Текст книги "Долгий сон"

Автор книги: А-Викинг

Кто из девок первая бесстыжий танец оборвет? Кто наконец голос отчаянный вскинет, что болью и стыдом проняло до самого-самого? Кто первая на вервии обвиснет? Многонько там камешков… многонько… Неужто всю четью переберет?

Сплетались девки-бесстыдницы, девки-любовницы – завороженно глядели на этот танец Белицы, кусала губы Березиха… упрямая Олька… Сплетались капли пота, алые точечки кровных просечек, сплетались ноги и жадно любили друг друга тугие груди. Снова сплелись ртами, передавая дыхание, прикусывали губы по очередке, впивая кнутовые стоны.

Низким, грудным голосом начинает стонать Огнивица – протяжно, помежду свистов кнута. О-о-ох как трудно любавушке… Язык к языку… Мешает что-то… Корешок Епифанов – выдохнула Олия… Мелькнуло удивление в глаза Огнивицы. Словно передала зубами его Олия, приняла корешок Огнивица, зажала в зубах – и стонет теперь Олия – чуть повыше голосок, понежнее, но не коротеньким детским всхлипом, а нутряным, женским стоном… Выросла девка… Выросла, упрямица! Пять лет назад уже ушла вот так от нее одна светлица-умница…

Огнивицей звали.

Уж тебя, Олейка, не отпущу-упущу…

До крови прикусила свои губы мать-Березиха. И перевернула четьи заново. Снизу вверх. Еще на тридцать три кнута.

Расстарайся, сестра Агарья!

x x x

…Вспомнил Рыжий. Не то чтобы испугался – да и не думала Олия, что такого убивца сразу страхом возьмет. Но растерялся! На пол-шажочка, пол-дыхалочки, пол-мига ресничного – растерялся… И этого хватило – своей силой не взять, возьмем твоей же! Быстро, несильно махнула мечом – отобьет ведь! Отбил, вперед подался с топором – а вот тепе-е-ерь – ступила чуть назад, мягким листком на спину легла, меч сбоку груди рукояткой в доски упирая, ногами под коленки – и наконец настоящий, животный страх в глазах Рыжего: страх, когда уже меч из спины наружу вылез!

Змеей скользнула в сторону, едва-едва меч из туши выдернула. Спиной к борту, напружинилась – он упал не сразу, на коленках стоя, с безмерным удивлением на нее глядел. И страхом. Комкал какие-то слова губами, не понять, все к топору своему тянулся. Ловила каждый миг, каждый толчок его крови, плескавшей на кожаную броню – дотянулся-таки… встал на шатких ногах… Вскинул топор – меч приподняла, но почему-то не ударила. Заорал что-то Рыжий в предсмертном вое, вскидывая к небу голову – и рухнул у борта…

Едва глазами убитого проводила, сзади – тень. Снова спина к доскам, снова меч вперед, снова зубы в хруст – ну, сунься!!!!

Не совались. Стояли полукругом. Медленно пробивалось сквозь в вату в ушах тяжелое дыхание еще не остывших от бойни здоровенных мужиков. Молча стояли. Молча смотрели. Молча повел рукой конунг, останавливая своих. А те и не двигались – неохота было даже смотреть в глаза этой бешеной кошке.

У нее не было глаз.

Темной чужой пеленой закрывало ее зрачки, хриплый негромкий рык из горла, с дыханием, с движением в кровь разодранной левой груди. Видели они такое. Только не каждый мог похвастаться, что выжил в схватке с тем, у кого были такие глаза.

Переглянулись конунг и кормчий. Медленно, не спеша, руку вперед выставив, пошел к ней кормчий. Конец тяжелого меча в напряженных руках слегка качнулся к его глазам. Тот замер, постоял и еще шаг. Что-то негромко говорил, говорил…

Уходила с глаз пелена. Уходил жестокий напряг настоящего, боевого, смертного «шага». Опустила меч. Да чего врать – опустила: теперь уж едва-едва удержала, тяжеленную железяку… Оглянулась, уже разглядев всех и каждого в отдельности. Глупо всхлипнула и села прямо на доски, с ужасом глядя на разрубленное брюхо Рыжего.

Кормчий приобнял за плечи, помог встать. Не отнимал меч – и расступились перед ней викинги, когда вел к конунгу. А тот смотрел с таким же удивлением, как и Рыжий с ее мечом в животе: схватку видел с самого начала, двоих отправил к Одину, пока пробирался к этой отчаянной, сумасшедшей гертте!

А теперь, когда только что видел «Тень Тора», уже и не гадал, что делать. Твердо знал. Знали и его люди, расступаясь и поднимая вверх мечи и топоры: закон Одина.

Вечный как скалы фиордов, холодный как лед и твердый как камень, прямой как меч, жестокий и праведный Закон Одина.

Она победила в честном бою. Она дала врагу уйти к Одину с оружием в руке. Они встретятся потом там, у Отца викингов, на пирах Валгаллы и если захотят, будут рубиться снова. Чтобы снова воскресать, пировать и снова рубиться.

Закон Одина.

Это теперь ее меч. Теперь она свой парень. Всхлипывающий, дрожащий, падающий с ног от усталости парень – викинг Гертт…

…Растащить подальше тюки в трюме и «свить» куда более приличное гнездо помогли люди конунга – с одной стороны, не пристало воину рыть нору между товаром, с другой стороны, даже у этих ребятишек хватило ума понять, что на палубе, вповалку под шкурами и между весел, она жить не будет. Двух оставшихся пленниц Олаф, понятное дело, тут же передал ей в услужение. Та, что постарше, пришлась Олии не по душе – все такая же вялая, не отходящая от шока пережитого, часами могла просиживать в уголке, глядя в борт корабля.

Зато молоденькая, ну почти ровесница самой Олии, привязалась натуральным хвостиком. Не только старательно, но и довольно умело орудовала иголкой, подгоняя под размер новой госпожи самую легкую куртку из тех, что нашлись на драккаре. коротенькая, правда, все ноги открыты, но Олия особо и не стеснялась – сильное, красивое тело, приученное к наготе у стражиц, знало о своей другой силе… Девчонка даже удивила, соорудив из кожаных сапог – с помощью ножа и той же здоровенной иглы с просмоленными нитями – какую-то на вид странную, но очень удобную обувь. Ременные застежки так удобно охватывали икры, что Олия даже чмокнула девчонку, чье имя с грехом пополам пришло в удобное звучание – Антика.

Впрочем, дальше оборудования удобного места демократия не пошла – за стол с викингами Антику пускать даже не думали. Впрочем, она переживала лишь за то, что к злым бородатым дядькам, пусть даже для еды или разговоров, уходит ее Олия и терпеливо ждала, высунув из трюма любопытный нос и настороженно зыркая на ржущую и жрущую кучу народу.

Как ни странно, в привычно-веселое расположение духа люди Олафа пришли буквально наутро после столкновения с кораблями Свена Коряги. Кого надо – перевязали, кого надо, за борт отправили, оставив только троих – своих, полегших в абордажной схватке. Два других драккара Свена, едва не потерявшие лидера в тумане «обманки», все-таки подоспели вовремя, схлестнувшись с оставшимся кораблем Коряги. Там потерь было тоже немного, удалось даже «растолкать» команды с трех драккаров теперь уже на четыре – хватило и гребцов, и нашелся молодой кормчий, донельзя гордый оказанный ему доверием.

Со своими простились вечером – длинных церемоний вроде как не разводили, но провожали почтительно, уже не воспоминая ни размолвок, ни обид, и даже заглушив в себе привычный тонкий юмор, понятный только самим викингам. Все-таки к Отцу Богов уходят боевые товарищи! Заворачивали в грубую холстину, вместе с оружием, дружно орали что-то, (приглушенно, как им казалось) и всплеск темной воды принимал очередное тело.

Когда на холстину уложили убитого Рыжим, Олия вдруг протиснулась между спин вперед. Орущие под шлемами бороды медленно замолчали, а она, не обращая внимания ни на кого, аккуратно уложила меч вдоль тела погибшего – все-таки это был его меч. Она уже поняла, как много смысла вкладывали викинги в свое оружие и было как-то не с руки… не по-людски… не по закону Рода…отправлять его вниз (или вверх?) без меча. Он же не виноват, что она его потом подобрала…

Люди Олафа переглянулись, но уже одобрительно. Снова дружно заорали что-то свое, вторя красивому басу кормчего, а конунг уже перебирал в уме запасы на драккаре – найдется ли меч полегче и короче для этой… этого…ударь меня Тор, если бывают умные кошки!

x x x

…С Епифаном путь казался удивительно легким и коротким. Поначалу удивлялась, как легко и экономно он идет по самому буреломному бурелому, потом пригляделась, приноровилась и через пару дней даже не заметила, что Епифан перестал сбавлять шаги, поджидая ее на поворотах или у оврагов. Шли тропками, шли «диким лесом», шли болотами. Пару раз слышался запах дыма и хлеба, но Епифан не заходил в некоторые селения, выбирая или отказываясь от ночлега по одному ему ведомым причинам. Вроде и у стражиц многое узнала, вроде и без того не неженка и многое умела, но каждый день с Епифаном был словно завлекательной сказкой – тот не сбавляя шага и не сбиваясь с дыхалки, мог по паре часов кряду говорить, рассказывать, отвечать сначала на бестолково-удивленно-восторженные охи и ахи, а потом (все чаще) на более осмысленные вопросы. От некоторых вопросов густо хмыкал в бороду… и никогда не злился, даже если не понимала с первых или вторых объяснений.

Хвалил редко, но если уж проскакивала искорка необычного вопроса, если уж находила в его рассказах Олия нестыковочку или недосказ, тут даже улыбки не прятал. Поняла в конце концов – он не только учил, он еще и проверял… То ли уроки Березихи, то ли еще что, но одобрения в его взгляде читалось куда больше, чем в первые пару дней перехода.

Как-то про Пути заговорили – Олия спрашивала про тайные тропы, на которых Судь-бог да Род извилости людские прописал, но Епифан от ответа ушел – рано ей такое, не ко времени. Зато про другое ответил:

– Путь в жизни один – следовать заповеданному и бороться с грехами. Своими. А если еще и поможешь кому-то, не ожидая даров и уж тем паче оплаты, то – молодец! Для этого, конечно, годится любой порыв человечий, лишь бы от души шел… В ясной душе путь Рода как есть прописан – и неча тут тайные тропы тропить… Ты на Березиху не в обиде, что напоследок тебя вот так, на большой правеже, в багровую полоску покрасили? Вои и верно, вот и правильно… Потому как вы с Огнивицей не о душе тогда думали, прощаясь, а про сладости. Если начать с того, что будем думать об удовольствиях друг-другу, вместо жизни и борьбы, то «сладкое ради сладкого» почище иного болота засосет! Маленькие этого не понимают! Вот вам и всыпали, как маленьким да несмышленым, хотя титьки вон уже рубахи рвут! Многие «маленькими» вот так на весь отпущенный срок и остаются…

Не так? То что же на земле горюшка так много, хоть и людишки-то ничуть не глупее ни меня, ни тебя, а? Вот и думай…Тут уж одно остается бормотать-заклинать, да самой себе повторять: дело как оселок для мыслей. Вот и берись за него всурьез, за Дело…

x x x

Шли на веслах из-за штиля. В трюме стало душно, выбралась наверх, к борту. Уже научилась определять, куда идет корабль, вздохнула – все правильно, к востоку… к дому… Да только больно медленно и вовсе не к ее дому. Люди Олафа говорил меж собой, что до родного фиорда еще несколько дней пути – но тревожных мыслей по поводу этого загадочного фиорда пока не ощущала. Утром, несмотря на дружные усилия Олафа, кормчего и ее самой, не смогла повторить несколько тех приемов, которым обучили стражицы. Ни «листик» не получался, ни игривая по имени «былинка», ни та «коряжка под коленку», которой свалила Рыжего.

Наконец кормчий что-то понял, жестом показал Олафу на ее глаза и тот согласно кивнул. Да и сама уже поняла – на «легкий шаг» уходить – тут крепко разозлиться надо или в тревоге быть – вот тогда само приходит. А чтобы понарошку… Нет, не можется! Да и мало у кого из стражиц такое получилось – чтоб без надобности в иное время переходить. Огнивица – та могла… Вздохнула…

Ждет ее небось, и не знает, куда Род с Суд-богом закинули! Или не ждет? Снова с Дарой лижется? Засопела, сердито: вот ужо вернусь! Зря тогда Дарку не выдрала!

Отчего-то тогда не хотелось, ей и без того досталось. Или надо было? Может и надо – а зачем было ее под Березиху подставлять? И глупо как, и обидно – листы попортила, на Олию свалила.. Со зла, понятное дело – уже тогда Огнивица стала с ней миловаться, вот Дарка в глупую мсту и пошла… Да глупая она, вот и весь сказ! Ну, глупая не глупая, а по злости и покричать можно – то ли Березиха то сказала, то ли еще кто из старших Белиц. И неча тут на глупости списывать. Не маленькая. (ох вот тут Березиха с Епифаном сшиблись бы! Он «маленькими» всех почитал, кто по правому делу неправый был!)

Обговорено и приговорено – а паки грех был нарочный да немаленький, то и правежу сделали поучительную – одного возраста белиц собрали, все как есть обсказали и Дарку посередке вывели. Три по пять ей еще не было – потому и большого правежа не вышло, хотя Агарья своим аршинником уж досыта намахалась бы! Но как заведено, так заведено – скамья, толстыми ножками в пол уперлась, кадушка то-о-олстая такая, сыыытая – вона сколько прутов напихано!

Дарка, чего уж врать, страха не показала, мол, нашли невидаль – розгами! На Агарью, правда, покосилась – однако та даже с места не сдвинулась. Рубаху скинула, к скамье прошла, Березихе в ноги поклонилась и скороговоркой про вину свою, про зарок да урок, а та бровью повела: мол, не части, и говори громко, чтоб все слыхали!

Сердито губы сжала, но поняла, что себе дороже и повторила «раздельно и чувственно».

Лишь после этого матушка-Березиха позволила лечь на скамью – кто-то из старших белиц быстро и споро руки-ноги ременной вожжей перехватили, к скамье притянули и в сторонку отошли. Держать девчонку в этот раз не держали – чтобы всем видно было, чтобы наказание на глазах, а не за спины выглядывать. На то и «показное», на то и поучительное. Не только Даре, но и остальным.

Другие двое (уф – показалось, что это облегченно вздохнула Дара – Агарья так с места и не двинулась!) прошли к скамье, выбрали в кадушке по тройке длинных лозин. Воду стряхнули, сквозь кулак протянули – все обычное да привычное… Так же привычно и Дара зад на полвершка приподняла, – вот тут Агарья только хмыкнула – ишь, теперь-то послушную делает! Ничо, тут не легкая правежка за огрешки, тут по другому лежать будешь… если улежишь…

Прошелестел в воздухе первый строенный прут, сочно лег на голое тело – дернулась Дара, на миг замерла, и вдруг неожиданно для всех заныла тонким, отчаянным голосом! Кто-то сразу понял, охнул, ладошками рот прикрывая, кто-то с подсказки, шепотом по кругу пробежавшей – «солянушками» секут! Вот почему Агарья ухмылялась, вот почему привязали так накрепко, вот почему с первой же розги голос подала крепкая, сочная Дарка! Едва голос стих, снова шелест прута – но уже позвончей, порезче – «набирали руку» сестры-белицы, девкин зад полосуя.

Чуть наискось друг к дружке ложились пухлые, злые полоски розги – одна высекла, вторая. Снова справа, снова слева… Заметалась, забилась всем телом, не выдержав укусов соленых, сразу вспотевшая от порки Дара. Отчего-то взвизгивать перестала – видно, боль дыханье сбила, рот приоткрыт, а голоса нет. Глаза потемнели, голову с волной волос то вверх вскинет, то щеками о скамью трется, а ноги вот-вот вожжу порвут, как напрягает!

Не, не порвут – не первую девку держат, знакомая работка… Поклонились две белицы Березихе, в сторонку отошли с истрепанными прутами – потом в печке сожгут, чтоб и духу от греха не осталось, чтобы дымом вышел! А пока из задницы девкиной почитай что дым идет – знаешь, как солянушки врезаются-секутся-жгутся?!!! Да и Дара после паузы, когда новые двое в розги взяли, подпевает о том же:

– Жге-е-от! Жге-е-от! Виноооовна!

– Вестимо, виновна… за то и наказуют… Пожгите девочку, сестры, пожгите!

Жгли не зло, но старательно, истово – сердито губы поджимая, свистели розгами по голому, сжатому, виляющему…

Вторая пара отошла от скамейки – это выходит, уже сороковину Дарке дали! Олия даже поежилась – солянушки всего раза два-три доставались, и больше тридцати еще не было! И то после двух десятков чуть не сгрызала веревки, которыми руки вязали – чтоб не орать лишнего. Хотя все равно чего-то там голосила, словно надеялась, что спустят вину, не достегают назначенное.

Вот и Дарка видно, под розгами-то, о порядке забыла и мечется над скамьей просящий, звонкий как свист прута, голос:

– О-о-ой, не буду! Не на-а-адо! Жгеееется!!

Последняя пара всего по пять прутов дала – Березиха молча ей, Олии, кивнула. Не приказом, скорей вопросом: – за себя, дашь обидчице? Даже не глядя на стонущую, елозящую на лавке товарку (соль, это дело такое – вроде уже и не секут, а словно веретено везде вставлено – вот и крутится, стонет, зад добела жмет девка…) отрицательно покачала головой. Березиха так же молча и вроде равнодушно пожала плечами. а в глазах вроде как одобрение мелькнуло. Или показалось?

Мотнула головой, отгоняя воспоминания. Ладно уж, чего там… Пусть любава-Огнивица там, с кем хочет! Вот вернусь, тогда…

Откинула с лица упрямые волосы, так и лезущие в глаза. Поправила перевязочку кожаную, что поверх головы перетянула – крася-явая вышла! Вроде и ремешок обычный, но конунг Олаф вчера вернул серебряницу-обережницу. Вот ее и вшила посередке – получилось, словно обруч королевны. Такое в листах у Березихи видела!

Еще раз поправила перевязочку, поудобней у борта села, сделала сла-а-а-адкую потягушку и каким-то внутренним слухом – аж зубы у кого-то скрежетнули! Оглянулась: на нее, вытаращив глаза оловянными тарелями, ошарашенно смотрели и конунг, и кормчий, и еще парочка таких же, с отвисшими челюстями.

Сначала чуть было в краску не бросилась – что-то непотребное подумали! Но похоти в глазах не прочитала – смотрели, как… Как на кого? Не поняла, насупилась и шмыгнула в трюм. Хотела величаво шмыгнуть, но уж как получилось… Вытаращились тут… девки не видели…

Видели они девок. Разных и в разном. Только вот… Надтреснутый, просоленный голос старого сказителя-скальда, слышанного еще до похода, лез и лез в уши, бил в глаза:

 
Длинновласою девой в короткой рубашке
С серебром обережным на волосах,
Приходит валькирия к воину павшему,
С мечом двоеострым, на сильных ногах.
И стройные ноги, и круглые груди,
Чуть открыты живым,
Но доступны герою —
Ему как награда,
Живым – как мечтанье! [2]2
  «Норвежские и карело-финские саги»,
  перевод-подстрочник, изд. «Северное сияние», Ленинград, 1981 г.


[Закрыть]
 

…Еще через пару-тройку дней Олия относительно неплохо освоилась на палубе драккара. В какой-то миг она наконец поняла, кого напоминают ей все эти «дяденьки» – рисуночки из нескольких толстых свитков, хранившихся у Березихи. там были истории про пещерных жителей – гономов. Такие же шлемы, такие же бороды, такие же широкие плечи, везде броня, куча всяческого оружия и такая же привычка сразу хвататься за топор. Только размеры не совпадали, но в остальноооом! Даже такие же мастеровитые, хоть и разбойники – вон как ловко орудуют то иглами, чиня парус, то тесаками, строгая весельные болванки, то с мелким перестуком конопатят щели…

А большие гномики то и дело бросали на нее взгляды, толкали друг друга в бок, перемигивались, оглядывали открытые курткой ноги (ага… вам бы ее еще до пупка распахнуть!) и рисовали на лицах весь ход сложнейшего интеллектуального напряжения:

«Девка и есть девка, сейчас бы ее…! – ага, Рыжий тоже хотел – ну так я же не Рыжий-конунг на нее глядит не отрываясь, с ним ссориться оно не с руки – однако и не рабыня уже, можно и по согласию, коль сама мигнет – ага, такая мигнет, яйца в сапоги протекут – гыыы!!! – уж больно на валькирию похожа – не-е, валькирия бы Свену не попалась, весь корабль бы тогда положила, значит не валькирия – а „Туман Тора“? сам же видел – показалось? – а ты проверь – да ну ее на фиг, что мне, баб не хватит – а ляжки-то ух! – а ты погладь – а ты сам погладь – да ну вас всех к Локи! – давай лучше дальше конопатить!»

За дощатым настилом, который служил столом, сидела слева от кормчего. Далековато от конунга, но все равно каждый его взгляд на себе ловила. Уж его-то взгляды от всех друг сразу отличала, даже головы не поворачивая. Борода у него ничего… красивая, хотя и лохматая немножко… Зато когда учил новым мечом махать, несильно за руку хватал, направлял как надо и не лапал куда ни попадя, хотя в движении оно всяко бывает, но руки сильные! И быстрый, с топором будто танцует, не углядишь, в какой руке перебросил и куда двинется… Огнивице бы понравился! Ух сошлись бы на мечах – как бы перья только летели! От кого? Да от обоих… А зачем тут Огнивица? Я и сама с ним еще справлюсь, вот сейчас поедим, опять за меч. только если опять ненароком по заднице плашмя заедет, я ему!!! Я ему дам ненароком! Уппс!

Ага. Перепил один дядя-гном! Садясь рядом, не удержался и с размаху по попе! Гыыы!!! Га-а-а!! А что, свой брат Гертт, чего не шлепнуть одобрительно и по-дружески! По плечу вроде не того, неинтересно, да и плечики без брони, а вот по заааднице! Ух!!!

Гыыы!! Гаа-а! – одобрительное ржание смельчаку. Прааальное решение! Свой и есть свооой! Гаа-а!

Молчит конунг, вроде мясом занят. Молчит кормчий, бороду в кружке утопил. А глаза у обоих никуда не смотрят, но все-все видят и ждут. Ну и как теперь, брат-викинг Гертт? Кулачком по кольчуге?

Олия старательно-спокойно допила остаток кислятины в кружке («Доброе пиво! У Олафа хорошо варят!» Угу… вам бы дед Охрим за такое пиво… затычку от бочки в другое место… кувалдочкой…).

Несуетливо, размеренно вышла из-за стола, перекинув ноги через лавку, гы-ы-ы… гм… ух ты…! Ну дает девка… гм…

Огляделась по палубе – вот! Подобрала толстый кусок доски, весло типа недоструганное и шутнику от всей души по всей хребтине этой плашмей – нннна!!!! Тот аж мордой в солонину ткнулся – гаааа!!! гыы!!! Кушай, брат Свенельд!!!

Отплевывался, глазами крутил ошарашенно, тяжело думал – за нож схватиться или кулаком брату Гертту в ры… ну, в смысле еще раз по заду? – под затаившуюся в коротком, внимательно-приглушенном ржании толпу друзей.

Так же спокойно еще раз ногу через лавку – вот, еще один пойлом чуть не поперхнулся – села, а рядом со своей тарелью – доску. На стол. Типа столового прибора. Намек даже они поняли: радостно грохнула толпа, заржал необиженно и сам Свенельд, облегченно заулыбались конунг и кормчий.

Кто-то стукнул кружкой в ее кружку, кто-то потянулся через стол:

– Правильный ты парень, Гертт!!

x x x

Вот за такими беседами, за уроками, за Делом, которое Епифан решительно отказал называть первым (Первое у тебя было с Березихой – не зря она столько с тобой да над тобой колотилась! – Угу… и колотила… – Мало… – буркнул Епифан. Тему срочно замяли…) вышли к утонувшему между двух крутобоких сопок селу. Сначала не поняла, потом колотнулось сердце: неужто?

Да, это было то самое селение, откуда давно-давно-давно, ну очень давно… тыщу по тыще «пятышек» годов назад, увезли ее в тряской телеге толстая тетка и двое недоступно-холодных дев. Толстая тетка отзывалась на Березиху, а имен красивых дев Олия так и не узнала – да н с кем они и не говорили, свысока поглядывая на людей, уважительно косившихся на острые мечи и тугие луки за плечами… Шептались только – они и есть, стражицы Рода!

Ревела, брыкалась Олия, но толстая тетка сурово отвела руку матери, что хотела пристукнуть орущее дитя, успокоила чем-то сладким, пряничным, и скрылись за елями приземистые, широкие срубы…

Олия бы жутко удивилась, что «тьма тьмов пятышек» уложилось всего в десять лет – но на эти дивные цифры у нее времени уже не осталось: удивляться было чему и без того. Их встречали не доходя до села – большой и важный белобородый (туманно всплыло – вож Ермил), с ним еще несколько – и кланялись, и привечали ласково. Что ж удивительного? Сам Епифан! А то удивительное диво, что ЕЙ так же! Угу.. куда там – важная шишка… Самая что ни на есть белица! Таких белиц у Березихи три избы… и еще три рядышком…

Епифан легонько ткнул в спину – видел, что ноги поперед нее бегут:

– Не ползи улиткой – проведай своих-то!

x x x

Исколотыми губами сама себе (или земле?) все еще шептала: виновна… Уже не печатала тело тяжелая сыромятина, вбивая бедра в сосновый сор, уже не полыхали болью плечи, багровые от несчета ударов, отпустила судорога намертво сведенные ноги. Все. Кончилось. Но губы слегка шевельнулись: виновна…

Подсунула руки к груди, приподнялась. Почти не глядя на нее, устало сказал Епифан:

– Иди к ручью, ополоснись. Упрямка ты эдакая…

Встала, точней села. Еще раз отдышалась, волосы с лица отвела – тоже мокрые, от пота на плечах, тоже в иголках да соре сосновом. Да ничо я не упрямка… просто так надо было.

– Сам знаю, что надо. – буркнул в ответ Епифан. Она же вроде про себя говорила?

Или он тоже – про себя?

Совсем встала, подцепила с земли рубашку, чуть пошатнувшись, сделала шаг. Собрала силы и ровненько, словно и не было ничего, пропала меж густого орешника.

Епифан только головой вслед покачал: – Все равно упрямка!

У ручья в ясный плеск воды вошла осторожно, присела, охнула. Уж слишком резануло студеной водой по горящему заду – провела ладонями, глянула удивленно: а крови-то и нет! А казалось, всю задницу кожаный опоясок размолотил, всю кожу порезал мелкими лоскуточками.

Да чего тебе там казалось – впервой, что ли? Оно и не впервой, но вот как сегодня, такого-то не было? А что, тебя сегодня сильней? Или кнут Агарьин забыла? Или под «солянушками» не выла? Сама ты дура… Дело не в силе! И не в долгости, хотя уж и не помню, чтоб так долго на правежке вертелась да ногами прядала…

Уххх… По плечам вода скользнула, остудила битое тело, казалось, солеными разводами по ясной воде пот пошел. Так тебе и надо, дуреха! Вот оно, верное слово – «надо»! Вот потому и впервой, потому что раньше не понимала, не видела, не знала, что «надо» – оно самое верное!

Провела по телу руками, счищая накрепко прилипшую смоляную шелуху – ух ты, как крутилась под сыромятиной, все груди да живот сплошь в смоле да красных точках! Это от иголок – нашла где лечь, дурка. Ага, надо было с собой скамью ташшить, чтоб удобно нашей Оленьке, чтобы животик на гладеньком, да после правежа чтобы маслицем смазали, да чтобы… Покраснела, язык сама себе в воде показала, еще раз сильно окунулась, руки вверх вскинула, грудями сочно сыграла, выгнулаааась! Оохохо.. и больно, и сладко…

Вину сыромятиной сбило, водичкой смыло!

x x x

…Глаза по сторонам шарили, а ноги помнили – вот сюда, потом в проулочку…

Влетела во двор, перемахнув перелаз белкой-белицей: оооохх… Как в стенку споткнулась: это же отец! А чего это он… кланяется??? Заторможенно поклонилась в ответ, глаза туманом заплыли, и наконец ткнулась носом в расстегнутую на груди рубаху.

Наревелась с мамкой, потом словно заново знакомилась с двумя старшими сестрами, которыу отчего-то говорили с ней робким шепотом, присмотрелась к двум мелким ребятенкам – уже после нее народились, брат да сестренка. Чуть не до утра блестели глаза слушателей, ахая да охая после ее рассказов про житье Белиц да Стражиц…

И все равно что-то не то было. На второй день поняла – кроме матери, ее за родную не то чтобы не принимают… а скорее боятся. Уж больно важная шишка! Всего второй раз, вон деды баяли, с их села девчонку в белицы увезли, и вот первая, кто на нее и вправду сподобился. Даже отец, от которого в первой памяти только широченная, молодая борода почему-то оставалась, и тот с ней говорил, иной раз глаз не подымая. И неловко, и стыдно… а и прияяяятно! Нос к небу, разговор через губу, дрых до обеда, постелю кто другой приберет, а чего это у нас пироги с утра холодные? А? А?!!

Второй день, третий… пора уж собираться, передали от Епифана. Вот и он сам – засуетились кругом, в дорогу собирая, а он молчком сидит в уголке, из-под бровей поглядывает и вроде как холодком на Олию дохнуло. Плечами передернула, холодок прогнала, да и забыла сразу.

А он не забыл – вроде, как вспоминала потом, что ни с кем не переговаривал, однако же едва на день от села отошли, как под ночлег загодя, раньше обычного, посох к сосне поставил. С чего бы?

– И как оно тебе?

– Ты про что, батюшка Епифан?

– Ну как, спрашиваю, по нраву, когда малые да большие норовят спину согнуть и с пришепетком говорить, уважным?

И снова тот холодок пробрал, снова передернулась. Поняла, о чем он. Молча нос опустила, ногой иголки на земле ковыряя.

– Вот уж не думал, не гадал, что тебе эта сласть так по душе придется! Кабы не Путь зовущий, еще бы на день остались – и велел бы я твоему отцу-батюшке до трех соленых потов драть, чтоб с лавки встать не смогла!

Засопела, слезы навернулись – Я не хотела! Оно само. С непривычки. А они сами… А я…

– Ну-ну.. они сами…Понятное дело, что они, кто ж тут еще виноват-то будет. Мы же знатные, ученые, по белому читаем, по чистому пишем, одинакое видим, туманное развеиваем! Что нам людишки разные, родня неученая! Конечно, это все они сами!

Почти совсем разревелась, потом завязку у ворота рубашки дернула, едва не порвала, словно душило ее что-то. Раздернула, подолом рубахи взмахнула и – моргнуть Епифан не успел – нагая на колючей стерне вытянулась:

– Ну так сам поучи! Заместо отца-батюшки.

Замерла. послушно, покорно и настороженно: ну, чего он там?

– Ты чего, Березонька? Я же просто пожурить хотел…

Какая Березонька? – стукнуло в голове, потом густо проворчал что-то Епифан:

– Аж глаза позастило… Ты как она тогда… и волосы те же… и тело…

Первый раз видела (нет, не видела, нос в руки уткнув!), чтобы растерялся Епифан. Или все-таки видела?

Откашлялся, растерю прогоняя, пробормотал что-то – не расслышала толком – про силу привадную да перекидную, потом громче:

– Кто же тебя прикиду учил-то, девица?

Даже голову подняла: какому прикиду???

Он понял, что ничего не поняла. Еще пуще растеря в голосе: – Так ты и это… сама? Велика сила Рода! Ох велика… Ну, не обессудь тогда, дочка – кому много дано, с того много и спрошено!

Прошелестел снятый опоясок – широкий, сыромятный. Вскинулся над девушкой, и спросил первый разочек – широкой жгучей полосой по круглому заду…

Ответило тело первой, несильной судорогой – словно поудобней легла, чертовка! Ну, девка-Олька, ну чаровница! Я тебе покажу Березоньку! Зла не держал – да и за что? – но драл от души, старательно. Выколачивал из гибкой спины и спелой задницы даже ту мелочь неправедную, что успела прилипнуть… вон как те иголки сосновые к бокам и бедрам – видно, когда под ударами крутится…

А она не понимала, что с ней. Как-то удивленно заметила, что греховного стыда и не было – когда вот так, прямо перед ним, рубаху скинула и в чем мать родила сама себе битья виновного просила. Не то, что тогда, после Огнивицы – не хотела, чтобы он тогда правеж зрел, стыыыдно было! А теперь-то что? Ведь не отец он ей, да и она не дитенок мелкий, чтоб под родительской рукой учиться-мучиться!

– М-м-м… – не от боли, от старания застонала: чтобы помочь опояску кожаному – посильней печатай, сыромятка, я же сама легла… виновна-а-а!!! Не жале-е-ей!

x x x

…Снова рвануло хохотом, когда встала из-за стола, в показ, деловито, ту доску с собой взяла. Даже кормчий, обычно только улыбавшийся, охотно ржал со всеми. Головой мотнул: – Ну ты и правда Гертта!