Текст книги "Долгий сон"

Автор книги: А-Викинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

– А вот так капать – очень больно?

– Скоро узнаешь.

Вздрогнула, но он поспешно перевернул страницу:

– Не сейчас, ты пока не умеешь. Вот, смотри, тут как раз тебе знакомо.

Да, знакомо. Ремень как ремень, разве что усыпанный бляшечками, как у этих, которые на мотоциклах и все в черной коже гоняют.

– Вот таким ремнем я тебя накажу в другой раз. Двадцать ударов. Выдержишь?

Господи, какой же он глупый… Я за две его «встречи» себе курточку уже купила. Надо еще на шапку выдержать. Испугал бабу толстым х…

И усмехнулась сама себе – права была Ефимовна. Полгода встреч, а с ним еще оставалась девочкой… Ну, не вообще, конечно, а именно с ним. Ведь стоит у него, видно же. Когда порет – еще как стоит! Ну, это его дела. А мои…

– Выдержу!

x x x

Тогда, после журнала, иной раз стала приглядываться к Христине повнимательней. То ловила что-то непонятно знакомое в ее лице, в словах. То замечала на ней обновки – как раз в ту неделю, когда в очередной раз получала от Ефимовны заветный ключ, уже прозванный про себя «золотым». То снова сдавленное хихикание Юльки и высокомерные пояснения Христы, небрежно водящей пальцем по странице:

– Это очень изысканный вид секса. Это тебе не с пустоголовым быдлом трахаться. Таким занимаются только избранные. И допускаются не всякие! – сказала так, будто и сама допускалась к столь изысканному сексу. Дура накрашенная, ты бы покрутилась на мокром цементном полу под тяжелым ремнем, да чтобы после каждого удара звонко и громко: – Спасибо, папа!, да еще громче, да еще звонче, потому что при плохой благодарности надо раком встать, задницу в предел своими же руками раздвинуть и снова получить тем же ремнем, самым кончиком, по самому-самому…

А тот воск, что на картинке, он только в журнале красивый. Когда его с себя счищаешь, блииин, это больней, чем когда капает. Нет, когда капает, тоже не ананас в сиропе – на сосок попадет, стон сам по себе вылетает, и вовсе не потому что Он велел:

– Хочу слышать твой голос… Откликайся на наказание, девочка… громче…

Насчет «избранных и допущенных», наверное, фыркнула или слишком громко, или слишком понятно. Потому как впервые за полгода центр вселенной по имени Христа соизволил обратиться к ней после уроков:

– Ты там что-то имела против, креолка?

Презрительно глянула в ответ. Видно, до центра вселенной что-то начало доходить и она, вдруг понизив голос, словно бы Юлькиными просящими интонациями:

– А ты что, в теме?!? Врешь…

Снова презрительное молчание и небрежный, у Христы же подсмотренный и заученный жест в сторону сумочки, где был журнал:

– Я там уже половину знаю. Если не больше. Теперь можешь идти и трепаться.

– Кому трепаться? – гордо вскинулась прическа Христины. – Этому сброду? Да и врешь ты насчет половины! В нашем занюханном городишке до такого не доросли! Там такие штучки, их по заказам делают, бабла стоят немеряно, да и достать чтобы такое – ту надо ого-го! Врешь ты все. Жаба душит, думаешь, не виж… У-упс…

Перед глазами Христины, небрежно, на одном пальчике, покачивались черные, из бархата, кожи и полированной стали, украшенные мелкими клепочками, широкие наручники.

В руки не дала. Медленно убрала в свою сумку, повернулась и через плечо бросила:

– Я подумаю… Поговорю с серьезными людьми… Может, насчет и тебя допустить.

И ушла к нему, даже без часов зная, что осталось всего полчаса, и надо успеть, и надо встречать сегодня в коридоре, на коленках, уже в этих вот наручниках, безо всяких трусиков, но обязательно в старой маечке, которую не жалко, потому что он ее порвет на спине и будет стегать плеткой, а потом… потом не знаю и будь что будет, потому что сзади, там, у школьного крыльца, растоптанной лужей растеклась бывшая королева вселенной, которая кроме журнальчика ни фига не понимает в самом избранном сексе…

x x x

После вторых пятидесяти он успокоился. Это пришло как-то само собой, но за полгода встреч (пятница, железно, девятнадцать ноль-ноль, а в другой день, ну если что, то Ефимовна скажет) она уже начала его понимать. Снова споткнулась на мысли, что так и не знает не только фамилии, но и даже его имени – как-то давно спросила, он пожал плечами и назидательно сказал:

– Изучай безличные обороты. Тебе нет дела до того, как меня зовут, кто я такой и почему я такой, какой есть. Как и мне нет дела до того, действительно ли тебя зовут Ольга.

И правда – даже про себя вскоре привыкла называть его безлично. Просто Он. Но все чаще Он звучало с большой буквы – потому что пояснил, прохаживаясь с ремнем над ней, вставшей «высоким раком» посреди комнаты, что в теме есть Господа и нижние, что Господа, они же Верхние, даже на письме пишутся с большой буквы и при обращении к нему на вы слово «Вы» должно звучать именно так – с большой буквы. Для закрепления пройденного материала впечатал в стонущий от ремня, вскинутый голый зад десять по-настоящему тяжелых ударов. Расцепив стиснутые зубы, негромко, но старательно проговорила:

– Я поняла Вас.

– Вот и умничка. Сейчас отдохни, и последний урок на сегодня – десять плеток по нашим послушным и совсем бессовестно голым грудкам…

Впрочем, это было еще месяц назад, а сегодня она просто почувствовала, что сняла его нервы своим мечущимся от ремня телом. Будет двойная норма. Он уже это сказал, так что пока идет «большая перемена». Ну точно, блин, как в школе… Он бы еще уроки проверял… и снова свербящей мыслью вылезло имя этой наглой стервы…

Неловко затягиваясь – он разрешал при нем, но она никак не могла научиться курить красиво, ну как та же Христина – и уже зная его привычку говорить без околичностей, решилась:

– У меня есть знакомая девочка… Ну, тоже хочет как дочка… чтобы ее наказывали. Вот.

Быстро глянул на Ольку, подумал и отрезал:

– Нет. Мне тебя хватает. Лишние люди ни к чему.

Потом внимательно присмотрелся к ней:

– Я уже что, не устраиваю? Мало денег? Плохие подарки?

Олька обиженно вспыхнула:

– Ну, при чем тут это! Я действительно знаю девочку, которая по-настоящему хочет…

– А ты, выходит, не хочешь?

Олька пожала плечами, еще не тронутыми сегодня ни плеткой, ни ремнем:

– Вы же сами сказали, это всего лишь работа. А она – хочет! Может, с ней вы сможете, как хочется вам.

– Ладно. Все. Я свое слово уже сказал. Хочется, не хочется… перехочется. Неси плеть – и в прилипалочку. У нас сегодня слишком болтливая дочка, на мордочке которой явно написано желание получить хорошую порку… И сейчас все это же самое мы напишем на ее красивой, стройной спинке. Плеть! Ползком! Быстро!

x x x

Когда наступило это озарение, Оля и сама не поняла. Наверное, все-таки это был очередной журнальчик, вновь появившийся у Христины. Все бы ничего – и ожидающе-просительный взгляд всемирной королевы (ну когда же ты спросишь про меня?), и небрежный шелест глянцевых страниц – все это уже видела, вот это и сама пробовала, вот этот кляп-шарик такой противный, уродство какое-то… И вдруг загнутый, неровно оторванный уголочек на развороте глянцевой страницы. Скомкала разговор, даже с перемены опоздала – некрасиво, не рисуясь, в нервный затяг смолила на заднем дворе школы мятую сигарету. Этот клочок, от Христиного журнала, сейчас лежал в ее сумочке. Она оторвала его сама, заворачивая пуговичку от блузки. Вчера. Сразу после того, как он разрешил «большую перемену» и она собрала с груди и живота противнючие прилипалки воска.

Откуда такие журналы у Христины, где она их берет, ни разу даже не задумывалась. Теперь понятно, что тащит втихаря у Него. Значит, все правильно. Вот откуда такое сходство. Вот откуда знакомые словечки. Вот откуда браслетик, который точь-в-точь как подаренный ей месяц назад. Все, дочечка. Ты приплыла. Или мы обе приплыли? И что теперь?

А теперь… А теперь ты у меня будешь избранной. Это я тебе точно говорю.

– Это я тебе точно говорю, девочка. Не нужны тебе настоящие наказания, потому что ты, во-первых, к ним не готова, во-вторых, я не нарушаю кодекс. Ни уголовный, ни какой другой. Особенно добровольности. Настоящее наказание – это следы. И даже не в них дело, следы довольно быстро сойдут. Если без твоего настоящего желания, то настоящее наказание это следы на душе, это твой крик до одури, это такая незаслуженная тобою боль, после которой ответом ко мне будет только ненависть. И настоящее наказание допустимо только один раз – когда мы решим с тобой расстаться. Тебе нужны деньги, больше денег? Так и скажи. Я понимаю, что тебе перепадает далеко не все. А заводя в третий раз (я считал, милая дочечка!) разговор о моих настоящих желаниях и настоящем наказании, ты только провоцируешь меня. В том числе и на мысль, что пора проверить и ту девочку, о которой ты говорила…

– После нее вы меня бросите.

– С чего это ты взяла?

– Знаю. – Ответила так уверенно и спокойно, что он даже не нашелся, что возразить и только куда внимательнее, куда пристальнее вгляделся в лицо своей «вечерней дочки».

Помедлил, пробормотал «Не решай за меня, девчонка!» и вдруг разрешил:

– Ладно. В следующую пятницу. Время то же. Я надеюсь, мне не придется тратить время на объяснения, уговоры, упрашивания? И надеюсь, тебе нет необходимости напоминать, что эта твоя протеже должна быть столь же надежной и молчаливой, которой оказалась ты сама? Вот и хорошо. Тема закрыта до следующей пятницы. А сейчас… Настоящего наказания не обещаю, но кляп придется принести. Только сначала зажги свечи и принеси ремень с заклепками. Все, девочка. Работать!

x x x

– Слушай, а он точно не маньяк? – в сотый раз спросила Христина, спотыкаясь рядом с Олей. – Что, и вправду пару раз он с тобой по-английски говорил? Блин, ну откуда в этом зачуханном городке такие люди… Что, и вправду этой плеткой модно еще и засадить? А наручники и вправду руки совсем не режут? Офигеть… Олька, а повязку на глаза обязательно? И почему молчать, пока не спросит?

– Слушай, Христик, я тебе уже объяснила все тыщу и один раз. Кончай словами поносить, или идешь, или ну тебя на хрен!

– Так иду же, ты чего! Так прикольно будет, да? Деньги по фигу, мне на дух не надо, зато… Ой, Олька, я сама не знаю, почему так охота попробовать…

– Опять понос?

– Все, молчу.

– Вот и молчи.

– Это у вас всегда тут? А что за хата? А-а, постоянно съемная? Одна и та же? И все он тут держит? Ну, нормальная хатенка, обойчики прикольные, а тут что… упс… – это и есть скамья для порки? Вау, а ремней сколько! Ты все уже пробовала? Офигеть – этот с клепками, я же помру с одного удара…

– Тебе и не будет таким. Тут опыт нужен.

– Ох, какие мы опытные все из себя! Вот из принципа скажу ему, чтобы этим!

– Запомни. – Медленно и внятно сказала Оля. – Ничего. Ни разу. Ни словом. Ни писком. Ты. У него. Не. Просишь. И. Ничего. Ему. Не. Говоришь. Только с его разрешения и только глядя в пол. Повторить? Или у тебя принцип ничего не понимать даже с пятого раза?

– Да ладно тебе… я просто завелась… извини я молчу, я больше не буду. Упс… А ты сразу раздеваешься? А мне? А ты сама меня к скамейке привяжешь? Это он так сказал? Ой, как прикольно с повязкой… Стра-аашно, аж помеж ног холодком… я правильно лежу? А привязывать надо и руки и ноги? Чтобы не вскочила, да? А он меня будем чем – ремней или плетками? А ты рядом будешь, да? А кляп сразу? Ух ты-мммм…

– Что там за мычание? – деловито спросил с порога, оглядев встречающую Олю.

Странно… Не раздета… Не на коленях. Палец к губам? Хм…

Встретила у дверей, сдавленным шепотом, нервничая и опуская глаза:

– Она там. С кляпом. И повязка на глаза. Она вас не увидит и не узнает. Только сильно не надо, она первый раз. Она уже готова, я все сделала…

Теперь уже его палец к ее губам.

– Лишняя болтовня, девочка.

Ответил негромко, подчиняясь умоляющим глазам Ольги. Хм… С чего бы все это?

Скрипнул дверью, входя в комнату, где ждала новенькая «вечерняя дочка».

И все-таки он был Избранный. С большой буквы. Ни лицом не дрогнул в мгновенном узнавании, ни глазом не моргнул – только до белого бешенства сжатые костяшки пальцев…

Постоял, глядя на растянутое, голое, напряженное в ожидании тело. Повернулся к Ольге:

– Ты была права. Может быть, ты больше и не понадобишься. Я заплачу тебе отдельно и очень хорошо.

Гордо вскинула голову:

– А наказание? Ну, настоящее, самое-самое настоящее? Напоследок, чтобы для ненависти!

– Да. Ты опять права. Я позову тебя. Потом. А теперь иди. Мне надо поговорить с дочкой.

Январь 2007 г.

Цикл «Причастие»

Причастие

Хорошо забытое новое

(вместо эпиграфа)

Тяжело, прерывисто дыша, Алена с трудом расцепила туго схваченные за столбом руки. Мотнула головой, сбрасывая с лица прилипшие волосы. Из-под густых ресниц мокро пролегли дорожки щедрых слез, она даже не пыталась вытереть их, только хрипло шепнула сквозь распухшие от сильного кусания губы:

– Кринку…

Кряжистый, до глаз заросший бородач подхватил с пола большую глиняную кружку, поднес к губам женщины. Алена жадно припала к ней, расплескивая воду на грудь, но как только вода охладила сухой рот, она тут – же сжала губы и отрицательно мотнула головой. Еще несколько раз сильно, всей грудью вздохнула, и еще тише проговорила:

– Не воды. Водки!

Мужик недовольно пробурчал:

– Воды все ж выпей – вся ведь потом изошла, девка… Нутро пересохнет. Потеешь-то в три ручья, да и горло надсадишь – небось сама не слышала, как орала! Да уж ладно – мне и водки не жаль…

Подал мятую железную кружку. Алена взялась двумя руками, сдерживая дрожь и неловко, но отчаянно вцепилась ртом в край: мутноватый первач ожег пересохшую гортань, заставил поперхнуться. Но молодая женщина упрямо глотала водку, отгоняя туман перед заплаканными глазами и хоть немножко отходя от страшного, рвущего пламени на теле.

Мужик только хмыкнул, когда Аленка чуть не уполовинила кружку первача и подал воду, требовательно проговорив:

– Запей! Больше пей, девка…

Теперь Алена, переводя дыхание, приникла к воде. Напившись, нашла силы вытереть лицо. Потрогала пальцами губы:

– Распухли-то как… Я что, лицом билась?

– Да вроде бы нет… – пожал плечами мужик, – я бы заметил. Это ты сгрызла их, пока по первому времени крик давила. Больше не кусай губки, дуреха – я ж тя учил: рот сразу поширше раскрывай и не жалей крику! В этом деле стыдиться нечего: ори во всю мочь, дохрипу, пока воздуху хватит!

Водка начала действовать. Аленка отступила от столба, к которому прижималась все это время грудью и животом, но тут же снова схватилась руками: ноги не держали, подгибались как сами собой. Снова провела ладонями по лицу, смущенно искривила в улыбке дочерна искусанные губы:

– Неужто громко кричала?

Мужик снова равнодушно передернул плечами:

– Нормально кричала. Голосок у тебя звонкий, певучий… Так что не стыдись крику, девка – дай волю голосу!

– Ладно… Простите, коль что не так…

Она секунду помолчала, потом из-под ресниц кинула быстрый взгляд:

– Можно я еще… водки?

На этот раз мужик отрицательно мотнул головой:

– Не, девка, хватит. Опосля правежки – тогда сам поднесу. А покуда водку только на протирку дали. И так вон, половину внутрь пошла…

– Простите, коль не так сказала… – вздохнула уже начавшая хмелеть Алена. – Давайте уж дальше… Покуда силы есть.

Мужик по-хозяйски прижал Алену грудью к столбу, широкой грубой ладонью провел по телу – от плеч до бедер. Молодая красавица хрипло застонала от нахлынувшей боли: и немудрено – от самых лопаток до середины округлых плотных ляжек ее тело было густо расчерчено рваными сине-багровыми полосами от ременной плети-треххвостки. Шестьдесят плетей уже выстояла на правежке молодая девка – немудрено, что в горле так саднило от собственного отчаянного крика…

Подавив стон, выговорила, не в силах обернуться и глянуть на свое тело:

– Попортил?

Мужик внимательнее оглядел спину и зад:

– Плечи вроде ничего, ляжки тож, а вот задница у тебя тугая, да и тискала ты ее вовсю… Говорил, дуреха – не жмись так сильно задом! Кожа-то загладится, а мясо уж кое-где и посечено.

Молодка облизнула снова ставшие сухими губы и попросила:

– Глубоко мясо не рви уж… Кто же с рваным задом возьмет…

– Так чего ж я теперь сделаю? – развел руками мужик. – Как ни крути, а сорок горячих тебе еще сыпать велено… Ладно уж, авось и мясо загладится. Зад у тебя крутой, нагуляешь. Давай, кобылка, ставай под столб заново, пройдемся еще две десятины по спине, а остальные две – уж не обессудь – еще и заднице плетей добавим. Я уж расстараюсь без оттяга драть – кожа полопается, а мясо не сильно просечется.

Девка глянула томно, с поволокой:

– Батюшко-свет, не рвал бы ты мне задник-то, а? Я приласкаю…

– Какая уж с тебя счас ласкальщица! На ногах едва стоишь!

– А я на коленочках. Уж постараюсь, гляди!

Мужик с сомнением почесал в бороде:

– Голосок хороший, ротик ладный, да как бы чего не вышло: тебе же сотня прописана! Сочтет дьяк опосля рубцы – беда!

– Я уж расстараюсь!

Мужик крякнул:

– Ин так! Красиво у тя личико, девка… Отсасывай! Токмо – сейчас, а уж за то потом спинку с косым нахлестом выстегаю, кожу залохмачу вовсю – там и не разберешь, сколь всыпано – хоть две десятины, хоть одна!

– Ой, благодарение, батюшко-свет! Ты токо не обмани, не раздирай уж задницу… – говоря, девка опустилась на колени – блестящая от пота, тугая и гибкая, качнула высокими грудями и широко, зазывно раскрыла рот…

Мужик сноровисто выпростал из штанов, примерился и медленно, постанывая от услады, сунул девке в рот. Девка руками обняла его ноги, чтобы не упасть без сил. Старалась, с хрипом вдыхала и снова плотно охватывала влажными губами, работала языком – до тех пор, пока мужик, схватив ее за волосы, буквально вогнал член в горло. Девка дернулась, закашлялась, вытолкнула и тут же тугая струя сочно ударила в глаза, в щеки. Обессиленная, она покорно стояла на коленях, зажмурив глаза и жадно дыша открытым ртом. В этой позе их и застала барыня…

x x x

– Фи… – сморщила носик Евгения (раньше – просто Глашка), дуэнья и гувернантка барыни, когда Настасья Ильинична рассказала ей о сцене в допросном сарае. Барыня, юная и весьма хорошенькая особа семнадцати годков, нервно передернула плечами:

– Ну почему же «фи!» Ты не представляешь, моя дорогая, с каким невероятным смаком эта девка… ну, понимаешь…

Евгения снова «фикнула», после чего рассердившаяся Настасья отослала ее и кликнула кого-то из сенных:

– Чего изволите, барыня?

– Позови мне Марфу…

Марфа, крепкая быстроглазая бабенка, исполнительница нечастых, но весьма деликатных поручений барыни и верная, как цепной пес (что было проверено уже неоднократно даже покойным батюшкой), выслушала хозяйку куда более внимательно, чем Евгения, хотя тоже фыркнула:

– Ох, и срамница эта Алена! Не могла уж дотерпеть!

– Ну, может, она и вправду уж никак больше не могла – ее же плеткой!

– Вот кабы кнутом… Не, барыня-Настасьюшка, это окромя порки в девке похоть взыграла, верно вам говорю!

– Откуда же, ее не любить привели, а пороть…

– Оттуда же! Гляди сама, свет-Настасьюшка: конюх, мужик он видный, в бобылях ходит, девка перед ним как есть голышом крутится, во всех видах и передком и задом поворачивается, да еще наедине… Ну, как тут не разгореться девке? Вот и пыталась – и себе послабку сделать, и мужика глядишь окрутить…

– Так ведь ее плеткой, а она про похоть!

– Ой, барынька, не по годам как-то вы говорите. Уж не гневайтесь барской милостью на меня, дуру: где же еще девке себя во всей красе показать можно? Не в постель же прыгать беспутно, а тут вроде и не она сама завлекает, а так уж извеку повелось девок стегать голыми. Опять же – на скамье только спина да зад, ну еще и ляжки видны. А та деваха у столба плетки получала – можно и передок во всей красе показать, и грудки…

– Перестань, Марфа, ну как тебе не стыдно! – раскраснелась Настасья Ильинична. – Все равно стыдно! И главное – больно же как!

– На то и секут, чтоб больно. Вот девка голышом повертится, красоту покажет – глядишь, и боль не такая…

Юная барыня торопливо махнула ей рукой – мол, иди, разговорилась тут. Но заснуть в тот вечер не могла долго…

Спустя неделю, отвечая какому-то внутреннему томлению от осенней скуки, Настасья Ильинична тихонько подошла к боковой клети – горнице и вслушалась: коротко и резко вжикали в воздухе розги, сочно стегали голое тело, сдавленно и коротко, в такт ударам, встанывала женщина. Судя по голосу – молодая, а Настасье почему-то захотелось, чтобы та, кто лежит сейчас на скамье, была еще и красива… как Алена, так взбудоражившая ее сознание в сенном сарае.

Плотная дверь в клети не позволяла видеть, что там происходит, но Настасья и так хорошо представляла себе голое вздрагивающее тело на лавке, мелькание прута и размах крепкой мужицкой руки.

По всему ее телу прокатилась волна странного, острого жжения – что с ней происходило, и сама понять не могла. Но снова поймала себя на мысли – как эта молодая женщина лежит там, несомненно, голая перед мужчиной, беззащитная и подставляет свое тело под боль стегающей розги. И попыталась представить себя на ее месте: вздрогнула, повела плечами и… И вечером снова кликнула Марфу.

– А где сейчас она?

– Кто она, матушка-барышня?

– Ну, эта… Которая в сарае… была с конюхом.

– Алена, что ли? Ну, в птичной, наверное. Она цыплятами занимается. Как подживет спина да задница, ей остаток в сорок плетей дадим – но уж по честному, вот прямо перед птичной, да и всю дворню соберу: глядеть, как срамницу эту порют!

– Нет! – решительно отрезала барышня. – Зови ее ко мне. Немедля. Я уж потом сама решу, прилюдно молодку пороть или келейно. Зови!

…Алена, потупив глаза и робко сложив руки под передником, замерла в дверях. Настасья Ильинична кивнула ей, впуская внутрь и так же кивком велела Матрене прикрыть дверь. Некоторое время молчала, разглядывая Алену: видно было, что они ровесницы, только крепостная девка уже давно созрела женской силой: покрепче в бедрах, круглей в грудях, да и была чуть повыше своей барыни.

Юная барыня неожиданно покраснела, когда сказала:

– Разденься. Совсем.

Девка удивленно взмахнула ресницами, но ослушаться не посмела и быстро скинула сарафан, затем и короткую исподнюю рубашку. Настасья нетерпеливо взяла ее за плечи и повернула спиной к себе.

Тело Алены было исполосовано густо, неровными и часто пересекающимися рядами рубцов: такие следы оставила на ней плетка-треххвостка. Рубцы уже опали, только в тех местах, где было рассечено до крови, виднелись подсохшие корки. Полосы красовались на лопатках, на спине, обнимали весь крепкий круглый зад и спускались до середины ляжек. На боках девки они были заметнее всего – концы плетей загибались, глубоко впечатываясь в тело. Несколько густых полосок протягивались и до грудей: у столба Алена стояла с поднятыми вверх руками и не могла прикрыть груди.

– Спину и зад – понятно, – задумчиво проговорила барышня. – А почему он бил тебя и по ногам?

– По ляжкам, что ли? – удивленно переспросила девка.

– Ну да, по ляжкам, – еще раз покраснев, сбивчиво выговорила Настасья Ильинишна.

– Так ведь у столба пороли.

– И что?

– Ну так, когда по ляжкам, всяко разно вертишься. По заду влупит – ну, стиснешь, вильнешь, и все. А по ляжкам – тут как танцуешь от порки, вот мужику и приятней.

– А зачем?

– Чего зачем? – не поняла Алена.

– Зачем ему должно быть приятней? И вообще – какое тебе до него дело? Тебя порют, тебя раздели догола, тебе стыдно и больно, а ты про приятности какого там мужика думаешь!

Алена растерянно пожала круглыми плечами:

– Не знаю… Оно как-то само получается.

– А почему… – тут юная барыня оборвала сама себя на полуслове и махнула рукой, отсылая бестолковую молодку.

Не очень прояснила ситуацию – «Зачем?» и Марфа, только хитро глянула на барыньку и предложила:

– А вот давайте я вас тихохонько к Егорке-кучеру отведу. Он в баньке со своей Машкой завсегда после порки любится. Вона там и глянем, почему да зачем…

Настасья Ильинична вспыхнула маковым цветом и решительно топнула ножкой:

– Поди-ка вон!

А назавтра, отвернувшись к окну, чтобы Марфа не видала пристыженных глаз, словно о давно решенном проговорила:

– Ну, и когда же мы пойдем к этому, как его, Егорке-кучеру? До второго пришествия ваших приглашений ждать изволим?

Марфа искусно подавила даже намек на торжествующую улыбку:

– Не извольте гневаться, скажу загодя и все сделаю в лучшем виде.

x x x

Ну ладно, придется и нам подождать Марфу…

2004 г.