Текст книги "Долгий сон"

Автор книги: А-Викинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)

Сухой мартини

Совпадение ников и названия девайсов можно считать случайными. Если хочется.

Провела модным ногтем по краешку широкого бокала. Старательно-лениво отщипнула микроскопический кусочек спаржи, поужинала им. Поморщилась уголочком рта, когда из динамиков у бара слишком уж отчаянно заверещала номерная фабрикантка. Отклеила очередную паутину обшаривающих взглядов – так и подмывало одернуть подол Олеськиного «произведения модельерского искусства»: «Такие разрезики тебе к лицу. В смысле, к бедрам! Носи с гордым носом!». Угу… Разрезики. От шеи до пяток в дальнем углу зала…

Царственным движением пальца (Ух ты! Получилось! Как всю жизнь подзывала!) поманила вдруг возникшего у бара то ли официанта, то ли вышибалу:

– Еще один мартини…

В его глазах нарастающим итогом – недоумение, потом обалдение, потом не к месту нахальная смешинка и деревянный поклон послушного истукана:

– Что желает леди?

– Если вас не сильно затруднит, САМЫЙ сухой мартини…

(Наверное, он понял, что мартини должен быть таким же ледяным, как ее тон).

Очередной калейдоскоп в его взгляде не прочитала – была занята тем, что лениво-снисходительно оглядывала зал.

– Эта… Ну… Я понял. Щас, мы эта мигом.

Шагнул к бару, потом вернулся:

– Эта, ну… в общем, тут… – пошевелил могучими пальцами.

Вскинула на него глаза, в полсекунды прочитала взглядом лекцию о том, кто она и кто он, плюс легкое неудовлетворение заминкой, и верзила понятливо изобразил деревянное сгибание в поясе:

– Ага… так я счет принесу… потом.

Счет действительно появился потом. На круглом подносике, почти сразу за бокалом мартини. Отпила, поморщилась – нет, это не самый сухой… (А может, и самый… да фиг его поймешь!!!) Мельком глянула на бумажку счета, положила сверху свою денежку (Офигели!!! Да и ты дура! Леди набитая…), краем глаза отметила, что тот, у бара, зафиксировал «движение».

Вышла, поправила прическу, оглядывая мигающую рекламой улицу.

– Эта… я вот того, мотор тут тормознул тебе.

Голос шел сзади и сверху. Обернулась: тот, из бара, глуповато хмылился, показывая пальцем на приткнувшийся к обочине «жигуленок».

Тут же поправился, оттягивая пальцем явно душащий бантик галстука:

– Ну, не тебе, а вам… короче, довезет куда велено. За рулем-то после вина самой нельзя.

– М-м-м… Нет, спасибо. Я хотела погулять по городу.

(Откуда ты взялся-то? На кой леший мне этот «мотор»? И так после двух бокалов финансы поют романсы.)

– Благодарю вас, вы свободны.

– Дык… Точно, свободен! Уже все, отпахал на сегодня. Может, провожу? А то тут народец не очень… лихой народец-то. Опять же серьги вон какие… Не ровен час.

Отщелкнул от шеи «бантик», сунул не глядя в карман, мелькнул на запястье татуировкой якоря.

– Я уж коли берусь провожать, так того… по полной.

– Это как «по полной»? – старательно сморщила нос в легком недоумении.

– Да не, я не про это… Ну… в смысле защиты и прочее. Тут ко мне никто не сунется! Тут все Боца знают…

Царственным жестом подала руку. Верзила засмущался:

– Не, мне вот так под ручку неудобно. Не с руки. Я лучше рядышком идти буду. А то если отмахнуться от кого… Короче, эта… Пошли, да?

– Уговорили. Чем-то вы мне стали интересны… Куда направим наши стопы?

Он тут же посмотрел на ее ноги.

– А-а, понял! А давайте в парк пока… Там каруселей сейчас навезли – пропасть!

– Сто лет не каталась на каруселях… давайте!

– У меня, если что, деньги-то есть, ты не думай… у, бл… в смысле вы не думайте!

– Кто даму платит, тот ее и танцует… – усмехнулась в ответ.

– А? А-а, это грузинцы всякие да армяшки так говорят в ресторане, точно. Не, я безо всякого! С детства их не люблю, только и знают, что девок наших щупать… Вы не думайте, я ничего такого.

К счастью, карабкаться на карусели и прочие горки в этом платье не пришлось. Незаметно заговорившись, стали выписывать петли по аллейкам – он охотно поправлял после ее замечаний свои слова, старательно и по-новому строил фразы, явно наслаждаясь ролью успешного ученика. А потом вдруг спросил, набычившись и заранее обижаясь:

– А вот правда, что такие вот девушки… ну как вы… специально на бедные окраины ходят, чтобы с нашим братом поиграться?

– Что значит поиграться?

– Ну как кошки… с мышками… Он влюбится по самое не могу, как дурак перья распушит, а ее и след простыл… ну, в смысле, как приключение… Ради игрушки, как королева с этим… крепостным.

Остановилась, глянула снизу вверх и вдруг с ледяным холодком предвкушения спросила:

– А разве тебя это обижает?

В сумраке сверкнули глаза:

– Убить не убил бы… я добрый… но задницу надрал бы по самое не могу!

– И что, прямо вот здесь? В кустиках?

– А тебе нужно в бальной зале? И чтоб позолота кругом?

– Нет. Не надо!

– Ага, выходит, уже наигралась…

– Позолоты не надо! Надери…

– ?

– Если уж так… виновата, то возьми и надери!

Он помолчал, потом сумрачно бросил:

– Насчет кустов это того, глупость… Боца тут всякий знает… У меня тут хатенка какая-никакая недалеко есть на примете… Завсегда примут.

С деланным смехом спросила:

– Ну, так и будем стоять? Или пленницу все-таки поведут на заслуженную расправу?

– Смейся, смейся… Пошли!

И они пошли.

А потом было как всегда и как никогда.

Как всегда, легкий шелест падающего платья. Как никогда, с ужасающим наслаждением вдруг упавшей следом лавины стыда. Как всегда, шелест кожаной полосы ремня, сложенной вдвое. Как никогда, зажатой в чужих в руках. Как всегда, сочная печать первого, самого сладкого и самого строгого удара. Как никогда – ровно и четко. Не самой себе через бедро, а сверху… сильно… сла-а-адко и бо-о-ольно… Как всегда, охотная судорога бедер и легкое сжатие тела. Как никогда, с насмешливым сверху:

– Не рыпай попку… еще не начали толком…

Тычась носом в пыльную, пробитую чужими запахами обивку какого-то древнего дивана, сжала ладонями щеки: чтобы не видел. Не видел глаз, нагло сверкавших от смелого стыда, отчаянного желания и страха – Вот! Теперь! Меня! Как положено! Секут!

– Секут розгами… ремнем порют… вот так порют!

Ох! – это я что, вслух про «секут»? Ой дурочка…

Вскинула голову, мотнув волосами – чтобы правильно, чтобы как в клипе, когда девушка мечется от боли на станке… А ее такую же, голую и послушную, плетками… Вздрогнула, поежилась, когда тяжелая рука скользнула по плечам, убирая рассыпавшиеся волосы. С затаенной надеждой робко пискнула из-под руки:

– Спину пороть?

– Спинку тебе рано… неумеха еще… вот мы пока попочку – ух!

– У-у-ухх… – эхом отозвалась, струной вытягиваясь над диваном и ерзая от разлившегося на бедрах огня. В такт медленным и жарким всплескам на бедрах отсчитывала не удары, а скупые кусочки мыслей: «Неумеха. Сам. Такой. Вот. Как. Надо…» Оторвала ладони от щек, плавно подалась вперед, ровненько вытягивая руки и послушно скрещивая их в запястьях. Дернувшись от очередного смачного хлеста, так же ровно и плавно сыграла ногами, чуть-чуть, едва заметно, приподнимая бедра. Без вызова, не распутно-нагло, как хочется, а как положено, как надо – только чтобы чуть-чуть, чтобы попа круглее, чтобы ремню удобнее и чтобы он стега-ал! Вот так! Так!

Снова слегка придавившая ладонь на плечах:

– Ишь ты… какая послушная… не визжит, не вырывается…

– Ай! – другая ладонь сильней ремня впечаталась в попу.

– Вот тебе и ай… Вот тебе и игрушечки… сама напросилась.

– Я не просилась… я виновата… накажите…

– Вот и на «вы» заговорила… вот и молодец… пора и воспитывать начинать. Вот!

– М-м-м…

– Ничего… помычи, девочка… помычи… погромче… я добрый… но строгий… поверти попкой, поверти… Вот тебе мартини! Вот тебе сухой! Сухой ремень! Сухой ремень попу дерет! А попа вертится!

Устыдившись виляний, замерла и сквозь губы, сквозь волосы на лице выдохнула:

– Леди не движется…

(Откуда у меня эта глупость? То мартини, прилипло, сухое… Самое сухое. То эта бредятина про леди…) Хватала воздух, шипела сквозь зубы, играла пальцами рук, сжатых в кулачки и изо всех сил лежала смирно – леди не движется!

Но тело не знало, что оно леди, ему хотелось извиваться и играть от боли… от боли? От горячей волны, вдруг прокатившейся сразу везде, от центра к плечам и лодыжкам. Сначала теплой, потом горячей, потом совсем горячей и резкой, потом штормящей волной и наконец – рывком девятого вала, хриплым стоном радости, бесстыжего наслаждения и короткой глупой мыслишки: «Ну вот…»

А потом был панический, уже не желанный, а искренний жар стыда. Торопливый шорох белья, противное и никак не налезающее платье с бесстыжими разрезами, едва не забытая сумочка и в полумраке (ой, а свечи-то когда зажег?) то ли насмешливые, то ли понятливые глаза Боца. И негромкий, увесистый голос в спину:

– Я тебе в сумочку телефон на бумажке записал… Ты звони, если что. Боца тут всякий знает… Как напроказишь, так сразу и звони.

А потом была ранняя осень, полеты листьев и пение освободившихся на ветру прутьев. Не на ней, не над ней – а на деревьях… И аккуратно сложенная бумажка с телефоном человека, которого тут всякий знает. И рука, не раз отдернувшаяся, чтобы не набрать, не позвонить…

А потом была слякоть, тяжелые сумки с торчащим батоном хлеба, ногами синей беговой курицы и противным чавканьем под сапожками прошлого сезона. Витрины знакомых дешевых магазинов, облезлая краска подъезда, ворчание осточертевшей квартирной хозяйки и мысли про очередную пустынную ночь на пружинной кровати со спинками… со спинками, к которым так удобно привязать… послушную… плохую… И стегать горячим ремнем горячее тело…

А потом был шелест шин здоровенной как танк, матово-черной, сочащейся спокойной респектабельностью машины. И были брызги из под колес, и растерянное отряхивание плащика: ну вот, блин… опять! И рука, вдруг легко подхватившая сумку с куриными ходулями:

– Леди не носят сумки…

Подняла и снова опустила глаза. В пальтишке моей годовой зарплаты, с властным прищуром глаз, годами приученных повелевать. С лучиком искрящихся запонок, что даже при осеннем «солнце» выдает бриллиант. Изысканная небрежность невесомого кашне и голос, которому не хочется возражать:

– Юная ЛЕДИ заказывала мартини. В это время суток я предлагаю «Бакарди». Хотя возможно и «Хармут» или белый «Хашверт». Впрочем, Великий Маркиз, говорят, предпочитал молодое Шато, но это уже из другой категории… Мне как Боцу по статусу положен ром. Но можно и вернуться к вопросу очень сухого…

Подняла с асфальта упавшую челюсть. Коротко вздохнула и выпрямилась. Небрежно протянула вторую сумку, тут же пропавшую в туннеле распахнутой дверки машины. Сама шагнула в этот туннель, как в пропасть. Оправила на коленях старенький плащик и ледяным, не терпящим возражений тоном отчеканила:

– В это время суток я предпочитаю розги. Только не очень сухие…

2004 г.

Мороженое

Выслушав хозяина, Маришка испуганно прикрыла рот ладошкой. Заметив реакцию новенькой рабыни, Граф снисходительно потрепал ее по щеке:

– Малыш, ты еще сама не знаешь, насколько выносливо твое собственное тело! Поверь моему опыту, ни малейшего вреда твоему здоровью это не нанесет. Зато, как я обещал, к концу обучения ты станешь великолепным образцом красоты, послушания и привлекательности!

Маришка привычно опустилась на колени и снизу вверх пролепетала:

– Да, господин Граф!

– Вот и хорошо. С рассвета – натопить баню, разбудить меня и получить утренние указания.

– Будет исполнено, господин Граф!

Будильник вырвал ее из короткого сна в такую рань, что это скорее была ночь, чем утро. Быстро и старательно умывшись, аккуратно подкрасив соски (Граф не любил блеклого цвета), Маришка поправила плотно сидящий ошейник и тихонько приблизилась к кровати, на которой изволил отдыхать ее господин. Отогнула край одеяла, приоткрыла рот и, облизав губы, совершила ритуал пробуждения хозяина. Граф потянулся, приоткрыл глаза, некоторое время смотрел на старания юной рабыни и, наконец, лениво поднялся. Накинул прямо на голое тело курчавый овчинный тулуп, обул короткие валенки и, сняв со стены обрезки вожжей, велел Маришке:

– Возьми две свечки, малыш.

Дождавшись, пока принесла требуемое, толкнул тяжелую дверь и вышел на крыльцо. Снег за ночь укрыл толстым покрывалом недавно чищеный двор. Между приземистой просторной баней и каменным сараем, почти невидимая в утреннем сумраке, полузасыпанная снегом, ждала собранная из бревен перекладина. Граф кивнул на нее Маришке и та, как была босиком, в одном лишь ошейнике, коротко вздрогнув, спустилась с крыльца в снег. Провалилась сразу выше колен, у перекладины вообще шла едва не по самые бедра, но старательно пробивала дорожку, сразу начав крупно дрожать от кусачего холода. Не издав ни звука, вскинула руки к перекладине, поморщилась от жесткой хватки примерзших как фанера кожаных петель, которые распяли ее на весу. Ноги – в стороны, снова вожжи петлями растягивают стройное тело. Дрожь сильнее и резче, но деловито работающий Граф никакого внимания на мороз не обращает: голая и послушная рабыня готова к утреннему уроку.

Вытащив из кармана свечи, коротко усмехнулся:

– Чтобы мороз тебе там ничего не повредил, мы не дадим ему войти в тебя.

Маришка едва-едва сдержала стон, толстая свеча туго и властно, рывком, забила узкое влагалище, а вторая, чуть не до хруста, медленно вошла в попу. Запечатав рабыню, Граф проверил, хорошо ли закреплены петли на перекладине. Провел рукой по щеке Маришки:

– Ну вот. Постарайся выдержать побольше. И верь мне: ты можешь много!

Развернулся и, больше не оборачиваясь, ушел в дом. А на морозе, бесстыдно распятая, с торчащими из отверстий свечами, осталась обнаженная девушка. Начался день «мороженого».

Граф совершенно спокойно вернулся в кровать, деловито переставил будильник и с чувством хорошо выполняемого долга (перед необученной девчонкой, конечно!) провалился в сон младенца. Второй раз вставать было не так приятно – будила не ученица, кандидатка в совершенные женщины, а механический звон. Но делать нечего: обязанности настоящего господина сложны и ответственны.

Натянув удобный и теплый шерстяной костюм, Граф второй раз за утро вышел на крыльцо. Снег не падал, сумерки почти расступились, но белое тело на фоне белого снега в глаза не бросалось. Хотя кто тут ее увидит – мельком подумалось Графу – в такую-то рань. А тетка Назаровна давно к моим девицам привыкла! Пробираясь по узкой тропинке, пробитой босыми ногами Маришки и его валенками, подошел к распятой. Девушка была еще в сознании – услышав шаги, трудно подняла безвольно опустившуюся голову и попыталась что-то сказать белыми губами.

– Погромче! – строго велел Граф.

Снова невнятный шепот. Он и так знал, что может сказать воспитанница, но закон требовал четких и ясных ответов.

– Не слышу!

Маришка сумела выдохнуть морозным паром едва слышного дыхания:

– Холодно.

– Конечно, холодно, – кивнул Граф, – минус пять. А где холодно?

– Гру-уди, – шепот измученной Маришки.

Господин тщательно осмотрел полноватые, мягкие груди девушки. Подкрашенные утром соски неестественно ярко темнели на белых от холода полушариях. Граф взял их поочередно в руки и сильными сжатиями размял, разогревая:

– Ничего, все нормально.

Отпустил груди, обошел вокруг распятой, так же тщательно проверил состояние ягодиц и ляжек. Вчерашние полосы хлыста выделялись на заду темно-синим узором ровных рубцов: хозяин сек своих девушек мастерски, укладывая удары точно по линейке. Спина и ляжки были не тронуты, а попа могла выдержать еще пять вчерашних «доз». Граф остался доволен состоянием ученицы и лишь напоследок легонько потрогал забитые внутрь тела свечи:

– Все хорошо, малыш, ты в норме. Даже дрожать перестала. Терпи, девочка – урок не окончен, и не волнуйся за меня – я сам приготовлю завтрак!

– Спасибо, мой господин, – едва слышно шевельнула губами ледышка-Маришка.

Позавтракал он быстро – конечно, следовало поддержать уверенность девушки в ее силах, но и перегибать палку не стоило: ее тело было еще не настолько вышколено, как у лучшей из лучших, прекрасной Светочки, на которую убил едва ли не полтора года неустанных трудов. К концу обучения этот поначалу некрасивый ломкий «бутон» расцвел в образец тщательно сделанной фигуры, а насчет «мороженого» – Светочка оставалась пока лучшей и тут: почти сутки совершенно голой, с редкими заходами в парной жар, купаниями в ледяной проруби и по десять плетей каждый час на ледяной скамье. Хотя… Хотя и у Маришки задатки – ого! Надо, надо работать…

Снова вышел, удовлетворенно отметил, что Маришка так и не дошла до обморока – снова приподняла голову при его шагах. Неторопливо отвязал, видя, что девушка почти не понимает происходящего. Идти сама она бы уже не смогла, и господин не поленился отнести ее в баню на руках. Уложил на пол парилки, махом окатил едва теплой водой и быстро вышел – не любил мученических криков, которые, он знал, сейчас не удержать отходящей от мороза девушке. Ее тяжелые стоны и громкий плач были слышны даже снаружи – господин хорошо представлял, как корчится и катается она сейчас по мокрому полу в облаках горячего пара.

Дождался, пока пошатывающаяся фигурка не показалась в предбаннике. Еще раз осмотрел распаренно-красное тело ученицы, аккуратно убрал из отверстий свечи: сама Маришка не посмела бы вытащить их. В знак поощрения сам накинул на плечи легкую простыню:

– Вот и молодец! Ровно три часа, малыш. Я тобой почти доволен.

– Почти? – тихонько спросила девушка, тут же скользнув на колени, когда говорила с господином.

– Пришлось переспрашивать тебя утром, пока ты тренировалась, а рабыня должна всегда отвечать четко и ясно!

Маришки взмела волосами пол, склоняясь в позе покорности:

– Я виновата, мой господин!

– Иди в дом, завтракай, займись делами… Тебе полчаса, потом, малыш, ты уж прости строгого господина – но это все для твоей пользы. Чтобы голосок позвончее был, десять розог на «мостике».

– Да, мой господин!

Спустя полчаса старательная девушка закончила все работы по дому, ради которых рабыне разрешалось надеть маленький передничек и передвигаться не только на коленях. И, помня наказ господина, сразу по окончании работ прошла на середину большой комнаты, потянулась гибким тренированным телом и изящно сделала мостик, широко раздвинув ноги. Поза была очень удобной для коротких наказаний – господин мог наказывать любое место спереди девушки, а короткая порка вполне позволяла ей удержать мостик, не падая на спину от усталости или напряжения. Выход из «мостика» без позволения или в процессе наказания карался строго. Но сейчас кара и не потребовалась – Граф взял длинный мокрый прут, несколько раз провел его концом от лобка до шеи напряженно замершей девушки. Определил, как она будет наказана, деловито сообщил Маришке:

– Детка, разрешаю немножко стонать. Вынужден для твоего же блага высечь твои соски.

Конец розги сочно и хлестко впился в темный кружок соска. Девушка конвульсивно дернулась всем телом и тут же замерла. Розга сечет второй сосок. Опытный господин наказывал не груди – конец в несколько сантиметров гибкого моченого прута с коротким посвистом расчеркивал только соски и сосковые окружности, оставляя злые горящие рубчики острой, пронзительной боли.

Маришка застонала лишь в самом конце, когда оставалось два удара по левой груди и один по правой. Закончив порку сосков, господин Граф разрешил девушке выйти из мостика. Гибко и грациозно начинающая рабыня встала на коленки, опустив голову и ожидая новых приказаний.

Они не замедлили – пора было снова на «процедуры». На этот раз она была не совсем голой, если все-таки считать за одежду короткие валенки.

Граф отвел ее к колодезному вороту и показал на засыпанное снегом неглубокое, но длинное корыто:

– Малыш, выгреби снежок и накачай сюда водички. До краев. И вообще – нам с тобой не везет с погодой. Для слабеньких девочек… Утром было минус пять, а сейчас всего два!

– Да, мой господин.

– Ну и молодец. Как наполнишь корыто, подожди меня здесь. А вот эту плеточку сразу положи себе на спинку, чтобы вы ждали меня вместе, – и он подал ей плеть, сделанную из обычного хвоста резиновой скакалки.

– Рабыня виновна? – Маришка спросила не поднимая глаз и даже перестала дрожать от снова накатившего холода. Хотя только что высеченные соски еще пылали болью, наличие вины интересовало ее больше.

– Нет, малыш, – он даже удивился. – Это просто входит в закаливание! Плеть на морозе согреет тебя.

Слегка отодвинув занавеску, он наблюдал, как ученица с натугой проворачивает ворот колодца, ёжа плечи и сильно дрожа, вытаскивает ведро за ведром и выливает темную, слегка парящую воду в корыто. Ей было очень холодно – она то и дело терла руками бедра, ноги, сжимала ягодицы и согревала дыханием мокрые от ведер пальцы. Зрелище голой девушки, таскающей по снегу ведра с водой, было восхитительным – и Граф в очередной раз порадовался удачному выбору начинающей рабыни. Когда выглянул в окно снова, черная вода в наполненном корыте слегка дышала морозным паром, а рядом на кленках замерла девушка. Черной змейкой выделялась свесившаяся по спине плетка.

Спешить не следовало – рабыня сейчас должна мечтать о плетях, считая секунды кусачего мороза. Песчинки в часах текли неторопливо и размеренно. Лишь когда последняя скользнула в нижнюю стекляшку, господин вышел на крыльцо. Ожидание у корыта досталось Маришке куда тяжелей, чем три часа распятия на раме – там она была хотя бы привязана, а тут убийственная дрожь перешла в крупные судороги. Когда господин взял с ее спины плетку, казалось, что длинная резиновая полоса примерзла к телу – мертвенная неподвижность рабыни была хорошо знакома Графу. Ученица сейчас в полной морозной прострации – даже ягодицы расслаблены, а не стиснуты судорогой.

Она даже не сумела скрыть удивления, когда вышедший на крыльцо господин не пришел к ней, а позвал издали в дом:

– У тебя готовка обеда, у меня легкий отдых. На четвереньках, девочка, к крыльцу. И попку повыше! Красивее идем! Стараемся! Вот так! Умница!

Он действительно прилег отдохнуть, читая какую-то книжку. На этот раз тело Маришки отошло от холода быстрее и уже не так мучительно, как утром в бане – по крайней мере, девушка сумела зажать руками рот и погасить стоны. Слезы рабыни – ничего, это нормально. Это почти разрешается! Поясок передничка, аккуратный бантик над голым крепким задом. Вздутые следы свежих полос на спине и ляжках. Послушная девочка у горячей плиты. Звон тарелок, стук посуды.

Обед в полном молчании – ее тарелка на табуретке, она на коленях у стола. Короткий звоночек будильника, мелькнувший страх в глазах и покорно опущенная голова.

– Пойдем, малыш. Продолжение водных процедур…

Она снова шла впереди, на этот раз без валенок, а он сзади, придерживая бутыль с хвойным шампунем, ковшик и мочалку.

Возле корыта остановились.

– Упрись руками в край, наклонись. Ножки пошире. Бедра красиво отставлены…

Набрал в корыте ковшик воды и медленно, неторопливо облил ледяной струей дрожащее тело Маришки. Еще раз и еще, пока от горячего молодого тела не пошел леденящий пар – лишь тогда, недовольно кривясь от холода в пальцах, набрал пригоршню шампуня и стал тщательно намыливать все тело девушки. Пена плохо поднималась на морозе, но тело под руками скользило гладко и приятно. Блестевшая от шампуня, девушка походила на чудесную ледяную статую – если бы статуи могли так жалобно стонать и судорожно дрожать каждой клеточкой тела. Хорошо растерев Маришку мочалкой и доведя тело до розового цвета, господин аккуратно втер шампунь между ягодиц и в аккуратно бритые губки ученицы. Девушка безропотно подставляла интимные местечки, не переставая тихо стонать и вздрагивать. Но даже опыт господина был излишним, чтобы понимать – от холода и боли так не стонут… И так бедрами не играют… Редкостная будет девочка!

– Хорошая у меня ученица. Но сейчас постарайся громко не плакать и не кричать – на морозе далеко слышно. И голову держи повыше – корыто мелкое, но безопасность, как мы с тобой знаем, превыше всего.

Она и не пыталась возразить, но невольно вздрогнула, вызывав его неудовольствие:

– Ты крепкая и здоровая девушка! И ты не имеешь права показывать страх!

– Простите, господин, – сквозь дрожь проговорила Маришка и вступила в корыто. Оно мертвенно отсвечивало ужасной ледяной водой.

– В воду! – плеткой стегнула команда.

От воды хотя бы шел пар – наверное, поэтому в ней казалось теплее, чем на снегу. К удивлению и вящему удовлетворению Графа, Маришка больше не медлила ни одной лишней секунды – встала, шагнула в корыто. Длинный громкий стон: «Да-а-а!!!», запрокинутая голова, зажмуренные глаза – Маришка скользнула, вцепившись руками в передний край, и с тихим плеском вытянулась в сразу посветлевшей от белого тела воде. Вода едва покрывала спину, красиво очерчивала полушария спелого зада. Вытянутыми вперед руками девушка схватилась за передний край и уже автоматически, как было на многих порках до этой, приподняла бедра.

Господин учитель отошел на пару шагов, утаптывая глубокий снег, развернул плеть в длину, крутанул над головой, распрямляя застывший резиновый хвост, и коротко хлестнул чуть наискось спины. Дальний конец плетки взметнул брызги – Граф поморщился от легкого промаха, а Маришка рыбкой сыграла в воде, выгибая спину и плотно сжав ляжки.

– Ох ты моя русалочка… – Длинная плеть прочертила снова белое на снежно-белом, потом полоска заалела, налилась багровым и горячим, а девушка приняла удар с застывшей неподвижностью – хотя если бы он видел ее лицо и сжатые губы, он бы не стал усиливать удар длинной резиновой полосы…

Полная неподвижность девушки после пятого-шестого удара сменилась короткими мучительными рывками – плеть на морозе шпарила кипятком, полосуя то спину, то шары ягодиц, а вода охотно лизала тело, искристыми каплями растекаясь по плечам и бедрам, скользя вдоль припухших линий рубцов. Маришка держалась очень хорошо, покорно купалась в волнах плетки и ледяной воды – лишь один удар, последний и с оттяжкой – даже сквозь тоненький слой воды сильно прочертил гибкую спину, заставив не только выгнуться дугой и свести лопатки, но и подать наконец негромкий стон.

– Хорошо, малыш! – искренне сказал господин. – Ну как, понравилось?

– Да-а… – отчетливо выговорила девушка, помня утренний урок.

В баню ее пришлось, как и утром, нести на руках. Несмотря на греющую порку, купание довело Маришку почти до обморока, и Граф несколько раз недовольно морщился, наблюдая, как мечется под горячей водой стонущая ученица – по его расчетам, в корыте она могла провести час-полтора, а было значительно меньше – да-а, явная недоработочка… Отогрев и оттерев ее в парилке, проверив состояние высеченных утром сосков, Граф наконец убедился – девушка «воскресла». До вечернего занятия они жили нормальной жизнью – и случись в доме гость, он бы так ничего не и понял. Разве что подруга хозяина дома почему-то была голая и на ее теле горели свежие рубцы вперемешку с уже старыми, сходящими на нет. Ну, может ей так нравится – дома голышом ходить, а ошейника под волосами почти и не видно!

Ровно в девять они снова были у рамы между сараями. Термометр так и застрял на двух-трех градусах – кожаные ремни затянулись легко, вновь распиная голую Маришку классической позой женского распятия. Выдохнув пар, впервые за сегодня рабыня нашла в себе силы сказать: «Спасибо мой господин!» На что граф ласково потрепал ее по щеке и ушел.

Теперь он просто и деловито дожидался, пока не перевернется в третий раз талия песочных часов. Выходил каждые полчаса, сильно мял груди и зад, растирал водкой промежность, соски и вновь уходил в дом. В половине первого ночи ни водка, ни пощечины результата не дали. «Три с половиной!» Средненько, но все-таки – из нее будет классная женщина! И – не в силах пошевелиться, она хрипло застонала на кровати, лежа в той же позе, как снятая с распятия. Он лег на нее сверху, коснулся головкой напряженного сильного члена словно смерзшихся губок. Утопил чуть-чуть головку, и когда Маришка приоткрыла полные нетерпеливой мольбы глаза, шепнул ей на ухо:

– Ты мое вкусное мороженое!

И полностью вбил член в мороженое, зовущее, жадное до ласки, изумительно сладкое и холодное лоно девушки.

2005 г.