Текст книги "Проклятие визиря. Мария Кантемир"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

В глухую зимнюю распутицу, в слякоть и грязь выехали они из Петербурга.

То задувал сиверко, то наносило южный ветер, и не поймёшь, то ли поздняя осень, то ли ранняя весна.

Но чем дальше отъезжали возки от застав столицы, тем всё более мягкой и ровной на взгляд становилась окрестность, снежная пелена закрывала все раны и изгибы долин, а леса стояли по сторонам дороги густой и чёрной каймой.

Лишь суровые ели да зелёные сосны проглядывались среди леса, окружавшего путников со всех сторон, да изредка попадались неказистые деревушки, до самых слюдяных окошек занесённые сугробами и укрытые снежными шапками на шапках соломенных.

Мария любила дорогу: никто не мешал ей витать в облаках, никто не болтал рядом, и она снова и снова вспоминала коротенькие встречи с Петром, его грубоватые шутки и их незабываемую игру в шахматы под Станилештами.

Не могла выбросить она царя из головы, не могла и теперь даже не пыталась – крепко засел он у неё в сердце, и она думала о нём каждую минуту, вспоминала его сонное крепкое лицо, его широко открытые глаза, жадные, ищущие руки и губы и вспыхивала румянцем от смущения даже перед самой собой, но не стыдилась этого ни перед кем.

Отец пытался говорить с ней, уговаривал её забыть Петра, не думать, что она так ему необходима, тем более что у него семья, проверенная временем жена, подходящая такому царю.

Все его слова не достигали сознания Марии – она снова и снова упивалась мыслью, что смогла привлечь внимание величайшего из людей на земле, что видела его не так, как видят его все, – беспомощным и смешным, нежным и гневным, и, самое главное, она любила его всем сердцем, он был дорог ей всем, даже своими болезненными подёргиваниями шеи, даже страшными судорогами во всём теле, – она любила его всего, теперь уже Великого, как определил Сенат, где заседал отец.

Сани мягко покачивались на наезженной зимней дороге, однообразно и монотонно звенели колокольцы под дугой коренника, покрикивали вершники, садившиеся на первую лошадь в шестёрке, запряжённой цугом, а путники дремали в мягких пуховиках, заполнявших возки, и даже не взглядывали на снежные полотна, проносившиеся мимо, через крохотные слюдяные окошечки, и без того прикрытые плотными шторками от залетавшего ветра.

Только в возке, где ехали сыновья Кантемира, было шумно, учитель и ученики радовались свободе, не надо было учиться, и весёлые шутки и смех здесь не смолкали всю дорогу.

Князь и Анастасия вместе с маленькой Смарагдой-Екатериной качались в самом первом возке, а Мария с горничными и служанками устроилась в другом.

Она слегка подрёмывала от однообразного покачивания и всё представляла себе будущую встречу с Петром: вот он входит, большой, сильный, смелый, свободный, подхватывает её под мышки, бросает вверх, и она видит его большие навыкате тёмные глаза и смеётся, заливисто и радостно. И в полудрёме она улыбалась, её розовые губы сами собой растягивались в улыбку, и девушки-горничные шутливо подталкивали друг друга в бока, любуясь её прекрасным, таким счастливым лицом...

Ночёвки в съезжих избах, кое-как прибранных к приезду княжеского семейства, доставляли Марии немало неудобств: негде было помыть руки и как следует причесаться, на белых простынях, взятых с собой из дома, то и дело появлялись красные пятна от бесчисленных клопов, и Мария по полночи не спала, озираясь в испуге от этих насекомых.

Так уж устроены были съезжие избы, что нигде нельзя было спастись от тараканов и клопов, хоть и морили их всеми народными средствами.

И Мария вспоминала свои детские видения моли, тучей окружавшей её, она отмахивалась от неё руками, крутила головой, а моль лезла ей в глаза, и в нос, и в уши. И Мария в ужасе убегала в сад, на зелёный простор, где не было этой моли.

Но ей это только виделось, а клопы были настоящие, ползали по белым простыням и не давали спать.

Она отсыпалась в возке и даже не заметила, как пролетела неделя, понадобившаяся на весь долгий путь от Петербурга до Москвы.

Московский дом показался ей низким и тесным – в Петербурге уже строили дома с комнатами о высоких потолках, а иногда даже и двухсветными, и она уже привыкла к простору и воздуху.

Она вспоминала стамбульский дом, где было так много солнца, света, воздуха, пространства, и горько улыбалась: никогда уже не будет она в столице Турции, никогда не увидит дворец, который строил отец по собственным чертежам.

И вспоминала свою мать, вручившую ей первые ключи от шкафа, и своё занятие домом с самого раннего детства – словно бы знала Кассандра, что не проживёт долго и потому оставляла своих детей на старшую.

Её комната была тщательно прибрана, вымыта и очищена от пыли и паутины, но и она показалась ей низенькой, унылой и чуждой.

«Опять надо привыкать», – говорила она себе, но с первой же минуты принялась обходить дом, заворачивать в сараи и конюшни, коровники и свинарники и ругала нерадивых слуг за оплошности и огрехи.

Словом, вернулась хозяйка в родной дом и начала здесь свою жизнь с большого обхода, даже не дав себе труда отдохнуть...

И всюду, где бы она ни ходила, представляла, что вот войдёт Пётр, здесь, в этой комнате, в этой палате, обнимет её, оглядится, заметит непорядок и выругает за безделье. Хотя он никогда и не видел ничего кругом, кроме неё, – так ей думалось...

Но царь всё не приходил, и лишь краем уха прослышала Мария, что идут основательные сборы к большому Персидскому походу.

Вернувшись со слушаний в Сенате, Кантемир устало пожаловался Марии:

   – И речи нет о войне с Турцией. В поход собирается царь на Каспий, пощупать, чем дышит персидский шах, как его можно разорить на две-три провинции.

Мария замерла – опять не увидит она царя очень долго: ведь не возьмёт же он её с собой в поход, – сколько же времени не увидит она его милое лицо, не услышит его грубоватый басок, не почувствует тепло его руки.

Пётр приехал, как всегда, неожиданно и, как всегда, в сопровождении Толстого.

Много было выпито за столом, много сказано слов, а Пётр всё поглядывал на Марию, сравнивая её с женой Кантемира – Анастасией.

Разные совершенно, но обе красавицы, только в лице Анастасии нет той живости, той свежести, что есть у Марии.

Одна тёмная, с сияющими зелёными глазами, другая – белокурая спокойная дама с синими очами.

Но если в глазах у Марии так и носятся бесенята, то Анастасия слишком спокойна, слишком неповоротлива, а теперь, после родов, и вовсе раздалась, как это водится у русских женщин...

И опять усадил Пётр Толстого и Кантемира за шахматы и кальяны, а сам утащил Марию на её половину.

   – Тосковал я по тебе, – признался он между двумя поцелуями, – запала ты мне в сердце.

   – Но вот и опять я очень долго не увижу вас, государь, – прошептала Мария, – уйдёте в поход и забудете, что есть на свете дурочка, которая любит вас больше всей своей жизни... Без вас она не нужна мне, пусто будет в ней и неуютно, и не о ком думать...

   – В поход ты со мной поедешь, – внезапно сказал Пётр.

Она так и вскинулась.

   – Отец твой всё равно будет заведовать типографией, печатать воззвания на арабском языке и семью с собой возьмёт. А как же без тебя?

   – Не может быть, – отчаянно залилась она слезами, – неужели я буду видеть вас постоянно, всё время похода?!

Вместо ответа он прижал её к своей широкой груди...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

К Каспийскому морю Пётр зорким глазом присматривался уже давно, ещё со времён Прутского похода, закончившегося так неудачно.

– Ничего, что на Пруте нас побили, – не раз говорил он своим сподвижникам, – невеликая то жертва, опять всё восстановим, а надобно искать другие пути к югу, обойти Туретчину, с тыла ей удар нанести.

Особенно часто беседовал он об этом с князем Кантемиром, и тот, конечно же, в душе радовался, что не оставляет царь русский мысли о боях с Османской империей, хоть и предполагает подбираться теперь к ней слишком уж издалека.

Но сразу после Прутского похода послал Пётр нескольких морских офицеров и навигаторов, чтобы осмотреть все берега Каспийского моря, заметить все удобные гавани, сочинить правильную карту побережья.

С этой же целью послал он малым посланником в Персию верного своего солдата, после Полтавской битвы уже ставшего подполковником Артемия Волынского, и в секретной инструкции тщательно обрисовал все планы, которые предстояло выведать в Персии, секреты военные и местные...

Волынский пробыл в Персии почти три года, привёз такие подробные карты, такие характеристики персидской династии, что Пётр всерьёз задумался о походе к границам этой слабо защищённой и раздираемой внутренними смутами страны.

Однако экспедиция Берковича, посланная к берегам Каспийского моря за несколько лет перед началом Персидского похода, потерпела страшное поражение.

Коварные шахи и ханы посоветовали Берковичу разместить своих солдат в нескольких деревнях: дескать, кормить и содержать будет легче.

Беркович поверил на слово льстивым местным бекам, так и сделал.

И поплатился за своё легковерие: поодиночке вырезали лезгины и шемахинцы всех солдат, и экспедиция Берковича перестала существовать.

Поводом к этой экспедиции было нападение на Шемаху лезгин, ограбивших и побивших прежде всего русских купцов, торговавших с Персией. Царь велел экспедиции привести в подданство хивинского и бухарского ханов и построить на побережье Каспийского моря крепости, чтобы неповадно было им нападать на русских торговцев, ввозивших в Россию шёлк-сырец, в обилии производившийся в Персии, Иране, Индии.

Регулярные сношения с этой восточной страной у России начали складываться только с 1566 года, ранее никакое посольство не было послано туда.

Государство Сефевидов, завоевавшее большую территорию, было лишь сборищем отдельных племён и народностей.

В начале XVII века шах Исмаил I объявил, что государственной религией на всей территории страны отныне будет шиизм, и начал собирать под религиозные знамёна своих подданных.

Но рядом была сильнейшая Османская империя, к тому времени уже сильно укрепившаяся, и оттого все годы правления Исмаила, а потом ещё целое столетие внутренние распри, невзгоды и лишения из-за бесконечных нападений турок, а также узбекских и хивинских ханов не давали государству как следует встать на ноги.

Турция стояла на страже своих интересов – не дать России укрепиться на побережье Каспийского моря, закрыть пути вывоза шёлка-сырца из Персии, разорить древний город на Волге – Астрахань.

В 1586 году к русскому царю обратился шах Султан Мохаммед:

«Чтобы был русский царь с ним в дружбе и любви, как были их деды, и отцы, и прадеды, чтоб в соединенье стоял бы против всех недрузей заодин и на вопчего врага, на турского салтана, дал в помочь своих ратных людей с вогненным боем, а ему бы царским вспоможением свои города назад достать, а достав, города Дербент и Баку государю поступиться...»

Но тогда из этой затеи не вышло ничего: едва посол прибыл в Москву, как сын Мохаммеда убил своего отца, сел на персидский престол и на все письма из Москвы даже не ответил...

Теперь, почти через два века, вспомнил Пётр о тех переговорах, искал подходящий повод, чтобы твёрдой ногой ступить на берег Каспийского моря и больше уже не уходить оттуда, грозя Турции и отводя её руку от драгоценного шёлка-сырца.

Повод очень быстро нашёлся...

Лезгинский владетель Дауд-бек и калмыцкий правитель Сурхай восстали против персидского шаха и захватили Шемаху.

Но пострадали прежде всего, как и почти два века назад, русские купцы – это у них были товары, они торговали в Персии, они возили в Россию драгоценные корзины с шёлком-сырцом, коконами тутового шелкопряда, дающими ценный, такой редкий в Европе материал – шёлк, которого там не видели и не имели.

Лезгины и калмыки побили купцов, приказчиков, их охрану, разграбили товаров на 600 тысяч рублей.

В сущности, действия этих подчинённых шаху, но восставших против него мелких князьков прекратили торговлю между странами.

Артемий Волынский, бывший в то время губернатором Астрахани, послал Петру срочную депешу:

«Моё слабое мнение доношу по намерению Вашему – к починанию законнее сего уже нельзя и быть причины. Первое, что изволите вступить за своё, второе – не против персиян, но против неприятелей их и своих».

И Персидский поход Петра был решён.

Правда, подготовка к нему велась уже несколько лет. Пётр приказал строить в Астрахани большой и надёжный флот, а все суда, могущие плыть по Волге, собрал в таком месте, откуда можно было сплавляться по реке до самой Астрахани.

Пётр направил резиденту России в Турции рескрипт с объяснением причин «вмешательства в персидские дела», ссылался на то, что губернатор Астрахани Волынский послал нарочного к шаху Персиды, требуя возмещения убытков русских купцов, удовлетворения их законных требований.

Но надеяться на то, что шах удовлетворит требования русского губернатора, не предполагалось, «ибо и прежде в области его шаховой и различных местах нашим подданным в насильном отнятии и граблении товаров не токмо от каких самовольных людей, но и от самих управителей».

Волынский выставил Дауд-беку те же требования, но тот со смехом и презрением выгнал нарочного и тут же отправил в Турцию просьбу принять его в своё подданство.

Теперь уже царь должен был спешить.

Если Турция вступит в этот конфликт, а Дауд-бек войдёт в подданство Турции, то войны с нею не миновать, хоть и заключён после Прутского похода вечный мир.

И посол Неплюев должен был сделать всё, чтобы турецкий султан не принял Дауд-бека «ради вечного мира, по которому поставлено, чтоб с обеих сторон друг другу пользы искать и всякий вред и убыток предотвращать».

Неплюев преуспел в своём искательстве: Дауд-бек дожидался приёма у турецкого султана целый месяц и в результате не был вообще принят двором.

Однако скрытые переговоры с ним велись, визири вмешивались в дело, норовя погреть руки на этом конфликте, и потому царь решил сам ехать на берега Каспийского моря да взять с собой ещё тридцать тысяч войска и пушек достаточно...

Всю зиму и самое начало весны Пётр посвятил подготовке к Персидскому походу.

И почти каждый вечер являлся он в дом Кантемиров...

Екатерина рвала и метала, но ни словом не обмолвилась Петру о том, как переживает она из-за этой длительной связи, продолжающейся уже столько лет.

Нет, теперь Пётр даже не заходил в её спальню, словно не хотел видеть перезревшие прелести своей супруги, – считал, что она получила от него всё, что хотела.

С каким волнением и трепетом вступал он под своды кантемировского дома – знал, что ждёт его здесь самая чистая, нерушимая любовь, не требующая от него ничего, кроме него самого!

Мария встречала Петра так, будто в первый раз узнала его, бросалась ему на шею вне себя от радости, восторга, счастья.

И Пётр понимал, что эта бескорыстная любовь опять открывает перед ним далёкие горизонты, придаёт ему сил и уверенности в себе, поднимает его над серой паутиной будней, заполненных трудами...

Мария уже несколько недель знала, что беременна, но ничего не говорила Петру: если бы он знал, что она ждёт ребёнка, не взял бы её с собой в Персидский поход.

А Пётр не мог налюбоваться на княжну: она пополнела, а глаза сверкали так, что ему становилось больно глядеть в них.

Как ласков и страстен был он с ней!

И немножко стыдно ему было перед женой, что он ещё может так наслаждаться в объятиях этой покорной, но нежной и изобретательной в любви княжны.

Молчала Екатерина, лишь изредка бросала на Петра укоризненные взгляды, и по этим взглядам он понимал, что связь его с Марией для неё давно не секрет.

Старался сколько возможно возместить это: перед самым отъездом в Коломну, где назначен был сбор и смотр всех войск, он прочитал Екатерине завещание: буде погибнет он в походе, всё его имущество, всё его наследие достанется Екатерине. Отправил указ с завещанием в Сенат и Синод, приказав вскрыть этот пакет, только если с ним что-нибудь случится...

И Екатерина была довольна: она понимала, что соперница на шестнадцать лет моложе её, не расплылась ещё от бесчисленных родов, не имеет, как она, Екатерина, двойного подбородка и складок на талии, и всё думала, как извести эту молдавскую княжну, привязавшую к себе её мужа.

Грызла ногти, но ни с кем даже словом не перемолвилась – привыкла все свои мысли держать при себе, знала, как нетерпимо относится царь даже к мыслям – вон как расправился он с Алексеем, своим сыном, а ведь у него только в мыслях было поднять заговор против отца.

И знала: любая её мысль, лишь слегка обозначенная в словах, сразу же дойдёт до ушей Петра, – очень уж много соглядатаев, добровольных шпионов и шпионок было и в её окружении, и в окружении Петра...

А Мария была счастлива – это был пик её любви, пик её торжества и восторга.

Она и не замечала, как изменился Пётр после смерти своего сына от Екатерины – четырёхлетнего Петруши, объявленного наследником престола. Голова его теперь уже безостановочно тряслась, мускулы на лице подёргивались, вытягиваясь в страшную гримасу, а руки, сильные, мускулистые, державшие и топор и кузнечный молот с лёгкостью и удальством, слабели и опускались.

И всё-таки была в них ещё сила – так сжимал он Марию в своих объятиях, что у неё трещали кости и она только шептала:

– Ты раздавишь меня, государь...

Анастасия, мачеха Марии, раздобревшая после родов Смарагды-Екатерины, теперь уже сама всматривалась в лицо падчерицы – искала те признаки, которые уловила в ней самой Мария когда-то.

Но не находила пока ничего, лишь слегка пополнела девушка, стала ещё красивее, пышные волосы обрамляли её побелевшее лицо, и ни коричневых пятен, ни даже веснушек па носу не было.

«Столько времени они вместе, – думала Анастасия, – а Мария всё не беременеет, уж не бесплодна ли она?»

И тоже ничего не говорила мужу.

Дмитрий Константинович и так был угнетён тем, что его дочь стала наложницей русского царя, но заботы и хлопоты поглощали всё его время – он стал начальником походной канцелярии Петра в походе, надо было приискать и подходящих толмачей, и людей, могущих писать на арабском, на персидском, на турецком языках.

А сделать это было непросто – слишком уж слабы были связи России с этими восточными странами и не было надобности изучать эти языки.

Словолитня тоже отнимала у него время – подобрать арабский и турецкий, а также персидский алфавит составляло определённые трудности, и всё из-за того, что чересчур мало было людей, владеющих этими языками, а наборщики и вовсе не знали арабской вязи.

Много помогал князю Толстой – он обладал обширными знаниями, но и он плохо разбирался в восточных языках, хотя блестяще владел турецким...

Сначала Пётр решил не брать с собой в поход Екатерину, приказал было ей оставаться в Москве, но она сказала одно только слово:

   – Как велишь, государь...

Но опустила глаза, и едва лишь показались на них слёзы, как Пётр изменил своё решение:

   – Ладно, в Коломну и приедешь.

   – Во всех походах я приносила тебе радость, государь, – мягко сказала Екатерина, – авось и на этот раз пригожусь...

Он искоса глянул на неё – нет, должно быть, не знает, что он велел Кантемиру ехать с ним в поход всей семьёй: сам князь, его жена и Мария...

«Да и пусть знает, – беспечно сказал сам себе Пётр, – известно же ей, что она законная жена, что Мария всего лишь очередная метресса, а Катерина никогда не обращала внимания на мои проделки и ни словом не упрекала».

   – Буде пройдёт поход успешно, – заметил он ей однажды за завтраком, всё ещё проходившим дома, на столовой половине царского дворца, – короную тебя, будешь императрицей...

   – Твоя воля, государь, – встала и низко поклонилась Екатерина, – а я из твоей воли никогда не выходила и никогда не выйду...

   – Ладно, – смутился Пётр, – так и будет.

А сам думал: как жаль, что эта раздобревшая женщина стала такой грузной, что нет в ней больше жилки той живости и страсти, которая всю жизнь пленяла его, жаль, что не станет императрицей эта тоненькая, изящная, образованная и прелестная княжна – вот это действительно была бы йастоящая императрица, всем взяла – и родом, и лицом, и станом, и страстью...

И Мария собиралась в поход вместе с отцом и мачехой, думала – что может ей пригодиться там, в далёкой стране, в которую тащил её теперь её кумир, её идол, что надо брать, а что за ненужностью оставить дома.

Не слишком много нарядов собрала – решила, что постарается как можно меньше бывать на людях, а только ждать и ждать к себе Петра. Да и о беременности сообщит уже тогда, когда скрывать это будет невозможно.

Даже от Анастасии таилась – мачеха давно приглядывалась к ней, и Мария понимала почему, но всегда напускала на себя беспечный, легкомысленный вид, чтобы и тени подозрения не закралось в сердце теперь уже опытной мачехи...

В Коломну Мария приехала одной из первых.

Пётр оставил кареты со своими вельможами далеко позади, первым примчался к месту сбора войск и испортил торжественный церемониал встречи царя: приготовились коломенцы и пушечные залпы произвести, и благодарственный молебен отслужить в честь того, что великий царь всея Руси посетил их город, и парадные обеды были заказаны на двести, а то и на триста персон: хоть городишко Коломна и был невелик, отстоял всего-то в ста вёрстах от Москвы, а жили и здесь родовитые бояре, сроду не видевшие царя.

Но Пётр выскочил из простецкого возка, крытого рогожей, промчался по пыльным и затхлым улочкам, далеко опережая своих денщиков и особо приближённых, и сразу вышел на берег реки, где уже собралось несметное количество судов и судёнышек, сготовленных в спуск по Волге.

Ни тебе молебна, ни тебе парадных обедов, ни тебе медлительных представлений государю...

На берегах Москва-реки небывалое для городишка столпотворение – всё, что хотело сплавиться по Волге вниз, пришло сюда.

И первым делом побежал Пётр осматривать, что припасено для большого Персидского похода, всё ли сделано так, как он приказал.

Длинные ноги Петра вышагивали так быстро, что не успевали за ним ни преображенцы, окружившие даря невиданной охраной, ни его министры, которым он наказал быть поблизости.

Солдаты, матросы, придворные, отвечавшие за спуск кораблей, офицеры кучились на берегу стройными тесными рядами.

Пётр подбежал, наскоро поздоровался с намеченными для похода:

– Здорово, ребятушки!

И в ответ грянуло громогласное «ура» и «виват» царскому величеству.

Затрещали пушки, дымки от разрывов заполонили всё чистое весеннее небо, приближённые Петра позакрывали уши – очень уж силён был гром пушек.

Пётр улыбался, весело вертел головой. Тут, в окружении войск, у него как будто и голова стала трястись меньше, и улыбка красила его круглое лицо с серой щёточкой усов над плотоядной верхней губой.

Царь принялся осматривать своё войско. Солдаты, матросы – все были принаряжены: парадная форма, хоть и скромная по цветам, резко выделяла все строи, а осанистые фигуры, ровные, в линеечку, шеренги и вовсе веселили царя.

А вот струги – суда, прибывшие в Коломну, – его разочаровали: слишком много было плоскодонок, при сильном морском ветре да морской волне сразу перевернутся.

Жаль, не распорядился закрепить и строить больше килевых судов, но сразу вернулась мысль: в Астрахани, где распоряжается деятельный молодой губернатор Артемий Волынский, должны ждать царя суда морские, специально выстроенные к его прибытию...

Хочешь не хочешь, а пришлось выстоять длиннейшую литургию, затеянную коломенскими священниками, креститься и молить удачи в затеянном деле.

И только вечером, когда угомонилось всё, пробрался Пётр к Марии, дожидавшейся его в резиденции, отведённой для княжеской семьи.

И снова нежно и страстно обнимала своего любимого Мария и шептала ему слова, которые он никогда не слышал от всех своих многочисленных метресок и самой Екатерины, и он был счастлив, рассказывая ей, каков флот и как поведёт он его в море Каспийское, в котором до сего не бывал.

Доехала наконец до Коломны и сама царица – чересчур широк и многочислен стал штат её двора, слишком долго пришлось собираться, и Пётр даже попенял ей, что долго ехала.

Но и тут Екатерина не стала оправдываться:

   – Твоя правда, государь, огрузнела я теперь, обросла челядью. Скажи – всех разгоню...

   – Да будет тебе, – одёрнул её Пётр. – А плыть станешь на моём флагманском корабле, тебе отделяю половину всех кают, разместишь девок да фрейлин и сама небось не соскучишься, как поплывут за бортом земли наши российские. Здесь ещё не бывал я со времён Азовского похода, а уж это с лишком двадцать лет. Да и по берегам надобно поглядеть, как народ живёт, в каждом городе большом побывать, так что плаванье будет долгим, но уютным, спокойным...

Мария вместе с отцом и мачехой погрузились на быстроходное и лёгкое судно, снабжённое восемнадцатью парами гребцов и оснащённое парусами.

Здесь же помещались походная канцелярия и словолитня, и князь не знал покоя и отдыха, всё обустраивая и готовясь печатать воззвания к народам Кавказа на всех языках, которые только знал...

Путь предстоял долгий, хоть и плылось по Москве-реке, а потом и по Оке благоприятно – не было ветра, не колыхнулись леса по берегам реки, светло и пенисто разлетались от носа кораблей легкокрылые струи воды, течение быстро несло все суда.

И всё-таки Пётр успевал обогнать свою флотилию, загонял гребцов, требуя поспешать.

Однако останавливался во всех городах, встречавшихся на пути, стоял литургию, слушал приветственные пушечные залпы, осматривал древние развалины, любопытствуя и избирая себе поводырей из местных жителей, знавших великое множество изустных легенд и басен, оставшихся ещё от времён татаро-монгольского ига, сражений Дмитрия Донского, похода Ивана Грозного на Казанское ханство.

Но были у Петра более веские причины останавливаться в каждом городе и каждом богатом монастыре он призывал монахов и богатых горожан вносить и свою лепту в Персидский поход, чуть ли не выпрашивал деньги везде, где только было можно.

Слишком уж больших расходов требовала армия – надо было кормить, обувать и одевать всю тридцатитысячную массу людей, которых вёл за собой в поход русский царь...

Екатерина чаще всего оставалась на струге, который Пётр назначил ей под житьё – отговаривался тем, что надобно и за теми, кто остаётся на судах, приглядывать, а уж зорче её глаза нету, сам знает.

Екатерине было известно, что всякую минуту и всякую остановку использует Пётр, чтобы побыть с Марией – та сопровождала его во всех поездках и вылазках, скакала рядом с ним на коне, и беседы их были долгими и нежными.

Ревновала Екатерина впервые и не знала, что делать, как быть с этой бедой.

И почему раньше не тревожило её пребывание любовниц в постели мужа? Весь двор Екатерины перебывал в этой постели, и она нисколько не ревновала, наоборот, смеясь, выспрашивала, хорошо ли ему было, удовольствовала ли очередная пассия её господина.

А тут словно заноза в сердце – очень уж хороша была и умна княжеская дочь, а родовитостью превосходила и самого Петра.

Оттого и ходили по лицу Екатерины мрачные тучи, и никому нельзя было попадаться ей под руку тогда, когда Пётр отправлялся в очередной вояж на берег.

Остановок по пути было столько, что лишь через полтора месяца прибыла вся армада в Астрахань.

Теперь надо было уже всерьёз обеспокоиться дальнейшим походом и впервые выходить в море южное, Каспийское...

Правил Астраханью молодой родственник царя, Артемий Волынский.

Женился он на двоюродной сестре Петра, Александре Львовне Нарышкиной, и протекцию ему в этой женитьбе оказала Екатерина.

Правда, была Александра сиротой, мать и отец её умерли ещё в раннем детстве дочери, и воспитывалась она в доме своей тётки, Ульяны Андреевны, женщины капризной и крутой характером.

Как могла, угнетала Ульяна свою племянницу и даже сватовство Волынского сочла предлогом для Александры избавиться от опеки тётки.

Долго длилось это сватовство, и Волынский уже готов был отказаться от знатной женитьбы, да судьба судила иначе: письмо Екатерины оказало на Ульяну Андреевну такое воздействие, что она сама стала торопить со свадьбой.

Зажили Волынские хорошо: оба были сироты, оба ведали, что значит горький сиротский хлеб, хоть и воспитывались в знатных домах, и, когда Артемий получил от царя назначение губернатором в Астрахань, они с лёгким сердцем уехали в новую жизнь.

Теперь у них было уже трое детей, Александра не кичилась своим родством с царём – её мать была сестрой матери Петра, – но и не давала никому поблажки.

Очень скоро дом Волынских в Астрахани стал самым гостеприимным – умела Александра и гостя приветить, и женским сплетням не потакала, а больше всего помогала мужу во всех его делах.

Артемий же, ещё будучи в Персии, в малом посольстве, где прожил три года, доносил Петру о слабости династии Сефевидов:

«Трудно и тому верить, что шах персидский не над своими подданными государь, а у своих подданных подданный. И чаю, редко такого дурачка можно сыскать и между простых смертных, не токмо из коронованных, того ради сам он ни в какие дела вступать не изволит, но во всём положился на своего наместника Эхтема Девлета. И шах Али-хан всякого скота глупее, однако же у него, шаха, такой фидори (фаворит), что он у него из рота смотрит и что тот велит, то и делает...

Да и другие не знают, что такое есть дела и как их делать. А к тому же так ленивы, что о деле часа одного не хотят говорить, и не токмо посторонние, но и свои дела также идут безвестно, как попалось на ум, так и делают без всякого рассуждения. И так своё государство разорит, что, я чаю, и Александр Македонский в бытность свою в Персии не смог так разорить. И чаю, сия корона к последнему разорению приходит, ежели не обновится иным шахом. Иного моим слабым умом не рассудил, кроме того, что Бог ведёт к падению сию корону...»

Он как в воду смотрел, этот умница Волынский: через шесть лет династия Сефевидов закончилась полным крахом.

И из Астрахани донесения царю Волынский отправлял постоянно – докладывал, какие враждебные у него соседи – калмыки и горцы, лезгины: норовят напасть тишком да тайком, разорить край да и укатить восвояси на своих косматых маленьких лошадёнках.

Оттого и решил Пётр, что настала пора утихомирить соседей астраханцев, а заодно показать силу русского царя.

Случай в Шемахе помог ему исполнить давние заветные стремления.

Однако в Астрахани обыватели встретили царя несколько холодно. Торжественный приём оказал губернатор, и вся местная знать до земли кланялась царю, но жива ещё была в астраханском народе старая молва о жестокости Петра, бросившего на подавление восстания в Астрахани своего царедворца и полководца Бориса Петровича Шереметева...

Больше десятка лет прошло с тех пор, а старожилы всё ещё шёпотом передавали друг другу известия о невиданной свирепости Шереметева.