Текст книги "Долгий сон"

Автор книги: А-Викинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

Папина дочка

…Когда они встретились, казалось, что высоко в небе гудят струны рвущихся нервов. Лысоватый, в неловко сидящем штатском костюме, рукава рубашки не закрывали густых наколок, мужик лет сорока нервно тискал в кулаке ручку толстого портфеля с нажитым на зоне барахлом. На автобусной остановке, также тиская в руке носовой платок, натянутой стрункой замерла девушка. Минута взглядов тянулась годами, в которых вместились восемь лет без отца и восемь лет без воли, годы одиночества после ушедшей на сторону матери и годы колючей проволоки с лаем овчарок…

И шагнули друг к другу первыми. Оба. Как по команде. И заметили эту одновременность, что всколыхнулась в душе испуганной радостью, и не стали прятать радость, и ее руки обвили шею отца:

– Па-апка… Папочка… Никуда, никогда больше не уйдешь!

x x x

Истосковался мужик по хорошей работе: с утра до ночи пилил-клеил-стучал, за две недели затрапезную квартиру в игрушку превратил. Приглашения пошли, заказы – через месяц приосанился, словно на зуб настоящей жизни попробовал. А Светка? Светка за месяц из подростка зрелой девкой стала: платье на груди рвется, ноги ровные, взглядом по ним вверх – и округлые, тугие булки крепенького зада в трусиках, словно в темнице…

Ей шестнадцать, ему сорок, и для двоих – словно вся в жизнь впереди. Он эту жизнь с изнанки видел, потому и берег своего Светика, пуще глаза берег. И учил жизни – как умел, как мог, и как сама Светик попросила…

x x x

…На третий день, когда уж и слезы радости подсохли, и крепкий хмелек от воли в голове прошел, тихим и уютным домашним вечерком дочка обняла его сзади за шею, ткнулась носом в коротко остриженный ерш седоватых волос:

– Па-ап… Хочешь, я тебе большую-большую тайну скажу? Только она очень серьезная и ты, пожалуйста, не смейся…

– Если серьезная, то лучше не говори. Лишний язык по жизни – беда.

– Это про тебя тайна.

– Тогда говори.

– Я о тебе мечтала. Много лет. И я знала, что когда ты придешь, будешь меня от всего защищать. Но зато будешь меня воспитывать, ну, как отец. Понял?

– Пока нет, – серьезно ответил он, чувствуя, что и дочка вовсе не детский лепет несет, – Говори в открытую, Светик, между своими напрямки давай.

– Хорошо, буду в открытую. Па-ап, ты это… В-общем…

– Ну-ка, не мямли!

Светик коротко вздохнула, плотнее прижалась к нему и медленно, с расстановкой, произнесла:

– Я хочу, чтобы ты меня порол. Чтобы за все наказывал – строго и сильно. А я у тебя буду послушная и терпеливая…

Пауза показалась ей вечностью. Она даже сжалась в ожидании насмешки или отказа. Но он оказался понятливым папой:

– Может, ты и права. Ладно, дочка – буду тебя наказывать, как положено. А не забоишься порки?

Она молча помотала головой, все теснее прижимаясь к его плечам. Потом еще раз вздохнула:

– Я столько мечтала о твоей руке, о строгости… И загадала себе – если ты меня выпорешь, значит, вернулся навсегда.

– Даже так? – он покачал головой. – Значит, и впрямь по-серьезному. Ну и я по-серьезному: от слов своих не отступлю.

Светка еще раз тиснула руками его плечи, потом резко отстранилась, но ладонями удержала его голову, чтобы он пока не поворачивался. Не дрогнувшей рукой отец налил себе полстакана водки, слыша за спиной такие понятные, но уже почти забытые звуки: шорох расстегнутых пуговиц, шелест домашнего халатика, который вдруг появился в поле его зрения, аккуратно перевесившись через спинку соседнего стула. Потом глухой шлепок выложенного на стол, возле его руки, широкого кожаного ремня с двумя рядами окантованных медью дырочек. Сверху халатика лег черный простенький лифчик – и как-то не к месту подумалось: надо Светику чего поприличнее купить. Как доярка ходит…

Он не оборачивался, ожидая, что еще сделает или скажет дочка. Слегка охрипшим от волнения голосом она спросила:

– У нас в спальне есть скамейка. Мне на нее ложиться?

Отрицательно качнул головой:

– На скамейке, Светик, это если розгами. А под ремень… Давай на кушетку.

Тихо вздохнули старые пружины. Теперь можно было обернуться. Отец взял со стола уложенный дочкой ремень, негромко сказал: – В другой раз подавать будешь в руки. Или ремень, или розгу, или чего там еще приговорим. Запомнила? – И подошел к кушетке.

Света лежала лицом вниз, вытянушись в струнку и уткнув лицо в скрещенные впереди руки. Очень хороша была фигурка девушки, налитая юной красотой и крепостью. Только одна красота скрывалась: бедра Светы туго обняли синие трусики…

Он сам почувствовал, как предательски дрогнул голос:

– Ты бы еще шубу надела.

Девушка, едва приподняв голову, негромко ответила:

– Я знаю, что секут… голую. Я так легла, потому что… Сними их сам!

Молча наклонился, молча взялся жесткими пальцами за тонкую ткань. Словно сам себе проговорил: – Такой ерунды моя дочка носить не будет… – и одним движением просто порвал трусики, отбросил в сторону клочья ткани, выпуская на свободу налитые полушария крепкого, уже по-настоящему женского зада. По-хозяйски огладил тело от шеи до колен, пришлепнул ладонью по попе…

– Красивая ты выросла, Светик!

Под ладонью дрогнули горячие бедра:

– Я для тебя росла! Не ласкай пока, папка, наказывай! Ну же, бей меня! Бей!

…И он поднял ремень. Коротко жахнула по голому телу тяжелая полоса, так же коротко и сильно дрогнули напряженные ноги. Света приподняла лопатки, напряглась еще сильнее, но негромко и властно прозвучали его слова:

– Не бойся, Светик. Лежи ровно…

– Я не боюсь. Бей сильнее! Бей меня!

Вот теперь, со второго удара, он действительно начал ее бить… Ремень тяжело врубался в тело, печатал широкие полосы, выбивал из груди девушки короткие трудные стоны:

– М-м… М-м…

Она круто вскидывала зад, била ногами и все сильней изгибалась в стороны: ремень хлестал с такой силой, что медные колечки на отверстиях ровными линиями рисовались на каждой широкой полосе удара…

После двадцати полновесных тяжелых ремней он хрипло выдохнул:

– Ну как, дочка? Не сладко, когда ремнем по голеньким булочкам?

– От тебя – нормально… – прерывающимся голосом ответила девушка, – только ты всегда будь… строгий…

– Я свое слово держу, Светик. А теперь – на память, чтоб знала, как оно не только по задним булкам. Готова?

– Да…

– А вот так оно будет по спинке! – трижды подряд хлестко и сочно уложил тяжелый ремень на вздрагивающее тело…

– А вот так – по плечикам! – хлещет по лопаткам, оставляя жаркие полосы.

– А вот будет по ляжечкам! – и Светка, мучительно охая, судорожно дергается от ударов по ляжкам…

Закончив «ознакомительную» порку, мужик несильно пришлепнул ладонью по горячим от ремня половинкам:

– Запомнила?

– Запомнила. Больней всего, когда по плечам.

– Это потому, что ремень с медяшками, и бьет этими медяшками по лопаткам. А вот если наказывать розгой, то больней всего по спине будет. Ладно, вперед зарекаться не будем.

На третий день после этого Света нашла у себя в спальне аккуратно перевязанный пакет. В нем оказались гарнитуры очень красивого и явно дорогого белья. Неловко смутившись от бурных проявлений девичьего восторга, отец оправдывался: – В таких задрипанных трусах тогда легла… Не может мой Светик в плохом ходить!

– Можно я прямо сейчас примерю?

– А в чем проблема? Красуйся, для того и куплено!

Еще через пять минут она снова повисла у него на шее, болтая ногами: кружевное белье не просто «сидело» на ладной девичьей фигурке, а делало из нее настоящую кооролеву красоты, и Светка это мгновенно поняла всем своим женским существом. По очереди она примерила все комплекты, то и дело мелькая то в спальню, то в зал переодеваться.

Мужик с нескрываемым удовольствием оглядывал дочку в каждом новом гарнитуре: вот этот, черный, плотно и красиво облегает бедра, вот этот небесно– голубой чашами подымает налитые груди. А вот этот… Ну, этот просто все напрочь открывает: ниточка на сосках, крошечный лоскуточек на лобке и ниточка на талии. Светка провела ладонями по телу, повернулась кругом, потом еще раз, прошлась по комнате и то-ли смущенно, то-ли восторженно сказала:

– Па-ап, я в нем… Хуже, чем совсем голая!

– Ну почему – хуже? Такую красу прятать – грех. Ты только, того… На мелочи ее не разменивай! Краса уйдет, у разбитого корыта и останешься, если по-уму не жить!

Света минутку молчала, потом откинула с лица рассыпавшуюся волну волос и серьезно ответила:

– Не разменяю. Ни по мелочам, ни по крупному… Ты только научи меня жить, по всем статьям научи…

– Научу, дочка. Это как бог свят, научу. Однако… однако это трудно, Светик. Чтобы круто жить, надо поначалу в такой грязи изваляться, через такие муки пройти, что ты пока и не зарекайся. Жизнь покажет, что к чему.

– А пусть начнет показывать… вот прямо сейчас! Если через тебя покажет, то вот прямо сейчас, или когда угодно и как угодно! Только чтоб без пустых обещаний и на полном серьезе!

Он передернул плечами, на минуту задумался, потом кивнул головой:

– Будь по-твоему. Точней, уже по-нашему. Только не гони лошадей – насчет «прямо сейчас», всякому овощу свой фрукт…

2002 г.

Ритуал

Он был точен, как электронные часы. Даже когда обиженно ревели машины в многочисленных зимних пробках, он умудрялся не опаздывать. И она старалась не подводить его, подстраиваясь под ненарочитую, но такую стабильную пунктуальность мужчины. Никогда не просила задержаться, остаться на вечер или тем более на ночь…

У Него была семья, у нее – все впереди, или как ей казалось – будет все впереди. Двадцать лет не возраст, даже если твои бестолковые подружки уже в 16-17 лет повыскакивали замуж. Но у нее другая цель, другая жизненная задача и времени не много, ни мало: просто еще все впереди. Надо просто не лениться, надо только работать над собой и, по-возможности, над окружающим жестоким миром.

Они познакомились… Господи, да кому какое дело до того, как они познакомились? Главное, что они поняли друг друга, и она с радостью и готовностью посвящаемой в новую религию решительно последовала по тому пути, который он стал указывать. Не прошло и нескольких месяцев, как его помощь, советы и подсказки стали приносить такие ощутимые плоды, что ей самой не верилось. И даже закрадывалась в сознание мелкая обидка: ну как я сама не додумалась, как сама прошла мимо таких идей, находок, действий? И училась у него еще решительнее, еще старательнее, ни разу не поставив под сомнение его право решать и делать с ней все, что ему угодно…

И этот ежедневный ритуал, этот час на двоих настолько вошел в ее жизнь, что она с удивлением оглядывалась назад и задавалась вопросом: ну где же ты был раньше?

Он приходил ровно в семь. Неторопливо проворачивался в замке ключ: еще несколько месяцев назад она дала ему личный (Наверное, дома сказал, что от гаража – ключ-то увесистый!). Но даже если бы он пришел без пяти семь и открыл дверь мгновенно, то не смог бы упрекнуть ее в непослушании или неисполнительности: она уже ждала его, как положено…

Она лежала на зеленом коврике в длинной и узкой прихожей стандартной двухкомнатной квартирки. Лежала на животе, послушно скрестив протянутые вперед руки, ровненько и стройно вытянувшись всей молодой упругой фигуркой. Лежала послушная, ждущая и… конечно же голая. Так повелось с одной из первых встреч, когда в своей неторопливо – вежливой манере пожурил ее:

– Хорошая девушка встречает мужчину голенькой!

Она тут же поняла и виновато опустила голову:

– Я буду не просто хорошей, но и послушной девушкой! И встречать тебя буду лежа!

Так и повелось, хотя со временем в этот ритуал встречи вошли мелкие, иногда отличающиеся друг от друга изменения. Сегодня, оставшись в деловом костюме, он соизволил обратить внимание на девушку. Слегка наклонился, провел пальцами вдоль спины, легонько потрепал по тугим, круглым половинкам, хранящим четкие свидетельства неустанного воспитания. Потом разрешил:

– Ну, вставай. Готовь кофе. Материалы на столе?

– Да, Учитель!

Дождалась, пока он пройдет в комнату и лишь затем гибкой змеей неслышно скользнула на кухню. А он прошел к столу, оглядел аккуратно разложенные материалы, набор карандашей – от зеленого до ярко-алого. Радовался, пуская в ход зеленый, неспешно брал синий, откровенно хмурился, когда приходилось размашисто черкать красным…

На просмотр уходило десять, редко пятнадцать минут, как раз вовремя, чтобы и она успела вкатить в комнату смешную маленькую этажерочку с кофе и легкой закуской. Никакого вина, вообще никакого спиртного: он приходил не к любовнице, а к ученице. Вот утром в воскресенье… Но это же будет совсем нескоро – сегодня только среда!

Настороженно глянула на него из-под пушистых ресниц: не сильно ли хмурится? Не то, чтобы очень боялась наказания, куда больше был страх показаться неспособной и неисполнительной. Нет, на его лице не гроза, хотя и не ясное небо.

– Правки я внес, замечания надписал, лишнее убрал, к завтрашнему дню все исправишь.

– Да, мой Учитель!

– Недочетов немного, но работала торопливо и неряшливо. Вот, смотри сюда…

Еще пять-десять минут на предельно краткий и толковый разбор сделанного, и в конце, над остывающим кофе, короткий вывод:

– На субботу допиши еще пятнадцать, а сегодня чуть повыше нормы – двадцать пять. Замечания понятны?

– Да, мой Учитель!

– Тогда не будем терять времени.

Он аккуратно снял пиджак, галстук, прошел во вторую, меньшую комнатку. Выдвинутая на середину, уже ждала вечернего ритуала самая настоящая, деревянная, из толстых досок собранная, деревенская лавка. Ее гордость – сама нашла во время командировки, сама договорилась с водителем грузовичка, сама с гордостью поставила в спальне…

Он в свое время оценил, не скрывая приятного удивления и похвалил за серьезность намерений. Девушка, которая сама нашла себе такую скамью для порки, показала, что готова учиться по-настоящему, безо всяких скидок…

Она уже ждала его, опустившись на колени возле лавки. На поднятых кверху ладонях блестел мокрый пук длинных прутьев – розга. Туго стянутые веревочкой у основания, пять прутьев речной лозы матово блестели – ровные, гибкие, строгие помощники Учителя.

– Пожалуйста, за мои ошибки накажите меня розгами!

– Ты согласна со справедливостью наказания?

– Да, Вы все объяснили мне и я понимаю свою вину! Накажите меня!

– Сколько ты заслужила сегодня розог?

– Двадцать пять.

– Неправильно!

Она тут же поняла свою ошибку:

– Я заслужила сорок, но пятнадцать Вы перенесли на субботу!

– Вот теперь правильно. Смотри, больше не ошибайся. И когда будешь считать, тоже не ошибайся. Что было в прошлый раз?

– В прошлый раз я забыла сосчитать семнадцатую розгу.

– И что было потом?

– Вам пришлось все начинать сначала, из-за моей нерадивости порка заняла больше времени.

– Вот и хорошо, что все помнишь и все понимаешь.

– Накажите меня, пожалуйста.

– Хорошо, ты будешь наказана. Ложись.

Она гибким движением то-ли поднялась с колен, то ли сразу «перетекла» на гладкую и широкую поверхность лавки. Вытянула вперед руки, ровненько ноги, голова покорно опущена между рук. Он и не собирался ее привязывать: уже знал, что такое количество розог девушка выдерживает и без веревок.

По-хозяйски оглядел распростертое на лавке голое тело: на лопатках еще заметны следы с прошлого выходного (ну ты и натворила на прошлой неделе, девочка! Это же безобразие, когда даже розгами мало, и приходится брать плетку!), попа расчерчена хорошо отпечатанными полосками вчерашних розог. Следы хотя и отчетливые, все равно кожа цела, опухоли нет, придется девочке снова дергать попой. Пошлепал ладонью по тугим ягодицам, сделал строгое замечание:

– Бедра опусти к лавке, не надо так откровенно выставлять свою красоту. Не стоит путать наказание и награду за послушание… Ты поняла?

– Да.– Она послушно прижалась к лавке. Хорошо, что не видит, как она покраснела… Он прав – ее надо пороть, а не ласкать! Ну пусть же начинает! Я заслужила!

Оказалось, что последние слова она произнесла вслух. Негромко, как бы про себя, но он услышал и согласно кивнул головой:

– Заслужила. Начнем!

Вскинул розгу, задержал в воздухе и хлестко опустил на середину голого зада. По вчерашним следам чиркнули свежие полоски:

– Раз…

Она отсчитала розгу, не поднимая головы. Голос звучал глухо, и в нем еще не было ни слез, ни мучений, даже наоборот, какое-то облегчение: наконец ее секут, наказывают за ошибки и нерадивость, наконец она сможет собственным телом ответить на заботу о ней, принять боль от розги в расчет за лень и непослушание…

– Два. – Три.

Прутья секли звонко, размеренно, расписывая круглый зад знаками строгости и послушания. На четвертом ударе половинки дрогнули, к пятому она откровенно сжала их, и произнесла – «Пять!», впервые чуть-чуть, ну совсем слегка, дрогнувшим голосом. Он проверил концы прутьев – вымочены хорошо, не сломались на девкином заду, но концы все равно начали лохматиться. Однако сечь еще можно, пяток ударов выдержат – только надо зайти с другой стороны…

Что и было сделано – она инстинктивно чувствовала, что человек, которого называла Учителем, не играет в строгость и точность: он действительно такой. Да, он не имел ничего против телесных наказаний, находил в них определенную прелесть и шарм, учил ее беспрекословному подчинению и умению переносить наказание, но главным было все-таки ее обучение и воспитание, а не просто возможность власти над обнаженным женским телом…

Сейчас ей даже трудно было представить, как всего лишь полгода назад она жутко, чуть ли не до нервного срыва, комплексовала по поводу «обнаженки»: сама мысль о том, что ей когда-нибудь предстоит раздеться перед мужчиной совсем догола, приводила ее в трепет. Разумом понимала, что это неизбежно, что это рано или поздно произойдет, но гнала от себя эти разумные мысли и позволяла брать верх непонятной, ничем не обоснованной эмоции и страху.

К десятой розге ее голос еще не срывался, но оба чувствовали: наказание перешло в ту стадию, когда боль становится по-настоящему злой и труднопереносимой, когда любые мысли об «игре» исчезают под звуком секущего прута, сжигаются короткими и резкими, словно молния, стежками гибкой розги…

Пока он менял прутья после десяти ударов, она просто лежала и ждала продолжения: не поднимая головы и не меняя позу. Брызнули мелкие капельки: он стряхивал с прутьев воду. Поежила плечи: словно в первый раз! До сих пор не понимала, как двумя-тремя словами он взломал этот ее «блок неполноценности» и она, раздеваясь перед ним в первый раз, почему-то совершенно не боялась! Наверное, потому, что приказ раздеться, сразу и догола, восприняла не как сексуальное домогательство, не как эротическую игру в голую попочку, а как обязательный и даже наверное самостоятельный элемент именно наказания. Элемент неизбежного и такого нужного при порке стыда.

– Стыдно должно быть не от того, что голая, а от плохого поведения…

И вот тогда, в первый раз, она впервые поняла, что она действительно лежит перед мужчиной совершенно голышом, именно в тот момент, когда на нее попали брызги с прутьев. Эффект этого внезапного осознания был таким, что она не сдержалась и громко всхлипнула, а потом, уже после порки, пришлось сбивчиво и старательно объяснять ему, почему едва не заплакала, не получив еще ни одного удара.

– Одиннадцать! Двенадцать! – старательно отсчитывала выданные розги и каким-то краешком сознания, которое все больше заполнялось мучительной секущей болью, удивлялась: как Он умудряется не злится, не нервничать, не давать воли чувствам и стегать ее так спокойно, размеренно, с одинаковой силой?

 Она ведь уже знала, что сейчас он по-мужски возбужден, с каждым ударом и с каждой судорогой ее тела все сильней напрягается уже знакомый ей, ставший наградой, но редко доступный во всей силе и красе мужской член. Если бы она так возбуждалась, то с розгами в руках натворила бы неизвестно чего: а он умеет сдерживать не только эмоции, но и самую сильную, самую яркую страсть…

– Пятнадцать! Семнадцать!..

…и сдерживать не только у себя – он ни на секунду не ослабляет внимания за ее поведением, за движениями тела, за голосом, который при отсчете ударов все больше похож на громкий жалобный стон. Как-то, не сегодня, в период особо сладкого возбуждения она ушла в сторону от боли и начала буквально «танцевать» на лавке под его розгами, нагло и бесстыже поднимать зад, словно встречая прутья, но он мгновенно пресек это, сурово отчитав и затем просто-напросто утроив положенное наказание…

– Двадцать! – она уже не отсчитала, а почти выкрикнула. Он видел, что девушке действительно очень больно, но… Но именно так и должно было быть! Подавил на мгновение возникшую непрошенную и совершенно непозволительную слабость, так же высоко, как и до этого, вскинул руку с пучком прутьев и аккуратно уложил на исхлестанную попу двадцатую первую розгу. Наказанная сначала тягуче замычала, и лишь потом словно выдавила из себя отсчет:

– Двадцать один…

Слова «двадцать пять» она простонала буквально по слогам, причем напряглась настолько сильно, что он едва расслышал окончание слов. Конечно, для порядка можно бы и не засчитать, тем более что и так пошел на явное послабление, не заменив розги после двадцатого удара, но…

Но сегодня был четверг – а это значило, что завтрашней встречи не будет. По очень простой причине, которую уже совершенно не скрывая, ждали оба. В субботу у них было то, что официально называлось «генеральной поркой», а на самом деле становилось для обоих и наградой: для него – за возню с этой девчонкой, для нее – за право быть рядом с Учителем.

«Остаточки» в пятнадцать, как сегодня, или десять, как во вторник, ударов розгами – это мелочь. В субботу она получит не только причитающую ей по закону порку в пятьдесят розог плюс «сдача», но и получит право выбора на оставшееся время и оставшееся наказание. Иногда она могла зайти в своих фантазиях, которые в субботу разрешалось превратить в требование, довольно далеко…

Он ничего не запрещал, но как-то ловко, умело и аккуратно урезонивал «прыть» своей девушки, чтобы держать все в рамках разумного. Уже сейчас, не вставая с лавки и едва переводя дыхание после двадцать пятого удара, она знала, что скажет ему в субботу и что приготовит для их встречи. И кто знает, догадывается ли об этом он сам. Да, он Учитель, он мужчина, он опытен и властен. Но даже такая юная женщина способна преподносить сюрпризы…

x x x

Подождем до субботы?

2001 г.