Текст книги "Долгий сон"

Автор книги: А-Викинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)

Приглашение

Переехали они в наш дом в разгаре зимы. Да и я немногим раньше – дом-то новый, едва сдали, и всю осень он казался продолжением собственной стройки: какие-то плинтусы, косяки, разнобой пластиковых и деревянных рам, цементная пыль на площадках. Поэтому новые соседи по двухквартирному «карману» на двенадцатом этаже особого внимания не привлекли: и своих забот хватало. Попробуй в одиночку обустроить гнездышко, когда привычный стиль холостяцкого жилья просто надоел. Соседи как соседи, мужик как мужик – средних лет, среднего роста, в меру подержанный «ниссан», вежливо-равнодушные приветствия у лифта и общей дверной железяки. И девчонка при нем – в меру красивая, в общем даже симпатична, такая же вежливая, но не более. Никаких других представителей слабого полка не оказалось.

Вскоре после перетаскивания мебели оттуда тоже стали доноситься привычные звуки «евроремонта». Девчонка по выходным таскала пластиковые пакеты с обрывками обоев и прочей дребеденью, которая с трудом влезала в пасть мусоропровода, а длинномерные куски старого плинтуса я самолично помогал ей вталкивать в щель между контейнерами – она что-то долго возилась, и я даже пошутил – повернись боком, все и пролезет. Девчонка, аккуратно отряхнув новенький спортивный костюмчик и вежливо поблагодарив за помощь, едва заметно пожала плечами и проворчала – мол, уже навертелась. Так оно и бывает – жили дверь в дверь уже недели две, а второй раз столкнулся с девчонкой снова на отшибе от дома: там же, у контейнерной площадки, где размашисто мела ветками снег старая ива, чудом спасшаяся от тракторов и бульдозеров. Пыхтя и карабкаясь по рыхлому сугробу, девчонка срывала с нее длинные хвосты прутьев и совала в тот же пластиковый пакет, из которого только что вытряхнула строительный мусор. Я сунулся было помочь, но она вдруг покраснела поярче своей лыжной шапочки, торопливо собрала уже наломанные прутья и исчезла в подъезде.

– Место встречи соседей изменить нельзя… – не знаю, сумел ли я скопировать голос Жеглова-Высоцкого, поскольку третья встреча снова была «на мусорном фоне».

Девчонка вежливо усмехнулась, вытряхивая уже привычный пластиковый мешок. Там снова были обрывки обоев, уже другого цвета и показавшиеся знакомыми ветки. Точно, вон с той же ивы – только уже какие-то странные, излохмаченные. Ни фига себе, как полы метет! Супер-золушка!

Как и всегда при ремонтах, что-то прорвалось или протекло – короче, через пару дней я звонил в эту дверь, чтобы задать вопрос – все ли у них в порядке, и стоит ли бить морду соседям выше коллективными усилиями. Открыл сам сосед – даже дома аккуратно одетый, подтянутый – и даже в свободной рубашке словно бы при галстуке. Недоуменно пожал плечами, вежливо посторонился, пропуская внутрь, и пригласил самому убедиться, что у них «все сухо». У них действительно было все сухо и в том же стиле – «вежливо-аккуратно». Кухня как кухня, ванная как ванная, с модными бордюрчиками и только бросалась в глаза явно не к месту среди кафеля – деревянная то ли кадушка, то ли еще чего-то, в которой набухали темной влагой все те же ивовые прутья.

Извинился. Ушел. Кто как живет, и кто чем занимается – мне конечно по фигу, своих дел хватает. Однако маленькие кусочки пока еще непонятных деталей уж больно походили на головоломку… Хотя при очередном столкновении – угадайте, где? – прутьев в ее пакете не оказалось – ни свежих, ни истрепанных. Придумается же всякая фигня, краснел я тихо сам с собою, придавливая на лоджии сигарету. Вздохнул и пошел совершать геройский подвиг по приготовлению ужина. Картошка хранилась как раз в нашем общем «кармане», распирая бока дерюжного мешка, упрятанного в дощатый, на две секции поделенный короб. Наклонился, начал копошиться в мешке и не сразу обратил внимание на непонятный, чуть приглушенный, но явно непривычный по быту звук из-за соседской двери. Равномерно, неторопливо и как-то очень странно – словно мокрым по мокрому… Так в старину бабы в деревне белье о доски отбивали… Только мокрое хлестание – и больше никакого звука, разве что слова, невнятно пробившиеся сквозь дверь: «Не сжимаемся! Терпим!» – и снова мокрый редкий хлест. За время моего торчания у дверей можно было не только набрать, но и заново вырастить вагон картошки – я едва успел сунуться снова в короб, когда смачно щелкнула вторая, внутренняя дверь соседей. Видимо, она случайно осталась приоткрытой – потому что звуки теперь не пробивались вовсе… а приникать ухом к щелям – увольте, не пацан! И так получилось стыдно, глупо и не как-то… не пойму как. Плюнув, снова обозвал себя любопытным придурком и все-таки довел до победного финиша приготовление ужина. Наутро, матерясь и дуя на отшибленный палец, стал вспоминать – где в последнее время рычал перфоратор. Этой дрелью замучаешься ведь дырки делать… Вспомнил – так у соседей же! Звонок. Знакомая стальная пластина двери. Внутренняя, деревянная – угу, та самая звуковая глушилка…

Открыла девушка – как и ожидал, аккуратная, подтянутая, словно только что причесанная. Плотный халатик с тугим пояском, вежливый вопросительный взгляд, и мило наморщенный лоб:

– Перфо… чего? А-а, сейчас посмотрю… Пройдите пока, не стоять же в дверях.

Принесла. Как и следовало ожидать, без бура.

– А-а? Это типа сверло такое? Посмотрите сами, какое надо, я в них не очень разбираюсь… Пройдите, там перед спальней ящик со всякими железками.

Кроме «ящика со всякими железками», в обеих открытых комнатах не обнаружилось ничего, что могло бы издавать звуки мокрого белья. И только выбирая бур, заметил у самых дверей, рядом с широким подоконником, что-то вроде гладильной доски с аккуратно прикрученными ременными застежками сверху и снизу. И знакомая с прошлого раза деревянная шайка (или все-таки кадушка) на этот раз примостилась не в ванной, а в комнате – в самом уголке – все так же с вениками мокрых прутьев и хвостом широкого черного ремня, окунувшегося в темную жидкость.

Девчонка моих взглядов не заметить не могла. На молчаливый вопрос так же молча и холодно не ответила. Вежливо-отстраненно ждала, пока я, наконец, не свалю с горизонта вместе с перфоратором и буром. Что я и сделал, почему-то глупо краснея и отводя глаза.

Ни в этот вечер, ни в последующие я больше ничего не услышал‚ хотя в моей коллекции загадок появился и случайно оброненный возле мусоропровода кончик ивового прута – излохмаченный, и самое главное – в белесых крапинках подсохшей соли.

Через пару-тройку дней уже мне пришлось встречать гостя – сосед, или «джентльмен», как я успел окрестить своего визави, пришел за перфоратором, вежливо выразив надежду, что я уже завершил пробивание дыр. Я в тон ему заверил, что завершил, мы оба рассыпались в любезностях, куда я ввернул обязательное извинение, что побеспокоил его дочь в его отсутствие.

– Она моя племянница… – холодно улыбнулся джентльмен. И уже в дверях заметил: – Посторонние звуки вас беспокоить больше не будут.

– Да нет, ничего, все нормально… Я просто покурить вышел, или за картошкой… а так ничего, не мешает. – Господи, куда делось мое профессиональное красноречие!

– Как вам будет угодно… – еще более вежливое и холодное пожатие плеч.

Екарный бабай! Ну что теперь, как в тупых боевиках искать бинокль, занимать позицию в доме напротив и пялиться в окно соседей? А что я там собираюсь увидеть? Жесткий инцест? Рэйп? Приключения в стиле Синей Бороды? Смертоубийство? Изысканные сексуальные разборки? Крепостную порку? Бред…

Но ведь прутья в кадушке… мокрый ремень… мокрые звуки ударов… доска эта чертова: я же не идиот и могу представить, где, как и для чего ременные петли расположены!

Джентльмен обещание сдержал. Звуки меня не беспокоили – соседская квартиры молчала словно мертвая. Молчала… Но и безо всяких биноклей, ползаний по мусорке и прочих шпионских страстей я знал, что на сей раз девушка вытряхнула в контейнер не только мусор, но и прутья. Истрепанные, излохмаченные прутья. Те самые, которые обязательно мокли в темной воде с зеленоватым отливом. И припухшие губы в вежливой улыбке случайного приветствия, вспухли не от поцелуев. Или не только от них – каемочки прикушенных зубов…

Не люблю чужие дела. Но и не люблю, когда головоломка превращается в навязчивую идею. Хотя решать их обычно интересно. В определенных дозах… Так что когда спустя неделю джентльмен у подъезда вдруг начал ковыряться в «ниссане», я для вида открыл капот своей «мицубиши» и вскоре от обязательной автолюбительской беседы, сопровождаемой лязгом ключей, ввернул-таки фразу насчет того, что я не очень любопытен, проявлять интерес к чужой жизни считаю весьма зазорным, сам никуда не лезу, но и к себе не допускаю, потому как люди бывают разные, доверять кому попало не стоит и вообще… пока в конце концов заготовленная контрольная фразочка не превратилась в окончательный сумбур словесного поноса и не была прервана вежливой усмешкой:

– Я вас понял. Мучает элементарный вопрос порядочного человека: нуждается ли эта бедная, несчастная девочка в защите от грязных посягательство злого дяди…

– Нет, конечно. Я просто…

Он снова прервал меня красноречивым жестом и совершенно спокойно продолжил:

– Я действительно вас понимаю. И вам делает честь тот факт, что бы не полезли с расспросами к ней и сумели даже в некоторой степени умерить навязчивость любопытства. Да и вообще не произвели впечатление болтуна. Мы говорили о вас. И решение зрело – так что разговор только подытожил его. Сделаем так. Сегодня вечером, ну скажем часиков в девять, милости просим в гости. Я думаю, что ваше беспокойство… как бы это сказать… иссякнет. Вы не против?

– А удобно ли? Я ведь по сути напросился…

– Удобно. Мы тоже любим своевременно расставить точки над «i», чтобы не иметь потом некоторых неожиданностей. Настя будет предупреждена о вашем визите.

Вот теперь я хотя бы узнал, как ее зовут… И ровно в девять вечера, чувствуя себя глупым школяром перед проваленным экзаменом, давил кнопку противоположного звонка.

Вынужден признаться, что был единственным, кто настолько явно ощущал себя не в своей тарелке. Если Настю (какое прекрасное имя! Почему я раньше не спросил?) и смущало что-то, то девушка владела собой получше меня. А ее джентльмен – ну пусть дядя – и вообще был настроен по-домашнему благодушно – словно мы собрались перекинуться в картишки.

Пока он отошел к бару, усадив меня в кресло слева от телевизора, Настя снова перехватила мой взгляд в сторону той же кадушки. Сегодня прутьев в ней не было. За сигаретным дымом я едва спрятал растерянность от ее спокойно-рассудительных слов:

– Розгами часто нельзя. Поэтому я не замачивала.

Подоспевший к столу ДД (в смысле джентльмен и дядя) подхватил начатую фразу:

– Понимаете, мы бы не хотели устраивать что-то вроде показухи… или рекламно-разъяснительной акции. Все будет так, как обычно – сегодня у Насти только ремень, причем не так уж и много. Ничего необычного, кроме разве что вашего присутствия. Это и позволит вам определиться с решением вопроса, нуждается ли Настя в защите и покровительстве.

Настя вскинула на него взгляд (какие прекрасные глаза! Почему я раньше не замечал?) и едва заметно улыбнулась:

– Конечно, не нуждаюсь… и не уверена, что это нужно доказывать…

Он слегка удивился:

– Если ты против, то…

– Нет-нет! Почему же… У тебя правильное решение. Как всегда.

– Я рад, что ты меня поняла.

– Конечно. Мы друг друга всегда понимаем. И мне кажется, я и сама хотела бы такого.

Нервно кашлянув, я прервал эту беседу в стиле один-на-один, словно бы меня и не было. ДД понял правильно, успокаивающе склонил горлышко коньячной бутылки над бокалом:

– На все вопросы подряд отвечать долго. И не факт, что в этом сейчас есть смысл. Поэтому давайте так – мы сделаем то, что должны сделать, а потом… А все остальное – потом.

Я мог только кивнуть, не чувствуя вкуса хорошего коньяка.

Настя встала, быстрым движением перехватила ленточкой не очень длинные, но густые волосы (какие они красивые! почему раньше не замечал?) и вышла. Послышался плеск воды в ванной. ДД таким же быстрым и привычным жестом откинул ту самую «гладильную доску». Опираясь на подоконник, она встала под наклоном, прочно и как-то даже «увесисто». Поправив нижнюю часть, ДД как бы между делом заметил:

– Конечно, это все суррогат. Нет ничего лучше старой надежной лавки, но…

– Но и это спасает, – эхом продолжила Настя, вновь возникшая в большой комнате.

Даже широкое полотенце, обтянувшее ее от груди до бедер, она умудрилась обернуть подчеркнуто аккуратно. Волосы, так и не послушавшиеся узкой ленточки, внизу потемнели от воды.

– Я готова.

– Тогда – прошу, – и он жестом указал ей на доску.

Девушка прошла к ней, наклонилась к кадушке, вытащила оттуда набухший от воды и даже на глаз тяжелый ремень. Аккуратно провела между ладонями, убирая щедрые капли, протянула джентльмену. Подняла руки к узлу на полотенце, развернула толстую махровую простыню. Прекрасным оказалось не только имя… Тончайшие нитки стрингов плотно охватывали? или подчеркивали? или оголяли? тугой круглый зад девушки – она была почти обнаженной, если не считать вот этих с позволения сказать трусиков… Но их наличие и аккуратный треугольник спереди словно отсекали, тонкими и решительными линиями, все недостойные мысли о пошлом, безыскусном сексе.

Она была обнажена – ровно настолько, насколько требовалось. Только набухшие соски в крупных темных ореолах и слегка прикушенные губы подсказывали: для Насти это не просто… А что «не просто»? Почему? Зачем? Сумятица вопросов, отсеченная ровной линией тела – ровно вытянувшегося на наклонной доске красивого гибкого тела.

Мокрая полоса ремня тяжело вскинулась, мотнулась где-то наверху и упала вниз. Вот он, это давно забытый и такой свежо-знакомый звук мокрого на мокром! Вот что я слышал в тот вечер! Вот она, эта неторопливая размеренность. Взлет, падение и хлест – широкий, размашистый, туго вминающий тугую плоть… Голую плоть – вытянувшаяся на месте наказания девушка казалась полностью обнаженной – ниточка стрингов уже терялась под полосами ударов, а узковатая для нее доска не прятала, прижимая, острые твердые груди.

Я слышал, слышал эти звуки! Я правильно все понял! Но я не видел… слышал, но не видел, как взлетает вверх ремень. Не видел, как тяжело впечатывается он в терпеливые бедра, как поразительно лежит при порке эта девчонка. Послушно? Покорно? Привычно? Нет, не то, все не то… Она лежала, словно это было неизбежной работой – боль удара сжимала ее тугие ягодицы, судорогой пробегала по стройным ногам, ежила тонкие плечи, но Настя медленным возвратом тела и тихим коротким выдохом просто… ну просто «работала» на доске, даже не пытаясь убрать бедра из-под ремня, и не произнося ни звука.

Никто не произносил ни слова – ни хлеставший ее мужчина, ни лежавшая под ударами ремня девочка, ни тем более я. Никто, казалось, и не считал удары – сколько там их прошло в эти грохочущие, нет, мокрые на мокром, хлеставшие минуты? Не помню. Не знаю. И знать не хочу – такой первобытной, сдержанной красотой веяло от спокойной и размеренной домашней «работы». Работы, которая обоим была явно не в тягость – я же видел, не мог не видеть, понимал, не мог не понимать, как трудно и больно этой совсем молодой девушке принимать безжалостный хлест ремня. Но я видел, не мог не видеть, хотя и не понимал, отчего все так же набухли ее соски, отчего она приподнимается, чтобы вскользь, но сильно прижать их к шершавому телу доски, почему так безвольно, словно ненужные, висят по краям «ложа» свободные ременные петли. И почему ТАК – именно ТАК двигается ее тело – девушка отдавалась ремню с каждым ударом – все охотнее, все резче и жарче. И первым звуком, сорвавшимся с ее губ, был вовсе не стон. Или стон коротким словом:

– Руки…

Ремень остался внизу, сдернутый с только что опоясанных ягодиц. Не поворачивая головы, Настя повторила:

– Руки…

Дядя кивнул, и я даже не удивился, когда он снова опустил его в темную воду. Лишь после этого коротко прошелестели петли, стянувшие запястья Насти. Она позволила телу слегка скользнуть вниз, отпуская нервно напряженные пальцы. Плавным, каким-то замедленным движением слегка раздвинула ноги, опустила колени вниз и охватила ими доску. Я подавился глотком коньяка – в такой позе не стегают, в такой отдаются! Отдаются страстно, бесстыдно и красиво в своей бесстыдности… И она приготовилась именно отдаваться – только проклятые ниточки стрингов оставались невидимым и непреодолимым препятствием.

Он подошел ко мне, чокнулся так и недопитым ранее бокалом. Просмаковал глоток, неторопливо спросил, нет, подытожил:

– Вы увидели достаточно. Минутка отдыха, и мы с Настей продолжим… Вы не готовы присоединиться к ее… гм… воспитанию?

Голова мотнулась отдельно от меня. «Я готов, я не умею, я хочу, но боже, как ей мешают трусики, она не хочет их… Но без них это пошло! Не понимаю, не готов, не могу», – я даже не помню, сказал ли этот бездумный набор обрывков слов и мыслей.

Она осталась лежать, когда меня проводили к дверям. Я знал, что задерживаться не надо – она там, на доске. Она ждет. Она очень ждет. Но пока не меня.

– Вы вернетесь, если мы пригласим?

Кивок. Я вернусь. Даже без приглашения. Только намекните. Я ведь просто не знал, КАК СИЛЬНО я хочу видеть ее. Послушную, красивую и страстную, молча стонущую от боли и наслаждения.

Я вернусь.

Ведь пригласят же, правда? Пригласят?

2005 г.

Запечатанный грех

В три часа ночи спешить домой смысла уже не было. Аленка еще минуту постояла у калитки, собираясь с духом, потом по возможности неслышно прошла к дому. Удивлялась сама себе: на кухне свет, в теткином окне свет, чего уж тут «не шуметь», если все равно влипла по самые уши? В смысле, по самую задницу – ох и нагуляются по ней теткины розги!

Тетка не ругалась и не кричала, не грозила небесными и земными карами: еще в сенях витал тревожный запах валерьянки, на кухонном столе пустая ампула с кусочком ватки, охающая и причитающая возле дивана бабка Нюра, и сама тетка, без сил на этом диване с припухшими от слез глазами.

Первый шторм со слезами, раскаяниями, выяснениями и оправданиями прошел через полчаса. Второй прокатился ранним утром, когда по очереди – то вернулась бабка Нюра, то прибегала соседка напротив: еще раз убедиться, что вчера ночью за клубом придушили вовсе не Аленку, что у них просто сломался автобус (версия для соседок) и т.д., и т.п.

Хорошо зная тетушку, которая берегла единственную племянничку-дочечку-Аленочку пуще глаза (от этой искренней «бережливости» и деспотической любви в доме не переводились как шоколадки, так и розги), девушка с все большим и большим содроганием ждала третьего шторма. Если бы вчера, вот прямо ночью, тетушка взялась бы за пучок розог, все бы уже было позади. Ну, в крайнем случае, с утра бы еще разок постегала, или полы заставила мыть голышом. А сегодня что-то не то, и девушка ощущала нависшую угрозу…

Гроза грянула вовсе не среди ясного неба, но грянула от всей души. Пока Аленка бегала в магазин, тетушка уже успела не только встретить, но и влить в этого гостя «стартовый» стакан мутноватого самогона: на кухне сидел Мордвин.

Мужичок странный, невесть откуда прибившийся на этой городской окраине, в периоды редкой трезвости сыпавший умными словами и читавший в своей каморке в котельной потрепанные томики какого-то Ницше. Но это было редко. Чаще всего Мордвин (наверное, от вечно красной морды) отходил от пьянки, чтобы поддержать огонь в котельной, кой-чего где-то как-то кому-то отремонтировать, сбегать на заработанное в магазин и снова вливать в бездонное нутро «что нальют».

Он умел все: паять и строгать, резать свиней, рыгая перегаром, читать ржавым котельным трубам Гете, подшивать валенки и вязать рыбацкие сетки.

– Ты, Федор Николаич, мужик бывалый, справедливый, – от такого обращения гость заметно приосанился, а Аленка удивленно распахнула глаза: она впервые слышала, как Мордвина зовут по имени-отчеству.

Господи, а тетушка-то откуда знает? Но важней было другое:

– Девку в строгости держу, да видать, мало и плохо. Сделай милость, Федор Николаич, ты человек серьезный, без баловства полюбовного – поучи мне девку с мужской руки!

Аленка покраснела до корней волос, хотела что-то сказать, но тетка так зыркнула на нее, что девушка смолчала: себе дороже обойдется. Когда у тетушки белеют от злости губы, лучше уж молча сделать все, как велит… Тем более что влипла действительно по-честному.

На втором стакане самогона Федор Николаич солидно промокнул кухонной тряпкой губы и с максимальной «сурьезностью» ответствовал:

– Все сделаем в самом лучшем виде. Разберем, как говорится, полеты по полной программе! Хоть вот прямо сейчас.

– Ты уж лучше к себе ее отведи, в котельню. У меня сейчас сестры соберутся (в смысле – духовные сестры, в последние год-два тетушка истово молилась вместе с ними в собственном доме, чтобы потом благообразно и торжественно идти в большой молельный дом в бывшем клубе), не хочу, чтобы мешалось. Мы к Господу обращаться начнем, а тут девку пороть… Отведи к себе, а я опосля зайду, баночку-другую принесу своего, домашнего, да и заберу послушницу эту… Но ты уж, Федор Николаич, не подведи – чтоб полюбовства никакого, а поучи вовсю!

– Сделаем! – не спеша допил третий стакан, аккуратно завернул в тряпку переданную литровую банку с зельем, поставил в сумку, и положил туда же средство воспитания.

Девушка едва заметно и зябко повела плечами: эту плетку она пробовала всего дважды за три года жизни у тетушки. Первый раз действительно лишь попробовала – пять не очень сильных шлепков по попе, а второй раз найденные в сумочке сигареты обернулись для нее сорока бугристыми полосами вдоль спины: руки до крови кусала, а все равно ревела под плеткой, как маленькая…

В окошке мелькнул платок первой из пришедших сестер, и тетушка поторопила Мордвина с Аленкой. Как под конвоем шла девушка к закопченной котельной. Было не столько страшно, сколько стыдно: еще ни разу ее не порол мужчина. В мечтах и каких-то сумбурных снах, от которых потом были сбитые простыни и горячий сок между ног, она часто представляла, что когда-нибудь появится отец – которого не знала, но про которого часто думала. И как они с ним будут здорово жить, каким твердым будет его плечо, как будет спокойно и безопасно, и как послушно она будет приносить ему ремень или самые-самые секучие розги. И безо всякого стыда будет ложиться перед ним обнаженной, чтобы отцовская рука отпускала все грехи и грешки горячей, но такой заслуженной болью! Может, потому и не противилась сильно теткиному решению… А вот насчет плетки – ну, тут уж ничего не поделаешь.

Добросовестный Мордвин не только задвинул на засов дверь котельной, а даже сообразил что-то вроде занавески на черно-закопченном окошке:

– Дело, так сказать, семейное, внутреннее, нечего подглядывать, как девчонку стегают. Хотя тут за целый день ни одна душа иной раз не пробежит… Так что ты того, не стесняйся, а сильно невмоготу станет, покричи да поплачь – не слышно.

Аленка пожала плечами, оглядывая то черное, то ржавое переплетение труб и столбов, кирпичных простенков.

– Куда ложиться? Где будете наказывать?

Мордвин уже налил стаканчик, торопливо опрокинул в рот, отдышался и повертел головой:

– Нет, лежа нельзя. Тут все грязноe и ржавое… Вон к тем трубам тебя поставлю… Да ты не бойся: чай до смерти не засеку!

– Я и не боюсь… – не очень уверенно сказала Аленка. – Просто плетка эта… Лучше бы уж в три раза больше розгами!

– Ну, это уж не тебе заказывать. Верно, красавица? А раз верно, подчиняйся да терпи, что заслужила. Вон там, в закутке за котлом, заходи да снимай платье, колготки там всякие… сама знаешь, как сечь положено…

– Да уж знаю, не впервой, – вздохнула Аленка и пошла в закуток: до нее все острее доходила суровая реальность – не просто порка, а через мужчину, который сейчас будет видеть и бить ее по голому телу!

Но до конца все-таки не разделась и вышла к Мордвину в лифчике и трусиках. Застыдилась, когда он откровенно оглядел ее с головы до ног, даже руками прикрылась, хотя и в белье:

– А ты совсем справная! И вправду красавица! Но лифчик все равно снимай – руки свяжу, потом не снимем…

Завела руки за спину, щелкнула застежкой и положила на стол освободивший от грудей лифчик. Прикрылась – стыдно… но глаз не опустила, из-под длинных ресниц глядя, как после очередного полустаканчика Мордвин достает куски толстой веревки, сноровисто вяжет петли.

– Руки давай вперед…

Накинул петли отдельно на правое и левое запястье, плотно стянул, дернул, проверяя. Обмотал еще раз и подвел к трубам. Отдельно привязал левую руку, потом – правую: Аленка оказалась распята как на кресте. Немного повернув голову, видела, как Мордвин достал из сумки плетку, свитую из тонких кожаных полосок с тремя узкими змеиными жалами на хвосте, взмахнул, протянул сквозь ладонь, потом сунул под кран с горячей водой: сухая…

Подошел к терпеливо ожидавшей девушке, еще раз проверил петли на руках, убрал со спины волосы. Его руки были горячими и влажными, когда Аленка ощутила их на верху бедер: пальцы взялись за резинку трусиков, с перегаром долетели слова:

– Ну, сама знаешь… девушек секут вовсе голыми… – и последняя призрачная защита скользнула к коленям.

Она сама переступила стройными ногами, помогая ему снять трусики: он был прав. И тетушка всегда раздевала ее полностью догола, и в мечтах она выходила к отцу с ремнем в руках совершенно голой…

Вздохнула и негромко попросила:

– Дядя Федор! По передку не захлестывайте, а то плеткой груди порвет… Ладно?

– Уж постараюсь… Вот эти грудки, да? – его руки жадно тиснули грудь, прошлись по соскам, и Аленка со стыдом и ужасом почувствовала, как соски неожиданно вспухли, затвердели, отзываясь на жадные мужские ладони.

Как могла, привязанная, попыталась увернуться, хотя бы для того, чтобы он не заметил неожиданного возбуждения, но пьяный Мордвин понял это по-другому.

– Ну конечно, со всякой рванью обниматься не желаем… Не уважаем, значит… Йеден дес зайне, как умно сказал Ницше!

Отошел, обиженно бормоча себе под нос:

– Йеден дес зайне… Каждому свое… Кому водочка, а кому-то и плеточка! Вон и намокла…

Вытянул во всю длину плетку, пару раз махнул, обрызгивая горячей водой и стены, и растянутую у стены девушку. Подобрался поближе, шумно высморкался, чуть покачнулся на носках, поднимая руку и зло, не жалея, хлестнул наискось спины.

Боль ошпарила так, что Аленка чуть не вывернула руки в петлях, дернувшись от удара, конвульсивно изогнулась и громко вскрикнула:

– А-а-а-ай!

– Ага, несладко? Ну, так и обнимайся с плеточкой! – и снова короткий свист, рвущий звук жестокого удара, вспухает витой полосой длинный след.

Резко кусая губы, девушка молчит, но судорога по всему телу выдает ее боль и страдание. Аленка как могла свела лопатки, подалась вперед, инстинктивно убегая от длинного жала плетки, но витой кожаный хвост сочно врезался в голый зад, рисуя на круглых полушариях пухлый рубец, и тут же без паузы, снова описав в воздухе полукруг, плетка кладет на попе красную линию накрест к первой. С пятой плетки девушка снова не сдержала голос:

– А-а-а!

Она едва не танцевала у труб, судорожно изгибаясь под плетью и добела сжимая половинки: казалось, боль переходит все границы, каплями жидкого огня растекаясь по спине, по ногам, скользя по бедрам. Но это был не огонь – это со свистом летала плетеная из кожи змея, доставая своим жалом то плечи, то бедра, то ляжки и снова впиваясь в плечи…

Аленка не могла сдержать ни тела, ни голоса: дергаясь в петлях, отчаянно мотая головой, звонко выкрикивала мучительное «А-а-а!» и мечтала только об одном – стать маленькой-маленькой, чтобы спрятаться от этой полосующей ленты жидкого огня.

Отсчитав пятнадцать плетей, Мордвин вернулся к столу, где его дожидался самогон. Глотнул прямо из банки, накручивая градус хмеля, сунул к лицу рукав, втянул прокуренный запах и вернулся к девушке. Опустив голову, она негромко постанывала, тяжело дыша после пережитого напряжения.

– Ну-ка, проверим, как там наши грудки? – ладони снова стиснули юную плоть, огладили тяжеловатые, налитые здоровым соком холмики.

– Вот и хорошо – не тронули их плеточкой… А спасибо кто дядюшке Федору скажет? А когда попку наказывали, передочек не пострадал? Как он там? – и жадная ладонь прижимается к лобку, накрывает треугольник волос.

Аленка сильно сжала ляжки, глухо сказала:

– Не надо…

– Как же не надо? Проверим! И вот ляжечки наши ровные, гладкие, в самой красоте – и полосок то всего три, зато танцевали как красиво! Ну, прямо балерина! А еще красивее попкой вертела, только стискивала ты ее уж больно жалобно…

Еще пятнадцать ударов – после них Аленка уже не столько стояла, сколько висела на привязанных петлями руках. Все тело блестело от пота, судорожное дыхание все еще доносило чуть слышный стон «Больно…», а гибкая девичья спина была наискось и вперехлест расписана багрово-красными полосами.

Сейчас он не стегал ни по ляжкам, ни по заду: с пьяной настойчивостью, зло и как-то мутно, стегал и стегал плечи, поясницу, не слушая ни стонов, ни вскриков девушки, не обращая внимания на резкие мучительные изгибы беззащитного тела. Больше не трогал грудь, не лез рукой между ног, а прямо вернулся к столу, наливался крепчайшим варевом, а его лицо – дурной темной кровью…

Пошатываясь, он поднялся, нашарил рукой у стола брошенную на пол плетку, постоял, словно вспоминая – кто перед ним, что делает здесь эта голая и беспомощная девушка, почему и за что он бьет ее… В голове вертелись смутные обрывки мыслей – заказано, оплачено, обидно, каждому свое, стоны… Стоны. А почему это она молчит? Надо, чтобы плакала и стонала, так и заказано было девку пороть до крика, а работу надо делать честно…

Но доделать толком не успел: едва отвесил десяток хороших плетей, как в дверь забарабанили. Приоткрыл – скромно повязанная платочком, в дверь просеменила бабка Нюра, присланная Аленкиной тетушкой. Придирчиво оглядела обвисшую на руках девушку: спина посечена от души, от багровых полос пышет жаркой болью, нагое тело блестит от пота, словно натертое маслом.

Мордвин виновато развел руками:

– Баб Нюра, не серчай – девка крепкая, никак кричать не хочет. Я уж с плеча стегать начал, стонать стонет, а вот в крик – никак.

– Ничего, не переживай особо. Ты свое дело сделал, благодарствие тебе и от Анны, и от нас, сестер грешных… Вот, прими, родимый, – передала солидную бутыль. – А девку мне отвяжи, сестра Ефимия ее видеть желает.

Обратную дорогу бабка Нюра поддерживала девушку – Аленка с трудом отходила после перенесенных мучений, спотыкалась, прикусывала губы, когда ткань платья касалась исхлестанной спины. Трусики даже не надевала – самые свежие и суровые рубцы красовались как раз на попе.