Текст книги "Лорд и егерь"

Автор книги: Зиновий Зиник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

25
Asylum

Они сели ужинать на закате. День подошел к концу, и, хотя было еще светло, как это бывает в ясные сумерки, куры и гуси затихли, явно отправившись спать, а лошадей развели по конюшням. Собаки улеглись у каминной решетки, чтобы вместе с людьми не отрывать глаз от пылающих поленьев. Отблески языков пламени в оконных стеклах сопрягались с лучами закатного солнца, бившего сквозь кучевые облака столбами золотого света, склоненными в разных направлениях, как обрушенные колонны в руинах античного храма. Впечатление театральной подсветки искажало ландшафт, путая географию так, что косогоры Кента на горизонте начинали казаться то холмами Иерусалимскими, то долами Вероны.

«Как твой ноготь?» – спросил Виктор у Феликса, глядя, как тот лихо раскалывает орехи. Тут был и знакомый нам фундук с грецким орехом, и боготский пекан с обманчиво хрупкой на вид розовой скорлупой, и бородавчатый бразильский орех в геометрическом треугольном панцире. Опробовав силу рук и мастерство на каждом из них, Феликс отложил свои щипцы и осмотрел внимательно когда-то расщепленный надвое ноготь; сейчас ноготь гляделся таким же цельным и законченным в своей закругленности и отшлифованности, как и скорлупа ореха, послужившего в свое время причиной его болезненной раздвоенности.

«Поскольку ноготь я раздробил в Италии, на этом, я считаю, можно, по идее, и закончить тему пиранделлизма, то есть – расщепленного сознания», – сказал Феликс, демонстрируя Виктору заживший ноготь.

«В Италии?» – переспросил Виктор. «Я был уверен, что ты повредил ноготь, когда колол орехи в Москве, в мой день рождения». Он посмотрел прямо в глаза Феликсу, и тот чуть не задохнулся, поперхнувшись орехом.

«Откуда ты знаешь, что я колол орехи в Москве в твой день рождения?» – спросил Феликс, отдышавшись наконец после колотьбы по спине, кашля и плевков. «Тебя там не было. Ты же опоздал».

«Но ты сам рассказывал. Про посылку от лорда Эдварда к моему дню рождения. Там были орехи. Я уверен, что вы их кололи с Сильвой в тот вечер, когда меня арестовали в очередной раз», – сказал Виктор с детской прямотой.

«Так, значит, ты знал, что я… был с Сильвой в ту ночь?» – пробормотал Феликс.

«Естественно. Ты сам мне об этом сказал», – ответил Виктор, с улыбкой наблюдая, с какой виноватой гримасой на лице, с воровской суетливостью пытается избежать его взгляда Феликс. «Человека, говорящего полуправду, подловить гораздо легче, чем обыкновенного врунишку», – сказал он, выдержав паузу. «Потому что, говоря полуправду, надо твердо помнить, какую половину правды раскрыл, а какую утаил. Уж лучше было врать напропалую. Ты мне в ту ночь сказал, что Сильва приходила на день рождения, но утаил тот факт, что она осталась и, когда меня забирали, находилась в соседней комнате. Когда я упомянул твою полуправду, ты решил, что мне известна твоя полуложь. Но мне действительно все и так было известно: когда меня уводили, я в последний раз обернулся и увидел ее в окне. Но она была за стеклом и показалась миражем, примерещившимся призраком, полуправдой».

«Я знала, что ты меня видел», – сказала Сильва после зловещей паузы, кусая губы.

«А я знал, что ты знала», – отмахнулся Виктор от этого замечания. «До нынешнего момента никто не опроверг этой всем нам удобной иллюзии, что увиденное мной было лишь иллюзией».

«Ты и не искал ни опровержения, ни оправданий. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Почему?» – сказала Сильва со смесью горечи и раздражения в голосе.

«Потому что, как и все мы, он предпочитает роль гонимого страдальца и третьего лишнего. А кругом виноватые ходят-мучаются. А он – Спаситель», – сказал Феликс с привычной иронией и сарказмом, прикрывающим явное замешательство.

«Боюсь, в России каждый воображает себя Спасителем», – сказал доктор Генони. «Слишком много спасителей на душу населения. Но ни одна душа не хочет спасаться».

«Однажды я сбежал из лагеря», – сказал Виктор, проигнорировав эти богохульственные реплики. «Не из исправительно-трудового, а из пионерского, но этот пионерский лагерь был не лучше. Воспитатели – садисты, кормежка – тухлятина с червями, целые дни маршировка на линейке и хоровое исполнение патриотических песен. Я наворовал черных сухарей из столовки и сбежал в Москву, на электричке, безбилетником. Я знал, что отец в командировке, домработница у родственников в деревне, ключ под ковриком. Пустая летняя квартира – теплый, разогретый солнцем паркет, белые покрывала на мебели, запах пыли, ничейности, свободы, и я – ее единоличный хозяин! Я помню, как лихорадочно решал: добраться ли сначала до банок с вареньем в запертом шкафу или же попробовать сначала ликеру из иностранной бутылки в серванте за стеклом? И тут – звук ключа в замке входной двери. Я еле успел забраться за шкаф у себя в комнате. Их было двое: отец и наша домработница, Клава. Я понял это по ее голосу, точнее, по ее хохоту. Они явно вернулись откуда-то вместе, топали по коридору, гремели посудой, до моей комнаты доносился запах еды. Я хотел потихоньку выбраться к входной двери, но боялся столкнуться с ними в коридоре. Наконец они окончательно перебрались в большую комнату и уселись на диван – он стоял спинкой к стене, за которой притаился я. Из-за стены стал раздаваться хохот Клавы, переходящий в придурочное хихиканье с повизгиванием. Отец покрякивал. Кряхтел. Потом они оба стали издавать такие звуки и произносить такие слова, что даже я, десятилетний подросток с весьма смутными представлениями о том, что делают взрослые в постели, не мог слышать всего этого, не покраснев. Я затыкал уши. Такие слова не мог произносить мой отец. Моего отца подменили. Я выбежал в коридор и, хлопнув дверью, понесся вниз по лестнице. Выскочив из подъезда и пересекая двор, я оглянулся в страхе на наши окна. Прижавшись к стеклу, в окне стоял отец. Голый. Я уверен, что он видел, что я его увидел. Он отшатнулся и исчез в глубине комнаты».

«Куда же вы отправились?» – спросил доктор Генони с мучительной гримасой на лице. Слишком много правды жизни – на его вкус.

«Никуда. То есть отправился обратно в пионерский лагерь. Вернулся к ночи. Никто даже не понял, что я сбежал. Все решили, что я потерялся во время прогулки. Объявили розыск, но тут-то я и вернулся».

«Библейское чувство вины перед голизной отца сублимируется в ненависть к системе, заставившей вас стать свидетелем этой голизны», – забарабанил пальцами по столу доктор Генони. «Однако отвергнутый отцом и вновь оказавшись незащищенным – голым – перед системой, вы стали отождествлять отца и систему. Тут любопытно взаимоотношение чувства вины перед голизной отца и чувством стыда из-за собственной голизны перед учителем (или политической системой). Вина приводит к стыду и, следовательно, бунту. Не стоит забывать и любопытную параллель между чувством вины в иудаизме и чувством стыда в магометанстве, как бы ученического порождения иудаизма, если вы понимаете, что я имею в виду. Тут, Феликс, любопытно было бы вспомнить вашу иерусалимскую ссылку в качестве узника Сиона…» – стал он путаться, когда Виктор прервал его:

«Я рассказал свою историю, отвечая на вопрос, почему я не искал ни опровержения, ни оправдания в московском эпизоде в ту ночь, с Феликсом и Сильвой в окне», – он помедлил. «Через неделю после моей самовольной отлучки из пионерлагеря был родительский день, и отец прибыл с визитом и с подарками. Сидел молча и иногда на меня посматривал. Я знал, что он давал мне знать, что он предпочитает не знать, что я что-либо знаю. Разве не то же самое происходило между нами? Последующий опыт научил меня тому, что заводить разговоры в подобных ситуациях – значит вынуждать человека к публичному покаянию, требовать от него исповеди, запротоколированного признания вины. Но мы же не в КГБ и не в романе Зиновия Зиника, где героев принуждают к исповеди хитросплетением интриги! Может, хватит с нас исповедей и покаяний?!»

Он вдруг заметил, что взгляды его собеседников устремлены куда-то в сторону, ему за спину. В открытую дверь из вечерних сумерек в комнату торжественно вступил фазан. Сияя при свете свечей вавилонским бронзовым отливом вокруг глаз, переходящим в изумруд английской лужайки вокруг шеи, он поводил головой из стороны в сторону, как будто раскланиваясь им всем четверым. Из рощицы, багровеющей на закате в дальнем конце поля, послышался странный перестук, цоканье и посвистывание. Фазан поднял голову и прислушался, развернулся и поспешил к лужайке на знакомый зазывный звук. Вернувшийся в поместье егерь зазывал фазанов на запоздалую кормежку?

«Боюсь, нам предстоит выслушать еще одну исповедь», – сказал доктор Генони, указывая кивком головы на медсестру, бегущую к ним по гаревой дорожке. Она размахивала руками. «Он очнулся, очнулся, он пришел в себя, в себя», – донеслось до них эхо ее голоса. Все четверо послушно поднялись и, не говоря ни слова, направились в том же направлении, куда только что удалился фазан. За ними тихонько затрусила свора собак.