Текст книги "Долгий сон"

Автор книги: А-Викинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

Эксперт

…Данка добросовестно проводила Владимира Дмитриевича к приехавшей за ним машине, торопливо чмокнула, деловито поправила лацкан пиджака и, старательно кивая, выслушала последние наставления: по городу слишком уж активно не шарахаться, запоминать обратную дорогу, всякой ерунды не накупать, вести себя хорошо и сотовый не выключать.

Целый час она вовсю вела себя хорошо: как «Отче наш» запомнила дорогу от гостинцы к метро, поводила пальцем по схеме в вестибюле станции, в каком-то длиннющем подземном переходе удержалась от соблазна накупить всякой ерунды, ну разве что совсем-совсем немножко… Выбравшись наружу, ответила на контрольный звонок и гордо доложила, что нигде не потерялась, все хорошо и вообще – таких паиньков, как она, свет еще не видывал.

Скользнув взглядом по батарее всяких пирожково-булочных фургончиков, с превосходством фыркнула: до настоящих пирожков вам всем как до Москвы раком, хоть вы и в Москве. Углядела какое-то невероятно раскрашенное мороженое, решила, что это не такая уж и ерунда, купила, прошуршала оберткой и уперлась взглядом в желтую стрелку с надписью «Секс-шоп».

Вау… Ух ты… Покраснела, незаметно обернулась по сторонам. Потом огляделась еще раза два: странно, никто не падал в обморок, никто не ломился по стрелке и вообще всем было глубоко по фигу, что она вроде бы как от нечего делать пошла за угол, украшенный желтой табличкой. Позицию у входа заняла лениво-привычную: ну что мы, секс-шопов не видали? Тоже мне, универсам с дефицитом… Вот стою, долизываю мороженку и вообще не собираюсь туда даже поворачиваться! Тем более заходить. Как вон та парочка: крупный грузный дядька, подслеповато поправляющий толстые очки, и молодая женщина при нем. Или он при ней? Нет, она при нем – дверь ему открыла, вперед пропустила… И даже не краснеют, по сторонам не смотрят. А я чем хуже? Мороженка кончилась, цивилизованно ее в ящичек – и следом за парочкой, в дверь с блестящезадой красоткой на плакате. Растопырилась тут… Нас если вот так маслом натереть, не хуже сверкать будем… И покруглей будем, где надо.

Недовольно поморщилась от звякнувшего колокольчика, на звон обернулась и продавщица, чуть постарше ее самой, и парочка. И тут же вернулись к своим делам, разглядывая что-то в коробке, выложенной на прилавок. А Данка состряпала каменно-равнодушное выражение и, не забывая слегка презрительно топырить нижнюю губу, изучила прилавки и витрины.

Ничего особо волнительного, понятное дело, не обнаружила. Еще раз огляделась и замерла: ой какая классная плеточка! Полоски широкие, хвостов много, рукоятка вон как любовно сделана… И даже на вид мягкая, такой можно не только спинку, но и… Покраснела как алая коробка, в которой уютно лежала плетка, и натолкнулась глазами на то, что изучала вошедшая впереди парочка. Мужчина держал в руках плетку, почти такую же – но с куда более длинными хвостами. Хвостов было меньше, всего три, но эта штуковинка явно была куда пожестче, чем «подарочная», как она уже обозвала про себя плетку в алой коробке. Мужчина протянул хвосты сквозь пальцы, молодая женщина рядом с ним смотрела на гибкое, скользящее движение кожаных полос заворожено, как и сама Данка, прикусив губы и почти незаметно, но судорожно вздохнув.

– Почти как розгами будет? Правда? – даже не снижаясь до шепота, спросила женщина.

– Надеюсь, что да… по крайней мере, рубцы не такие грубые будут, уже чувствую.

Женщина повела плечами, словно их уже обняли хвосты плетки, и осторожно коснулась рукой кожаных полос:

– Да, не грубые… и хорошо секут… – в ее голосе не было ни тени страха, только до жути знакомое Данке страстное вожделение принять обжигающий рывок сладкого удара…

Ее недовольное сопение никто поначалу не расслышал, но потом она не выдержала:

– Все равно как розгами не будет! Хорошая розга… это… это… – махнула рукой: – В общем, это настоящая розга! – Тут же поправилась, глядя на растерянное лицо мужчины: – Нет, вы не подумайте, плеточка очень даже… сразу видно, что хлестучая! Но розги это совсем-совсем!!!

Что там «совсем-совсем», уточнять не стала, растерянно посмотрела на продавщицу, из рук которой уплывала дорогая покупка, и пулей вылетела из «шопа».

Вот черт, дернуло за язык… подумают, что я… А что я? И так видно, что она такая же. Или я такая же? Вон как она на плетку смотрела, так бы и лизнула хвосты… и на коленочках к господину… с плеточкой… Уххх! Ну, когда, блин, Дмитрич свои встречи закончит? Бросил тут несчастного недопоротого Дайчонка, хрен знает где!

– Девушка! – сначала не поняла, что это к ней, оглянулась. Ее догоняла она – та самая женщина из магазина. – Ну, ты и вылетела, не догонишь! Чего растерялась? – женщина – при ближайшем рассмотрении такая же молодайка, как и сама Данка, перевела дух. – Слушай, будь другом, удели минутку! Лаврентий просит тебя подойти.

«Ага. Сам Лаврентий Палыч» – чуть не вырвалось у Данки, потом разглядела неподвижно замершего на углу грузного господина и, повинуясь какому-то инстинкту, сразу поняла: ЭТОТ имеет право не только просить, но и приказывать. И она так же послушно, как и его спутница, пошла обратно.

Он не был ни высокомерным, ни грубым. Мягкий, вежливый говор, слегка прищуренные за очками глаза, но тот же инстинкт безошибочно подсказывал: этот толстый дядечка того же поля ягода, что и Самый Любимый В Мире Шеф… Впрочем, это мелькнуло краешком сознания, потому что Лаврентий (Палыч! Берия!) корректно поинтересовался:

– Милая сударыня, вы не могли бы пояснить, что вы так красочно назвали ХОРОШИМИ, настоящими розгами? – видя ее замешательство, пояснил: – Дело в том, что мы с Ангелиной (короткий взгляд на спутницу) применили это воспитательное средство и остались крайне недовольны результатом… точнее, следами – грубые, неровные, и вообще, все наши, с позволения сказать, средства, разлетелись в ниточки почти сразу…

– А сколько это – сразу? И почему в ниточки?

– Разлохматились, – уточнил Лаврентий. – И сломались. И то, и другое. А сколько… – вопросительный взгляд на Ангелину и ее ответ: – Даже и двадцати не получилось!

– С двадцати розог – все прутики в лохмотья? – Данка сморщила нос… – Ерунда какая-то… хорошая розга по-всякому семь-восемь ударов держит, даже если с плеча и с потягом выстегивать…

– Я обратил внимание, что вы хорошо понимаете, о чем говорите… – сделал комплимент дядя Лаврентий. – И потому решил просить если уж не помощи, то совета…

– Ага. Экспертом буду! – попыталась улыбнуться Данка. Но улыбка выглядела еще довольно растерянной и смущенной.

– Именно так, – без тени улыбки подтвердил господин. – Впрочем, здесь очень неудобно… для вас… вести беседу. Мне не хотелось бы доставлять вам лишние неудобства. Кафе? Или тот милый ресторанчик?

– Кафешка! В смысле кафе… – поправилась Данка, почему-то решив не заходить в миленький подвальчик с краснорожим швейцаром у входа.

Тем более, что кафе располагалось в малюсеньком скверике, где кустилось что-то знакомое. Точно, верба! И пока они усаживались за столик, Данка кивнула головой Ангелине на вербу:

– Самая весенняя розга. Почки убрать – так классно стегает!

– Мы совсем недавно… В смысле стали пробовать что-то кроме ремня. Так хотелось розгами, но получилось совсем не то… Один мусор и ощущение полной неумелости. А Лаврентий, он вообще-то умеет! Он хороший…

– Я и не говорю, что он плохой. Просто не пойму, что за розги у вас были, и как они так быстро слохматились… Из чего делали?

– Даже не знаю. Высокие такие кусты, и прутики ровные, как стрелы. Длинные, смотрелись так хорошо, блестели, а как начал воспитывать, я даже чувствовала, как ломаются… и больно и жалко!

– Жалко, что не больно… знаю… – понимающе вздохнула Данка, и обе внезапно рассмеялись.

– Вот кто бы знал! Сидят две дурочки с переулочка и изучают проблему подготовки розги для собственной попы! – засмеялась Ангелина, а Данка поддержала:

– Степень попной реакции на слом прута!

– Так… Народ явно ожил и начал сдружаться! – прокомментировал Лаврентий, возвращаясь к столику с тремя высокими бокалами. – Так что насчет вербы?

– Лучше, конечно, краснотал, – авторитетно заявила Данка. И вскоре выяснила, что пара новых друзей вообще не имеет представления о краснотале, о способах замачивания розог, о старом или свежем рассоле, о «солянушках» или никчемности корявых почек, которые только «ломают» прут и лишний раз просекают кожу…

Ангелина охала, ахала и старательно, как школьница на роке, повторяла по несколько раз:

– Замачивать концами вниз, и лучше, чтобы в высокой посудке, чтоб поглубже мокли…

– Итак, на хорошее замачивание как минимум дня три? – задумчиво проговорил дядя Лавр. – То есть даже если мы сейчас проедем поближе к водоему, найдем иву или тем паче краснотал, проблему сегодняшнего воспитания этот никак не решит?

– Решит! – снова проявился Данкин авторитет. – Если надо быстро, то их запаривают…

Ангелина чуть не поперхнулась коктейлем:

– Запа-а-а-аривают?

– Ну да… как манты! – засмеялась Данка. – Полчаса максимум – и хлестучие! Мягкие! Гибкие-гибкие! Ими даже не надо с потягом сечь – а то кожу махом просекут… под такими так навертишься, словно под солянушки легла.

Лаврентий от прямой просьбы сдержался, но Ангелина, даже не глядя на него, схватила Данку за руку:

– Даночка, зайка, поехали! Ну, пожалуйста! Найдем! Научишь запаривать!

…На берегу чего-то мелкого и полугородского Данка попыталась проявить глубокие географические познания: это Неглинка? Ангелина ее даже не поняла, а Лаврентий подавил смешок:

– Неглинку сто лет как забыли… в трубах она… А это я даже и не знаю что. А это важно?

– Нет, конечно… – засопела Данка и вовремя вспомнила о роли эксперта. – А кто у вас розги готовит? Я обычно сама…

– Ангелина, конечно. Но и я поучусь… – ответил Лаврентий, глядя, как Данка лезет в ивняк за прутами.

Чувствуя знакомую, нетерпеливую волну зовущего жара, Данка меряла с ними прутья, собирала по длине, сразу срывала неровные почки, помогла завернуть и упрятать на заднее сиденье машины. Уже в прихожей большой, богато обставленной квартиры, когда Ангелина убежала на кухню и принялась там греметь чайником, Лаврентий на минутку придержал Данку:

– У тебя взгляд… не ищущей Хозяина. Значит, кто-то есть.

– Есть. Он не совсем Хозяин. Он… он такой, такой…

– Стоп. Я не спрашиваю, кто и какой. Вижу, что хороший и настоящий. Главное, что он есть! Поэтому я не позволю себе хамства предложить тебе принять розги вместе с Ангелочком. Это решать не мне и не тебе, даже если ты попросишь.

– Спасибо, – серьезно ответила Данка. – Вы тоже… настоящий.

– Ладно, обмен комплиментами между приглашающей стороной и экспертной группой можно считать завершенным. – Он неожиданно тепло улыбнулся, а потом столь же неожиданно смутился: – Только, одна маленькая просьба… если можно… хотя я и так уже очень благодарен тебе за помощь и подсказки. Тебя не смутит, если готовить розги ты будешь, ну хотя бы в минимально возможной одежде? Ты красива, и не увидеть такую восхитительную девочку… Преступление. Твой хозяин бы меня понял и не стал бы возражать.

Данка чуть было не потянулась к сотику, сиротливо прятавшемуся в сумочке, представила Владимира Дмитриевича, его понимающую усмешку и решительно кивнула:

– Я поняла! Я буду готовить розги так, как положено!

Когда он пришел на кухню, где в большой импортной кастрюле, самой большой, какая нашлась в доме, уже вовсю бурлила вода, то даже помотал головой: как они были обе похожи! Даже одеждой, если можно было назвать одеждой коротюсенькие фартучки, прихваченные на талии.

– Какие одинаковые…

– Понятное дело, что одинаковые, – отчаянно краснея, ответила ему Данка. – У вас же тут все из одного комплекта, у меня фартучек, у Ангелинки полотенчико…

Краснеть было отчего – надо ли пояснять, что кроме «комплектных» фартучков, народ восторженно и старательно готовил Самые Настоящие В мире Розги как положено – то есть полностью голышом…

Спина и бедра обоих даже отстеганы недавними порками были почти одинаково: чуть наискось, ровными линиями едва заметных от времени полосок. Только Ангелина была повыше и постройнее, а Данка чуть пониже и покруглее. Но все в меру, аппетитно и туго во всех положенных местах. Только Ангелина блондинка, а Данка темно-русая. Но какие они одинаковые… Как две сестры… Горячие, ладные и ждущие… Дядя Лавр протер слегка припотевшие очки и, стараясь больше не сравнивать эту выставку жаждущих розги или плетки бедер, проникся очередным, сорок восьмым рецептом самых хороших в мире розог:

– Окунула, достала. Пусть чуть-чуть поостынут. Потом снова окунула… Видишь, уже куда мягче… А теперь вот что надо. Перец и соль достала?

Ангелина потянулась к шкафчику, на зависть Данке показав под аккуратной белой грудью точечку сигаретного ожога… (ууух ты… А мне не разрешают…) и достала пакетики. Зябко повела плечами:

– Сразу солеными? Даже не пробовала ни разу.

– Тебе пока нельзя солеными. Ты только недавно от ремней перешла. Солянушками – это ужас как… От пареных сейчас вся в пот навертишься и надрыгаешься, а солеными хоть на стенку лезь! Тут фокус в чем: соли всего щепоточку и перчика столько же…чтобы просто тебе знать – не просто розгами секут, а солеными и перчеными. Как вспомнишь, на лавке ожидая, душу перехватит! А уж секут вроде как обычно, но опять же… как вспомнишь…

– Моральный настрой! – понятливо кивнул дядя Лавр.

– Угу… – не отрываясь от процесса, сказала Данка. – Сыпь сама!

Ангелина сыпнула щепотку… потянулась за второй, Данка придержала ее руку:

– Не заводись! Не для соли, для настроя…

– Классный компот получается… – дрогнули ноздри Ангелины. Она повела бедрами, едва сдержала скользнувшие к низу руки…

– Напьешься… – усмехнулась Данка. – Окунай! Теперь вытаскивай, их не варить, а парить надо. Клади на решеточку… Вот. И пусть кипят! Через минут двадцать – (шепнула на ухо) – из задницы пар пойдет, как стеганет по голышам! а уж ТАМ вообще кипяток будет, пока дождешься розочек!..

Оглянулись на Лаврентия, дружно хихикнули и синхронно покраснели.

Тот только покачал головой, поправил очки и, махнув рукой, ушел в комнату, бурча на ходу что-то вроде:

– Вот спелись… так бы двоим под розгами и запеть… хором…

x x x

…Ангелинка была действительно не новичок – Данка сразу это поняла по тому, как привычно та легла на жесткую циновку, брошенную поверх узкой кушетки. По тому, как вытянула руки, подставляя их кожаным петлям. По тому, как старательно расслабила попу, добела сжатую под первой розгой. По тому, как молча, только с резкими выдохами, приняла почти десять хлестких, свистящих ударов.

Она сказала ей правду – судорожные рывки и напряжение тела, резкие и страстные изгибы под пареными прутьями быстро, очень быстро выбили на спине и бедрах Ангелины капельки пота. Данка с кипящим желанием и чуть не стонами принимала вместе с ней каждый удар, стоя на коленочках в двух шагах от кушетки. Прикусив губы, смотрела, как вскинулся прут… Как замер над голым телом, чуть дрогнув длинным мокрым концом… Как незаметной линией просвистел вниз и оставил линию на бедрах…

– М-м-м… – тихо мучилась от желания Данка…

– М-м-м!! – куда громче отзывалась ей с кушетки наказанная девушка.

А потом был перерыв после тридцати розог и почти не заплаканные глаза Ангелинки, которая в голос, громко и бесстыдно, застонала уже на втором десятке. Как в тумане, была торопливая запись адреса и решительный отказ от услуг Лаврентия довезти до гостиницы: там, на кушетке, его ждала девушка. И Данка не могла себе позволить прервать их праздник, в котором оставалось еще ровно семнадцать прутьев. Потому что на полу, все-таки истрепанные, хотя все еще пригодные, лежали только три.

– Фантастика, – говорил Лаврентий, протягивая еще горячий прут сквозь кулак и протягивая на узкой, гибкой спине Ангелинки новую полосу огня. – Вот это розги… вот это порка…

Лишь мельком увидала Данка, всего один раз, лицо наказанной, когда та мотнула головой, приняв прут на лопатки. Увидала и поняла, как она лишняя…

Пока лишняя. Только пока!

Вернулась в гостиницу вовремя. И даже немножко «остыла», хотя в метро каждый брючной ремень бросался в глаза как змея на асфальте, каждая пряжка подмигивала отблеском холодного металла: ну будет тебе! Ох, будет! Ох, скорее бы…

Остыла, но не настолько, чтобы устало бросивший папку с бумагами на тумбочку Владимир Дмитриевич не присмотрелся к ней повнимательней. Данка сидела возле кровати, послушно сложив на коленях руки, упорно уставившись в сорок седьмой канал телевизора и внимательно изучая лекцию по атомарной физике на английском языке. В просторном гостиничном номере даже дикторский английский не мог заглушить наглого кошачьего мурчания…

Самый Любимый В Мире Шеф обошел Данку кругом, огладил взглядом знакомые плечи и туго прижатые к табуретке едва загорелые бедра. Никакого фартучка. Не в гостях. Голая и ждущая.

А подарок – вот он, на кровати. Гонорар лучшему в мире эксперту. Та самая плеть с тремя хвостами…

x x x

Пять дней спустя Дмитрич кивнул головой на Ангелину с Данкой, слово в слово повторив сказанное тогда Лаврентием:

– Ты прав. Точно две сестры…

– У тебя зато эксперт.

– А у тебя ангел.

Они рассмеялись и хлопнули друг друга по плечам.

Переглянувшись, зарделись и хихикнули девчонки. И вернулись к важной работе: готовить пареные розги. Самые лучшие в мире. По сорок девятому рецепту от эксперта…

2005 г.

Фон Данка

Довольно длинные и непривычно темные прутья лежали на густой металлической сеточке над широкой кастрюлей. Бурлила вода, вздымая ароматные от какой-то травы клубы пара, а прутья жадно сосали этот пар, на глазах наливаясь тяжестью и гибкостью.

– М-м-м… М-м-м и ух!!! – это была черемуха, прут сам по себе тугой и беспощадный, а уж пареными!

Данка почти незаметно сжала под платьем свои горячие от стыда и уже бесстыдно голые половинки – но Мирдза прекрасно заметила это ее «почти незаметное» движение и ободряюще расплылась в широченной улыбке.

– От его руки не страшно… Я знаю…

– Я тоже знаю.

Полная рука коснулась ее покрасневших щек:

– Ну, не стыдись так… Это же от большой любви девушка вот так тело дарит! Не как все, а на сладкие муки.

Акцент у Мирдзы почему-то почти пропал. Или Данка уже привыкла к ней за эти полчаса по сути первого и настоящего разговора?

– Да-а… я знаю.

– И я знаю.

– Я прошу его часто, а он никак… – редко-сбивчиво начала говорить, но Мирдза вновь поднесла руку – уже к ее губам:

– Молчи, ваше это ваше. Это ему решать. Телом уговаривай… А не умеешь – так и не пытайся!

Данка послушно замолчала, кивая в знак согласия. Да, наше это наше… А телом? Прошибешь его, как же… А вот прошибу! Снова глянула на прутья, которые совсем скоро станут розгами – скорей уж они прошибут… Ну и пусть!

Деловито повернув их, Мирдза спросила:

– А уздечку тебе дать?

Данка непонимающе посмотрела.

Мирдза выпростала из-под передника короткую круглую деревяшку с завязками.

– Это ведь пареная черемуха. От нее ты будешь отчаянно кричать, а ему это не понравится. В рот возьмешь…

Данка замотала головой:

– Нет… я даже под соленками редко кричу…

– Смотри сама, тебе виднее. Черемуху же, говоришь, пока не пробовала…

Черемуху она и вправду не пробовала, но домашние прутья краснотала, да еще замоченные в старой кадушке! Судорогой воспоминаний снова свело бедра.

Оххх…

x x x

Вентспилс встретил неприветливым моросящим дождиком. Данка поежилась под коротким плащиком, вдохнула мокрый воздух и повторила про себя всплывшие откуда-то строчки: «Балтика встретила привычной холодной сыростью». Смотреть на самую что ни есть Балтику долго не пришлось – да и леший с ней, все равно потом в Юрмалу, насмотрюсь, а тут пора за Дмитричем, вон уже машет.

Несмотря на малые размеры аэропорта, среди встречавших наблюдалась европейская цивилизация – таблички с именами, плакатики, букетики цветов – она даже слегка растерялась, когда такой же нежно-голубой букетик был вручен и ей. Дядька пудов эдак на десять-двенадцать с самоварно-красной физиономией под смешным беретиком вежливо протянул цветы, изобразив нечто вроде сдержанного поклона. Владимир Дмитриевич едва заметно кивнул: бери, это тебе. Приняла, стеснительно заулыбалась, а Самовар уже приглашающим жестом показал в сторону выхода. Показал не ей, а Дмитричу – причем умудрился при этом изобразить куда более щедрый и куда более почтительный поклон.

Зачем и почему они за пару дней до Юрмалы решили завернуть в этот уголок Латвии, Данка пока толком и не поняла. Где-то что-то он обронил про дела, про «хозяйство, которое глаза требует», а что тут за дело и что за хозяйство, ей честно говоря было по фигу. Ну, почти совсем по фигу – тем более, может, человек просто решил просто на родине побывать. Так сказать, на исторически-настоящей. Села сзади на сиденье довольно потрепанной, но все-таки иномарки, уткнулась носом в покрытое капельками стекло – все равно интересно! Названия ну совсем не наши – Латгальс, Видзиене… и дома то почти привычные, то ну прямо совсем буржуйские. Дома кончились быстро, машина нырнула в сосняк. Тут, в лесу, было «знакомее» и привычнее – хотя даже сквозь дождик сосняк казался каким-то прозрачным и звонким. Просторным, что ли…

x x x

Подвал-то был почти и не подвал – верхняя половина окошек, обложенных камнем, торчала над землей. Но зато решетки на окошках были самые что ни есть – толстенные, кованые, хотя и сожранные на треть древней ржавчиной. Тусклые лампочки под потолком, сказочные тени в углах… Нет, тут точно должен быть подземный ход! Ну не может не быть… может, там, за невероятно огромной бочкой? Нет, там только всякая дребедень, свалка деревяшек, поверху какая-то шестеренка и… Ух ты!

Данка присела, нерешительно потрогала толстую старую доску с характерным полукруглым вырезом. Потянула, потом сильнее. Чихнула от пыли, испуганно оглянулась на дверь – грохот развороченной свалки – и окончательно округлила глаза: вытащенная доска оказалась верхней частью от той штуковины, которую тыщу и один раз видела на всяких сайтиках, дравингах и клипчиках – вот для головы, вот для рук, вот закраины для веревок… старая, тяжелая, настоящая! А где низ? А где сама штуковина? Ну, на которой стоит колодка? А где цепи?

Беглый осмотр свалки за бочкой ничего не дал. Еще раз испуганно глянула на дверь, почему-то покраснела и прошла чуть дальше. Ух ты… Дверка… В темницу! Или допросную! Окованная таким же старым железом, как решетки на окнах – и замка нет. Но в пол вросла намертво. Танком дернуть? Да уж, не Данком… Оставила пустую затею, снова посмотрела на верх колодок. Аж губы прикусила: м-м-м… Вот тут, в этом самом мрачном подвале, ждали своей участи зажатые в колодку прекрасные пленницы… или юные крестьяночки… а вон оттуда входил, обязательно в кожаном фартуке, дядька размерами с того встречавшего Самовара… Бултыхал в кадушке мокрыми тяжелыми прутьями… Оглаживал рукой обнаженные, вздрагивающие от страха бедра… Задевая потолок, вскидывал пук розог… м-м-м…

x x x

Ехали не поймешь – то ли долго, то ли нет. Вроде и лесом, но зато по такой дороге, которая у нас называлась бы автострадой. Владимир Дмитриевич коротко и деловито говорил о чем-то с Самоваром – тот аккуратно крутил руль и отвечал старательно, иной раз даже подобострастно. Тема разговора Данку не тронула – какие-то веселя, кредит, лишь раз мелькнуло куда более интересное – «зимниеку брокастис». Она это уже пробовала, случайно, почему-то в Москве, когда Дмитрич водил ее в латышский ресторан. Даже запомнила, что это называется «крестьянский завтрак» – хотя глодали ее смутные сомнения, что крестьянин мог позволить себе на завтрак блюдо из пяти сортов и видов копченых изделий…

Сглотнула слюнки насчет «брокастиса» и поняла, что приехали – машина неторопливо вкатилась в серединку добротных деревянных и кирпичных построек, прокатилась чуть дальше и замерла у крыльца старого, но очень ухоженного каменного дома.

От него сразу повеяло чем-то романтичным и рыцарским – может, из-за остатков круглой толстой башни, может, из-за островерхой мансарды с флюгером, а может, из-за маячившего чуть дальше небольшого, но совсем уж сказочного костела. Дмитрич сам подал ей руку на выходе из машины, чего обычно не делал – она отметила это с удовольствием, но мельком – куда большее ее сейчас занимали взгляды встречавших. И опять всей кожей ощутила разницу – как встречали его и как равнодушно-настороженно – ее. Все нормально и даже предельно вежливо – но именно эта запредельная вежливость с точно отмерянными поклонами и аккуратными пожатиями рук и выдавала отчуждение. Ну, еще бы, он тут свой, ну прямо таки весь латышский, а я что… чукча уральская. Оккупантка, да?

Самовар оказался местным директором и по совместительству – главой довольно многочисленного семейства, в которое входили его младшие братья с женами и отпрысками, сестры с такими же мужьями и опять же отпрысками и прочая и прочая, что в сумме называлось вроде семейного кооператива по производству копченой свинины и прочих вкуснятин.

Зал в каменном доме, который она поначалу приняла за ресторан, оказался всего лишь семейной столовой. Тут ее ждали две новости. Нет, сразу три. Первая была не очень волнительной – Самовар оказался не главой семьи, а старшим сыном главы – щуплого, белого как лунь старичка, которого с превеликим почтением вывели к длинному семейному столу. Вторая удивила: роскошное кресло с высоченной спинкой – ну точно трон! – во главе стола совершенно спокойно, ничуть не смущаясь и даже не дожидаясь старика, занял Владимир Дмитриевич. Лишь после него стали садиться остальные – и было в этом что-то совсем другое, чем вежливость по отношению к гостю… Третья новость просто смутила: возле ее тарелки, точнее тарелки на тарелке, выстроились аж три вилки, не меньше ложек, пара ножей и куча фужеров… Это что, крестьянский обед??? Пришлось применять старое как мир правило – делай как другие. Занятая войной с приборами, не сразу обратила внимание на тост – его негромко, но внятно произнес старичок. Сказал по-латышски, не очень длинно, но на слове «пашумс» Дмитрич едва заметно кивнул, а все остальные, слушавшие этот тост стоя, поклонились куда заметнее. Данка тоже изобразила что-то вроде этого и снова начала вилочную войну…

x x x

…Мирдзу ей все время хотелось назвать Селенитой – кажется, так звали необъятную и предельно добрую негритянку – то ли кухарку, то еще кого-то из сериала про Изауру. Она была еще шире дядьки-Самовара, улыбалась вообще невероятно, так и сочилась таким радостным жизненным весельем, что Данка постоянно и глупо улыбалась в ответ. Даже поверить невозможно было, что лет двадцать с хвостиком назад эта Мирдза была очаровательной девочкой-стройнушкой, которая так робко стояла возле очень даже бравого и очень-очень зеленого Владимира Дмитриевича в новенькой лейтенантской форме. Этот снимок она увидела только вчера вечером – когда он рассказывал про свой первый наезд в Тилтсе в относительно понятливом возрасте. Именно так называлось место, где они оказались. Она уже знала, что «тилтс» переводится как «мост», хотя никакого моста вроде как и не наблюдалось… Зато наблюдались уверенные движения рук Мирдзы, которая шуровала мокрой тряпкой по каменному полу. Данка порывалась было помочь, но Мирдза не позволила. Отказались от помощи и две тихони-сестрички, явно ее дочки, судя по пышной груди и таким же настоящим, неподдельно золотым волосам – одна сметала остатки мусора в углу, где еще вчера была та самая «забочковая свалка», а вторая драила тряпкой окошки – впрочем, от того они светлее не становились…

Зато у толстенной длинной скамьи ей разрешили действовать самостоятельно – и Данка показала им, что умеет драить ничуть не хуже. Тем более, что добиваться чистоты на полированном старостью (или телами??) гладком дереве было не так уж сложно. Скамья была тоже старая, хотя и не настолько, как прутья в окошках, но зато темная и настоящая. Данка, почти уже не замечая Мирдзы и ее дочек, в сотый раз на мгновение замирала, рисуя самую себя, белую и нагую, на этом темном гладком дереве…

Прикусила губы, оценивая ширину – да, толк знали. Вокруг бедер не захлестнешь – лавка-то шире! Выходит, все розги только поверху, ну разве что концы от себя захлестывать… или вон плеткой…

Откуда тут плетка, протри глаза, чучело! Это просто веревка на гвозде повисла!

Ножки толстые, как у слоника – ничуть не слабже лавочка, чем у деда в столярке. Хоть как дергайся и извивайся – не скрипнет! Только и слышно будет, как лозины стегают и как она послушные песенки под ними постанывает… Оглянулась, чувствуя прилив стыда на щеках – но нет, сестричкам вроде не понятиям, а Мирдза… с ее улыбкой вообще ни фига не поймешь. Улыбнулась в ответ и слегка поежила плечи, словно уже легла на скамью.

x x x

Еще в самолете на всякий случай спросила:

– А если меня спросят, кто я тебе, что говорить?

– Не спросят, – ответил Дмитрич.

Причем что-то в его голосе подсказало Данке – точно не спросят. Так оно и вышло – никто, ни на хорошем, ни на ломаном русском ничего у нее не спрашивал. Многие говорили по-русски очень даже прилично – получше, чем некоторые у нее дома, некоторые с сильным акцентом, но поскольку разговоров с ней было не так уж и много, сильно по этому поводу она не переживала. Врезалась в память только одна встреча – между старым, как выяснилось, не замком, а просто господским домом бывшего баронского имения и костелом. Ее встретил подтянутый, аккуратный, словно с картинки списанный католический священник. Вежливо поправил ее обращение – я не ксендз, я пастор. У нас лютеранская вера, дочь моя.

«Дочь» была ненамного младше, но привычка взяла свое – хоть не ее веры, но вбитое с детства почтение к священнику сидело намертво. Даже к руке приложилась (Бог простит, это для родни Дмитрича!), а потом… А потом пастор показывал ей аккуратное, такое как он сам, убранство костела, (одобрительно кивнув, когда она накинула на голову шарфик с шеи), вытаскивал откуда-то из массивных шкафов старинные книги. Увлеченные вдруг найденными общими интересами о древних рунах, они заговорились и наверняка болтали бы еще очень долго, но вдруг на одной из обложек Данка увидала знакомую-знакомую фамилию. Сначала не поняла, что знакомую. Потом поняла. Потом снова ничего не поняла – строгими готическим литерами на обложке была оттиснута фамилия Дмитрича.

– Откуда это?

Глаза пастора стали похожими на нее:

– Вы не знаете? Не может быть! Ваш… гм… спутник… он же урожденный владелец здешних мест. Господин и хозяин. С дворянским титулом «баронет», если это вам что-то говорит.

– Владимир Дмитриевич? Барон? Здешний???