Текст книги "Лорд и егерь"

Автор книги: Зиновий Зиник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

20
На реках Вавилонских

Советский поэт-переводчик своего добился. Он захватил внимание если и не всех присутствующих, то, по крайней мере, одного весьма важного слушателя. Лорд-егерь Эдвард-Эдмунд сидел с остекленелым взором, как будто пригвожденный к стулу в углу, а над ним, нависая как сыч, приседал и приподымался под ухающий ритм своих библейских виршей неуемный Куперник. Он успел заграбастать Эдварда-Эдмунда под шумок мелких склок и старых счетов и теперь напрягал голосовые связки, чтобы окончательно заглушить последние попытки человеческого разговора. Читал традиционно по-русски – с завыванием, с каждой навязчиво звонкой рифмой как будто раздавая оплеухи с оттяжкой. Хотелось отвернуться, закрыть лицо руками, защищаясь. Накурившийся гашиша Эдвард-Эдмунд сидел, однако, с совершенно неподвижным лицом, как будто оглох и не слышал ни зарифмованного плача, ни рек Вавилонских, грохотавших железным потоком в виршах Куперника. Впрочем, неудивительно: по-русски он успел выучиться двум фразам: «Давай выпьем» и «Осторожно: злая собака». Когда Куперник отчитался, в зловещей паузе было слышно лишь его сопение и отдышка запыхавшегося докладчика. Короткий полухрюк-полухрап одного из гостей нарушил тишину, положив конец идиллической дреме, в которую погрузилось большинство гостей. Этот обнадеживающий хрюк развеял страхи Сильвы: ей на мгновение показалось, что тела заснувших посреди пьяного развала гостей – это трупы жертв Куперника, тела слушателей, замученных его переводами. Эдвард-Эдмунд первым захлопал в ладоши.

«Очень интересный звук», – сказал он с выражением любопытства на лице. «На такой звук хорошо приманивать фазанов во время кормежки».

«Это был перевод псалмов», – гордо нахохлившись, вежливо проинформировал его Куперник.

«А каких псалмов?» – спросила ради вежливости Сильва, чтобы затушевать отсутствие энтузиазма среди собравшихся.

«Как – каких псалмов?» – удивился Куперник. «Псалмов царя Давида. Не читали? Замечательная книга, очень рекомендую. Перевод, правда, неудачный».

«Вы изучали древнееврейский?»

«Нет, не изучал. Зачем мне его изучать?» – пожал плечами Куперник.

«С какого же вы языка переводили?» – спросил Феликс.

«Я? С подстрочника. Я всегда перевожу с подстрочника», – ответил Куперник, ничуть не смутившись.

«С какого подстрочника? Что вы в Библии подстрочником называете?» – Феликс не мог понять, что Куперник имеет в виду.

«Ну сам этот безобразный текст – разве можно его назвать профессиональным переводом? Подстрочник! Да и то любительский». Куперник стал разъяснять свою мысль тоном школьного учителя. «Сами знаете, какие у нас на Руси толмачи-переводчики были с древнегреческого: все напутали, безобразные архаизмы, все это ни к чему, это все гандикап, как говорят англичане. Они затемняют совершенно современный смысл библейского псалма».

«Безобразные архаизмы? Затемняют?!» – Феликс вытаращил глаза. «Вы отдаете себе отчет, что вы несете? Вы понимаете, что русская Библия – плохой ли это был перевод с древнегреческого или даже с начала и до конца ошибочный – это уже и есть русский язык! Какой получился, такой и есть. Вы русский язык собираетесь переводить на русский?»

«Но я не следую тупо оригиналу, как некоторые. У меня стих рифмованный», – сказал Куперник, отчасти защищаясь, отчасти с гордостью.

«Рифмованный? Весь русский язык собираетесь зарифмовать? Верлибр царя Давида вам не подходит?»

«На царя Давида вы не похожи. Вы похожи на фазана», – продолжал свою мысль Эдвард-Эдмунд, вмешавшись в этот лингвистический спор из своего угла. Он нес уже нечто несуразное. «Ясно вижу, что вы фазан царя Давида».

«Вы – наш лорд, Our Lord», – подхватила невысказанную мысль наширявшаяся Мэри-Луиза. «Мы возведем Иерусалим на английской зеленой и приветливой земле», – затянула она патриотический гимн.

«Да вы уже вполне позеленели», – в раздражении на это воркование сказала ей Сильва.

«Иерусалим, да-да». Куперник приблизился к ним, пользуясь поводом избавиться от соседства назойливого Феликса и продолжить свои поэтические чтения. «На реках Вавилоно-Ассирии без Иерусалима мы сирые», – продекламировал Куперник. «Оригинальная рифма не правда ли: Ассирия – сирые. Евтушенковско-вознесенские ритмы, вы знаете. Для современного заострения темы. Вавилоно-Ассирия – это же, конечно, Советская Россия (замечаете аллитерацию: Россия – Ассирия?), где евреи-отказники мечтают о репатриации в Израиль. Один гитарист из сионистского движения хотел даже переложить мой перевод этого псалма на музыку, получился бы, знаете, эдакий марш отказников: „В тоталитарном мучаясь режиме, мы плачем о тебе, Иерусалиме“. А дальше припев: „На реках Вавилоно-Ассирии – без Иерусалима мы сирые“. Отлично было задумано: композиция и все такое. Но гитарист в Израиль уехал обжираться питой с фалафелем. Мы же остались плакать на реках Ассиро-Вавилонских».

«Кто это – мы? Мы в данный момент – на берегах Темзы. И в отличие от вас, здесь и останемся. И плакать по этому поводу не собираемся», – сказал Феликс.

«Jerusalem? Иерусалим? Israel?» – воскрес из угла нагашишенный Эдвард-Эдмунд. «Туда надо отправлять не советских евреев, а фазанов. Пусть убивают фазанов, вместо того чтобы убивать друг друга. Я предпочитаю иной Иерусалим. Иерусалим на небесах. Или даже на картинке. Где-то я видел Иерусалим в этой квартире?» Он поднялся, шатаясь с пола, все отступили в испуге: его огромная фигура угрожающе раскачивалась – вот-вот грохнется, круша все перед собой. Сильва и Мэри-Луиза шагнули к нему, как две санитарки, подхватили его под руки и повели в комнату Феликса. Куперник вздохнул с облегчением: он явно не знал, как себя вести в присутствии столь загадочной личности.

«Не понимаю, при чем тут фазаны? Иерусалим и фазаны – какая, собственно, связь?» – раздраженно пожал плечами Куперник, когда Эдварда-Эдмунда вывели из гостиной.

«Связь очень простая: наш лорд, Our Lord, обменивает фазанов на диссидентов», – сказал Феликс. «Безумных птиц на безумных диссидентов. Для поддержания баланса по количеству психов во всем мире».

«А в ходе обмена вас может искусать бешеная собака», – добавил Карваланов, заговорщически подмигнув Феликсу. Странным образом они оба чувствовали себя в одном лагере с Эдмундом-Эдвардом перед лицом общего врага Куперника. Они дразнили его и явно находили в этом удовольствие.

«Вы назвали его лордом? Карваланов, если не ошибаюсь, назвал его егерем? Странный какой-то титул: лорд-егерь!» – Куперник моргал и улыбался заискивающе, слабо понимая макабрический обмен репликами между Виктором и Феликсом.

«Ничего странного в этом не вижу», – сказал Феликс с деланным безразличием в голосе. «Лорды бывают разные. Лорд – хранитель печати, лорд-егерь. Такой лорд, ответственный за придворных егерей».

«Вроде лорда-гофмейстера», – проявил осведомленность Куперник.

«Гофмейстер? Это по шахматам, что ли?» – наморщил бровь Феликс.

«Так последнее издание Страноведческого словаря переводит титул Lord Chamberlain», – проинформировал его Куперник.

«Лорд Чемберлен – это, уверяю вас, лорд-камергер, а никакой не гофмейстер».

«Есть разные тенденции перевода», – продолжал настаивать, несколько смутившись, Куперник. «Например, в Литгазете так прямо и пишут: лорд-чемберлен, с маленькой буквы. Есть такая вообще тенденция: специфические понятия из другого языка не переводятся, а просто транскрибируются, вроде спрей, имидж, андерграунд. Никому в голову не придет переводить слово „андерграунд“ как „подполье“».

«Еще немного, и вслед за эмигрантской газетой „Русское слово“ в Нью-Йорке вы станете величать камерный оркестр, chamber orchestra, оркестром Чембера?» – с неожиданной злостью сказал Феликс. «Да нет никаких тенденций перевода и лордов-гофмейстеров, а есть просто безграмотность и лорд-камергер без всяких ваших страноведческих словарей и подстрочников».

«Меня, вы знаете, титулы в этой жизни не волнуют. Камергер так камергер, егерь – значит егерь», – поспешил замять конфликтную ситуацию Куперник. «Просто не каждый же день встречаешь английского лорда. Хочется знать: а какой лорд, как звать. Это естественно. Вы знаете, я согласен с Федор Михалычем: России не хватает десятка благородных людей, тех самых аристократов духа, ради которых вся Русь и явилась миру».

«Какой еще Федор Михалыч?»

«А Достоевский. А как же, разрешите поинтересоваться, вашего лорда-егеря величают?»

«Эдвард. Лорд Эдвард», – не моргнув глазом, сказал Карваланов.

«Эдвард? Лорд Эдвард? Ваш бенефактор, благотворитель, спаситель то есть?»

«Он самый. Обменял собаку Карваланова на чилийского фазана», – сказал Феликс.

«Но я его встречал в прошлом году в Риме – неужели он так изменился?» – Куперник искренне недоумевал. «Или это было в Мессалонгах [17]17
  Имеется в виду Месолонгион, город в центральной части Греции (там в 1824 г. умер Байрон) (ред.).


[Закрыть], где, знаете, умер Байрон, на конференции по шотландской литературе, если не ошибаюсь. Вы знаете, в Шотландии меня принимали как своего – я даже ночевал в кровати Роберта Бернса. Не в Шотландии ли мы с лордом Эдвардом пересеклись? Почему же он меня не узнал?»

«Это бывает. Как в том еврейском анекдоте», – сказал Феликс, имитируя еврейский акцент: «Рабинович, как вы изменились! – Но я не Рабинович. – Вот видите, вы уже и не Рабинович…» Никто не засмеялся. Все молча следили за этим невероятным диалогом.

«Может быть, в Англии есть два лорда Эдварда?» – сам же предположил Куперник. «Два лорда с одним и тем же именем. Тезки».

«Очень возможно», – сказал Карваланов. «Тезки. Тем более, у нашего лорда-егеря наблюдается явное раздвоение личности».

«Тут, извиняюсь, одна личность раздвоилась на двух лордов», – хмыкнул недоверчиво Куперник.

«Два лорда лучше, чем один», – сказал Феликс. «Связи, связи, связи».

«Но это значит, что один из лордов выдает себя за того, кем он не является».

«Я прекрасно помню лицо лорда Эдварда в Риме. Это было в Риме, совершенно точно, в Риме, после встречи с Папой Римским. Он мне дал свой телефонный номер».

«Кто – Папа Римский?» – поинтересовался Карваланов.

«Лорд Эдвард. Дал свой телефонный номер и пригласил в свое поместье. Всегда мечтал побывать в поместье настоящего английского лорда. Я даже помню адрес наизусть: Gamekeeper's cottage, Thanksgiving Lane», – продекламировал Куперник. Виктор с Феликсом переглянулись. Куперник тем временем рылся в телефонной книжке: «Стоит набрать телефонный номер, и все сразу выяснится: кто истинный лорд, а кто шарлатан и самозванец. Где у вас тут в квартире телефон?» Виктор и Феликс тем временем преградили ему дорогу.

«Телефон в Лондоне, знаете ли, дорогое удовольствие. Здесь вам не Москва, где часами треплются». Феликс стал разъяснять все это Купернику с занудностью бюрократа, угрожающе ощупывая при этом отворот кожаной куртки Куперника. «Здесь счет ведется по минутам и в зависимости от расстояния. Если каждому случайному гостю позволят отсюда звонить в разные концы мира, никаких переводов с подстрочников не хватит. Так что телефоном тут пользуются только постоянные резиденты». В этот момент в комнату вошла Сильва, и ощущая кожей царящую напряженность, вопросительно посмотрела на Феликса. «Товарищ Куперник собирается звонить лорду Эдварду в Рим», – объяснил Феликс Сильве.

«Не в Рим, а в поместье – в Кенте», – поспешил поправить его Куперник.

«Но лорд Эдвард отсыпается в соседней комнате», – сказала Сильва.

«Представь, товарищ Куперник считает, что лорд Эдвард – не тот. Он его не узнает. У него не то лицо, что было в Риме. В Риме у него было другое лицо».

«Надо подождать, когда лорд Эдвард проснется, и спросить, почему у него не то лицо», – сказала Сильва.

«Перемещенное лицо. Перемещенное от алкоголя с гашишем», – сказал Карваланов.

«Насколько мне известно, лорд Эдвард тоже не узнал Куперника», – сказал Феликс. «У Куперника не то, видимо, лицо, что было в Риме. В Риме у него было другое лицо, и Эдвард его не узнал. Может быть, это вообще не тот Куперник? Может, есть два Куперника? И один их них – шарлатан и самозванец». С каждым словом в его голосе было все меньше веселой иронии и все больше агрессивности, даже злобы. «Не верю, что такой великий поэт-переводчик Куперник мог так бездарно перевести псалмы Давида. Великий Куперник не пользовался бы подстрочником».

«Что вы такое говорите», – возмутился Куперник. «Я могу подтвердить свою личность. У меня паспорт. Советский паспорт».

«Вот именно, как это вы умудряетесь так свободно разъезжать с советским паспортом?» – сказал Карваланов.

«И что вы, кстати, делали в Риме? Кто вас туда пригласил? Папа Римский?» – подключилась к допросу Сильва. Разговоры в комнате стихли. Даже Сорокопятов с Браверманом перестали ругаться, а Мэри-Луиза явно отрезвела. Куперник попятился назад, как будто боялся, что его сейчас ударят.

«Билет в Рим мне оплатил лорд Эдвард», – перешел он на пугливую скороговорку. «Вы же знаете его энтузиазм по развитию связей между Россией и Западом. Я был там как участник конгресса по переводам Пиранделло на разные языки мира», – с важностью сообщил Куперник. «Вы слышали о Пиранделло? Он жил в Риме».

«Двойной жизнью», – вставил Феликс.

«Я – главный переводчик Пиранделло на русский язык, может быть, слышали?» – с гордостью информировал он Феликса.

«Так вот откуда мне знакома эта фамилия!» – стукнул себя по лбу Феликс. «Я думал: Щепкина-Куперник с ее Шекспиром. Коперник, думаю, тоже со своей солнечной системой. А оказывается Пиранделло!» – продолжал он возбужденно. «Так вот из-за кого я намучился в Вероне. Чудовищный перевод. Вы знаете, что значит зачитывать ваш перевод по ролям среди студентов-русистов? Целиком ни одно предложение невозможно выговорить вслух, фонетически звучит совершенно безобразно, синтаксис чудовищно запутан. Как вы умудрились так бездарно перевести с мелодичного итальянского?»

«Я не переводил с итальянского», – потупился Куперник.

«Опять подстрочник? Я бы предпочел подстрочник подобным переводам», – сказал Феликс в ответ на обескураженный кивок Куперника. «Кто же, интересно, автор подстрочника на этот раз?»

«Вы не знаете», – махнул рукой Куперник. «Малозначительное имя. Преподавал когда-то итальянскую драму. По имени Авестин. Интеллектуальный люмпен. Старый, больной человек. Немножко, знаете, не того. В больнице одно время лежал», – потрогал Куперник пальцем у виска. Но тут же осекся, перехватив взгляд всей троицы: Виктора, Феликса и Сильвы. Он никак не мог понять, почему эти его слова так задели троицу друзей. Виктор вскочил со стула и зашагал вокруг Куперника, угрожающе суживая круги. Феликс издал нечто среднее между кашлем и животным рыком и стал остервенело и с хрустом выкручивать себе пальцы. Сильва подошла к столу и стала с грохотом собирать грязную посуду. Один из бокалов со звоном полетел на пол.

«Слегка не того, да? Не того? А вы у нас еще и психиатр?» – кусая ногти, приближался к нему Карваланов. «Авестин у нас, значит, малозначительное имя? Старый, больной человек? А кто его сделал старым и больным? Вы, значит, знаете, кто нормальный, а кто нет, кто лорд, а кто егерь, где оригинал, а где подстрочник? Известно ли вам, что он из-за этого перевода Пиранделло голодал, подрабатывал черт знает какими частными уроками, побывал в психбольнице тюремного типа по вашей милости?»

«Это неправда», – возмутился Куперник. «Я использовал его подстрочник, когда он уже вышел из больницы. Я ему финансово помог заказом на подстрочную работу. Он меня письменно благодарил», – добавил он беспомощно.

«А куда ему было деваться? У него же, в отличие от вас, как я понимаю, не было заслуг перед Партией и Правительством, Родиной и Народом?»

С каждым словом из словаря советского патриота Карваланов распалялся все сильнее, потому что все глубже погружался в свое советское прошлое, не вызывавшее в нем ничего, кроме приступа бешенства, яда и мстительности. «Может быть, вы нам расскажете, чем вы заслужили такое доверие руководящих органов, что блестящий перевод они записали в подстрочник, а его искажение – в шедевр академического перевода? И не за те же ли заслуги вас стали так легко выпускать за границу? А сейчас требуют, возможно, дополнительных услуг? Например, написать небольшой поэтический отчет о том, как поживают в Лондоне эмигранты и бывшие диссиденты?»

«Как вам не стыдно, Виктор», – задыхаясь от возмущения, замахал руками Куперник. Предложение было настолько ужасным и несправедливым, что Куперник, с бледной гримасой удивления на лице, развел беспомощно руками и вдруг окончательно сдался. Вот-вот должен был наступить рассвет, и электрическая лампочка вдруг стала излишней в мертвенной утренней дымке. «Стоит советскому интеллигенту пару раз в жизни добиться разрешения на турпоездку в капстраны, и вы уже подозреваете его как сексота. После всех унижений, которые мне пришлось пройти ради этой выездной визы! Чем же вы отличаетесь в таком случае от КГБ? Та же логика!»

«Я лишь использую вашу логику в качестве подстрочника. Не позвонить ли нам, Феликс, в Москву, и не навести ли среди друзей справки об истинном лице поэта-переводчика Куперника?» – сказал Карваланов, направляясь к телефону. Куперник бросился за ним, схватил его за рукав умоляюще:

«Прошу вас, не надо телефонных звонков!» Он отер пот со лба, оглядел всех затравленным и заискивающим взглядом. «Согласен, я, возможно, несколько преувеличил насчет Лики и Вики и всех остальных: у меня с ними знакомство исключительно шапочное. Но мне так важно было познакомиться с Сильвой и с вами, Карваланов. О вас, вы знаете, в Москве ходят легенды. Об этом доме ходят легенды. Знаете, эмигрантская богема, рассадник антисоветчины. Я мечтал навестить эти легендарные пенаты. Можете себе представить, что со мной будет, если они – вы понимаете? – узнают о моем визите на квартиру к Сильве. Один телефонный звонок в Москву, – а все телефоны, как известно, подслушиваются, – и на моей жизни можно будет поставить крест. Или звезду Давида, если угодно. Неужели вы забыли, каково нам там, в Москве? Конечно же мне приходится сидеть на партийных собраниях и все такое. А если не на партийных, то на профсоюзных или где-нибудь еще. Каждому приходится выворачиваться по-своему, каждый ведет эту проклятую двойную жизнь. Если они узнают, с кем я здесь общался, второй раз меня за границу не пустят».

«Чего же вы судите о двойной жизни других?» – сказала Сильва.

«Я думал, что здесь все не так, как у нас, что вы от этой двойственности уехали. Вы же, в отличие от некоторых, не покидали Россию ради материального, так сказать, бенефита, монетарного, как здесь говорят, стяжательства, не бежали, как, знаете… как…»

«Крысы с тонущего корабля?» – подсказал ему Феликс. «Но кроме крыс, бегущих с тонущего корабля, милейший Куперник, есть еще и крысы, отсиживающиеся по темным углам».

«Зима в этом году была такая теплая, что все крысы Блэкхита повылазили наружу», – вставила заплетающимся языком Мэри-Луиза. Классификация людей на крыс согласно их отношению к вопросу об эмиграции разрушила наконец порочный круг личных склок и втянула остальных присутствующих в спор. «Они привыкли отсиживаться в меловых ямах и пещерах, тут, под пустошью. А теперь все повылазили. У нас на заднем дворе что ни утро – то мертвая крыса. Их травят мышьяком. Все лужайки в крысиных трупах». Она икнула. «Если так дело и дальше пойдет, гарантирована какая-нибудь эпидемия. О чем думает британское правительство?»

«Здесь уже давно эпидемия: поглядите, как все чихают и кашляют. Друг к другу в гости уже давно не ходят», – сказал Браверман.

«Влияние искусства на жизнь. Результат блестящего перевода Феликсом пушкинского „Пира во время чумы“ на английский, я полагаю?» – сказал Сорокопятов.

Этот нелепый обмен репликами дал возможность передышки униженному до последней степени Купернику. На глазах он приходил в себя и обретал заново способность отвечать ударом на удар, кусаться и царапаться. Он был одним из тех, кто, полный самоуничижения, вызывал жалость в трудные моменты своей жизни; но почувствовав силу и власть, тут же становился нетерпимым и наглым.

«Вы меня весь вечер шпыняли, как крысу», – повернулся Куперник к Феликсу, задрав вызывающе подбородок. «И за партийность шпыняли, и за подстрочник. Но я ни своей партийности, ни своих подстрочников, в отличие от вас, не скрываю».

«Я? Скрываю? Это Пушкина я, что ли, скрываю?» – отмахнулся Феликс от вопроса, пожав плечами.

«В вашем случае Пушкин – не подстрочник. Но вы скрываете от публики тот факт, что текст Пушкина уже перевод с английского. Вы скрываете от публики оригинал. Вы скрываете Джона Вильсона».

«Ничего я не скрываю», – замялся Феликс. «У самого Пушкина черным по белому написано: „Из Вильсоновской трагедии“».

«Если бы вы Вильсона переводили на русский, тогда Пушкин был бы подстрочником. Но вы выдаете английский текст оригинала за ваш перевод Пушкина. Это уже не подстрочник и не подражание источнику. Это уже в чистом виде плагиат!»

Куперник полностью держал площадку. Он стоял посреди комнаты, приподымаясь на цыпочки с каждым словом, как будто потягиваясь после долгого сна. «Я весь вечер, уверяю вас, старался не затрагивать этой темы. Однако теперь должен сказать со всей откровенностью: не могу молчать! Такие штучки можно проделывать только за границей. Вы в эмиграции оторвались от России и думаете, что подобные литературные преступления остаются безнаказанными. Мол, никто не заметит. Вы пользуетесь тем, что про Джона Вильсона никто не слышал? Но кое-кто слышал. Я профессиональный поэт-переводчик и кое-что читал. Например, статьи литературоведа Яковлева 20-х годов, про Пушкина и Вильсона. Там все про это написано. Когда я был в Шотландии – вы знаете, мне там, кстати, предоставили кровать Роберта Бернса для ночевки? – впрочем, я об этом уже рассказывал, я сейчас не о том: в Шотландии я даже отыскал дальнюю родственницу Джона Вильсона, Дженнифер, уникальная, должен сказать, старушка Вильсон, события столетней давности помнит, как будто они вчера случились. И за литературой она следит. Каково же ей было видеть, как эпические строки ее великого предка приписываются в качестве гениального перевода с русского некоему советскому эмигранту с непроизносимой фамилией. Я сравнивал ваш так называемый перевод с вильсоновским оригиналом: за исключением пары запятых, ни одно слово не изменено. А потом „Times Literary Supplement“ превозносит вас до небес. Это уже даже не плагиат, это уже обыкновенное воровство, грабеж среди бела дня!»

Губы у Куперника дрожали, всего его трясло, но он продолжал выкрикивать эти унизительные обвинения в адрес Феликса, как всякий затравленный толпой сверстников подросток, загнанный в угол, начинает визжать и царапаться. Потом наступила мертвая тишина. Куперник тяжело и прерывисто сопел. Стараясь не замечать уставившихся на него взглядов, не опровергнув ни слова, Феликс продолжал пятиться задом в поисках выхода, наступил пяткой на какой-то предмет, поскользнулся и завалился на пол, спиной к стене. Пошарив рукой вокруг себя, поднял с пола кость и с отвращением запустил ее в противоположный угол.

«Черт бы побрал эту псину», – проворчал он. «Кости вокруг – как на кладбище. Кости, надеюсь, собачьи? В том смысле, что для собачьих упражнений на укус. Человеческих жертв нам пока удалось избежать. А где, кстати, эта псина? Где Каштанка, из-за которой и начался весь сыр-бор?»

Все разом оглянулись. В дверях с собакой на поводке стоял доктор Генони.