Текст книги "Проклятие визиря. Мария Кантемир"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

Но интриги послов других держав, науськивания Карла, не покидающего Бендеры, заставили и турок призадуматься. И империи оттоманов не нужна была сильная Россия, не нужен был сильный сосед. Пока же турки ограничились тем, что посадили посла России, Петра Андреевича Толстого, в Семибашенный замок – тюрьму, славившуюся своими зловонными и гнилыми подземельями.

И сделали они это ещё раньше, чем послали Петру официальное уведомление о разрыве мирного договора...

Закончив все свои дела в Петербурге, Пётр выехал в Москву. Ему нужно было подготовиться к войне.

Но прежде всего объявил он о своей предстоящей женитьбе на Екатерине Алексеевне. То ли подействовал на него разговор с младшей своей сестрой, то ли понял, что дальше тянуть некуда, но теперь он решительно и непреложно сказал себе: «Да будет и у меня семья».

Но война есть война, и Пётр готовился к самому худшему – он мог погибнуть, помня о том, как сражался в Полтавской битве; могли остаться сиротами его две девочки, дочери Екатерины. Завещание, составленное Петром, не вызывало сомнений, что наследником престола будет Алексей, что он наследует трон после Петра.

Скрепя сердце писал Пётр это завещание.

Но все дела оставил он на долю правительствующего Сената, который создал на время своего похода. Все распоряжения, все указы он ещё подписывал, но власть, в сущности, уже принадлежала Меншикову, другим птенцам гнезда Петрова, которые и обязаны были распоряжаться судьбами страны...

Армия должна была выступить в поход весной. Командовать ею царь назначил Бориса Петровича Шереметева, хотя и знал о его медлительности.

Самым главным было для Петра снабжение большой армии, двигающейся на юг, продовольствием и боевым снаряжением.

Ещё бушевали над Москвой свирепые февральские метели, а уж в Успенском соборе был назначен прощальный молебен. Священнослужители в золочёных нарядных одеждах желали победы русскому воинству, всяческого здравия и побед русскому царю, возглашали свои приветствия и просили у Бога помощи русскому оружию.

Здесь же, прямо у алтаря, после длинной церемонии молебна Пётр, выстоявший спокойно всю долгую службу, сказал тем, кто его окружал:

   – После похода вступаю в брак. С Катериной.

Дворяне и знатные люди заволновались, подходили поздравить и царя, и Катерину.

Подошла и Наталья.

Обняла брата, крепко поцеловала его прямо в губы и проговорила:

   – Сохраню до твоего приезда и Катерину, и дочерей...

Но стоявшая рядом Катерина, услышав слова сестры царя, выпрямилась и спокойно сказала:

   – Место моё рядом с Петром Алексеевичем. Не раз и не два бывала я уже в походах, авось и сейчас принесу ему удачу...

Наталья удивлённо посмотрела на Катерину. Круглые румяные щёки, слегка вздёрнутый нос, полные алые губы – всё было исполнено важного достоинства.

   – Да ведь только недавно от родов, – попробовала она было протестовать.

Но Катерина лишь молча взглянула на Наталью.

   – Спасибо тебе, Натальюшка Алексеевна, – припала она к плечу Натальи, – век тебе буду благодарна, коли усмотришь моих малюток. А место моё возле того, кто будет моим мужем. Не разлучусь с ним и на этот раз...

Пётр только пожал плечами. Он, впрочем, и не сомневался, что Катерина вызовется ехать с ним в поход. И ему спокойней, и догляд за ним, не то что от тех десяти денщиков, что ходили за царём.

В тот же день подъехала к Натальиному дворцу крытая карета, составились большие обозы, в которые даже мебель была погружена, и Катерина вышла на высокое двускатное крыльцо. Одетая ещё по-зимнему, в меховую шубу и мягкие пуховые платки, она сердечно расцеловалась с Натальей, неловко обняла и царевича Алексея, тоже вышедшего проводить отъезжающих, и лёгкой походкой скользнула к карете.

Пётр выехал из своего дворца в Кремле, и через несколько минут карета и возок встретились на окраине Москвы, у рогаток, запиравших город.

Толпы людей провожали царя в этот поход, кланялись в ноги, вставали на колени, кричали приветствия и желали удачи.

Пётр у рогаток перебрался в карету Катерины и сразу же заснул богатырским сном – много писанины и много дел выдалось за последние недели. Но теперь он ехал к армии и мог позволить себе хороший сон на пуховиках, покачиваясь на мягких ремённых рессорах кареты будущей своей жены.

Чем дальше продвигался Пётр, тем становилось теплее. Уже за Могилёвом сняли шубы, сунули платки в закутки.

За каретой Катерины следовал целый обоз: кареты женщин, сопровождавших её в походе, повара и слуги, провизия и мебель.

Конечно же, после короткого сна Пётр ускакал дальше, к армии. Верхом, в сопровождении только небольшого отряда гвардейцев, мчался он навстречу новым опасностям и новым испытаниям.

Армия двигалась к Дунаю. Шли медленно, с большими частыми остановками. Тонули в весенней распутице пушки, солдатам приходилось едва ли не на плечах выдирать их из грязи, застревали в глубоких колеях колеса обозных повозок, и эта весенняя распутица надолго задержала движение армии.

Лошади еле выдирали копыта из липкой грязи, с трудом тянули постромки, и хоть и подставляли солдаты плечи, помогая лошадям, но то и дело падали на привалах коняги, не выдерживавшие длительной и тяжёлой дороги.

У обочин оставались трупы лошадей, разваленные повозки, сломанные колеса. До самой Украины отмечали этими останками армейские полки все дороги, по которым двигались.

Но май явился настоящим испытанием: началась жара, к которой ещё не привыкли новобранцы, обливались потом солдаты и офицеры, стало больше больных, и опять застопоривалось движение армии, хотя Пётр и торопил Шереметева:

– Поспешай возможно!

Поспешать было трудно, и, хотя Борис Петрович ехал со всеми удобствами в лёгкой четырёхместной колымаге с жаровней и непременными пуховиками, ему приходилось часто вылезать из своего экипажа и подгонять офицеров.

Только к июню вышла наконец армия к Пруту, средней речонке, которую преодолели быстро и беспрепятственно. Солдаты плыли голышом, пушки везли на лодках, а лошади несли на себе всадников от берега до берега.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Последние несколько месяцев запечатлелись в памяти Марии как бесконечная неразбериха, беспорядок и неисчислимая, ненужная и бестолковая суета.

Все шкафы в доме были распахнуты настежь, и даже таинственная, вечно запертая дверь из селямлика в харем стояла теперь отпертой, и младшие дети могли бегать из харема в кабинет отца и просторную светлую гостиную с мягкими тахтами вдоль стен и развешанным на них первоклассным оружием.

Кассандра как потерянная бродила среди разверстых сундуков, ящиков, коробок и плетёных огромных корзин, будто не зная, к чему приложить руки, и Мария видела, как тяжело и тягостно даётся матери этот, казалось бы, такой блистательный и парадный переезд. Словно бы чувствовала Кассандра, что этот переезд будет трудным, а новое житьё в Молдавии, где станет она господарской супругой и где ждут её почести и ласкательства подданных, не принесёт ей счастья и тихого довольства, которое окружало её все долгие годы жизни в Стамбуле.

Здесь родила она шестерых детей, привыкла к солнцу и свету в высоких просторных комнатах с двумя рядами окон один над другим, с зарешеченными, зато такими огромными рамами выступающих далеко над первыми этажами окон...

Словно бы сжималось её сердце! Что-то ждёт её там, в далёкой Молдавии, от которой она давно отвыкла, из которой уехала совсем ребёнком – девочкой вышла замуж, стала солидной матроной и матерью шестерых детей. И ещё мучила её мысль: старший сын, которому едва исполнилось шесть лет, должен был остаться заложником в Стамбуле.

Он такой ещё ребёнок, он ещё носит детские платьица, он ещё только стал разбираться в азах азбуки, и вот он должен остаться здесь, в Стамбуле! Что ждёт его? И Кассандра заранее оплакивала его, страшась, что потеряет его навсегда, и хотя останутся с ним верные слуги и преданные рабы, но она-то знала, что такое чужой глаз, знала, что никто не кинет на него ласкового и пристального взора, каким одаряла она его, едва он вставал с постели...

Мария, казалось, понимала беспокойство и ужас матери. Ей было всего десять лет, но уже все ключи от всех главных хранилищ дома были у неё на связке, с которой она не расставалась, к ней обращались невольницы и рабыни, её приказаний спрашивали слуги. Словно бы понимала Кассандра, что старшая дочь должна заменить её, приучала Марию с самого раннего детства вести дом, следить за детьми, и это притом, что учителя постоянно приходили к Марии, занимались с ней разными предметами и учёба отнимала почти всё её свободное время.

Так и повелось, что ни одной минуты не обходилась Мария без дела – шла в сад, чтобы проверить, не пора ли снимать с деревьев гранатовые яблоки, следила за варкой всевозможных сладостей, отпирала и запирала шкафы, каждый раз отгоняя рукой несуществующие рои моли, писала на дощечках особыми грифелями целые изречения из древних греческих авторов, в совершенстве говорила на многих языках.

Даже отец разговаривал с Марией как со взрослой – настолько разумными и дельными были её слова и советы...

Впрочем, и она понимала, что детство её кончилось тогда, когда кукла из слоновой кости, подаренная ей Петром Андреевичем Толстым, так нелепо была разодрана на части двумя турецкими девчонками. С тех пор куклы, игрушки больше не интересовали её, она стала присматриваться к взрослой жизни и в десять лет была лучшей помощницей матери.

В эти последние недели перед отъездом Мария почти не видела отца, и если слышала от него лишь несколько слов, то в уме и воображении дорисовывала то, что оставалось невысказанным.

Приём у султана, которого удостоился отец, оказался туманно-блестящим. Султан рисовался ей в золотом тюрбане с золотым аграфом, придерживающим перо, в роскошном наряде, детали которого она не могла рассмотреть, на фоне огромной золотой стены, сидящим на мягкой тахте, обложенным золотыми подушками и величественно кивающим своим золотым тюрбаном.

Как бы ей хотелось самой увидеть всё это! Но несколько слов, брошенные второпях отцом, будили её воображение, и туманно-золотое изображение султанского дворца вставало в её уме.

Знай Мария все детали этого представления отца султану, все низменные мелочи, из которых складывалось это посещение, эти бесконечные поклоны до земли, целования полы и ноги самодержца, несколько слов, едва пробормоченных сквозь зубы, она бы, наверное, поразилась этой нелепой церемонии, такой унизительной для вновь назначенного господаря Молдавии, удивилась странной процедуре облачения его в золочёный кафтан, после чего вновь следовали поцелуи и низкие поклоны.

Но ей не довелось узреть всё это своими глазами, и Мария представляла себе все эти церемонии торжественными и парадными, удивительными по красоте и блеску, потому что видела, как гарцевал её отец на парадном коне, подаренном ему султаном, с серебряными насечками на седле и сбруе, с чудесными стременами, которые поддерживали двое стремянных. Она видела сквозь решётку окна, как въезжал в свой двор её отец в величественном окружении многих всадников, как важно и медленно сходил он на землю, поддерживаемый преданными слугами, как строго шествовал к парадному крыльцу дома.

И только тут, придя в харем, стал он опять родным, простым и добрым. И хоть и выспрашивала Мария, где он был, у кого на приёме, он лишь бросал несколько слов: и новый великий визирь, Балтаджи Мехмед-паша, принимал его, и другие приближённые султана, – но ничего не говорил о подарках и богатых дарах, которые приходилось подносить всем, кто имел хоть какое-то отношение к фирману султана, ничего не рассказывал о мздоимстве и жадности султанских чиновников. И потому все эти приёмы и церемонии представали перед Марией в бесконечно блестящем и туманно-золотом окружении, были возвышенными и красивыми.

А эти сборы в путь, вся эта суета и беспорядок в доме, все эти сундуки и корзины, беготня и распахнутые дверцы всех шкафов, для которых уже не требовались ключи, хранящиеся у Марии, вызывали в ней лишь скуку и тоску.

Правда, девочка мечтала о том времени, когда и она, и все её братья, и сестра Смарагда воцарятся в новом замке, в господарском дворце.

И снова воображение подводило её: чудился ей этот замок стоящим на высокой горе, скалистые обрывы уходили вниз, и весь край был виден на сотни миль окрест – белые домики среди зелёной долины, голубые нитки речек и синие блюдца озёр. И весь этот край, наполненный дыханием винограда и пьянящим ароматом цветов, будил её ум и воображение, и ей уже очень хотелось, чтобы поскорее кончились эти суетливые сборы и наконец можно было бы увидеть новую страну, где были её корни, откуда родом были её отец и мать, – Молдавию.

Все эти сборы пригибали её к земле, как траву под мелким осенним дождём, – она не могла дождаться, когда уберутся из комнат замшелые, старинные сундуки и корзины, когда не останется в комнатах ничего, кроме давнишнего мусора, и даже полы откроются в своей первозданности, освободятся от пушистых персидских ковров, которые всегда укрывали все уголки дома.

Но вот вынесен последний сундук, убраны все ковры, и Мария поразилась запустению дома – только свежий ветерок из открытых окон шевелил на полу лохматые головки пушистой пыли да обрывки верёвок, тряпок, извечного мусора, населяющего дом с незапамятных времён и до поры до времени невидимого людям.

Она прошлась по всем комнатам, снова заперла своими ненужными теперь ключами все шкафы, которые были ей доверены, и вышла во двор харема, где укладывались последние подводы с пожитками.

Высокая коляска на ремённых рессорах давно ждала семью Кантемира, – сам он на высоком гнедом жеребце в сопровождении большой свиты уже выехал из ворот дома. Многочисленные церемонии и молебны в греческой церкви предваряли этот выезд, но наконец всё было готово, и вся господарская семья тронулась в путь.

Медленно, шагом ехал господарь Молдавии, блестящая свита следовала за ним, и население окрестных кварталов сбегалось, чтобы посмотреть на отъезд нового господаря Молдавии, поклониться ему, прижав руку к лицу, сердцу.

Далеко позади кавалькады тянулся обоз, возглавляемый сверкающей каретой господарыни. Вместе с ней в карете сидели Мария и Смарагда, а в другом, более простом возке, находились все четверо её сыновей: как уж удалось Дмитрию убедить Балтаджи – великого визиря – не оставлять старшего сына в Стамбуле, одному Богу известно.

Но Кассандра теперь была спокойна: все её дети ехали вместе с ней.

Она не знала, каким долгим и трудным был разговор Кантемира с Балтаджи перед самым отъездом.

Великий визирь предупредил нового молдавского господаря, что предстоит война с русскими, что ему надлежит искусно вводить в заблуждение русского царя, заманивать его в голодные степи, не поставлять обещанную помощь продовольствием и людьми.

Эта коварная политика вменялась господарю в обязанность – и только поэтому согласился Балтаджи, чтобы не оставался старший сын Кантемира, совсем ещё ребёнок, в Стамбуле, а ехал с отцом, но потом, когда турецкая армия придёт в Молдавию для сражений, пусть этот сын станет заложником у него, самого Балтаджи Мехмед-паши...

Кантемир подозревал, что и валашскому князю Брынковяну, злейшему врагу молдавского господаря, также вменена была в обязанность эта коварная политика обещаний и заманивания.

Но он ничего не спросил у Балтаджи, сладкоголосого и умного политика, изворотливого и лживого султанского слуги, догадался сам, зная нравы коварных турецких сановников.

Зато Балтаджи обещал Кантемиру, что не будут взиматься пока что, на всё время войны, налоги, что огромный бир, который должен был отправлять в Стамбул господарь, отменен и что самым главным для Кантемира остаётся укрепление крепостей, вооружение и посильное участие в битвах двух могущественных и владетельных особ – Петра и султана...

Ничего этого не ведала Кассандра, только краем уха слышала, что Турция разорвала мирный договор с Россией и что война начнётся на территории Молдавии. И потому с замиранием сердца думала она о том, что ждёт впереди её и детей: кто знает, как повернётся эта война, будет ли удача на стороне её мужа.

Тихо и торжественно продвигалась процессия. За воротами города всё приостановилось на мгновение. И Мария вместе с матерью и Смарагдой вышла из кареты, чтобы бросить последний взгляд на город, взрастивший её.

Тонкой лентой тянулась вокруг Стамбула каменная стена, завершавшаяся несколькими высоченными воротами. И видно было, как раскинулся этот обширный, вытянутый в длину город на семи высоких холмах, утопая в зелени садов. И синяя вода окружала его с двух сторон, отражая в себе небесную голубизну.

На высоких столбах протянулся вдоль города водопровод, и заметно было сверху, с холма, как стекала прозрачная быстрая и текучая вода. Словно на ладони лежали дворцы и киоски султанского подворья, окружённые и затенённые вековыми деревьями и искусно украшенные цветниками поразительной красоты.

А на самом верху холма, последнего в ряду семи, красовался великолепный Семибашенный замок. Он хранил в себе и султанскую казну, и все драгоценные вещи, захваченные в походах и взятые в качестве военных трофеев, золотые деньги и золотые литые пруты, а также серебро и всякое дорогое оружие. Теперь в этот же замок заключались узники, особенно ненавистные султану, или иностранные послы.

Многочисленные минареты втыкались своими острыми концами в самое небо, а приземистая серая громада Айя-Софии ощетинилась четырьмя такими минаретами по углам бывшей христианской базилики, но сохранила свой первозданный купол, сверкавший на солнце бликами.

Мария глядела и глядела на город и даже не заметила, как земно поклонилась Стамбулу её мать и тихонько прошептала:

– Прощай, Стамбул, прощай, колыбель моей юности и моей радости. Свидимся ли ещё?

Мария с удивлением взглянула на Кассандру: разве не ожидает их, детей, отца и мать, лучшее, благополучное, великолепное житьё в Молдавии, где отец её отныне господарь, хозяин всей земли? Она так мечтала о роскошном дворце господаря, где станут они жить, о прекрасных полях и садах новой для неё страны, что жаждала как можно быстрее преодолеть все эти долгие вёрсты и очутиться наконец в городе владычества её отца, там, где она будет прекрасной принцессой.

Её розовые мечты, впрочем, сводились теперь к тому, о чём она тайно вздыхала,– встретиться с прекрасным рыцарем, мужественным воином, повелителем полуночной страны, которой нет ни конца ни края.

Ещё не видя русского царя, зная о нём лишь по рассказам да обрывкам сообщений из других стран, она думала о нём с восхищением и втайне мечтала понравиться ему, воочию увидеть его большие чёрные глаза, кудри, разметавшиеся по широким плечам, всю его исполинскую фигуру.

В десять лет чего только не придумает девочка в своих мечтах!

Если бы увидела она, как трясётся голова этого царя, какие страшные, безобразные судороги время от времени искажают черты его лица с круглыми щеками и щетинистыми усиками, делавшими его похожим на жирного кота, если бы увидела его, не зная, что это царь, она бы стремительно отошла, отпрянула от него.

Но ореол великого воина овевал этот образ, и Мария мечтала о нём, и сердце её замирало, когда она думала, что ей посчастливится наяву узреть его.

Но война войной, её отец встанет против этого царя, против его армии, и сердце её снова замирало: турки могут убить русского царя, пленить его, армии их неисчислимы, силы их сильнее армий Петра.

И она принималась плакать от горя, ещё не понимая хорошенько, почему плачет.

Но вот прощание с городом, с его дворцами и разбросанными по холмам древними палатами кончилось, все уселись в карету, и началась длинная, тягостная дорога. За маленькими слюдяными окошками мелькали лишь зелёные поля, степи, разбредшиеся там и сям стада коров и овец, изредка кустики, покрытые придорожной пылью.

Каждый город или село, которое они проезжали, встречало господаря великолепными церемониями. На них путникам приходилось глядеть только издали: блестящие кафтаны и высокие шапки закрывали лицо отца, и, сколько бы ни старалась Мария, ей едва удавалось видеть лица со льстивыми улыбками, склонённые в поклонах спины и торчащие за поясами кривые турецкие сабли.

Они ехали долго, и дети устали, глотая дорожную пыль...

После длинных и утомительных церемоний господарская семья въехала наконец в свой дворец.

Пока отец заседал в диване со своими приближёнными боярами, назначал и отстранял сановников и высших вельмож, Кассандра осматривала господарский дворец, размещала детей в новых помещениях.

Марию удивило, насколько тесен и неуклюж новый дворец по сравнению со стамбульским. Окошки здесь были маленькие, расположены в один лишь ряд, помещения низкие, не дающие много света и воздуха. А главное – не было здесь того дыхания морского воздуха, что наполняло их дом в Стамбуле.

Но зато какой роскошный сад и зелёные огороды расположены были неподалёку от дворца! Тенистые вековые деревья, слегка припорошённые летней пылью, зрелые плоды на высоких ветках – груши, сливы, яблоки, ещё недозрелая айва – всё это сразу привлекло внимание младших ребятишек, и они бегали по саду, не щадя ног и одежд.

Мария тоже ходила по саду и понимала, что отныне почти вся жизнь её будет проходить вне дома, на просторе зелёной тени.

И только первые морозы с лохматыми пушинками снега заставили детей искать убежища возле тёплых печей, на которые можно было влезать и где приятно было греть спину о тёплые кирпичи.

Снежная зима одиннадцатого года заставила Марию горько пожалеть о бесснежном Стамбуле, о его синем море, о холмах и глубоких долинах этого прекрасного города.

Всё не нравилось ей здесь: и почерневшие от времени мазанки, расположенные на окраинах Ясс, и низкие тесные хоромы знатных людей, и неуклюжие, неухоженные конюшни и кошары для овец. Если в центре города ещё можно было отдохнуть взглядом на узорчатых украшениях дворцов знати, то на самых окраинах лепились друг к другу замшелые мазанки бедноты.

Однако великолепие христианских храмов, которых в Яссах было великое множество, певучие службы священников, служащих и на греческом и на старославянском языках, восполняли убогую обстановку, с которой столкнулась Мария. Она теперь ходила по улицам одна или лишь в сопровождении служанки, никто не кидал на неё удивлённых и возмущённых взглядов, если голова её не была покрыта покрывалом, хотя и здесь женщины не решались выходить на улицу без головных платков.

Но они свободно расхаживали по улицам, заходили в лавки, стояли на мостовой, громко разговаривая. Эта свобода от жёстких рамок турецкого владычества скоро так понравилась Марии, что она решалась даже одна выходить в поля и зелёные дубравы позади города.

Она видела женщин, работавших в полях, собиравших початки кукурузы и выдиравших из земли огромную свёклу, наблюдала за женщинами, искусно срезавшими тяжёлые гроздья винограда с облетевших лоз.

В Турции нельзя было мусульманам пить вино, и потому там не было виноградников. И только тут, в Молдавии, ощутила Мария сладкий и терпкий вкус виноградных ягод, вполне насладилась сладчайшим соком, оставленным для изготовления из него вина, и поняла, что этот вкус она уже не забудет до конца своих дней.

Словом, было много нового и интересного по сравнению со Стамбулом, но было и нечто, позволявшее примириться с отсутствием этого города.

Единственное, чего не хватало Марии, – это свежести солёного ветра, запаха моря и рыбы, синей бескрайности небесного купола, сливавшегося с морем.

Почти ничего не изменилось и в распорядке её дня. Кассандра, разобравшись в движении жизни господарского дворца, нашла возможность приучить и Марию к тем же обязанностям, которые исполняла она в Турции. Но теперь больше не было у Марии воображения невидимого роя моли, вылетавшей из шкафов и укладок, потому что первое, что она видела, отпирая замки, были сухие веточки то ли шафрана, то ли лаванды, то ли ещё каких-то трав, которые пахли вкусно и горько.

Всё так же занималась она учёбой со своими учителями, но теперь ко всему прибавились почему-то усиленные занятия русским языком, едва ли не каждый день она должна была разговаривать и писать на этом певучем языке и скоро так к нему пристрастилась, что нередко поправляла отца, если он неправильно употреблял русские глаголы.

Ничего не знала Мария о том, что делается за пределами дворца и сада, только однажды нечаянно подслушала разговор отца и матери, который вели они шёпотом, чтобы никто не слышал.

Мария всегда ложилась спать в соседней комнате и не засыпала долго, ворочалась на мягких пуховиках: она не привыкла спать на мягком, тосковала по жёстким матрацам своей стамбульской спальни. Маленькое окошко было слегка приоткрыто, морозный воздух поступал едва-едва, и Мария снова и снова вставала, пила сладкий фруктовый сок, который заменил щербет, и тоскливо прислушивалась к завыванию ветра за окном.

   – Я знаю, ты меня поддержишь, – говорил тихонько Кантемир Кассандре, – ты знаешь, как все мы страдаем от турецкого владычества. И я послал письмо русскому царю с просьбой взять нас под свою опеку.

   – Молчи, – зажала ему рот рукой Кассандра, – в доме полно доглядчиков султана, Ибрагим-паша не спит и всё высматривает, а потом едет к Балтаджи-паше и докладывает ему обо всём, что происходит здесь...

   – Мне известно, – печально покачал головой отец, – но сегодня Ибрагима нет, он уехал в ставку Мехмеда-паши. А тот идёт с двухсоттысячной армией...

Они зашептались так, что больше Мария не расслышала ни слова, но эта новость поразила её: тот самый рыцарь, о котором она так много грезила, может быть, будет на её стороне.

Мария улеглась на мягкие подушки, и скоро ночная сень затенила её веки.

Эту тайну она хранила вплоть до того дня, когда во дворец приехал русский канцлер Головкин, невысокий высохший старичок с огромным белокурым париком на маленьком черепе и в шитом золотом, странного покроя камзоле.

Из своего маленького окошка видела Мария торжественный въезд русского канцлера, наблюдала, с каким торжеством приняли его все бояре, заседавшие в диване – совете владетеля Молдавского княжества.

Она не знала, о чём они говорили в совете, но потом из недомолвок и обрывков фраз поняла, что там обсуждали тот договор, который её отец заключил с русским царём. Если бы она присутствовала на этом высоком собрании, она ничего бы не уразумела, потому что все свои возражения приближённые бояре облекали в такую завуалированную форму, что только сам Кантемир да ещё пара-тройка его верных людей могли бы понять их.

Но смысл сводился к одному: что ж, договор с Россией – это хорошо, уже сколько столетий пытается Молдавия попасть под великое крыло России, но есть в договоре несколько статей, с которыми никак не могут согласиться знатные люди Молдавии. И прежде всего это пункт о наследственном основании династии Кантемиров в Молдавии. Качая головами, топя смысл в велеречивых словах, бояре осуждали этот пункт: разве нет в Молдавии более достойных, разве нет более знатных и богатых, зачем русскому царю останавливаться на династии Кантемиров, если он, Кантемир, сам был назначен турецким султаном, верно ему служил...

И хоть не говорили открыто, но так долго препирались, так долго обсуждали это, что русский канцлер не выдержал, стащил со своего голого черепа роскошный парик, вытер им вспотевшее лицо и сказал:

– Что ж, если вы не хотите, этот договор может быть и не ратифицирован, хоть и подписал его русский царь...

Лишь тогда угомонились бояре, поняв, что за спиной Кантемира стоит сам Пётр и что ни с одним из них не стал бы заключать русский царь такой договор.

Долгое время ушло на эти пререкания и недовольства, но настала пора, когда надо было приниматься за выполнение обязательств по этому договору.

И опять пошли препирательства: бояре отнекивались, говорили, что не смогут выставить столько ополченцев, сколько предписывал им господарь, не смогут пригнать столько овец и скота, сколько потребно было для русской армии...

Кантемир едва сдерживался, где нужно было, пускал в ход и крепкое словцо, и хозяйский окрик, а где мог, коварно намекал на растаскивание казённых средств, и это действовало не хуже удара кнутом.

Но пуще всего затронуло бояр то, что султан не выполнил своих обещаний. По султанскому фирману полагалось два года не собирать бир с Молдавии, не платить налогов из-за войны. А приехавшие с Кантемиром беи и паши даже не обратили внимания на султанский фирман и принялись за своё обычное дело – тащить и грабить, выдвигая основанием долги княжества за многие годы.

Ничего этого не знала Мария, лишь смутно догадывалась, что тяжёлую ношу взвалил на себя её отец, что господарь – это не только тот, кто сидит торжественно на княжеском престоле и принимает поздравления и хвалы от всех подданных, как она видела это во время первого появления господаря в своём дворце, но прежде всего человек, отвечающий за всех и за всё. И потому она редко встречалась с отцом, он всегда был в разъездах: то инспектировал собирающиеся полки ополченцев, то смотрел, как ремонтируются и укрепляются стены крепостей, то ездил со своим гетманом и военачальниками по полям и лесам, выбирая место для будущей схватки с турками...

Конечно, если бы турки сами не предложили Кантемиру участвовать в коварной игре против Петра, вряд ли решился бы он завязывать связи с Россией.

Но этот предлог был очень удачен, и Кантемиру удалось обмануть бдительность своих стражей.

Такую же игру турки предложили начать и Брынковяну, господарю соседнего Валашского княжества, и тот неукоснительно соблюдал эту договорённость.

Пётр больше верил Брынковяну, нежели Кантемиру. Тот удачнее находил убедительные слова и доводы, обещал пропустить к русским войскам тридцать тысяч сербов-добровольцев, волонтёров, собравшихся на границе Валахии, обещал много продовольствия и вооружения.

Кантемир много не обещал, он знал свои силы: самое большее шесть тысяч ополченцев с плохим вооружением, зато несколько тысяч голов скота и овец для снабжения русской армии продовольствием.

Пётр больше надеялся на Брынковяну, но, когда они встретились, посланец Брынковяну не доставил ничего, кроме льстивых и хвалебных слов.

И Пётр понял коварную игру Брынковяну.

Оставалось надеяться только на свои силы да на кое-какое подкрепление Кантемира...

Странная игра природы выпала на этот раз Петру. Весна одиннадцатого года выдалась дождливая и холодная, а когда прошли дожди, разразилась такая засуха, которой, говорили старики, не было уже лет тридцать. Листья деревьев и ростки посеянной пшеницы сворачивались в жгуты, покрытые пылью. Да ещё одна беда постигла землю в этот год – на поля напала саранча.