Текст книги "Долгий сон"

Автор книги: А-Викинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

– Да иди же! – вроде и повернулся, потом неожиданно сгреб руками, на мгновенье прижал, словно еще раз от чего ограждая, туго глотнул комком и в самое ухо:

– Все… Иди… Не бойся шага…

Какого шага? Опять темнит Епифан? Или она сама еще ничего ясного не понимает? Ай, да ну вас всех!

И она пошла. Даже не помнила, спотыкалась или нет, видела ли, куда ногу ставить, только краешком удивлялась, отчего так легко идти по обрыву, который на глаз вроде стеной опускался. Стена вниз, а ноги чуют, что вверх… Чудеса твои, Род-батюшко!

Черным провалом вход. Почему этот выбрала? Сама не знала. Не самый близкий, но и не дальний – ну, просто ноги так пошли. Едва шаг вступила, как в черном мареве – черные тени. Встали по блокам, замерли, она тоже. Как внутри чего-то прошелестело, короткими осторожными пальцами внутри головы, под сердцем. Сердито фыркнула – щекотно же! Чего в голове шаритесь!

Будто поняли, так же дружно растаяли – так и не поняла, люди иль нелюди, жить иль нежить?

Спросить не успела, куда идти дальше – вход на две части шел. Пошла налево – по сердцу. Снова тень, но уже под потолком – светится слегка-слегка, будто туман на старом болоте. Ну, это не страшно – таких, как ты, уже видела. Лучше бы кого другого на стражу поставили – ты же бессловесный, у тебя и путь не спросишь. Ишь, глазами крутит, пугает – пугай-пугай, раз я тебя увидала, значит, ты сам мне показался. Значит, уже пропущена: на врага Раш-стражец нападает страшной невидимкой. Епифан показывал такого, как ты, в первый раз – валун-валуном, ну не больше как в две головы размером. А потом удар словно молниями: паутинные нити в стороны и к цели – да только от той паутинки сосновые стволы словно бритвой режет и камни дымятся, как суп на костре. Епифан говорил, что лихого иль злого человека такие паутинки ломтями режут… Тьфу ты…Аж передернулась…

На всякий случай слегка замедлила шаг, чуть-чуть поклонилась верхнему стражнику – и показалось, будто тот в ответ подмигнул. Нет, конечно же, показалось – у него ни глаз, ни век-то нет, одна голова… Откуда же глаза, чем подмигивал? Почему их вижу? Решить вопрос не успела – поворот и снова тени, снова с обеих сторон.

Но уже светлые и шаги слышны – значит, что-то людское. Нежить так не ходит. Точно – люди! Однако лиц и вовсе не видно под светлыми накидками. Котомку сняли с плеча, не спросив. Холстяную рубашку сдернули, заметить не успела – вроде и не грубо, так скользнуло, будто и не было завязок у ворота. Лихо раздели, служивые! Дернулась было, но успокаивающе легли на плечи руки – не бойся, так надо. Ну надо так надо, однако же… Не, не то чтобы холодно, хотя и морозно, просто телешом идти… Ну, стыдно, что ли…

Вздохнула, послушно пошла вперед, отгоняя мысли о том, что идет нагая, как в день рождения. Даже руки не дернулись, прикрыться, когда снова по бокам светлые накидки – ага, поняла. Ей такую же протянули – не, от морозца вроде не прикрывает, просто от лишних глаз. И странный все равно морозец – ноги не леденеют, босиком по камням, а холодок как внутри всего. Пробирает, хотя терпеть можно. Ладно, потерпим. А теперь куда?

Все исчезли, будто и не было. Налево? Направо?

Ну и пусть. Пойду, куда не положено – сами виноваты. Шагнула, склонила голову под низким сводом, снова распрямилась. Уу-у-ух ты!

Аж ты цельный дом под землей – с ровным полом, крышей, с сундуками по стенам и хитрыми такими полочками-пристеночками: а на ни-и-и-их! От пола до потолка, куда глаза хватает – свиточки… свиточки… свиточки… Вот бы сюда Березиху! Она над своими сундуками трясется, будто там весь мир упрятан. А тут таких сундуков, что песка на речке!

Оглянулась – никого. Постояла. Еще постояла. Скушно… Оглянулась третий раз, несмело протянула руку к пристеночку. Взяла свиточек, глазами стрельнула – не-а, не наши буквицы. А вон тот? А тот?

Сзади ударом хлопнуло – оглянулась: филин! Ух ты, какой здоровущий! Глазищи блюдцами, когти в ладонь… Урукнул-угукнул, испугать хотел. Фиугушки, не таких видали… Чего крыльями-то захлопал? Куда идти? За тобой, что ли? Ну, надо, так пошли…

Ша-а-аг!

Свиток третий

Гомон, визг, то ли хохот, то ли ругань – у них иной раз и не поймешь. Не люди, а грохотули какие-то! Аньтика вроде никуда не бегала, ничего не спрашивала – или только показалось, что не бегала? Потому как возникла рядом, словно из-под камня выскочила, и жарким шепотом:

– Там свадьба будет! – Покраснела, будто ее саму сейчас замуж выдавать будут, прыснула в ладошку. Ну что за девка…

Олия вздохнула, напустила на себя серьезный вид и тоже вдруг покраснела : свадьба, это… Это ой-ой-ой! Интере-е-есно!

– Пошли невесту смотреть! – Сначала шагнула вслед за Аньтикой, потом остановилась. Ну что я, в самом деле, как девчонка, невесту глядеть… Эка невидаль, а то мы всяких там невест и ихних нарядов не видали!

А где ты их видала? На трех свиточках Березихи и один-единый разочек живьем, когда одну из сестер-белиц в замужние дела провожали! Ну и ладно… Все равно невидаль… Или все-таки поглядеть? Неужто и у них, как с Саянкой, будет?

Рева и причитаний у сестер-белиц было немеряно: правда, скорей делали вид, что горевали да слезами заливались. Не силком же, а по согласию уходила в замужество Саянка – чего уж горевать-то! Однако так велено, и так повелось – слезами косы обмыть, слезами девичьи годы проводить.

Так и утиралась Саянка не рушником, не косынкой, а распущенными концами собственных кос – уже и слез не было, и хитрющая улыбка нет-нет как промелькнет, а все одно – косой по щекам провела, брови ссупонила, а подружки-белицы как по команде навзрыд всхлипывают. Вот дурехи…

Саянкин мужик – тот как есть видный – даже сама Олия его пару раз до сватовства видала. Ну, рыбу да зерно там привозил, потом по санному следу еще кой чего, потом снова уже без кормленного веления, сам по себе, от души сома приволок. Навозился, начастился, Саянку приглядел, в ноги Березихе упал – та по привычке губы поджала поперву, а потом и рукой как лебедь крылом махнула – пущай…

Наверное, из-за того сома Березиха согласие и дала. Олия к той рыбине даже ко снулой подойти побоялась – хвост за телегой по снегу волочился, а мооорда!!! Усы свесились – в палец толщиной! Девки говорили, такая рыбина хвостом наповал бьет, а коль проглотить кого захочет – и долбленая лодка не спасет! Пожует, да дерево на раз выплюнет!

Шептались по углам – не разбери, о чем больше – про сомину небывалого или про Саянку, что шастала втихаря к этому Ермилу-рыбале. Ермил на ночевку в гостевой избе оставался, и Ольин черед был туда мясных щей с поварни таскать. Притащила, на столе старательно плошки-чашки раздвинула-расставила, кругляш подового хлебца горячего на чистый скат выложила, гостевым мужикам поясно поклонилась и все ж не утерпела:

– А правда, что он и лодку проглотит?

– Кто? – аж поперхнулся Ермил.

– Ну, сом твой!

Заржали дружно, Олию в краску вгоняя:

– Кто ж тебе, ребятеночек, такие небылицы наплел?

Черным-черно обиделась за «ребятеночка» – сами вы! Повырастали головами под потолошницу, а небось никакой свиток хоть набело, хоть начерно честь не сможете! И буквицов рисованных в глаза не видали! Нашли ребятеночка, я вот надысь про рыбины такое чла! Тако-о-ое!

И выдала им нараспев:

 
– Горой поднебесной волна вырастала,
Белою пеной лодки кружа.
Не буря сметала, не ветер ломал
Мореные мачты из крепких дубов —
А зев огромадный из волн простирался,
Как рев тысяч глоток, он души кромсал,
И выплыл огромный, и выплыл великий,
Над морем поднялся…
…поднялся…
 

Сбилась, покраснела, краем глаза уловив, как уже притихшими ртами ловили ее слова: – не каждый раз белицы в гостевой избе напевы свиточные раскрывают! Давай, девица, давай…

Поздно. Сбилась, устыдилась запинки, уметнулась в сени, потом на крыльцо – уже там чуть не за ворот рубахи поймал Ермил-рыбарь:

– Да погоди ты со своей Царь-рыбиной… Обскажи, чего Саянка-то не идет?

– Да у матушки-Березихи она… Не ходи туда, там по нашему делу, по бабьему! Тебе нельзя!

– Ну, оно конешно.. По-вашему, по-бабьему! – не сдержался, хохотнул, фигурку Олии оглядев. – Куда уж твое бабье-то дело…

Совсем разобиделась, «не сказала – не показала», но по метнувшемуся взгляду Ермил понял, где сейчас его ненаглядная Саянка. Ух, потом и всыпала Агарья за эти гляделки – неча было мужику на потаенную избу показывать! Нечего! Не стрыбай ногами, негодница! Ровно лежи! Я тебе покажу! Я тебе погляжу, куда не надо! И не стони мне тут! Не солеными секу, потерпишь!

x x x

Узловатые корни старой березы, выбеленные ветром. Узловатые руки, выбеленные трудами и годами. То ли корни гладят руки, то ли руки спрашивают что-то, скользя по извивам корневищ. Сколько лет Тэйфу-Дымнику, не знал и он сам. Смешные они, люди фиордов… Годы, годы… А сколько тебе, а как ты жил, а что было, а что будет?… А как нужно делать это, а как нужно делать то… Смешные люди, смешные вопросы. А сам что – не смешной был сто жизней назад? Молчи уж, Упавший Тифос…

Знай, живи себе, жди знака – как вот нынешней весной. Много лет уж корпел над пещерными сундуками тихо-мирно, разве что иной раз привечая у порога то новую свенельду-ясновидицу, (чуть было не хихикнул… тоже мне, ясновидицы… знай себе толкуют нараспев от него же услышанное! Ну и пусть их, не жалко…), то алчно блестевшего глазами конунга из фиордов, то зрелую деву, что в пригоршнях приворотное золото приносила, о дитятке мечтая…

Кому отвечал ясно, кому туманно, кому щепотку снадобья не жалел, а проводив, спешил к своим сундукам, скрипел крышками, перебирал… Кожаные свитки перебирал, иные со знакомыми буквами, иные совсем старые, с такими рунами, что и сам не помнил, откуда тут взялись. Не золото, не самоцветы, что тесными грудами в кожных увязках таскали сюда на вечную сохранность люди фиордов. Свитки памяти и знаний…

Смешные они… Не в золоте власть, не в золоте правда. Но разве надобно им это знать? Знание даровано редким, и эти редкие – остальных ведут. Через тьму с золотыми проблесками, потому что так проще пояснить, повести и дать кому чего надо – хоть хлеба, хоть злата, хоть гордой стати у руля кормового. Истину же ведает малая толика – и сколько из них на пути Родевса мудрого между собой схлестнется, куда их пути те выведут, одному ему и ведомо. Куда ни кинь – Пути одни, слова лишь разные. По ихнему – Один, по нашему Зевес, по другому – Род, по третьему и четвертому… А все одно – корни слов перебери – Отец сущего, выше которого нет, Всеотец премудрый и справедливый.

Вздохнул, прислушался. Путь… Путь… Тяжелым топотом ступили на него эмбаты. Сильней удар, дружнее, громче – значит, тверже шаг, больше храбрости в сердце! Левой, правой, левой! Уперлись, копья на уровень груди, щитами край в край, и всей массой – ша-а-аг!

Ша-а-аг! Тяжелей стук боевых эмбат, трещат кожаные ремешки на сильных ногах:

– Ша-а-аг!

Идет лавина на лавину, шеренга на шеренгу, копья на копья, щит в щит – стой насмерть, фаланга честных, свободных и равных, сомкнись щитами, упрись эмбатами…

Мотнул головой – какие эмбаты, из ума выжил, старый пень! Носи уж кожаные обмотки, шнурами прошитые – тут тебе не родная Элла, тут в сто хитонов обернешься, да и то зубы стучат дробно-дробно, словно бежит разбитая фаланга. Сколько лет, как по велению Рода-Свидара сюда пришел! Уже и забыл, как пенится родное море, откуда вышла та самая Афия, смешливая девчонка с волосами цвета лунной ночи. Провожала в первый и последний раз, пахла свежей травой и острым сыром, гибко сплетала сильные ноги на его пояснице…

Тьфу ты, старый сатир! От тебя самого уже острым сыром пахнет… козлиным… Отгоняй память, стели дорогу мыслей, как неведомые силы стелили тебе дорогу сюда…

Ноги стер, три пары эмбат сносил – а потом три жизни тут… или четыре… иль не знаю сколько – уже и не зябко от северных волн, уже и родным кажется холодный запах прозрачного снега, лениво налезающего на берег.

Еще ночью понял – пришло его время. Не смутным ожиданием, как десяток лун назад, когда очередной проситель подтвердил – один из конунгов привел с собой то ли пленницу, то ли валькирию, то ли вестницу перемен. Выслушал, даже глазами усмехаться не стал – все одно к одному сходилось. Сама ли позовет? Или ее призвать? Или еще что? Неведомо… Привык ждать. Подождем и тут. Путь ясен – прозрачным камешком с буквицей «Ирь» – ожидание. Жди, а как время придет – сделаешь свой шаг…

– Ша-а-аг!

Снова скользят руки по узловатым корням погибшей березы. Прости уж, старая подруга – да и не мог я тебя уберечь от шквала. Отжила, видно, свое – вон как корни в небу вздела. Видать, пришло и наше с тобой время – тебе дымным костром к небесам подняться, а мне и прозвище оправдать.

Почему «дымником» кличут? Ну, дымок из пещеры, ну, весть какую подать – так разве это главное? Не-е-ет.. Разве упомнишь, как три (или четыре, или сто семь?) жизней назад, новые слова коверкая, на ихний лад свое имя переводил – Тифос. [3]3
  Тиифос – 1. дым, чад. (древнегреч.); 2. Второе значение слова – Упавший.


[Закрыть] Вроде прижилось, и звать стали Тэйф-дымник, но…

Он помнил, хотя помнить не хотел.

Не хотел жить больше с этим именем.

Боль мешала.

x x x

– Да, оно всегда не ко времени – то ли отвечала кому-то, то ли сама с собой говорила матушка-Березиха. – Испокон веков были своды по осени, чтоб в зимней неспехе ребятенка вынашивать да по весеннему солнышку рожать. Да кто там те «испоконы» чтит, коль уж по грешному делу у обоих зачесалось?

– Вот и я о том же! – Ну конечно, куда тут без мрачной медведицы-Агарьи! Не может свою крючковатый нос не сунуть. Олия тихо завозилась на дальней лежанке, в тени догоравшей лучины.

– О том же, да не о том же… – снова заворчала Березиха. – Саянка – девица ладная да смирная, да и Ермил не петух-трахун залетный, прости мои слова Небо Светлое! Ну, не терпится им год обождать – дело понятное, молодое…

– Я вот бы ей по этому самому молодому делу! – Замолчала Агарья, остановленная повелительным жестом Березихи.

– Тебе бы знай девкам зады да спины расписывать! Ну что ты у меня за стегалка такая! Все хворостины в округе перевела. Ты лучше подумай, как обряд Роду отдать… снега кругом – по крышу! Сама знаешь – обряд Рода, он жаркой земли просит!

Агарья что-то начала про девкины зады, которые тут откормились так, что никакого леса на розги не хватит, но потом действительно призадумалась. Обряд Роду да Роженице – это тебе не лозой свистеть! Тут смысл глубо-о-окай!

Споткнулась на слове «глубокий» – чуть было не толкнула Березиху по-свойски в бок. Потом одумалась, чуть было как белицы-ученицы, соплячки эти, нараспев не начала: – На глубокой пашне раскинув ноги, впивать чреслами сыру землю, с болью принимать тяжесть земную, земле же отдавать… Дальше не очень помнила приговорные сказы, однако:

– Матушка Березиха, снежок до земли лопатами хлебными, струганными, прогребем, кипяточком ошпарим, пахотную борозду как есть настоящим плугом проложим! И все будет, как велено да как положено! Не сказано же, в какое время глыбь пашную проводить и девку раскладывать!

– Не сказано… – эхом откликнулась Березиха. Призадумалась. Потом махнула рукой: будь по твоему! – Права ты. Однако же…

Агарья присунулась поближе, слушая про «однако же».

«Однако же» оказалось коротким и простым:

– Только быстро надо. Не дело девку на морозе нагишом распинать. Заместо пользы всяко другое выйдет, и земля не родит под ней, и она от земли. Застудишь не чая – сама понимать должна.

– Понимаю, матушка Березиха. Быстро все спроворим! Девиц иных звать?

– Нет. Только старших сестер. Малым это пока без надобности, да и не поймут, как рожать с землей и на земле… Им до рожений еще, как… – Снова махнула рукой, видя, что Агарья все поняла. На том и порешили.

«Не-е… – завозилась на своей тихой лежанке Олия. – Пусть снова посекут, но на роженицу с землей да на земле, я все одно погляжу… Ишь выдумали – рано, без надобности, не велено… Врушки старые… все одно погляжу! Может, я вон прямо вот завтра себе мужика найду – проворного да хозяйчего! У меня уже все есть, и титьки напряглись, и вон даже волосики где положено есть! Вот! Как же не поглядеть, чего делать надобно! У-у-у, только бы лишнего нам не показать… Жа-а-адины…»

Потерла еще саднящую от лозы спину, поежилась и провалилась в жаркое марево сна, угрюмо насупив брови: «Все одно погляжу…»

x x x

Ничего «такого» на свадьбе фиорда Ольгерта не углядела.

Скорей, подумала – все потаенное да по-настоящему женское (иль мужское – тут у каждого свое! Да так и надо…) уже сделано, все обряды пройдены. И кто она такая, чтобы ее на тайные дела звать – даже в своих краях на «потаенную обрядицу» не выросла! Не пустила матушка-Березиха. В стражицы не пустила, в обрядицы не пустила, в родовые потаенки не пустила, в белые чтицы не пустила…

Если бы не пришел Епифан – вообще бы никуда не пустила! (По привычке надула губы, ровно несмышленая девочка-Олия, там, далеко-далеко и давно-давно-давно назад…). Так и торчала бы все самые лучшие годы-годики среди свиточков, буквицы перебирая, по слогам плавным читая и время от времени протягиваюсь на старой знакомой лавке под старыми, всегда новыми, но такими старыми розгами…

Вздохнула, еще раз оглядела ревуще-гудяще-ржуще-пьющий свадебный стол. Ну, оно везде одинако. Почти как у нас, наверное. Вон, мельник Тьёрф уже обнялся на полу с недопитым кувшином – брага мутно разлилась, а улыбка на пьяной морде шире плеч. А чему ему тужить – зерно мелется, камни крутятся, в почете и славе живет, вторую дочку за мужа-воина отдает!

Поначалу орал громче всех, попеременно то к отцу жениха, то к братьям, то еще к кому из гостей целоваться лез – и целовались охотно, и вливали в широченные бороды пенные струи пива да браги.

А вот уже и сцепились на дальнем конце. Отсюда не видать – то ли Груф-рыжий (этого помнила по кораблю), то ли Биорн-резчик, а с кем сцепился – и того непонятней. Ну и ладно – за столом без топоров, а кулаками морды поквасить – это они завсегда! Только повод дай! А не дашь – сами найдут, и рады, будто дети малые – вот я ему! Гы-ы-ы! А он мне!!! Га-га-га!! А потом Молкнир подскочил и нам обоим к-а-ак даст! Гыыы!!! Га-а!

Рядом сочно чавкает неразлучный брат Свенельд – только что протащили по ряду запеченного поросенка. Какого на фиг поросенка – кабанищу дикого, голова шире Ольгертиных плеч! Свенельд лихо оттяпал широким ножом треть кабаньей ляжки, плюхнул на тарель: кушай, сестренка Ольгерта!

Она отпилила аккуратный кусочек своим ножом, остальное переложила обратно Свенельду – у того на тарели и так уже гора всего-всякого, но он не в отказе: пузо не мешок, сразу не лопнет!

– Гы! Ав-вррк! – отрыгнул, сыто и благодарно улыбнулся, охотно впился зубами в брызжущий салом окорок – Спасибо, сестренка! Из твоих рук вкусней, а пузо – ну, сама знаешь, не мешок… Гы-ы…

– А вон как в прошлом году женили Нельгу, дочку Пузатого Парка – так потом разговоры ходили, как она своему женишку-Скульгирду цельный месяц не давала!! Гы-ы-ы! Целый месяц не мог бабу завалить! Гаа-а-а!!!

Машет кулаками за столом разобиженный Скульгирд – уже первенец у него родился! Дала! Честно, вот как есть дала!

– Гы-ы-ы! Дала все-таки! Или не тебе? Га-а-а!!!

А на главном конце стола не до разборок – там золотистыми брызгами полилось зерно. Из широкогорлого кувшина – зерном, из глубокой тарели – монетами, из холстяного мешка – сушеными травами – поверх невесты. На голову, едва прикрытую узорчатым серебром, на плечи под расшитой свадебной рубахой – чтобы в достатке, с куском хлеба, со златом-серебром жила…

Свиток четвертый

…А на главном конце стола не до мелких разборок – там золотистыми брызгами полилось благодатное пожелание, щедро растекаясь по столу, по сторонам, на радость мечущейся под ногами мелкотне и ошалевшим от такого развлечения собакам. Из широкогорлого кувшина – зерном, из глубокой тарели – монетами, из холстяного мешка – сушеными травами – поверх невесты. На голову, едва прикрытую узорчатым серебром, на плечи под расшитой свадебной рубахой – чтобы в достатке, с куском хлеба, со златом-серебром жила…

Не, у нас не так. Ну, почти так, однако же, без монет. Гривны рубленые, тяжелые – так и шишек насажать недолго… Да и зерно золотистое НЕ СВЕРХУ на невесту, а ПОД нее!

Как тогда, на проводах Саянки – когда на черную землю, густо парящую между разрытых сугробов, таким же ясным золотом брызнули зерна. На глазах потемнели, набухли, впились жадным телом в жадную горячую землю – и лишь тогда руки подруг опахнули с Саянки накинутую шубейку. И снова по глазам ударило золотом – на этот раз голого, ждущего, жадного тела, припавшего к мокрой черной земле. Руки под лицо подсунула – не пачкать лик ясный, а ноги…

Ноги и до велительных слов сестры-обрядицы сама, будто правильное дело почуяв, широко-широко раскинула. Едва не в края сугробов – жадно, приникая пузом к мягкой земле, вжимаясь в пробитую борозду-пахоту: роди меня, земля, и я рожать буду, как ты, щедро и много…

Судорогой сведен зад – наотмашь, без злобы, но сильно плещет мокрая плеть в руке Агарьи – с мученьем тело в землю вжимается. В ней, матушке, боль моя, и теперь моя боль тебе долги возвращает. Вот так твоя матушка мучалась, тебя рожая, вот так земля-матушка каждый год болью исходит под хлебом-родом нашим, вот и твой черед, девица Саянка, первую женскую боль познать.

Нет, мужская боль тебе будет другая – да то и боль разве? Глупая! То сладость, тобой же и желанная – а тут не твоя воля, не мужа, а Рода великого: семя принимать, в муках рожать и благодарной быть. Благо дарить…

Снова, еще до слов обрядицы, едва привстав, все так же бесстыдно и жарко приподнимает бедра Саянка – и щедрой пригоршней черпает зерно обрядица, с силой мажет между расставленных ног, хлеб-род в роженное место втирая. Покраснев, переглянулись кто-то из старших белиц: ох ненасытно к мужскому семени Саянка-то будет! Глянь, как мокро прилипло, как глубоко вошло зерно в роженное место! Будто и не хлебом-родом втерли, а мужской род прямо тут, на земле, в себя приняла…

Ну, потом и такое будет – уже по весне, по свежей пахоте, с настоящим мужем, для щедрого хлеба – а пока по обряду, с прощанием девичьим и стонами, что плеть Агарьи волей-неволей из Саянки выхлестывает. Даже матушка Березиха не морщится, брови не сводит: тут уж власть не ее, а сестры-обрядицы и той же Агарьи. Больше боли сейчас – потом девке легче станет! После агарьиной плетки ближние подружки свежую лозу в руки возьмут – тут уж Саянке лежать и в землю в муках втираться не след: вскочить можно. Вот и погонят ее длинными лозинами в жарко натопленную баню – лишнее смыть, волосы в травах сполоснуть, по всяким другим делам пошептать-пообрядовать, погадать на других, и назавтра…

А назавтра…

Ойкнула – цепкие пальцы Березихи взяли за ухо. Ну вот только вот Матушка-всевидица рядом с Саянкой была, ну вот самое рядом! – а как же за спиной очутилась? О-о-ой… Ну все, теперь до утра розги кушать…

Не-а, обошлось – даже удивилась, когда в ухо вплелся свистящий, не злой, но строгий шепот Березихи:

– А ну-ка, брысь отсюда! Еще раз угляжу – не розгой, плеткой память почищу! И ни звука малым сестрам! Брррысь!

Брысьнула тенью между сугробами. Хотела приостановиться, высунув из-за угла любопытный нос – но глаза в глаза встретилась с хитрым прищуром Березихи.

– Вот же!

– Н-н-ну что вам, жалкоо-о-о? Да? У-у-у, жадины противные.. Все одно у старших белиц выпытаю, отчего оно все, зачем и почему!

Вздохнула и, смертно обидевшись на весь светлый мир, брысьнула окончательно. Даже слезами не залилась – как вот эта, в зерне и золоте на конце стола. Тоже заливается, тоже не очень уж и горько: значит, и у них так: просто для вечного обряду положено? Вот дурочки, нашли чего выть: сами мужика ищут, сами как минутка удобная голым телом перед ним играются, а как после сватовства суръезного – тут же в слезы! Вот врушки-то…

А в остальном – ну, как у них, так и у нас. Наверное. Все, как испокон веков положено…

А что, лапать других девок тут у вас тоже положено? Свенельда рядом не оказалось – а сзади, навалившись плечами, смял пальцами груди кто-то жарко дышащий, хмельной, заплетаясь в словах:

– Тугая, ты, пришлая девка! Конунг твой далеко, я сейчас тебя заместо него (…) (…) ! и потом еще раз (…) буду!

Поначалу оттолкнула вроде тихо, ненавязчиво – ну, мало ли кому пьяный солод-хмель в башку ударит! Оттолкнула, да мало или несильно – не понял, за глупый жест посчитал – и лапищами в вырез платья, под подол снизу, в треск ткани, жадно, тупо и глупо…

А потом и он не понял, и она сама не поняла – как во сне, почему в «легкий шаг» вошла – медленно-медленно пропустила поглубже в вырез платья заграбастую руку, медленно-медленно приняла на спину тело, медленно-медленно вывернулась и – брызгами еда от тарели – всей мордой в стол, в кровь, в сопли, в обиженный рев. Медленно-медленно вскинулась от лавки, сквозь медленно разевающиеся непонятливые пока еще рты – а тот морду от тарели поднял, к ней повернулся. Одна рука вроде в замах пошла, а второй, в насмешку, сквозь жир и куски на морде – на разрез штанов: вот тут тебе и …!

Ох и дурочка ты, Олька… Говорила же Огнивица – такие удары не прощают. Обидные они. Хотя… Краснела, поясняя что в этом ударе к чему, даже Огнивица – а тот покраснел от крови, в голову ударившей. Но сделать уже ничего не мог – схватился за то, чего надо, согнулся до земли и мордой в ее сапожки, ногами перебирая… Побудешь ты у меня… вместо конунга… урррод пьяный…

Возле уха мелькнули кулак и рука – кулак впечатался в руку: принял этот удар Свенельд, вроде и легко толкнул замахнувшегося, но тот сразу лег поверху того, на земле скрюченного. Заткнулся гневным ревом еще кто-то справа, чуть не завизжал поросем: Аньтика долго не думала, горячего навара в морду, в глаза и в бороду – ннна!

И замолчала, насупила брови помрачневшая свадьба. Драка дело плевое, но чтобы мужика вот так ни за что… да еще прилюдно… Да еще вот так вот… гм… дает девка…

Не девка. Это женщина конунга.

Но конунг не назвал ее прилюдно своей женой! И живет они на отшибе, не в доме конунга.

Причем тут мужняя жена?

А она не его жена, это наш брат Ольгерт!

Но раз она «брат» – то выходит, равный поединок между равными? Пусть берут топоры или мечи! Пусть отходят в сторону и решают спор равных! Но…

Но воин не может биться с женщиной!

Или разложить прямо тут, заголить крутую задницу и врезать размашистых плетей, раз она просто девка?

Или не просто девка? Круглые тарели, тяжелые мысли, оловянные перегляды…

Мрачным медведем сопит Свенельд, отводит глаза от Ольгерты – там, на земле, тихо взвывает Вольд, его прамладший брат. Эх, не углядел за сопляком… В такт ему звонко сопит отчаянная от ярости Аньтика – суньтесь еще кто к госпоже! Я вам! Всем!!!

x x x

Хрипло орал старый ворон на валуне у пещеры: «Ка-а-а-ар!»

А Тэйфу-Тифосу слышалось «Ша-а-аг!».

Ну, чего орешь? Сам вижу, что пришла пора. Белыми разводами подернулись корни старой березы, вдруг вывернутой шквалом. Сколько уж таких шквалов перевидали они оба – ты ведь даже не дрогнула. А тут…

Белые разводы. Знак Путника – то ли Рига, то ли Хеймдалля, то ли старого, да и незнакомого никому тут Меркура… Хрипло орет ворон, взмахивает крыльями с седым белым пером. Не маши, сам видел в мареве вещего сна девицу со светлыми волосами. Тут все такие, светлые… чего махать-то… Снова прошелся пальцами по светлым корням светлой березы, пригляделся к возникшему ниоткуда белому узору – тау… По-нашему «тау», по здешнему «тафт», по буквицам Рода-Всеотца – Тайа, знак Пути и тайны…

Значит, ей Путь передать? И идти по нему теперь ей, незнакомой девчонке со светлыми волосами? Что же она такого совершила, такую ношу на себя приняв? Поежился…

Но Путь есть Путь. И на нем хоть первый, хоть последний – труден шаг.

Ша-а-аг…

Надменно цедил слова персидский гонец – «Наши стрелы закроют вам солнце!» Смеялся в ответ белозубый храбрец Леонид: «Мы будем сражаться в тени!». И они сражались. Триста на тьму теменей, в тени узких скал и туч легких оперенных стрел.

Ша-а-аг! Дружный удар боевых эмбат, трещат на натянутых икрах натянутые ремешки… или мышцы, порванные стрелами? Не видно брызнувшей крови на алых плащах – чтобы не радовать глаз врага. Тверже строй, шеренга на шеренгу, удар, мясной скрежет стали в человеческой плоти и снова натужное, в смерти хрипящее «Ша-а-аг!»

– Сложите оружие!

– Придите и возьмите… – весело скалится мертвеющим ртом Леонид, и поют над нами последние стрелы.

Ша-а-аг! Споткнулся – то ли о щит, то ли о труп, упал на колено, скользящий удар – и холодное спасение тьмы поглощает Тифоса, погребенного под телами своих и чужих.

x x x

На рубахе ни карманов, ничего. Искристый камешек за щеку сунула, за филином едва поспевала. Снова каменный простор, снова пристенки да лежанки, сплошь свитками устланные. Мрачно сопит великан-филин, перебирая когтями край лежанки, словно показывает – сюда гляди, отсюда чти! Подошла, перебрала – нееет… не пойму… все одно буквицы не такие, незнакомые!

Отпрянула от свиточков, когда сзади послышался шорох. Обернулась – в такой же длинной, простой белой рубахе, какую на нее надели, словно бы ниоткуда возник человек. Так и не поняла – старый ли или оооочень старый. Борода в пояс, волосы белые, но глаз цееепкий! На верхний пристеночек начал свитки принесенные перекладывать. На Олию почти и не глянул – хотя даже от мимолетного взгляда ее снова холодком прошило от макушки до пяток.

Свитки уложил, к нижнему сундуку потянулся, начал сдвигать. А тот словно в пол врос – аж скрипит, не двигаясь. Подскочила, рядом натужилась, ворча:

– Чего сам тяготу такую дергаешь, деда? Позвать не можешь?

Сундук вдруг скользнул, словно пол салом намазали, как влитой на место встал.

– Позвать? Могу… Иль сама не чуешь?

Пригляделась, хмыкнула:

– Не-а! Епифан говорил, сюда только Род-батюшко позвать может. Куда тебе до него! А ты его видал? Он и вправду такооой? Ну, такооооой! Большой такой, важный, старый-престарый и умный-умный? А где он сидит? Как к нему идти? Чего спрашивать? Зачем мне к нему?

Глухо рявкнул филин, тенью усмешки в белой бороде:

– Вот натрещала… Белица-сорока…

– Чего это я сорока? – надулась, как мышь на крупу: – А белицей все одно скоро стану! Матушка Березиха мне наверно сказала! Говорит, поучишься еще годков пару, и будешь хорошая белица! Слышал, небось, про матушку-Березиху? Она про всех все знает! И свиточков у нее не меньше чем тут! – приврала, зато как уверенно!

Филин уже не ухал и не рявкал – человечьим смехом давился…

А тот, с белой бородой и холодными глазами, легко так кругом себя рукой повел:

– Свиточки, говоришь? А сама что же выбрала? Камешек?

– Свиточки там с непонятными буквицами были, – проворчала, искоса глядя.