволенному и от того ещё более желанному запретному плоду, что его не смутили ни моча, ни фекалии. Тем более, что расслабленный сфинктер способствовал достаточно легкому проникновению внутрь, хотя испачкать руки всё же пришлось. Метцгер не удержался от сладострастных стонов, осознавая, что, пожалуй, лучшего в его жизни с ним ещё не происходило.
Метцгер настолько увлёкся процессом, что не обращал ни малейшего внимания на скрип стула, с трудом выдерживавшего не только податливого мертвеца, но и его яростные движения. Гансу было настолько хорошо, что не смутила его и скрипнувшая дверь.
Зольф не мог поверить своим глазам. Открывшаяся ему картина была настолько омерзительна и тошнотворна, что он даже отшатнулся, зажав рот рукой, борясь с пытающимся вывернуться наизнанку желудком.
– Штурмбаннфюрер?.. – Ганс попытался спешно встать, путаясь в спущенных брюках и прикрывая руками измазанный дерьмом член.
Первым желанием Кимбли было захлопнуть чёртову дверь и добежать до уборной. Однако прикинув, что на слово при таком серьёзном обвинении могут и не поверить, он пересилил себя и, вытащив табельное, приказал:
– Руки за голову!
Штаны, которые Метцгер неловко попытался всё же натянуть одной рукой, тут же рухнули к сапогам, обнажив основную улику.
– На выход, быстро! – он махнул пистолетом.
Ганс задрожал. Если этот подонок выставит его в таком виде перед начальством и другими сотрудниками – ему конец!
– Штурмбанн…
– Заткнись, говна кусок, – скривился Кимбли. – И быстро на выход, или я пристрелю тебя, как бешеного пса. А ну пошёл! – рявкнул он, борясь с искушением хорошенько пнуть под голый зад семенящего и путающегося в брюках гестаповца.
*
Он сидел в арестантской робе на ледяной металлической кушетке в залитой холодным светом химической лаборатории. В его голове эхом отдавался издевательский тон Кимблера, просившего, хотя и в весьма ультимативной форме, не отправлять гомосексуалиста-некрофила в газовую камеру, а отдать ему на опыты, а после, если тот останется ещё пригодным, приписать к зондер-команде. Три дня Ганс провёл в мучительном ожидании. И сейчас Метцгеру казалось, что лучше бы сразу на эшафот.
– Встать, – небрежно бросил Зольф, облачённый в белый халат.
В его руках, обтянутых латексными перчатками, блестел шприц.
– Штаны спустить, – на лице химика блуждала улыбка маньяка. – Вам же не привыкать. Задом можете не поворачиваться, вы мне совсем не интересны.
Кимбли с выражением крайней брезгливости на лице взял в холодную руку член Ганса, оттянул крайнюю плоть, скептически осматривая объект, прищурился на шприц, пробубнил что-то себе под нос про дозировку и быстрым движением вогнал в головку иглу. Метцгер тихо ойкнул.
– Молчать, – прошипел Кимбли, медленно вводя жидкость в место инъекции. – Свободны. Приступите к обязанностям после обеда. Вас введут в курс дела, это уже не моя работа.
На ватных ногах Ганс покинул неприветливое место. Что за дрянь ему ввёл химик, он мог только догадываться.
*
На пятничном представлении Энви был в ударе. Где он раздобыл совершенно похабное боа и наряд, которому позавидовала бы любая танцовщица кабаре, никому и в голову не могло прийти, – даже в «канаде»(2) такие вещи встречались довольно редко, – а сам Зайдлиц только загадочно улыбался самой обольстительнейшей из своих улыбок. Присутствовавшая на вечере зондер-команда глотала слюни, эсэсовцы ушли недалеко от них: всё же все они являлись людьми, и никакие человеческие инстинкты были им не чужды.
Кимбли бросал заинтересованные взгляды в сторону сидевшего в задних рядах Метцгера и чему-то загадочно улыбался. Ласт, тщетно пытавшаяся добиться от мужа информации, только качала головой. Конечно, на Метцгера косо смотрел весь персонал Аушвица – после его голозадого дефиле, на которое сбежались посмотреть почти все, его персона обросла слухами и домыслами. Заключенные из зондер-команды дружно вспомнили о ещё нескольких десятках трупов со спермой в задах, контролёры переслушивали записи допросов, проведённых «гомосексуалистом-некрофилом», пытаясь выискать там улики; те, кому приходилось делить с бывшим гестаповцем барак, издевались и плевали в лицо, щедро награждая того пинками и тумаками, от которых он с маниакальным беспокойством оберегал свой пенис. И не звали иначе, как Leichenficker(3). Те, кто поинтеллигентнее, обходились эвфемизмом Leichenbefruchter(4), впрочем, суть от этого не менялась. Казалось, что он никогда не был Гансом Метцгером, казалось, с пелёнок его звали именно так, и суть свою эту он впитал с молоком матери.
Когда Зайдлиц сошел с подмостков, одарив всех изящным воздушным поцелуем, Метцгер не выдержал и вылетел из зала. С того самого момента, когда Кимблер ввёл в его святая святых свою дьявольскую сыворотку, он даже мочился с опаской, не говоря уж о том, чтобы дотронуться до себя, но больше терпеть он не мог. Зольф, увидев, как засверкали пятки незадачливого подопытного, направился следом. Метцгер скрылся за дверью уборной, в то время как Кимбли, встав у дверного косяка, вслушивался в происходящее. Вслед за ним подтянулись ещё несколько человек, на вопросы которых химик отвечал лишь злорадной усмешкой.
Раздался взрыв. Зольф и Энви первыми ворвались в уборную. На полу, воя, как раненый зверь, в луже воды и собственной крови извивался Метцгер. Правая ладонь его почти отсутствовала, низ живота, лобок и верхняя часть бёдер превратились в кровавое месиво.
– Отлично, оно срабатывает при фрикционном контакте, – удовлетворённо отметил Кимбли и направился к выходу, что-то напевая себе под нос.
– Что, получил сатисфакцию? – ухмыльнулась Ласт, нагоняя его и беря под руку.
– Отчего же – сатисфакцию? – невинно улыбнулся Зольф. – Мне как раз надо было испытать новый экспериментальный образец. А тут и подопытный подоспел.
– Штурмбаннфюрер Кимблер, куда его дальше? – вслед им прокричал один из надзирателей.
Зольф остановился и задумался. Метцгер испортил ему два перспективнейших образца и теперь, в условиях нехватки ресурса, по уму, должен был бы ответить по полной.
– Он годен на работу? – Кимбли наклонил голову набок – он точно знал, что такому путь только в газовую камеру.
– Никак нет… – насупился надзиратель – ему не хотелось возиться с «осеменителем».
– Тогда ко мне в лабораторию. Только пусть кровь ему остановят. Обезболивающее не давать!
– Разве что при признаках болевого шока, – вклинилась Ласт.
Она уже порядком изучила людей, чтобы уверенно отвечать, что болевой шок у Метцгера уже наличествовал. Но не перечить же увлёкшемуся Зольфу при младшем по званию? Людские иерархические игры её тоже весьма забавляли, и Ласт подчас была не прочь либо принять правила, либо пойти им наперекор – разумеется, в те моменты, когда от этого не могли пострадать те, кого гомункул относила в категорию «своих».
*
Метцгер, обколотый обезболивающими, плохо соображающий и пребывающий словно в тумане от боли и унижения, вновь сидел на холодной кушетке в лаборатории проклятого химика. Какая-то часть его понимала: это конец. Однако ни один живой организм в природе не мог так просто смириться с подобной мыслью, если превентивно не был доведён до крайней степени отчаяния. Ганс Метцгер, в отличие от многих узников Аушвица, до неё доведён не был. Поэтому малая часть его отчаянно сопротивлялась происходящему, цеплялась за тонкую зыбкую искру жизни, всё еще теплившуюся в искалеченном теле. Кровопотеря всё-таки оказалась значительной, доза морфия – немалой, и Метцгер видел маячившую перед ним светлую фигуру химика будто сквозь вязкую пелену.
– Фрау Вайс, вы всё записали? – Кимбли беспардонно сунул нос в записи лаборантки.
Постаревшая за двадцать лет Ева снова густо покраснела до корней рыжих волос: всё это время она так и проработала в IG Farben, но, к счастью, не все эти годы под началом Кимблера. Весомых поводов для того, чтобы переодеться в полосатую робу с нашивкой в виде чёрного треугольника, так обнаружено и не было, несмотря на все кривотолки. А этой весной её направили в Аушвиц, где она, к вящему своему неудовольствию, снова попала в рабочую группу к этому ужасному человеку. Конечно, ей не было жаль Метцгера: такое порочное по сути своей существо в принципе не должно было ходить по земле, но, по её мнению, то, что делал с ним Кимблер, было ничуть не меньшим преступлением.
