Текст книги "Проклятие визиря. Мария Кантемир"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

   – Так-так, – воодушевлённо расспрашивал он Марию, – значит, чтобы подать весточку, достаточно посадить цветок определённого цвета?

   – Конечно, – удивлённо сказала Мария: она не могла понять, почему такой старый человек, как её крестный Пётр Андреевич, не знает разницы между цветами, не знает самых расхожих вещей.

И она снова и снова объясняла ему, что там, где растут ноготки, эти жёлто-оранжевые ромашки, там жестокость, горе, ревность, а если посадить на видном месте львиный зев – это означает: «Приходи быстрее, у меня есть новости».

Пётр Андреевич вспомнил, как ещё на днях он удивился, что среди белых и красных роз вдруг появился простой цветок львиного зева.

Мало-помалу постигал он, что за его спиной творилось нечто скрывающее опасность.

Он и всегда-то был подозрителен, но никак не мог даже предположить, что его враги изобретут такой хитрый, немыслимый способ общения.

Теперь уже было ясно, что Асан-паша недаром приставил к нему садовника, что не одно лишь любование цветами, близость к природе связывают этих двух людей – садовника и секретаря, которому он, Толстой, доверял писать письма не только в Посольский приказ, Головину, но иной раз и самому царю. Хороший слог и медоточивость Макария давно очаровали Петра Андреевича.

А Мария всё продолжала объяснять Толстому загадки и неожиданности языка цветов: гвоздика пёстрая означала, что невозможно счастье соединения, хотя мечты об этом таятся в сердце, гвоздика турецкая розовая заверяла, что память о любви навсегда останется с той, которая выставляла на солнце горшки с нею, а вот пурпурная была лишь непостоянством и капризностью.

Сколько же нового узнал о цветах Толстой, внимательнейшим образом слушая девятилетнюю девчушку. И мысли одна другой быстрее и коварнее проносились в его голове.

Нет, нельзя выгнать садовника, нет, нельзя просто так распроститься с секретарём – надо вызнать все их тайны, допытаться, что передают они с помощью цветов, какие секреты посольства узнали и кому сбывают свою ценную информацию.

А Мария, найдя такого внимательного и серьёзного слушателя, разливалась, стремясь поразить своей осведомлённостью Петра Андреевича. Как же так – он даже не знает, что за лилией скрывается невинность и величие, цветок кактуса означает полное и непреходящее постоянство, – словом, все свои знания передавала она Толстому, даже не подозревая, какую бурю чувств вызвала этими рассказами.

Дмитрий хмуро слушал болтовню своей дочки и несколько раз порывался прервать поток её слов, но Пётр Андреевич вежливо останавливал его и продолжал внимать девочке.

– Вот если фиалка? – вспомнил он о позавчерашней дате, выложенной фиалками.

– Никто не знает о нашей тайне, – объяснила Мария.

Ага, значит, они не догадываются, что Толстой может раскрыть их секрет. Значит, надо поберечь эти сведения и по-прежнему делать вид, что ничего не понимаешь.

Но зачем? К чему столько ухищрений? И кому понадобилось такое изощрённое шпионство?

На виду у него было всё: слежка янычар, постоянные стражи у ворот, сопровождение для малейшего выхода в город, даже для закупки провизии. Это было явно. Но выходит, есть среди своих тот, кому выгодно очернить посла, унизить его в глазах султана и визиря. Но зачем, почему? Вопросы эти нескончаемо мучили Толстого...

Пётр Андреевич долго водил Кантемира и его дочку по своему дому. Пожалуй, Мария впервые видела столько европейской мебели – их дом, хоть и строенный по модели самого Дмитрия, не отличался от других турецких дворцов убранством. Лишь в кабинете у самого Кантемира был письменный простенький стол да стул, два-три кресла для посетителей. А остальные палаты были убраны так, как убирались все турецкие дома: низенькие диваны, крохотные столики, громоздкие шкафы, этажерки или подставки; двухсветные окна давали много солнца и воздуха.

Мария с восторгом посидела в мягком кресле Петра Андреевича у его письменного стола на громадных серебряных ножках-львах, покачалась на больших тяжёлых стульях, попрыгала у раскладных стенных книжных шкафов, забитых множеством книг. Всё ей было в новинку, ей было всё интересно, а Пётр Андреевич лишь рассеянно отвечал на её вопросы.

Он показывал ей большое бюро – письменный стол-конторку, за которым часто работал, тайники, пружинки, которые выдвигали потайные ящички, а сам мучительно припоминал, насколько глубоко влез в его секреты Макарий, его секретарь и помощник, первое лицо в посольстве. Да, этот молодой человек хорошо знал несколько языков, писал красиво и быстро, умел сочинять ясные доходчивые письма, и даже отправляя рапорты самому Петру, царю, пользовался Толстой помощью своего секретаря...

Он едва дождался, пока гости наконец уберутся домой, и благодарил Бога, что несмышлёная девчонка раскрыла ему глаза на тайную измену в его собственном доме.

До самого вечера сидел он в своём покойном мягком кресле и размышлял.

Да, он давно осточертел султану и его часто сменявшимся визирям своими требованиями, не поддавался на льстивые уверения в дружбе, требовал и требовал достойного уважения и такого отношения к себе, какое подобает послу великого государя великой державы.

Долгое время крутились вокруг него всякого рода льстецы и подлипалы, стараясь использовать его в своих интересах, в интересах Порты, но он сразу понимал, что к чему, и отсекал всякие попытки.

Нашли, значит, ход к нему через его секретаря. Что же мог сделать этот Макарий, чтобы принизить достоинство посла, уничтожить все его требования и протесты?

Долго ждать Толстому не пришлось. На другой же день получил он секретное письмо от самого царя.

Обиняком, не называя ни имени, ни фамилии, не высказывая упрёков, Пётр писал Толстому, что получил на него большой донос и поверил бы многому, если бы не встретились в нём несколько закавык.

Первая – как будто дал Толстой Головину, тогдашнему главе Посольского приказа, ведающему всеми посольскими делами, две тысячи червонцев, только чтобы заполучить место посла в Турции.

И пояснил Пётр: назначение это вовсе не делало чести Толстому, не могло ему дать ничего, кроме тяжёлой и трудной работы. И потому не надо было ему давать «дачу» Головину. И кроме того, сам он, царь, просил Толстого ехать в Стамбул, защищать там интересы России.

Вот и первая закавыка – значит, неправда это, значит, врёт тот, кто писал сей донос.

Правда, доносам Пётр верил не всегда – и часто ошибался. Корил себя, что не внял доносу на Мазепу, и крепко ошибся, выдал Искру и Кочубея самому гетману, да Бог спас: вовремя прискакал Меншиков в Батурин, понял, что гетман изменил русскому царю.

А вот во втором случае не знает Пётр, стоит доверять доносу или нет. Пишет доносчик, будто получил Толстой 200 тысяч золотых червонцев для «дач» турецким визирям и пашам, да большую часть положил себе в карман. А казнокрадства царь не терпел. Хотя и тут сомнения его взяли. Вовсе не 200 тысяч дано было Толстому, а соболей и других мехов для взяток турецким чиновникам, любящим мзду даровую, да и не на такую сумму, а на гораздо меньшую. И хоть Пётр не называл цифру, но Толстой хорошо её помнил.

И высказывал царь своё мнение: кому-то сильно надо, чтобы он отозвал Толстого, а на его место поставил другого...

Это письмо Толстой не показал своему секретарю. Курьер был секретный, вручал пакет прямо в руки посла, и теперь Пётр Андреевич прекрасно понял весь ход мыслей своего молодого, но уже такого коварного и пронырливого секретаря.

Значит, вышли на него через садовника, через цветы, завязали льстивые разговоры, наверно, и «дачу» дали какую-нибудь, чтобы сместить Толстого, а на его место назначить такого посла, чтобы угоден был Порте, не надоедал требованиями и настояниями, вмешался бы в коварные и злокозненные планы султана. Значит, нужно поискать, чем взяли Макария султановы слуги...

Грозил царь Толстому: ежели правда, что в карман себе кладёт суммы немалые, то знает, как умеет государь наказывать. Ну а ежели всё неправда, значит, надо вести следствие по всем правилам: найти доносчика, найти измену в своём посольском доме, найти, кто продался слугам султановым.

И самому послу надо за дело взяться, не оставлять на чью-то заботу. И тоже долго раздумывал Пётр Андреевич. Вроде и улики все против Макария – и донос царю мог лишь он сочинить, и цветочками с Асамали занимался, – только вот поймать за руку нельзя. Никаких доказательств пока нету. А надо, чтобы было всё честь по чести – по заслугам кара.

И Пётр Андреевич отрядил своего верного камердинера последить за секретарём.

Нет, не отлучался с посольского двора Макарий, не уходил никуда, разве что с Асамали разговаривал, а уж тот отпрашивался за новой рассадой, за новыми цветами для новых дат на цветочном календаре.

Провизию закупал обычно на турецком базаре главный повар посольства. Но вдруг приключилась с ним болезнь: не мог встать с постели, лежал весь в поту, с мокрой тряпкой на голове и тихонько стонал.

   – Макарий, – попросил Толстой секретаря, – не в службу, а в дружбу: ты у нас человек хозяйственный, даром денежки не протранжиришь – сходи на базар вместе со слугами, закупи, что надобно, а то, чего доброго, без обеда останемся...

Макарий удивлённо поднял брови.

   – Разве я сегодня вам не нужен? – спросил он.

   – Да писулек как будто не предвидится, а коли что будет, я и сам отпишусь, – пошутил Пётр Андреевич.

Сомнение мелькнуло в глазах Макария, но он лишь согласно кивнул головой.

   – А я вот посижу в мягком кресле, – болезненноустало проговорил Пётр Андреевич, – да попарю свою ногу больную, жара донимает, подагра моя опять разыгралась...

Но едва секретарь со слугами ушёл со двора, как Пётр Андреевич прокрался в палаты, занимаемые Макарием.

   – Яко тать, – усмехнулся он.

Аккуратно, стараясь ставить вещи на свои места, осмотрел он всё, что здесь было. И особенным его вниманием пользовалось большое бюро-конторка, за которым Макарий работал.

Ключиками от всех ящичков конторки Пётр Андреевич обзавёлся давно: в первый же месяц, как только прибыла мебель, он оставил себе третьи ключи от всех столов и ящиков, а Макарию сказал, что ключей по два экземпляра. И теперь он похвалил себя за предусмотрительность. Но знал, что оба ключа, оба экземпляра всех ключей, Макарий не доверяет никому и всегда носит с собой.

Обыск, аккуратный, тщательный, ничего не дал до тех пор, пока Толстой не натолкнулся на потайной ящичек, такой же, какой был и в его конторке, – знать, делал эти бюро один мастер.

Пётр Андреевич нажал едва заметную пружинку у края выдвижного ящичка, и тихо отошла панелька едва видного отверстия. Там стояла маленькая коробочка. Пётр Андреевич взял её в руки, сразу определил, что турецкой работы, щёлкнул замочком, и открылся перед ним большой золотой перстень с крупным алмазным камнем.

   – Хорош подарочек, – пробормотал Толстой. – Знать, хорошо угодил туркам господин Макарий.

Он убрал коробочку в ящичек, всё так же незаметно и аккуратно замкнул, закрыл дверь в покои Макария и приказал двоим сотрудникам приготовиться к следствию над секретарём посольства.

Макарию даже не дали отдохнуть после базара. Сразу приставили к нему двух стражей из солдат, охранявших внутренние покои посольства, вместе с двумя другими сотрудниками открыл Пётр Андреевич дверь в покои Макария, предложил ему войти и показать всё, что он получил от султановых слуг.

Макарий побледнел, бросился на колени перед Толстым и слёзно закричал, что ни в чём не виноват, что напрасно обошли его: разве не знает посол, как верой и правдой служит он Петру Андреевичу?

Но Пётр Андреевич не слушал Макария.

   – Сам откроешь или это сделает кто-то из наших? – строго спросил он.

Макарий удивлённо округлил глаза.

   – Да ты не удивляйся, – мягко посоветовал Толстой. – Неужели думал, что ты умнее всех?

Но Макарий продолжал отказываться.

Тогда Пётр Андреевич подошёл к бюро-конторке, щёлкнул замочком, щёлкнул пружинкой и вытащил перед всеми крохотную коробочку.

   – Поглядите, – показал он её своим сотрудникам.

   – Турецкая работа, – сразу смекнули они.

   – Не знаю, о чём вы и говорите! – крикнул Макарий.

   – А вот о чём, – щёлкнул замочком коробочки Пётр Андреевич.

На красном бархате шкатулки лежал прекрасный перстень турецкой филигранной работы с большим алмазным камнем.

   – За что же тебе им заплатили? – так же строго спросил Толстой.

   – Не понимаю, о чём вы говорите, – заплакал Макарий.

Он упал на колени и снова стал плести всякую околесицу: и не знал он об этом перстне, и, может, мастер тут оставил, и, может, это клад...

Тогда Пётр Андреевич вынул из кармана своего камзола пачку красиво разрисованных изображений цветов.

   – И об этом ты тоже ничего не знаешь? – мягко спросил он.

Макарий побледнел и не нашёлся что сказать. Работники посольства переглянулись, ничего не понимая.

– А вот с помощью этих цветочков^ – любезно проговорил Толстой, – и докладывал наш Макарий всё, что у нас происходит.

И всё-таки ещё никто ничего толком не понимал.

Пётр Андреевич детально объяснил, что всё дело в значении цветов, что все они были слепы, позволяли всем любоваться сочетанием цветов на своих клумбах. А там и коварство, и ненависть, и побуждение к войне, и вести о секретах. А уж секреты передавал Асамали, когда ходил за новой рассадой для новых дат на цветочном календаре...

Сотрудники посольства были в ужасе.

Тут же был составлен протокол и внесли чашу с ядом. Приговор гласил недвусмысленно – смерть.

Макарию пришлось выпить эту чашу. Они впятером наблюдали, как медленно бледнеют черты секретаря посольства, как ещё раскрывается его рот в последних попытках что-то произнести.

Через час всё было кончено...

Траурная процессия шла через весь город к православному кладбищу. Асамали было сказано, что внезапная смерть настигла одного из сотрудников посольства и пока что его услуги не будут нужны людям с русского подворья – всю территорию в знак траура надо просто засеять зелёной травкой.

Догадался или нет Асан-паша о том, что смерть Макария была вовсе не случайной, что услуги Асамали отвергнуты тоже не случайно, но с тех пор посольство стало испытывать такой гнёт, какого ещё не бывало.

Даже за провизией перестали выпускать людей из русского подворья, и в посольстве начался самый настоящий голод.

Метался Пётр Андреевич, писал, протестовал, порывался попасть к самому султану или хотя бы к Асан-паше, но ничего не помогало...

Ему говорили, что посол турецкий живёт в Москве в великом утеснении, а потому и посол русский должен обретаться так же...

Конечно, это было неправдой. Писал Толстой в Посольский приказ, жаловался на своё житьё-бытьё, просился в отставку – уж слишком велики были тяготы турецкого житья. И понимал, что всё это происходит от великой злости на полтавскую победу, о которой трубила вся Европа, о которой слышали и тут, в Стамбуле, где крайне опасались, что теперь Россия поднимется и на Порту. И сколько ни уверял Толстой, что русский царь желает жить с Портой в мире и дружбе, ему не верили...

Все самые подробные протоколы дознания и смерти и даже известия о погребении Макария отправил Пётр Андреевич непосредственно самому Петру-государю и ждал ответа.

...А Мария вернулась в свой дом под таким ярким впечатлением от рассказов Петра Андреевича о Полтавской битве, что не могла больше ни о чём думать, ничем заниматься. Даже обязательные уроки греческого и латыни на этот раз она пропустила, отговорившись головной болью.

У себя в комнате, не обращая внимания на бегавшую вокруг неё Смарагду, на ползавшего Константина и уже встающего на ноги Матвея, она погрузилась в срисовывание самых различных цветов. И все цветы предназначала удивительному рыцарю, доблестному воину и самому лучшему из всех властителей мира – Петру Первому. Она рисовала жасмин и думала: «Полюбишь ли ты меня когда-нибудь?»

И она была уверена, что когда-нибудь отдаст этот цветок в его естественном виде или просто рисунком рыцарю, которого знала понаслышке, но о котором не могла думать без восхищения...

Отвлёкшись от своих каждодневных занятий, заглянул в харем отец Марии – Дмитрий Кантемир. Мария сидела возле крохотного столика, целиком отдавшись рисованию цветов. И каждый из них значил для неё больше, чем только цветок, каждый символизировал то её чувства, то её отношение к миру, то самые затаённые извивы её души.

   – Прямо книжный червяк какой-то, – недовольно сказал Дмитрий Кассандре, – столько книг прочесть, столько писать и читать. Разве для того готовишь ты к жизни женщину, чтобы она даже не знала, как быть приятной мужчине? Ведь лишь для того и выходит девушка замуж, чтобы создать очаг, семью, сделать жизнь мужчины весёлой и привлекательной!

Кассандра лукаво взглянула на мужа.

   – Мария, – ласково сказала она дочери, – твой отец не верит, что ты умеешь танцевать, петь, играть на клавикордах. Покажи ему, что ты знаешь, докажи, что твой удел не только книги и рисунки...

Мария с недоумением подняла глаза на мать. С трудом отвлеклась она от своих мыслей. Они всё ещё были наполнены образом прекрасного рыцаря, летящего на белом коне и поражающего врагов своим обоюдоострым мечом.

Что ж, и она кое-что умеет, и она сумела бы понравиться этому прекрасному рыцарю, образ которого сложился в её уме под влиянием многих прочитанных ею французских романов рыцарского толка.

Она вскочила, выбежала в другую комнату, затормошила свою старую кормилицу-турчанку, невольницу-гречанку и рабыню-молдаванку.

Кассандра села за клавикорды – лишь недавно выписали для неё этот новый инструмент, извлекающий сладостные тягучие звуки, и она уже могла наигрывать несложные танцевальные мелодии. Мария овладела клавикордами быстрее – её тонкие пальчики скользили по клавишам уверенно и твердо, и учителю музыки оставалось только удивляться её способностям.

Дмитрий расположился на диване, к нему тут же прилепились дети, обожавшие отца и любившие ползать по его шее, плечам, лепиться к рукам, всегда ласкающим детей.

Кассандра заиграла тягучий турецкий танец, и Мария вышла из дверей соседней комнаты, приподняв руки и взглядывая на отца через прозрачное зелёное покрывало. Она держала его перед собой, и её тоненькая фигурка смутно прорисовывалась сквозь газ покрывала. Короткая кофточка, унизанная зелёными бисерными висюльками, едва прикрывала плечи, широкий пояс из таких же ажурных бисерных нитей, свисающих по сторонам прозрачных турецких широких шальвар, оставлял открытым нежный живот. Дмитрий раскрыл глаза от удивления.

Это была великолепная танцовщица – танец живота, такой привычный для всех турчанок, получался у неё красивее и легче, чем у кого бы то ни было. Руки её так вздымались над головой и плечами, так страстно извивались в такт музыке, что казалось, они не имеют костей и легки и плавны, словно крылья птицы.

Быстрыми движениями передёргивала Мария покрывало и не давала взглянуть в лицо открыто. Оно всё время было затянуто нежным туманом зелёного покрывала и виделось будто бы во сне.

Как играла она с этим покрывалом! То перекатывала его в мягких движениях рук, скрывая своё тело под его зелёным туманом, то слегка отдёргивала его, чтобы показать движение живота.

Она танцевала и танцевала, и отец понял, что его дочка уже повзрослела и пора подыскивать ей достойную пару...

Но на этом турецком танце удивление его не кончилось.

Мария снова убежала в свою комнату, а Кассандра заиграла страстную, жгучую быструю мелодию молдавского жока.

И перед глазами отца появилась маленькая, такая пёстрая в своём наряде девчонка, что он лишь ахнул от изумления.

Расшитые блестками края её широкой ярко-красной юбочки красиво сочетались с нарядной белой блузкой, тоже расшитой бисером, блестками и великолепным шёлком, а короткая жилетка, чёрная и блестящая, оттеняла все её движения, словно крыло ворона.

Так лихо она плясала, так точно повторяла все движения танца, который Дмитрий помнил ещё с детства, что он не выдержал, вскочил и пошёл в танце вместе с дочерью.

Но она плясала и плясала, а он скоро устал, плюхнулся на мягкий низенький диван и только успевал следить глазами за этой бешено крутящейся фигуркой, тоненькой, стройной и такой пластичной...

Кассандра оборвала игру, и плавная точёная мелодия греческого танца наполнила комнату. И опять убежала Мария в соседнюю комнату, наскоро переоделась и выплыла из дверей, сплетая руки над головой, едва заметно опуская их и округляя возле плеч.

И снова поразился отец – теперь это была лебедь, неторопливо плывущая по воде в своём белом длинном хитоне, лишь слегка оттенённом красными шёлковыми нитями по разрезам с боков.

Как она была хороша! Дмитрий откровенно любовался дочерью. Он ещё не видел никогда, как танцует его дочь, – Кассандра держала в секрете эти её способности.

Оборвалась музыка, Мария убежала переодеваться в свой повседневный далматик, а Дмитрий подошёл ко всё ещё сидящей за клавикордами Кассандре и нежно поцеловал её в пышные волосы.

– Ты не считаешь, – неожиданно сказал он, – что пора призадуматься, с кем нам породниться? Ведь дочка уже взрослая, скоро-скоро она будет совсем большой...

   – Мне было десять лет, а тебе одиннадцать, когда нас помолвили, – грустно ответила Кассандра, – но Марии ещё целый год до этого времени. Конечно, надо и об этом призадуматься... Но как только я подумаю об этом, мне становится страшно: она такая помощница мне, она так много забот взяла на себя...

   – Что ж, это пригодится, когда она станет вести свой дом, – резонно заметил Дмитрий. – Ты хорошая мать, ты научила её всему, что должна знать женщина...

   – А ты дал ей то, чего я не могла бы дать, – любовь к книгам, умение слушать твои сочинения... Я ведь никогда не имела времени, чтобы ты прочёл мне то, что всегда сочиняешь...

   – И знаешь, её замечаниям я верю больше, чем самому строгому критику, – улыбнулся отец. – Иногда скажет: «Как это красиво», – и у меня легко на сердце. А если только сделает скучное лицо, вижу, что надо переделать. Странно, что из всех моих детей лишь дочери я доверяю больше. Только у неё, мне кажется, больше всего вкуса. Как жаль, если она достанется какому-нибудь грубияну...

Он поник головой, заранее представляя себе, как может страдать женщина, если её не понимают в семье.

   – Вот и подумаем, кто мог бы составить её счастье, – улыбнулась Кассандра.

   – Ты как будто спешишь избавиться от своей старшей дочки, – вдруг ревниво возразил Дмитрий. – До этого ещё далеко.

   – Но это произойдёт, рано или поздно, а если мы заранее позаботимся о помолвке, то позаботимся и о её будущем. Кто, если не мы?

Мария выскочила из своей комнаты и подбежала к отцу.

   – Кто же научил тебя так легко и красиво танцевать? – ласково погладил он её по густым русым волосам, собранным на затылке.

   – Ты забыл, тата, – сказала Мария, – какая у меня кормилица. Ей только стоило показать мне, какой жест что означает, и я запомнила. И ты забыл, что с ранних лет у моей постели была невольница-гречанка, я уж не говорю про рабыню-молдаванку.

   – Ты слишком рано стала взрослой, – грустно проговорил Дмитрий, – ты забросила куклы, не играешь в самые весёлые детские игры. А эти ключи на чёрном шнурке на твоей шее – они обременяют тебя...

Она прижалась головой к его плечу.

   – Вовсе нет, тата, – сказала она в его плечо, покрытое бархатным архалуком, – мне не надо играть в куклы, это так скучно. Мне весело, когда ты читаешь мне свою «Иероглифическую историю». Я хохочу над нею, мне интересно читать про похождения рыцарей, и вообще так много интересного в жизни, что даже не выходя из дома можно быть всегда весёлой и приветливой...

С сожалением покинул стены харема Дмитрий Кантемир. В своём кабинете, скудно обставленном европейской мебелью, думал он о том, как переменчива судьба, как часто распоряжается она жизнями людей вовсе не так, как замышляется, как планируется. Давно ли его брат Антиох был господарем Молдавии, давно ли уехал он в славный город Яссы – столицу этого родного ему княжества. Но не прошло и двух лет, как всё изменилось. Не сумел Антиох собрать бир, не сумел выколотить налог с нищих крестьян, и всё кончилось. Нового господаря назначил султан – грубого, толстого и глупого Маврокордата. Да, этот плетьми выжмет из молдаван всё, что можно, только чтобы обезопасить свой трон, быть угодным султану. При всей своей глупости он знает, кому надо дать взятку, кого вовремя подкупить, как собрать все недоимки и долги за последние годы, что накопились при Антиохе, сожалеющем о своём народе.

Маврокордат был грек, народ был ему чужд, ему было всё равно, где быть наместником, властелином, лишь бы быть им...

И снова задумался Кантемир о судьбах своего народа. Да, это щит для Европы, дальше Молдавии турки не прошли, но самую невыносимую долю приняли на себя молдаване. Мало того, что нужно было платить дань Турции, эти установленные поставки мяса, масла, воска, мёда, за которые империя расплачивалась своими обесценившимися аспрами, – эта чисто символическая плата позволяла Стамбулу получать почти бесплатно все эти дары земли.

И нельзя было молдаванам торговать больше ни с кем, нельзя было заработать ничего на стороне. А эти бесконечные поиски девушек для гаремов самого султана и его приближённых, эти девушки, обречённые на неволю, выставляемые на невольничьих рынках, эти молдавские парни, которых угоняли в рабство, в полон, где пропадали они без вести...

И к какой бы из стран ни обращал взоры Дмитрий, никому не было дела до страданий этого мужественного народа.

Неволя, неволя, неволя. Он писал и писал, и горе его, и страдания его выливались на пергамент то в форме язвительного «Дивана», то в форме иносказательного романа «Иероглифическая история», то ещё в какой-либо другой. Что мог он, кроме того, что передавал пергаменту свои мысли, записывал их то по-латыни, на которой писала вся просвещённая Европа, то на греческом, а иногда и на французском, которому лишь недавно стал он учиться. Но французский почти не давался ему: чересчур был разнообразен, щебетлив и легковесен. Таков же, как и французский посол Ферриоль, которому его недавно представили...

Едва Антиох был отстранён от власти, как и Дмитрия тут же отвели от его дипломатической работы, и теперь он был сам по себе, не занимал никаких должностей, но его широкие знакомства с влиятельными турками от этого не сузились, а связи с разными послами и дипломатическими представителями других стран помогали держаться не только в курсе всего, что происходило в Европе, но и того, что делалось за кулисами дивана – высшего совета при турецком султане. Дмитрия знали все, он знал всех и всегда понимал, что в нужную минуту окажется необходим и он.

И всё чаще обращал свои взоры Кантемир на Россию. Полтавская битва потрясла Турцию, султан затаился, притихли его приближённые, и хоть и давили на русское подворье, но не считаться с ним было нельзя.

И понимал Кантемир, что лишь такая обширная империя, как Россия, сможет помочь Молдавии, крохотной стране почти в центре Европы, избавиться от вековечного рабства. Он молчал, писал, работал и знал, что его время придёт.