Текст книги "Том 7. Мы и они"

Наши журналы^*

Еще очень давно, еще до «пятых» годов, поговаривали, что в России толстый журнал должен окончить свое существование, роль его сыграна. Роль хорошая, почтенная, но… время идет, новые песни поются новыми птицами, – и для них новые нужны клетки.

Стали нарождаться журналы чисто художественные. У всех еще в памяти родоначальник их – «Мир Искусства»; известны не так давно прекратившиеся «Весы», – они имели большое значение; до сих пор требуют в библиотеках старые номера «Золотого Руна». Эти журналы были совершенно необходимы: в то время начинался расцвет молодой литературы, тяготение к «искусству для искусства». Журнал сделался уже, легче и острее. Но старых – новый не заменил и не сменил. Они продолжали спокойно существовать рядом; воинственные новаторы даже не могли особенно и нападать на них. Мало чистого искусства? Да на чистое искусство и не претендовали традиционные «кирпичи». А юные «искусники», ничего не понимая в «общественности», знать ее не хотели, искренно презирали всякую.

«Пятые» годы для журналистики были годами серьезных испытаний. Все перепуталось, перемешалось. Время грозило такими переменами, что предвидеть ровно ничего было нельзя.

В литературе расцвел альманах, – почин был сделан раньше, «Весами», которые издали «Северные Цветы».

Казалось одно время, что альманах окончательно вытеснит журнал старого типа, альманах – и легкие журнальчики-тетрадочки с самыми разнообразными физиономиями. Во всяком случае, старый толстый журнал был заслонен.

Прошло еще несколько лет… даже не очень много лет. Если бы по несчастному – или счастливому – случаю попал петербуржец конца 90-х годов, близкий литературе, на необитаемый остров и только теперь вернулся домой, – он увидел бы все на тех же, приблизительно, местах. С трудом поверил бы, что мы ждали каких-то серьезных перемен. Сейчас мы заканчиваем круг возвращения к девяностым годам; этому кругу, этому возвращению подчинена и русская литература, и русская журналистика.

Все то же, хотя «как будто» и не то. Не безнадежно (безнадежности, вообще, никогда пет), но зачем закрывать глаза на разбитые корыта. Разбитое корыто – не конец сказки. Старуха ведь жива, и сеть у старика цела; мне всегда казалось, что старик опять поймает золотую рыбку, а уж глупая баба на этот раз будет умнее.

Безнадежности нет, есть только скука, да порой нетерпеливая досада. От нее, впрочем, избавляют мудрость, трезвость и спокойное исследование данных положений.

Вернувшийся с необитаемого острова петербуржец увидел бы и толстые журналы русские – на тех же местах, и журналы те же самые, известные, в тех же обложках-одеждах, с теми же ликами, под теми же знаменами.

«Вестник Европы», «Русское Богатство» «Современный мир»… – все это добрые старые знакомцы. Еще «Русская Мысль», оставшись вдовой после долгого, счастливого брака с Гольцевым и выйдя вновь замуж, попала в другую среду, стала одеваться у лучшей портнихи, изменила вкусы. «Вестник же Европы», потеряв Стасюлевича, совсем и не приметил потери. Там все осталось по-прежнему, – соответственно времени, – но по-прежнему прилично, корректно, тихо-благородно. Нестор Котляревский, Максим Ковалевский. Вместо Гончарова и Боборыкина – Максим Горький и Чириков. Что же Максим Горький достиг той меры возраста, когда «Вестник Европы» делается доступен. Это по преимуществу, «взрослый» журнал, – такой взрослый, что малейший дух «игры» там казался бы неприличием. На восклицанье Николеньки Иртеньева: «если игры не будет, то что же будет?» – можно ответить: вот, будет «Вестник Европы».

Чтобы кончить с этим журналом – скажу, что рассказ М. Горького в последней, декабрьской, книжке – недурен. То есть, он очень хорошо написан. Так выпукло, живописно, так ярок язык, что прямо с удовольствием пробегаешь краткие странички. Горький проваливается, когда силится что-то сказать, выразить «идею», думает о «смысле»; а ежели просто говорит, пишет о зрительном, – остается приятным художником.

Приличен; но плох, неубедителен и слаб Чириков в своих романах, особенно в последнем – «Изгнание». Герой не внушает ни сочувствия, ни интереса, в лучшем случае кажется банальным зверенышем, до примитивных инстинктов которого нам очень мало дела.

Заметки о литературе в «Вестнике Европы» пишет г. Адрианов. Он судит о современной беллетристике, многое бранит, многое хвалит. К сожалению, он, с изумляющей неуклонностью, хвалит то, что следует бранить, а бранит то, что надо хвалить. Судьба ли это, черт ли смеется над г. Адриановым – неизвестно. Примеров слишком много – столько, сколько статей; обременительно было бы и приводить примеры. Читатель сам знает что это так.

Впрочем, статьи г. Адрианова вполне умеренны, вполне приличны, а, следовательно, и уместны на страницах «Вестника Европы».

О «Современном Мире» скажу кратко. Он, хотя и не изменил своей исконной физиономии, но чувствуется там какое-то окисление, усталость. Вялая полемика, роман Потапенки в виде произведения искусства… Посмотрим, что будет дальше. «Современный Мир», как мне кажется, оступился немного благодаря усиленной деятельности г. Львова-Рогачевского, который природно живет и мечется в собственном… не кольце, а колечке, и пытается втиснуть в это колечко опекаемый журнал. Добра не выйдет, если затея удастся.

Надо сказать правду, что самый верный, самый стойкий, самый твердый и прекрасно-неподвижный у нас журнал – «Русское Богатство». Я без малейшей иронии говорю: прекрасно-неподвижный. Есть подлинная красота в такой неподвижности, верность всегда прекрасна.

Это «Русскому Богатству» следовало бы называться «Заветами», а вовсе не «Заветам» – журналу, который считается юным братом «Русского Богатства», но… брат ли? Разве троюродный какой-нибудь.

Верность идеалистическая; пусть условная, «честность», окрылявшая отцов наших, забытая детьми ради соблазнов эстетики; крепость единого знамени – все это ценности объективные, неизменные, непропадаемые. От них отойдут – к ним, так или иначе, вернутся. Их одних мало для жизни; и за то, что «Русское Богатство» других не ищет, я его жалею; но за то, что эти не полные, но положительные, оно охранило и несет верно, – я его уважаю.

Самое обыкновенное теперь явление, чаще всего встречающееся в современной жизни, – «беспозиционность». Книги, журналы, люди – «без позиции». Непонятно, откуда это взялось. Ежели, в литературе, пошло от эстетов, – мало вероятия: у эстетов была своя, эстетическая, позиция. Недавно выходил (а может, и теперь выходит) захудалый журнальчик, объявлявший себя, главным образом, вне: вне кружков, вне партий, вне того, вне другого… До десяти мест указывалось, где нету журнальчика; и ни слова о том месте, где он, собственно, находится. Такая безместность – предел беспозиционности. Очень свободно… и не очень человечно, то есть несколько ниже человеческого достоинства. Человек без позиции свободен, как язык колокольный без колокола. Преграды нет, болтайся широко, хоть вокруг себя крутись. Он болтается, а я с правом задаю губительный вопрос: ну, и что же из этого?

Весь наш беллетристический модерн – беспозиционен почти сплошь. Писатель без миросозерцанья, какого бы то ни было, хотя бы чисто эстетического, не писатель, а описатель, что я уже когда-то говорил. «Позиция» для художника – это его миросозерцанье, так же, впрочем, как и для журнала; ведь, я не о «партийности» говорю, употребляя слово «беспозиционпость».

«Русское Богатство» хранит все свои позиции и нетерпимо к не имеющим их. Правда, оно бывает нетерпимо и к чужим позициям, – это слабость, которую следовало бы преодолеть, это – узость. Но все же это лучше, чем то, чем грешат «Заветы»: молодой журнал чужих-то позиций не терпит, а к беспозиционности относится с крайним снисхождением.

Конечно, «Заветы» хотят быть «современнее», и для публики, для обывателя, – «интереснее» «Русского Богатства»; а традиционное отношение к «искусству в журнале», как к вопросу второму, позволяет им привлекать без разбора художников признанных: публика их читает, а какого цвета бантики – глубоко наплевать: все равно бантики. Художник, в известном смысле, для «заветников», – не личность; к нему, к современному, заведомо беспозиционному, нельзя же предъявлять общечеловеческих требований. Например, С. Булгакову, что ли, или даже кому-нибудь менее заметному, но пишущему в «Русской Мысли», страницы «Заветов» недоступны были бы даже для письма в редакцию; а любой «художник» – свободен как ветер, ему в одно и то же время открыты все двери: и в «Речь», и в «Русскую Мысль», и в «прогрессистскую» газету, и в «Заветы»… только не в «Русское Богатство» пока.

Что это? Уж, конечно, не особое уважение к искусству, а скорее полупрезрительное, полуравнодушное отношение к нему. Во всяком случае – малое внимание к человеческой личности писателя.

Есть еще другая, любопытная, сторона «Заветов». Дело в том, что их собственная «позиция», внешне как будто определенная, впутренно смутна и находится, по-видимому, в процессе становления. Какой она будет, установившись, и установится ли твердо – предвидеть нельзя. Но что-то происходит там, или, кажется, по крайней мере, что происходит. Есть желание подойти к более широким вопросам и, – не пересмотреть, конечно, старые позиции, это страшно, – а желание смазать, замазать, подправить, подкрасить старый дом разрушающихся миросозерцаний, стесать острые, ныне уже неудобные, углы. Отупить невыгодные противоречия. На полную потерю невинности никакие «Заветы», конечно, не пойдут, но приобрести немножко капитала и потерять немножко невинности – отчего же? Такова жизнь, она признает «святость компромисса».

Статьи Ник. Суханова в «Заветах» («По вопросам наших разногласий») производят впечатление именно отесыванья неудобных углов. Косяки не прилажены? Постругаем – не подойдут ли?

«…На деле современное народничество и по общему духу, и но деталям своего мировоззренья во многом стоит к марксизму ближе, чем к „отцам“, духовное наследство которых оно с таким подчеркиванием ценит». «Народничество прямо эволюционировало по направлению к Марксу». Есть, правда, разногласия, но «уж очень они невелики – и количественно, и качественно». И «спрашивается: оправдывают ли эти разногласия существующее разделение?» (Н. Суханов, «Заветы», № 6, стр. 3).

Излишне говорить, что ни в моральную, ни в какую другую оценку этих «отесываний и прилаживаний» я не вхожу. Я лишь иллюстрирую факты, которые объективно наблюдаю.

Усилия г. Чернова, направленные не то к выяснению каких-то деталей старой позиции, не то к расширению и более твердому обоснованию «идеологии», – эти усилия тоже любопытный факт. Но статьи «заветного» идеолога «Этика и политика», носящие следы большого авторского напряжения, – весьма странны. Они похожи на военный «бег на месте». Уснащенные научно-философскими терминами, словечками, страшными и внушительными для немудрых прямых читателей г. Чернова, статьи эти, однако, не имеют ничего общего ни с наукой, ни с философией; они удивили бы не только философа, но всякого читателя, знакомого с учебником логики. Принужденный подойти к вопросам, лежащим вне привычного поля его зрения, г. Чернов сразу же запутывается между понятиями «личности» и «коллектива», и та связь, которую он пытается между ними установить, до очевидности нереальна; уже потому нереальна, что в плоскости где оперирует г. Чернов, реальной связи между ними пет и быть не может. Рассуждения г. Чернова о законах этики, объективных, «нормирующих и повелительных», приводят к тому, что «человеку» предлагается «в самом себе почерпнуть силы и средства» для выработки этих законов. «Человек сам себе должен стать источником нравственного закона», – повторяет упорно г. Чернов; а так как слишком ясно, что исполнить это можно разве только чудесным образом, то автор спешит прибавить о законе: «он должен вытекать из научного изучения остальной природы человека». Человек, таким образом, обязуется «научно изучать» человека, найти, в конце этого изучения, один общий нормальный, внутренний закон – и уж затем… что затем? Прилагать его к коллективу? Но где критерий абсолютной ценности этого закона? Да и кто «научно изучает» человека, человек или коллектив? Или, может быть, коллектив и есть критерий этого, из научной личной работы, «вытекшего» нормального закона?

Такая путаница, что уж проще было бы без всяких quasi-научностей, «по-мужицки, по-дурацки», по-толстовски сказать: пусть люди сговорятся между собой, пусть полюбят друг друга, – и все будет хорошо.

Это недостижимо, но по крайности понятно, прекрасно и бесспорно. И без обмана. Когда предлагается прыгнуть выше своей головы, сразу видно, что тут нужны какие-то особые средства; а если нам подставляют «научные» лесенки, по которым будто бы можно долезть выше своей головы, – это обман, и лучше в эту сторону совсем не смотреть. Впрочем, такими словами и обмануть трудно.

Я думаю, г. Чернову в корне не под силу стройка идеологий, даже подновление обветшалых. Что ж, что жизнь требует идеологий? Найдутся на эту работу другие люди, с более широким нолем зрения. Усилия же г. Чернова – так и остаются «бегом на месте».

О «беллетристике» «Заветов» упоминать не буду; я уже говорил, какова она: это наш модерн, все тот же, хороший или дурной – равный себе повсюду. Примечательна в «Заветах» единственная вещь: роман Ропшина «То, чего не было». Но этот роман значителен и ценен сам по себе, без отношения к «Заветам»; о нем, когда он кончится, будет и речь особая, – без отношения к «Заветам».

Следовало бы, к моей беглой заметке о журналах толстых, прибавить несколько слов и о других, – о журналах-тетрадках, длительных и кратко-вечных, дурных и хороших. Как их сейчас много у нас! И типа самого разнообразного. Но если говорить о хороших – нескольких слов недостаточно; самую «хорошесть» их следует разбирать с особой точки зрения. Зато дурные дурны бесспорно, откуда ни взгляни.

Очень ярок в этом смысле журнал «Пробуждение». Даже стыдно, даже не верится, что он может существовать, иметь читателей. Кто они, эти несчастные люди? Наивные дикари? Если и дикари – все же люди, и знающие грамоту; за что же отравлять их периодически таким позорным ядом, пользуясь дикарским их состоянием?

«Литературно-художественный» журнал этот не то, что вне литературы и искусства, – он последовательно антилитературен, антихудожествен; это какая-то усмешка самого пошлого, маленького чертика над искусством. Рисунки – и выбор, и исполнение – таковы, что я с большей легкостью посоветую любителю собирать конфектные коробки от Абрикосова, нежели рассматривать картинки «Пробуждения». Литература бывала зачастую – перепечаткой «в пределах, дозволенных законом». Таким образом в «Пробуждение» мог попасть всякий писатель, ни в чем неповинный. Выдернут из тебя, что захотят, и сиди между выпуклых роз и голых девиц. Судя по объявлениям, редакторы «Пробуждения» уже не довольствуются аудиторий взрослых: они намерены издавать журнал для детей: «Жаворонок». Если печать «Пробуждения» будет лежать и на «Жаворонке», если он будет рассадником той же пошлости, (а вправе ли мы не бояться этого?), то последнее окажется горше первого. Взрослые дикари – куда ни шло; а на подготовление дикарей, на отравление детей – вряд ли можно будет смотреть с равнодушием.

Журнал «Пробуждение», повторяю, особенно ярок. Оттого я и остановился на нем. Есть и другие в том же стиле, но побледнев и потому поневиинее.

О хороших же тонких журнальчиках скажу как-нибудь при случае более обстоятельно.