Текст книги "Долгий сон"

Автор книги: А-Викинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)

Ягода-Маринка

Маринка пошуровала кочергой в печке, подумала и подкинула туда еще парочку полешков. Баня – это тебе не ванная: как деда говорит, тут пар стенки до скрипа распирать должен… Как они с дедом парятся, это не всякий умеет! Спасибо, научил всяким-разным плескалкам и поддавалкам – вон и квас в кружке, вон и пиво старое, вон и черемуховый запарник, а вон… Ой, надо краюшку ржаную на железке печной заменить – старая высохла, а свежая дух даст. От одного запаха взлета-а-а-аешь и над полком виси-и-и-ишь…

Выскочила в предбанник, убрала на спину еще не расплетенную косу и накинула на плечи коротюсенький халатик (давно из него выросла, вот он и перекочевал из дома в баню, не поймешь, то ли полотенце, то ли одежка…). Застегиваться и не пыталась – сочные груди едва прикрылись, когда спереди пальцами ткань прихватила и шмыгнула в тихих сумерках через двор к дому. Сверкнула в дверях тугим и голым, когда край «халатика» зацепился за что-то, и вскоре появилась обратно, прижимая к груди все, что забыла сразу – краюшку ржаного, пару толстых свечей в старой стеклянной баночке, фигуристую «фунфырку» шампуня и толстое махровое полотенце.

– Ягода мали-ина… – мурчала сама под нос, вприпрыжку двигаясь к бане.

За кустом смородины, у задней стены бани, почудилась неясная тень. Что-то вроде светлое, или просто луна на секундочку плеснулась между тучек… Присматриваться было лень, скрипнула дверью предбанника и снова окунулась в ароматы скобленого дерева, нагретой душистой воды и развешанных по всем углам трав.

Затеплила свечку – провод от лампочки отгорел, а возиться с розетками она не умела – потом вторую, пристроила повыше, чтоб не попало брызгами воды, потом уложила наконец краюшку ржаного, засопела от удовольствия… На секунду замерев, прислушалась – то ли скрип, то ли шорох у задней стенки. Ладно, фигня… Верный не лает, значит все тихо. С наслаждением потянулась, провела ладонями по бедрам, огладила груди, потом потискала их ладонями, отчего-то прикусывая губы и зажмурившись… А потом утонула в клубах пара, под хлест веника и собственные, тихие и восторженные взвизги. Выскочила из парилки в мыльную, бухнула сверху ушатик холодной воды, повизжала еще раз, потом на закуску еще разок и наклонилась, отжимая русалочью волну волос. Когда наклонилась, чуть не ткнулась носом в маленькое темное окошечко, врубленное посередке над вторым венцом сруба. Глаза в глаза: ее, распахнутые от удивления, и с той стороны – тоже глаза, вытаращенные от восторга…

– Ах, ты, хрень несуразная! – все тот же вроде как халатик, наброшенный на мокрое тело, поворот за заднюю стенку бани и требовательный, но тихий выкрик в темноту:

– Пашка, зараза! Подь сюда!

Молчание.

Топнула босой ногой:

– Я кому сказала? Я за тобой бегать не стану – сам не выйдешь, вот прям счас к твоему батяне!

За кустом смородины понуро завозилось бледное пятно, встало, шагнуло вперед и медленно превратилось в Пашку, курносого и стеснительного соседского паренька. Маринка знала, что он давно и прочно «неровно дышит» по ней и даже намеревался чуть было не в бега удариться, за ней в город, и это несмотря на огромную разницу в годах – ей уже целых семнадцать, ему всего четырнадцать!

Любовь любовью, а под баней ползать да по стеклам таращиться не дело!

– Ну, паразитские твои глаза… И не стыдно?

Пашка виновато сопел, попыток удрать не делал, но опущенные гляделки сверлили вовсе не пол, а Маринкины ноги, от самых бедер открытые халатиком.

Маринка вдруг выглянула на двор – в доме сквозь занавески еще смутно рисовались тени – деду с Никанорычем там еще надолго, кварту настойки приговаривают, а я тут пока сама разберусь… Прихлопнула дверь, ткнула ладонью в плечо Пашки:

– Раздевайся, бесстыдник!

– Чего? – Пашка аж задохнулся, не веря своим ушам.

– Снимай все, зараза! Пороть буду!

Подхватила мокрый, уже истрепанный веник, выдернула, не глядя, несколько березовых прутиков, помогая зубами, содрала остатки листочков. Пашка стоял истуканом, но когда она повела плечами, встала перед ним, в рост, не скрываясь и красуясь, его руки потянулись к пуговицам рубашки. Руки работали как-то сами, расстегивая, скидывая, то рубашку, то потом и штаны, а глаза восторженно шарили по всему ее телу – прошла из предбанника внутрь первая, вильнула тугим и сочным телом, вступила под неровные отсветы чадно горящих свечек. Сдвинула в сторону короткую банную лавку, молча кивнула – мол, сам знаешь, чего и как…

Его руки все-таки же сами по себе – прикрыли, чего надо, но кончик призывно и нагло торчал поверх ладоней, и только неясный свет бани, а то и просто распаренное тело, не дали Пашке увидеть, как внезапно и сильно покраснела Маринка…

Пашка лег, хотя скорее встал на четвереньки – коленки на полу, живот на лавке, оттопыренный зад и главное – лицо, что магнитом за Маринкой. Взмахнула прутиками – а Пашка глазами не за розгой, а за шарами грудей, что сквозь прилипший халатичек чуть приподнялись, потом мягко под ним мотнулись – вздрогнул, чуть губы прикусил, когда прутики свистнули по оттопыренному заду, но про себя молча клял только свечки – потому что мало света, а надо видеть ее всю… Как есть всю, в движениях, в изгибах, в поворотах ладного желанного тела…

Стегнула еще несколько раз, молча и не так уж чтобы сильно, потом глухо и сказала:

– Не пробирает тебя… Размахнуться не могу…

Бросила на пол прутики, сдернула халатик и встала над ним откровенно голая, бело-розовая, не пряча ни выпуклого треугольника под втянутым животом, ни темно-розовых ореолов вокруг крупных набухших сосков. Наклонилась, подбирая прутики и почти коснулась грудями его спины – а его как током от близости, от жара распаренного тела, от желания видеть-видеть и трогать-трогать-трогать… м-м-м…

Почти и не замечал прутиков – стегала и вправду не сильно, но могла бы и плеткой – все равно бы ничего кроме маятников тяжелой груди, кроме жадного изгиба бедер и стройных, напряженных ног, не видел бы и не запомнил.

А Маринка под накатывающий между ног жар прикусывала губы и то легко проводила кончиками прутиков вдоль его стройной загорелой спины, то внезапно постегивала ими по узкому заду, глядя как судорожно и несильно вздрагивают половинки и чувствуя, как отчего-то сжимаются и ее тугие полушария…

Пламя свечек мотнулось разом, наклонилось вдоль – дед-то тайком и не пробирался, но за своими «любованиями» они и черта не услышали бы. Открыл дверь из предбанника, так и увидел – голый Пашка, над скамейкой раскоряченный, а над ним Маринка, так же бесстыже голая, вскинула правой рукой прутики, а левой ладошкой срам прикрыла… Да где там «прикрыла»-то! Пальцы в мокрую щелку впечатались, сжала все как есть…

…Деда часто любил говорить: «Я те не прафесар, лекцев читать не буду, заголяй зад да знай себе постанывай!». Маринка послушно заголяла и постанывала – когда коротко и тихо, когда отчаянно захлебываясь долгими стонами. А «прафесар» выписывал на девчонке полосочки науки – то узким ремнем, то распаренной гибкой лозой, то змеиным языком недлинной тонкой плети.

И тут все без долгих «лекцев» обошлось, да и чего говорить, когда и так все наружу? Пашка примостился в углу на коленках, спрятав-зажав между ладоней орущее от напряжения хозяйство, окаченная ушаткой холодной воды Маринка – в струночку прямо посреди мыльной, на полу, и огоньки свечек туда-сюда, туда-сюда: от каждого взмаха дедовой руки. В кулаке зажата розга – но не та тройка торопливых прутиков, что Маринка из веника для Пашка дернула, а домашняя, из кадушки, для девкиного зада загодя припасенная и как надо вымоченная – жадно голый зад лижет, пухлый рисунок сразу прочерчивая, кожу зазря не рвет, а ума – ого-как прописывает!

С перепугу и от того, что так не к месту застукали, первый пяток хлестких ударов Маринка отлежала сгоряча – как недавно Пашка, едва чувствуя боль от розог. Но то ли дед начал сечь сильней, то ли прутья, наконец, хорошо «пробрали» зад, но после очередного Маринка выгнулась, подтянула ладони к лицу и глухо, коротко застонала.

– Ишь, бесстыдные свои гляделки прикрыла… – проворчал дед, отмахивая назад мокрые прутья. – Ничо, мы так лозы пропишем, что ты их наоборот выпучишь! Вот-та!!!

– М-м-м… – стон Маринки и почти неслышный, но почти хором – нутряной стон Пашки: ой, как она изогнулась! Как повела бедрами! Как хочется погладить плечи или вот их, сжатые от боли, но все равно круглые и такие красивые половинки!

– Ничо… выпучишь… – мрачно приговаривал дед, выхлестывая то сжатый от боли Маринкин зад, то прописывая ума поверх стройных сильных ляжек, то прочерчивая следы слегка наискось по гибкой спине. – Ты, кавалер хренов! – бросил взгляд на Пашку, подтягивая кальсоны с огромными желтыми пуговищами. – Подай свежих розог! Да штаны надень, торчишь… стручок недозрелый!

Пашка двумя росчерками пули слетал-вернулся, на ходу подтягивая наспех насунутые штаны и панически боясь вовсе не того, что свежие прутья могут засвистеть теперь и на нем, а того, что Маринкин дед выгонит его на фиг, прервав эту волшебную картинку извивающейся на голом мокром полу мокрой голой красавицы.

Стегать справа дед больше не стал – чтобы не порвать Маринке задницу – а зайти с другой стороны было не с руки: баня тебе не сарай, тут и замахнуться мудрено, а уж с плеча девке всыпать и вовсе никак. Ничо, мы умеючи…

– Ну-ка, переляжь на другу сторону! Головой к дверям кладись, стервоза бесстыдная!

Маринка поежила плечи, уперлась руками в пол, встала на коленки. Повернула к Пашке мокрое лицо с пробежавшими по пунцовым щекам дорожками то ли банной воды, то ли слез, стыдливо потупилась и так, на коленках, развернулась в другую сторону. Снова вытянулась на полу, но теперь ее голова была повернута в сторону Пашки, он прекрасно видел слегка приплюснутые под телом груди, изгиб зада, а главное – при первом же ударе Маринка вскинула голову и ее полные, красиво очерченные губы изогнулись в сдержанном стоне, а под ресницами сверкнули то ли слезинки, то ли направленный на него, Пашку, взгляд…

Взлетели розги, опустились… Вместе с ними ухнуло вниз Пашкино сердце – аж шипят, казалось, гибкие темные лозы на золотом заду Маринки, заставляя девушку белорыбицей забиться на темном полу досок…И жалко ее, голую-милую, под такими вот розгами, да жалость восторгом перебивает: как же красива она, как зад играет, как ножками стройными перебирает!

И как глаза в глаза сцепляются – снова вскинула голову, волосы мокрые спутанные по всему лицу, а глаза все одно видны: и не боль в них одна плещется, а еще что-то, чего сразу и не понять, но от чего сладко ноет Пашкино сердце и снова кипит в жилах – протянуть руки, щеки огладить, по плечам провести, губами к стонущим губам…

И Маринка в ответ словно вся, как есть, к нему потянулась – даже дед крякнул, глядя, как она под лозой заизвивалась – врешь, девка, от розог так не вертятся…

В распахнутых глазах Маринки то вспышкой плеснется боль, то темным омутом затянет жгучее, сладкой истомой поведет тело и не поймешь, отчего вдруг языком по губам провела, отчего не в такт лозе ладошки в кулачки сжала, отчего снизу вверх так смотрит, словно это она на троне, а он, у нее ног, распростертый…

Отбросил дед второй пук длинных, в хлам измочаленных прутьев. Перевел дух. Оглядел обоих, как мог строго проговорил:

– Ну, кончай тут балаган голозадый… Пашка, брысь! И ни звука чтоб мне! Не то…

Подавившись торопливым согласием, привидением растаял Пашка – только огоньки свечей следом за ним колыхнулись. Когда стукнула за ним дверь, дед перешагнул через Маринку, все так же без сил лежавшую на полу, молча набрал ковшик своей «парной» смеси, ухнул на каменку. В белых клубах запаха послышалось:

– Подымайся, неча вылеживаться… Иди на полок, полечу.

Почти без стона поднялась, тяжело взобралась на гладкий щит полка, покорно подставила тело под ладони и мягкое шелковистое касание коротенького пучка трав – запаренный вместе с вениками пучок черемухи и зверобоя с острыми полосками лебедь-травушки прошелся от плеч до коленок, горячил и без того пылающее от розог тело. Болючая, жаркая была у деда эта «лечилка», но Маринка знала ее силу и, сжав губы, терпела – словно еще продолжалось наказание, словно уже не волны пахучего пара, а шипящие розги гуляли по спине и бедрам.

Охнула от ледяного ковшика, тут же снова охнула от тяжелой пришлепки ладонью по заду:

– Иди, охолонь в предбаннике…

Уже в дверях застал вопрос:

– Я тебя сегодня… не того? Не лишку выстегал?

Обернулась, едва подавила изгиб тела от накатившей волны жара внизу живота:

– Не, деда… Спасибочки…

Проводил взглядом налитую фигуру, проворчал сам себе:

– Созрела ведь, ягодка… ягодка-Маринка…

Потом чуть громче, зная, что слышит:

– Созрела, говорю! Ягодка ты моя! Кто сорвать вздумает – срывалку на хрен оторву! Поняла?

2005 г.

Пятый крик

Все совпадения с настоящими именами и событями

прошу считать совершенно не случайными.

Поблескивая стеклами очков, благообразный джентльмен с небольшими аккуратными залысинами неторопливо, растягивая удовольствие, перебирал выложенные на синее казенное покрывало темно-красные прутья.

– Молодец… Лоза хорошая, длинная. Сколько тут? Два десятка? Ну, наверное, хватит… Если что, я не поленюсь и сам сходить, за новой порцией. Эх, не бережешь старого человека… Или все-таки нам хватит? Ну-ну, молчи…

Еще раз перебрал прутья.

– Кстати, мы же договорились, что розги должны быть мочеными. А это свежие. Непорядок!

– Мы не договаривались на моченые, – она ответила негромко, но твердо.

Джентльмен пожал плечами:

– Ну ладно, видимо, это я запамятовал. Плохая память, ты же знаешь. Старый стал. Не нужный. Не интересный… Ну-ну, молчи… Кстати, а в наличии припасенной веревочки убедиться можно?

Она открыла дверку шкафа и кинула рядом с прутьями несколько кусков грубой веревки.

– Ну-ну, не надо эмоций. Та-ак, это на наши ручки, это на наши ножки, это под коленочки, это на локотки… Ишь ты, даже парочка в запасе! А может… Наверное, можно каждую ножку в отдельности привязать? Пошире? Впрочем, нет-нет, не надо так вскидывать голову и делать страшные глаза: у нас ведь никакой любви, никакой эротики и никакого упаси боже секса… Куда нам, мы уже старые, никому не нужные… Я помню, мы договаривались – ты будешь лежать в струночку, ровненькая как розга… Красивая розга под другими розгами… Да? Ну-ну, молчи…

x x x

Звонок телефона. Обычный среди многих в сутолоке обычного рабочего дня, который медленно скатывался к вечеру.

– Ну, здравствуй…

– Здравствуйте.

– Это снова я. Или уже успела забыть?

– Я РЕШИЛА забыть… – чуть дрогнувший, но старательно и жутко холодный голос: – Давайте не будем толочь воду в ступе и оставим эти пустые беседы…

Усмешка на том конце провода:

– Правильно, чего там толочь… Чего там пустым заниматься… я тоже РЕШИЛ тебя забыть, – наигранно копирует ее интонации, но холод в голосе куда жестче, чем у нее, – моя радость. Но надо ведь кое-что оставить на память… Хотя кое-что у меня уже есть: ты не забыла про свои радостные и послушные письмишки, про красивые такие снимочки какой-то красивой девочки? И чего это мы вдруг замолчамши? Чего это у нас дыхание перехватимши?

– Ты… Вы… Ведь сказали, что сожгли письма… И фотографии все отдали… у меня же они все…

– Даже маленькая глупенькая девочка должна знать, что с пленки можно печатать МНОГО фотографий… Ну, посуди сама: как можно уничтожить такую прелесть? Вот, смотри: ладные ровные ножки… Тугая попка… И никакой ерунды типа одежды.

– Ты… Вы…

– Что мы там залепетамши? Чего переживать – ну, просто снимочек красивой обнаженной натуры… Таких теперь пруд пруди… Даже если кто милое личико и узнает, ничего страшного, теперь так сниматься можно и даже модно. Нет? Это я так, риторически…

Ну как можно сжигать такие милые письма: мой Учитель, мой Господин, мой Повелитель – вот-вот, с большой буквы… Я ваша рабыня… вот-вот, на этот раз с маленькой… и прочий красивый лепет послушной умной девочки с красивым почерком…

А вот этот снимок – ну вообще прелесть. Лежит и загорает все та же милая красивая девушка… Наверное, ей так нравится и для здоровья полезнее – загорать голенькой. Но вот почему-то на кровати загорает… И что там у нее с ручками-ножками? Наверное, веревочки какие-то… А рядом с ней что? Прутики какие-то в ведерочке… А-а, я знаю – девочка не выучила уроки и любимый учитель сейчас ее будет сечь! Вот и подпись наличествует: «Я жду вашу розгу, Учитель…».

x x x

Юка торопливо набирала буквы, то сбиваясь, то промахиваясь по клавишам:

«Ты там что, с ума сошла? Пошли его на хрен! Не вздумай встречаться! Он же тебя убьет!!!»

Мигнув, приват выбрасывал очередную строку ответа и Юка деловито изучала ситуацию:

«А сколько у него снимков? Сколько писем? Твоим почерком или на принтере? Лицо видно? Кто из подруг знает о твоем увлечении? И ты со всем этим одна? Ой, блин…»

«Ну и черт с ним, с твоим университетом… Нет, погоди, тут я что-то не то. Плевать ректору на твои снимки и письма, что у него других дел нет? А ты на бюджетном? А специальность дефицитная? Да, дела-а…»

«Черт с твоей работой… а ты кем работаешь? Ой, блин…»

«А кто из мужиков может его встретить и рога отшибить? Ну, придумай чего нибудь… Как не успеваешь, а когда он приедет? Утром?!!! Ты офигела – у тебя уже три часа ночи! Раньше не могла сказать? Когда позвонил? Во сколько? Ой, блин…»

«Подруге дай задание: ровно через час стучаться и ломать дверь, если ты не позвонишь и не дашь ей знать, что у тебя все нормально. А лучше всего пусть подруга будет в соседней комнате. Да ты замучала со своей оглаской! Плевать на огласку, нет, не то… Ой, блин… короче – сначала письма и снимки, только тебе в руки, никаких камер хранения и никаких ключиков на потом».

x x x

– Ну так что, может сначала для храбости винца? Помнится, моя любимая ученица старательно изучала самые изысканные марки… Вот, рекомендую – настоящий «Ашкенази»? А я, с вашего позволения, все-таки выпью половинку бокальчика. Мне больше нельзя, я старый… У тебя, кстати, пока есть время раздеться. Или помочь? Ах, как мы дернули плечиком… Когда-то кто-то просил разорвать на ней трусики… Наверное, это я запамятовал, это была вовсе не ты… Я понимаю, трусики теперь денег стоят…

Ага. Я был прав. Какие мы стали красивые носить трусики… Какие очаровательные тонкие кружевчики. Ты не помнишь, кто учил одну деревенскую девочку разбираться в хорошем белье и носить не стоптанные башмаки, а туфельки на шпильках? У нас обоих с памятью плохо?

– У меня всегда было хорошо с памятью. И совестью. – Наконец-то она разлепила плотно сжатые губы, заводя руки за спину и сбрасывая с груди лифчик.

– Мораль мы уж как-нибудь оставим в стороне. У нас простая коммерческая сделка: некие бумаги на некий долг… Я свою часть договора выполнил. А насчет памяти – я что-то запамятовал, как мы договоривались? Как на снимочке номер три? Вот и умничка – не надо слов, надо больше дела…

Отставив в сторону початый бокал, наугад взял с кровати один прут и кинул его в дальний угол комнаты. Девушка повернулась к нему спиной, слегка расставила красивые сильные ноги и медленно, низко-низко наклонившись, провела вниз кружевами трусиков. Выпрямилась, переступила ногами и отложила их в сторону. На секунду-другую замерла, словно собираясь с духом.

– Ну-ну, не надо так вздрагивать плечиками и так демонстративно играть попкой… Снимочек номер три. Попрошу к исполнению…

Она прошла в угол и опустилась на колени. Завела руки за спину и губами подняла с пола валяющийся прут. Теперь руки вперед, скользнула обнаженной золотистой рыбкой по крашеным доскам пола. На четвереньках пошла к нему, приподняв голову и поднося розгу…

– Что-то у нас с глазками… Ну-ну, не надо таких сверканий, у нас же просто договор, правда? И никто ни в чем от него не отступает, правда? Так как, постоим послушной голой собачкой, пока я допью бокал, или приступим к главному? Ну-ну, молчи… А к главному пора, потому что розгочки вовсе не замоченные, не ровен час подсохнут…

x x x

– Короче, милая. Есть товар, есть цена.

– Сколько?

– А вот не надо такого яда в голосе, не надо… Денежки – мусор… Я себе троих куплю, если надо… Мы имеем некие письма и некие снимочки. Это хорошая память. Но я ее зачеркну, в обмен на ту, что унесу в душе…

– Что вы хотите?

– Ох, какой холодок в голосе и жалко, что не вижу, во взгляде… Моя школа… Умница… Вот этот голосок я и хочу унести в душе. Чтобы в далеких краях вспоминать, как одна из моих самых любимых учениц наконец-то искренне и от души, отчаянно и во весь голос кричит «Пощадите!».

– Я не буду кричать…

– Будешь, – юродливые интонации, наконец, прорвались волной злости. – Такова моя цена. Порка розгами, без счета, до пяти громких криков о пощаде.

– Я не буду кричать… – в телефоне злость на злость.

– Будешь. Именно потому, что никогда даже не стонала, теперь ты будешь очень громко и долго кричать. Даю тебе слово…. Такова цена и я не отступлю.

Условия предельно просты: полностью голая. На полу. Связана в руках и ногах. Первую розгу подать в зубах. И порка без счета ударов. Пять, слышишь – не меньше пяти натуральных криков о пощаде… Можешь пока тренироваться…

x x x

«Абонент временно не доступен… Попробуйте перезвонить позже».

Листы записной книжки. Не то, не то… Это тоже не то…

Генеральный директор, на секунду заглянувший в дверь:

– Ты чего такая смурная? Улыбайся – нам с тобой через неделю в Китай лететь! Какие твои годы и такие командировки!

«Абонент временно недоступен… Попробуйте перезвонить позже».

– Слушай, ты не забудь – в понедельник вечер чествования лучших заочников! Тебя сам Борода награждать будет, делай чего хочешь, чихал я на твою фирму, но чтоб как штык в пять часов! Все, давай, гордость придурочного курса… – балаболил Семка-староста. – И не забудь, ты обещалась мне конспекты по прикладной политологии дать…

«Абонент временно не доступен… Перезвоните позже.»

Ночь. Тусовка в чате. И хочется кирпичем по монитору: ну никого! Никого из тех, с кем уже успела пошептаться в приватах, кому можно сунуть заплаканный нос в жилетку и заорать оттисками клавиатуры: «Мужики! Помогите! Я не хочу сдаваться! Я не могу с этой падалью!!!!»

Этот в отпуске… Этот болен… Этого ограбили… Да хоть бы все здесь выстроились: где вы его достанете, милые и умные чатовские ребята, что вы мне подскажете? Между нами тысячи километров или десяток границ…

Три часа ночи. Звонок-приговор, звонок принятия решения…

…– Ну, конверт готов. Адрес надписан. Я правильно твой университет написал? Ты это сама проверишь. Мой поезд будет на вокзале в десять утра. Ты ничего не хочешь мне сказать?

– Зачем вам это? – Уже ни злости, ни ненависти, ни упаси Господи, слез или просьбы в голосе. Просто отупевшая от нервов усталость.

– Я посвятил тебе три года. Я учил тебя. Воспитывал. Помогал. Я сделал тебя из провинциальной дуры современной девушкой… И я хотел просто представить тебя своим друзьям, как произведение МОЕГО искусства, как МОЕ достижение, как МОЮ находку. Я имел право на эту неделю с тобой, так как хочется МНЕ, а не так, как ты позволяла со своими «можно-неможно», «рано-не рано…»

Я научил тебя правильно подавать мне розгу, грамотно ласкать мужчину, красиво одеваться и еще красивее раздеваться. Я наказывал тебя, иногда сильно. Ну так что тебе стоило сделать всего лишь один шаг вперед? И какие горизонты я распахнул бы перед тобой! Всего один шаг! Я всего лишь просил показать тебя, как лучшее из созданного мною, очень важным и очень хорошим людям…

Ты помнишь?

x x x

…Она лежала на полу. Поправляя то и дело сползающие очки, джентльмен туго стягивал веревками ее тело: плотные кольца на кистях. Пошевелила: туго… Кольца веревки на локтях. Припонял лодыжки, тяжело врезалась еще одна веревка. С пыхтением просовывает веревку под коленками, сильно и резко тянет узлы… Снова взял за лодыжки, буквально протянул на полметра по полу:

– Ровнее… В струночку, я сказал!

Сбросил сбившийся набок галстук, снова хлебнул вина, уже не пижонясь с бокалом:

– Даю последний шанс… Проси прощения… Ну…

Золотистой, почти незагорелой рыбкой-струночкой вытянулась на полу девушка. Волной в стороне волосы – деловито откинул, открывая ровные плечи и гибкую спину. Нервно, расшвыривая, выбрал с кровати три длинных гибких прута, сложил в беспощадную розгу. Глоток вина, хрипловатый голос над струной стянутого веревками тела:

– Удары без счета. Считаю только крики. Пять. «Пощадите». Громкие крики, сучка…

Поперхнулся, то ли вином, то ли словами, то ли ознобом, затрусившим руки. Опустился рядом, левой рукой сгреб за волосы и поднял верх ее лицо с мертво сжатыми губами. Выдохнул в зажмуренные глаза:

– Последний шанс… И все забудем… Все будет хорошо… Хотя бы шепни «простите»… Ну, поцелуй меня, моя девонька…

Приник жадным ртом к холодно-презрительным губам. Мял, тискал ртом ее губы, чувствуя волну красного давления и наката злости. Бросил волосы, она уронила лицо между рук и через секунду выгнулась рвущейся от боли стрункой: с размаху, в три тугих прута, по гладким и голым плечам…

x x x

С размаху шарахнула по клавише ни в чем не повинного кондиционера. Тот жалобно звякнул и наконец-то заткнулся. Даже с облегчением: четыре утра, а он все пашет и пашет на эту растрепанную дурочку, которая до сих пор не выходила из рабочего кабинета.

Вот и молчи себе, дурная железяка… Куда мне идти?

«Понимаешь, концепция нереализованной тяги все равно приведет тебя к пониманию глубинных процессов собственной психики и в этом случае настоящие события следует рассматривать как не совсем удачный, несколько неплановый, но шанс реализации…»

Еще раз перечитала строчки на мониторе. Это что, заумный утренний бред или индульгенция на поход?

«Нет, я бы не хотел, чтобы сказанное мною воспринималось именно как разрешение и тем более подталкивание тебя к встрече с этим человеком. Это тебе решать самой. Но давай посмотрим на это со стороны глубинных перверсий…»

Не стала смотреть. Ни с какой стороны, и теперь звякает другая клавиша – вслед за кондишеном заткнулся и комп. Все, хватит советчиков… Все равно придется один на один…

Ты же мечтала о поединке? Чтобы сила на силу, воля на волю?

Ну, не в таком же виде!

А в каком? Перечитай свои собственные сюжетики… Даже «Поединок» есть – ну просто один к одному!

Там другое!

Нет, не другое, не другое! Не ври хотя бы самой себе… Если ты такая офигенно принципиальная, вцепись ему в харю всеми когтями, притащи его самого к ректору или на работу – и пусть там машет снимками, письмами… Тебя даже пожалеют, поохают, поахают, дядечку с дерьмом аккуратненько смешают…

А потом – меня?

Потом – это будет потом. Главное, ты не пойдешь у него на поводу…

А на поводке ходила? В игрушки играла, пока он не привел от поводочка к первому ремешку?

Думать надо было! Мозгами, а не…

Замотала головой, ткнулась лбом в черное ночное стекло. Сейчас сама себя свихнешь…

x x x

Компот из оглушительной тишины.

Шипящий, густой и короткий свист тальниковых прутьев. Короткий противный писк прогнувшейся доски на полу: вон там, шляпка гвоздика, теперь вижу, когда сама на полу… Придыхание, знакомое и хрипловатое: это там, наверху, когда он замахивается. Сочный хлест. Всплеском шум в ушах. Всплеском умерший стон.

И оглушительная тишина.

Качнулась доска, гадко скрипнул гвоздик… я забью его… обязательно-о-о-О!! Скрип веревок… Чего это они? Или мне кажется? А-а, это я так ногами… Черт, как туго свя-за-АЛ!!! Тихонечкий стук кончика розги… Обломился, завертелся рядом… потом убрать, все. Обязательно-о-О!!! Свист прутьев. Без хлеста. Взял новые? Примеряется? Скрип ногтей по дереву… жалко, ведь обломят-СЯ!!!

И оглушительная тишина.

Только свист розги. Только тяжелое дыхание двоих людей. Только скрип половицы и шелест тугой веревки. Только жестокий и мокрый хлест по голому телу.

И оглушительная тишина.

x x x

Шла, обходя редкие лужи. Дождь был ночью, что ли? Или с утра уже машины поливочные прошлись? Шла неторопливо. А куда торопиться? Быстренько прибраться в комнате – черт бы с ним, но порядок у девушки должен быть всегда. Навести марафетик на мордашечку… Черт бы с ним – но я должна быть дьявольски красива… Назло ему: чтобы не видел ни бледности, ни кругов, ни неровно упавшего локона. Изящество, стройность и строгость…

А вот и заросли над старым прудом, недалеко от дома. Брелочек-ножницы – черт, попробуй ими тальник срезать… У-у, аж пальцы сводит… Обломать не получается – гибкий, зараза… Не-а, вот этот обломился… Под сучок его… Ну все, два десятка хватит? Выше крыши. В великую героиню будешь уже с ним играть – а перед собой крутую не корчи. И одного десятка хороших прутов хватит, чтобы завыла под этим… этим… Ну-ка, девочка, без мата! Ты же леди! Да, леди, хрен вас всех возьми! Суки, ненавижу!!!

Кого, идиотка, сама себя? Заткнись и побереги злость…

Вот, умничка. Газетку разложи, охапку прутьев туда, заверни. Вот тебе и букетик. Концы торчат – длинные получились. Ничего, дома обрежу. Не этими же маникюрками корячиться. Совсем умничка, с газеткой-то: вот дворничиха метлой шарахает, здоровается… Хороша была бы с утра пораньше с пуком розог. А кто знает, что это розги? Может, листики буду дома в вазе распускать. Ага, в середине лета. Юная биологиня-натуралистка. Юная идиотка… Шиза недопоротая… Заткнись, тебе говорят!

Нет, эту веревку нельзя. Она тянется, один раз туго крутанул узлы, потом на кистях словно от наручников было… Два дня длинными рукавами прятала… Вот эта пойдет. Толстая, витая, такая вся мохнатая из себя. Откуда она у меня, на ней только КАМАЗы таскать? Да черт его знает, откуда. Так, не забыть лохматые концы у прутьев отрезать. Да хрен бы с ним, но все должно быть нагло и изысканно: это моя тебе подачка, подавись, гад… Это не ты меня заставил, это я тебе позволила… Снизошла…

Перекусить, что ли? Или опять кофе? Ты за ночь уже бидон выжлуктала… Как Никитос свой портер ведрами дует… У камина. Я тоже хочу у камина. Как истинная леди. Ничего, скоро будет тебе леди… Через сколько?

Поезд через два часа.

x x x

– Ну что, слегка размялись? – снова стук бокала, или бутылки – чем он там на столе. – Вот за что я тебя всегда уважал, так это за детские игрушечки в гордость. Помучаться хочешь, девочка, помучаться… Другая бы давно хоть разок вскрикнула – а ты два десятка молчком…

«Как два десятка? Чего врешь, гад? Там уже сто было!!!»

«Нет, не врет… Это я нюни распустила…»

– Ну-ну, молчи… Все-таки хочешь немножко винца? Я даже развяжу по такому случаю. Заодно и отдохну, а то совсем ведь старый стал, устал тебя стегать-то. Ты как, нормальненько? Попочка наша кругленькая не болит? А спинка? А ляжечки? Знаю, что нигде и ничего не болит, что я гад и сволочь… Это у тебя первый слой злости сходит. Ничего, зайка, я сейчас от разминки к делу перейду. К порке… Для начала мы тебе уж совсем душевно попку разрисуем. Чтоб на третьей серии все прутики по свеженьким полоскам ложились: они как раз припухнут хорошенько, набухнут…