Текст книги "Проклятие визиря. Мария Кантемир"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Никогда не видели русские, чтобы так было на свете: закрывает небо чёрная туча, опускается за зелёное поле, живая шевелящаяся масса движется по всей шири степи и посевов, а за ней остаётся лишь чёрная земля.

Даже в палатках, возле костров невозможно было спастись от этой нечисти – сжирала начисто свечи и хлеб, ремённые плётки и кожаные сапоги, сжирала всё, что только можно сожрать. И ничем её нельзя было пронять. Русские солдаты вышли помочь крестьянам, делали катки из труб, прокатывали их по полям и угодьям. Жгли в кострах, палили нечисть, но она снова и снова оседала на плечах и норовила вгрызться в уши и щёки...

И только оставив за собой голые деревья, не несущие ни одного листа, голую чёрную землю, оставшуюся бесплодной, чёрная туча снималась с места и летела в другие края, неся смерть, бескормицу, голод.

Время саранчи Мария пережила, запёршись в комнатах, не оставляя лазейки ни одной из тварей, и всё-таки пробиралась эта гадость из щелей, съедала свечи и мыло, пока не прибивали её чьи-нибудь проворные руки.

Никогда не видела Мария такое множество этих больших кузнечиков и навсегда получила к ним отвращение.

Странное зрелище представляли из себя сад и огороды господарского подворья: голые сучья таращились в небо, чёрная земля трескалась и змеилась от жары, оставляя на поверхности глубокие разломы и сухие, пылящиеся под ветром впадины.

И в это тяжёлое, невыносимое от жары и духоты время Кассандра объявила всем детям быть готовыми к представлению русскому царю, пожелавшему приехать в Яссы в гости к господарю Молдавии – Дмитрию Кантемиру.

Сердечко Марии замерло: неужели наяву увидит она героя своей мечты, грозного воинственного рыцаря с острым блестящим мечом в руке, разящего врагов лишь одним своим грозным взглядом?

Как готовилась она к этой встрече, как хотела выглядеть в глазах этого рыцаря взрослой!

Всё валилось у неё из рук – нет, это платье не сможет украсить её тощее, длинное не по годам тело, хотя и закроет острые голенастые ноги, ни один далматик греческой моды не станет достойным её украшением.

И она долго выбирала из того, что предлагала ей мать, – и европейское платье с большим декольте и пышными сборками рукавов, и наряд турецкой одалиски с широкими прозрачно-зелёными шальварами и кисейным покрывалом.

Уже теперь, в свои одиннадцать лет, Мария сама выбирала для себя наряды, сама заставляла невольниц шить такие платья, какие никогда не придумала бы Кассандра. Словом, свой вкус, не навязывая его никому другому, она осуществляла на своих нарядах – она уже казалась себе достаточно взрослой, чтобы носить длинные юбки, хотя фигура её ещё не оформилась и округлости грудей лишь едва намечались, а тощие руки и ноги были совсем ещё подростковыми. Но она знала, что в её годы молдаване и турки уже выдают замуж своих девочек, знала, что и мать её, всего двумя годами старше, уже была выдана за отца, и потому старалась изображать из себя взрослую девицу на выданье.

Но таинственное внутреннее чутьё не позволило ей остановиться на каком-либо из нарядов, который сделал бы нелепыми её притязания на взрослость, и она выбрала наряд молдавской крестьянки – широкую красную юбку до колен, вышитую пышную блузу с длинными и широкими рукавами и замечательной красоты безрукавку, всю расшитую блестками и круглыми, похожими на монетки, колечками из блестящего металла. А на шею, как всегда, она повесила многочисленные нитки зелёных и красных кораллов, украсила и свои тёмные волосы блестящими зелёными нитями бисера.

Словом, Мария нашла, что её наряд будет необычным – так хотелось ей выделиться из разноцветной толпы придворных женщин отца и матери.

С самого утра суетилось и бегало впопыхах всё взрослое население господарского дворца: ещё бы, нечасто в этот дом наведывался такой знатный и необычный гость.

В жаровнях на дворе пылали огненные угли, жарились целые быки, и едко пахло дымом, на заднем дворе гоготали от возмущения огромные гуси и индюшки, приготовленные для варки и жарки, бегали за ними служанки, заткнувшие подолы длинных юбок за пояса, ловили и сразу же ощипывали. В общем, к пиру готовились серьёзно, все до единого понимали, какой высокий гость пожалует во дворец...

Мария бродила среди разнообразной европейской мебели, которой уставлен был дворец, и изредка заходила в единственную залу, где всё было устроено по-турецки: мягкие диваны по сторонам огромной залы, небольшие серебряные круглые столики на низеньких ножках, резные шкафы, а перед одним из центральных диванов располагались несколько столиков, на которых уже приготовлены были кальяны, чашечки для крепчайшего турецкого кофе и расставленные на одном из столиков шахматы.

Распахнулись наконец высоченные резные ворота господарского дворца, и въехала необычно яркая и блестящая кавалькада.

Всё население господарского дворца высыпало во двор, чтобы поглазеть на русского царя.

Он ехал на высоком гнедом жеребце рядом с отцом Марии Кантемиром. И Мария разочарованно вздохнула: ни высокого тюрбана, ни царской золотой короны, ни покрытого золотыми позументами кафтана. Даже отец её был одет более пышно, чем русский царь.

Правда, он выделялся ростом, правда, среди всей блестящей толпы сопровождавших его всадников он был выше всех почти на целую голову, правда, он лихо соскочил с коня, не уронив свою запылённую треугольную шляпу, и его слегка потрёпанный мундир Преображенского полка – тёмно-зелёный с красными обшлагами и воротником – всё-таки позволял думать о нём как о самом знатном из всех, но всё же Мария представляла русского царя совсем иным.

Померк в её воображении образ прекрасного рыцаря, который она создала в своём уме, рассыпался в прах при первом же столкновении с действительностью.

Обычный человек, только большого роста и крепкой, сильной фигуры. Нет в его руках ни золочёной булавы, ни сверкающего обоюдоострого меча, не осеняет его ни золотая царская корона, ни отблеск его блистательных побед.

Вслед за всадниками въехала в господарский двор запылённая карета, вовсе не блестящая, лишь с гербами русского царя по сторонам дверец, из неё важно выплыла немолодая уже женщина, на взгляд Марии, в странном наряде: красная юбка до пола, белоснежная блуза с короткими пышными рукавами и огромным декольте – таким, что открывалась вся верхняя часть груди, пышной и белой.

Голову женщины венчал белокурый парик, высокий и напудренный, а толстые короткие пальцы украшало множество больших перстней с огромными изумрудами, рубинами и алмазами.

Мария даже поморщилась от такой пестроты наряда царской спутницы.

Когда шло представление, она услышала, что это Екатерина Алексеевна, царская невеста, на которой он собирается жениться.

Вышли из кареты и другие женщины, сопровождавшие будущую царицу, – тоже разодетые в голландские наряды, с огромными декольте.

И внезапно мать Марии, Кассандра, в своём строгом греческом далматике, расшитом золотой каймой по бокам, впереди и по низу подола, показалась ей красивее и скромнее всех этих разряженных и бесстыдных дам...

Мария присела в реверансе по-европейски перед высоченной фигурой Петра, когда отец представлял ему членов своего семейства, и только тут взглянула в глаза царя. Он равнодушно поглядел на девчонку в молдавском наряде, отщипнул кусочек поднесённого каравая, прожевал, проглотил и последовал за господарем в палаты.

Этот равнодушный взгляд уколол Марию – зря она так волновалась, зря подбирала себе наряд, укладывала свои роскошные тёмные волосы в красивую причёску, зря навешивала на шею монисты и зелёные бусы.

Её рыцарь мечты не обратил на неё никакого внимания, и она горько улыбалась, вспоминая свои старания и волнения.

Впервые присутствовала она на таком роскошном и огромном пиру.

Молдаване не сажали своих женщин за пиршественные столы, женщины всегда лишь обслуживали мужчин – традиция эта сохранилась надолго и была следствием турецкой неволи. И вдруг здесь, за этим длиннющим и сверкающим столом, Марии пришлось сидеть рядом с матерью, нарушая все традиции и каноны молдавских обычаев.

Отец её, Кантемир, с поклоном указал русскому царю место во главе пиршественного стола, но Пётр отклонил эту любезность.

– Я в гостях, – сказал он своим низким голосом, – не следует нарушать обычаи. Хозяину – первое место...

И сел в середине стола рядом с Екатериной Алексеевной и своими советниками и приближёнными. И Мария увидела, как достойно и важно вёл себя её отец, как руководил он пиром, провозглашал тосты и здравицы в честь русского царя и осушал кубки с вином в его честь.

Не отставал от хозяина и гость: он тоже провозглашал здравицы в честь молдавского господаря, хвалил его гостеприимство.

Мария во все глаза глядела на русского царя – теперь она уже видела в нём просто человека, большого и сильного, красивого своей странной красотой.

Но она заметила, как мелко дрожит его голова и время от времени пробегает по его круглому усатому лицу странная дрожь, словно бы кто-то изнутри дёргает его за мышцы лица и нарушает их гармонию и изящность.

И пронзительная жалость каждый раз просыпалась в ней, когда она видела эти подёргивания и непрестанную мелкую дрожь головы.

Русский царь и не пытался скрывать эти свои недостатки, он даже не замечал, как действуют они на всех сидящих за столом, и скоро и все перестали замечать эти подёргивания и мелкую дрожь и слушали лишь его сильный низкий голос, говорящий о самых разных предметах.

Мария почти ничего не поняла в том, что говорилось за столом: так пристально следила она за каждым движением Петра, что смысл речей не долетал до неё. Переводила взгляд на Екатерину и готова была уже признать известную прелесть и красоту этой женщины.

Полная и белокожая, она притягивала все взгляды своими томными карими глазами, в которых таилась такая глубина и страсть, что даже Мария, ребёнок, поняла, как притягательна эта женщина для Петра...

Пир длился долго, здравица следовала за здравицей, молдавские бояре и боярыни уже развеселились, принялись болтать по-молдавски, и русские слова мешались с молдавским наречием.

Мария устала от напряжённости позы, от того, что почти ничего не ела и только следила за царём и его невестой.

Пётр ел много, не пропускал ни одного кубка с вином, хвалил напитки и оставался всё таким же здравым и трезвым.

Но все на свете имеет конец, и встали из-за стола бояре и приближённые русского царя.

   – Вы живете по своим законам, – сказал Пётр Кантемиру, – но сколько лет ты провёл в Стамбуле и не сохранил в своём доме ничего от прошлого.

   – Нет, прошлое всегда с нами, где бы мы ни были, от него не уйдёшь никуда, и всё хорошее из него я всегда храню в своей памяти и даже нередко в доме...

Пётр приподнял густые брови, выражая недоумение. И тогда Дмитрий повёл русского царя в большую залу, обставленную по-турецки.

Гурьбой последовали за ними приближённые и дамы, окидывая глазами эту просторную залу с яркими персидскими коврами, устилавшими пол, с мягкими диванами по всем стенам, и тут же удобно расположились на них.

Задымились трубки, пошёл горьковатый терпкий дым, наполнились маленькие чашечки крепчайшим турецким кофе, и гости вольготно устроились на мягких диванах, попивая кофе и покуривая кальяны.

А Пётр увидел низенький столик, на котором в строгом порядке были расставлены выточенные из слоновой кости шахматные фигуры.

Он взял в руки одну из них и изумлённо спросил:

   – И что же означает эта фигура?

Кантемир ответил ему на чистейшем русском языке:

   – Коран запрещает делать изображения живых существ, и потому в странах, где исповедуют ислам, эта старинная игра приспособила к древним изображениям эти абстрактные фигуры...

Пётр внимательно смотрел на доску.

   – Всё то же самое, – улыбнулся Кантемир, – только нет изображений слона, главнокомандующего, офицеров, а вместо них эти остроконечные фигуры, не дающие изображений живых существ...

   – Как жаль, – произнёс Пётр, – что я не захватил сюда свою шашечницу – я сравнил бы свои фигуры с этими... Впрочем, по тому, как они стоят, я вижу, что это слон, это ферзь, это ладья...

   – Да, все правила точно такие же, какие и в Европе, лишь названия фигур сохранились от древности.

   – Даёшь партию? – хитро взглянул Пётр на Кантемира.

Дмитрий улыбнулся про себя, сам же в ответ хитро посмотрел на царя:

   – А если я выиграю?

Пётр расхохотался:

   – Люблю победителей.

Он по-свойски расположился у столика, подобрав длинные ноги под диван.

Дмитрий сел на низенькую скамеечку с другой стороны доски. И тут Мария подошла к отцу и встала за его плечом.

Она всегда стояла так, когда отец играл с Петром Андреевичем Толстым или с кем-то из детей.

Партия началась стремительно, Пётр атаковал быстро, не давая времени противнику опомниться и делая ходы чётко и в темпе, как всё, что он делал...

Однако Кантемир не спешил, размышлял над каждым ходом и в конце концов загнал Петра в такой угол, что тому пришлось призадуматься.

   – Да ведь тут мат, Кантемир, – растерянно проговорил он, – ничего не могу придумать, чтобы выпутаться из этого положения.

   – Используйте мат Дилорам, – тихонько сказала Мария.

Пётр поднял на неё глаза:

   – Что там бормочет эта девчонка?

   – Мат Дилорам, – уже более твердо повторила Мария.

   – Какой мат, какой Дилорам? – растерянно спросил Пётр Марию.

   – Разве вы его не знаете? – уколола его девочка.

Пётр пожал плечами.

   – Да вот же, – протянула Мария руку над шахматным столиком, – жертвуете ладью, теперь ход сюда, потом жертвуете вторую ладью, и ваш противник получает мат...

Пётр внимательно смотрел на доску. И верно: то, что говорила эта девчонка, вдруг высветило для него новое положение. Эти две жертвы заставят противника сдаться.

Он снова взглянул на Марию – её зелёные глаза сияли от радости.

   – Ай да дочка у тебя, князь Кантемир! – уважительно произнёс Пётр. – Попробую последовать её совету.

И он провёл операцию так, как подсказала ему Мария.

Кантемир молча поднял руки – он получил сокрушительный мат.

   – Но это выиграл не я, – рассмеялся Пётр, – это твоя дочка. А кто такая Дилорам, и откуда ты о ней знаешь, и где ты узнала про этот ход?

И Мария, гордая, что может рассказать русскому царю об этой ситуации, быстро и, путаясь ещё в русских словах, проговорила:

   – Дилорам была женой одного из великих визирей. Её муж без конца играл в шахматы, проигрался вконец, всё своё состояние потратил на эту игру. И в самый последний момент, когда можно было отыграть всё, Дилорам и посоветовала ему сделать эти необычные ходы и жертвы. Он выиграл.

   – Ай да дочка у тебя, князь Кантемир! – восхищённо повторил Пётр. – Небось и игре обучена?

   – Играет лучше меня, – скромно потупил глаза отец Марии.

   – Когда-нибудь встретимся за доской, – пообещал Пётр, – а теперь всем нам пора в лагерь...

Он встал, поцеловал Марию в лоб и широкими шагами вышел из залы.

Только теперь понял Пётр, в какую ловушку попал. А ведь со всех сторон все его советники жужжали ему в уши: османы боятся одного лишь имени русского царя, куража у них нет, трусят идти на сражение с русским государем. Обманулся – льстецы выпустили словечки, да и взятки с них гладки, советники говорили, да где их советы – всё равно ему одному отвечать за всё. Сколько просил, сколько умолял он Шереметева поспешать – к 20 мая надо было выйти на Дунай. Но то ли старый фельдмаршал устал за все свои походы – от самой Риги до южных границ протопал вместе с армией, – то ли и впрямь невозможно было поспешать – то весенняя распутица, грязь непролазная, то половодье, то жара вдруг такая, что едва добрались до Прута, как уж и жизнь показалась раем. Солдаты, припадая к мутной речной воде потрескавшимися от жажды губами, опивались, не выдерживали, умирали. Лошади и от бескормицы, и от жажды тоже не выдерживали: вся дорога до Прута была устлана их раздувшимися трупами.

И вдруг теперь, из рассказов лазутчиков, из донесений военных шпиков выяснилось, что на русскую армию идёт сам великий визирь Балтаджи Мехмед-паша, большой военачальник, храбрый воин и старый рубака. И ведёт он с собой не какие-то тридцать тысяч войска, а все сто двадцать, да Калги-хан, татарский наместник, окружает русских с юга, да крымчаки с ордой своей загибают фланги. А у него, у Шереметева, всего-навсего каких-то тридцать тысяч, да Вейде и Репнин с главными силами не подоспели, болтаются где-то на Украине, всё не могут добраться до главных сил.

И поверил ведь Пётр обещаниям валашского Брынковяну: тот сулил пропустить к русской армии сербов, стоящих у его границ, – тысяч двадцать у них было, – да провиант обещал доставить. И оказалось, что из двоих, кому верил Пётр, – Брынковяну и Кантемир, – остался верным только молдавский воевода.

Но помощи от него чуть: с великим трудом собрал шесть тысяч необученных, необстрелянных ополченцев, вооружённых едва ли не косами, слава богу, что хоть пригнал на пропитание двадцать тысяч коров и быков да тысяч шестнадцать овец.

Хлеба, правда, и у него не оказалось – всё поела саранча, и прошлогодний недород заставил и самих молдаван голодать...

Раскидывал умом Пётр так и сяк, и всё выходило, что он попадёт в ту же историю, что и Карл XII, отдавшийся под крыло османово. И армию потеряет, и сам в плен угодит, а уж с русским царём османы церемониться не станут.

И трусливая мыслишка подкрадывалась: что, если бежать за свежими силами, через Польшу на Петербург? Ах, как неохота было ему попадать в руки турок...

На всё время боевых действий и похода, который мыслился коротким и победоносным, он оставил в столице правительствующий Сенат, девять человек посадил в нём и приказал, чтобы подчинялись ему так, как самому царю. Господа Сенат...

Он сидел над листом бумаги и размышлял.

«Господа Сенат! – своим крупным размашистым почерком начал он это письмо. Не доверил никому, даже Макарову, кабинет-секретарю, хотя тот и вёл всю секретную переписку. Нет, даже этому верному секретарю не стал он доверять свои мысли. – Господа Сенат! Никогда ещё, во всё моё время, не был я в такой десперации».

Так начал он это письмо. В сущности, это было не письмо, это было завещание государя, распоряжения на случай его плена или гибели.

И он крупно, размашисто писал, что, ежели ему случится попасть в плен, пусть никто из членов Сената не подчиняется его приказам и пусть уже не считают его государем, потому как неизвестно, какие пытки изобретут басурманы, и тогда, под пытками, может он что угодно пообещать османам.

И заклинал: «Буде попаду в полон, никакие мои указы и приказы не выполнять...»

Но это одно – не выполнять, а далее? И сурово писал он о том, что, ежели случится ему попасть в полон или погибнуть, пусть изберут из своей среды самого достойного и пусть правит он государством.

Ничего не написал о своём сыне, Алексее: не считал его достойным и сильным, чтобы принять престол могучей державы, – как будто и не было у него сына.

И снова и снова повторял: пусть его место займёт самый достойный из всего Сената, по выбору самих сенаторов...

Долго писал он это письмо, обдумывал каждое слово – не случалось ещё ему завещать престол и государство никому. «Пусть Сенат и будет у власти», – так думал он.

И опять мелькнула трусливая мыслишка: что, если всё-таки попытаться пробиться в Польшу, тем более что Катерина тут, можно, конечно, найти удобный предлог, кинуть армию, всё равно побьют её османы, кинуть всё и бежать, бежать, как тогда, когда он был ещё десятилетним мальчишкой, вскочил на коня, неодетый бросился в соседний лес, зная, что стрельцы идут убивать его. Там, в лесу, и нашли его слуги, одели, обули и отвезли к Святой Троице.

Но это было так давно, а вот тут, когда ему уже далеко за тридцать, эта мысль – бежать, бежать, бежать – опять засвербела у него. Но переборол, сам запечатал сургучной печатью свиток, сам вызвал храбрейшего из своих денщиков и негромко сказал ему:

– Как знаешь, но доберись до Москвы, до Сената, вручи при всём Сенате, скажешь – так я велел и пусть громко при всех прочтут.

Денщик вытаращил глаза: никогда ещё так доверительно и негромко не говорил с ним царь. Но кивнул головой, засунул за пазуху драгоценный свиток и выскочил за лёгкую полотняную дверь царского шатра...

Потом Пётр приказал позвать Екатерину. Одну, без дам, без фрейлин, уже полагающихся ей как будущей жене царя, невесте царской.

Она вошла легко, спокойная, как всегда, с улыбкой на свежих румяных губах, стащила с головы большой парик, засверкала голым черепом.

   – Небось не разлюбишь? – кокетливо спросила она.

От неожиданности Пётр сел за стол. Странно выглядела её всегда так мило причёсанная головка – голый, слегка синеватый череп блестел в лучах заходящего солнца.

   – И зачем? – изумлённо спросил он.

   – А что вшей кормить в походе, – отшутилась она.

   – А вот и не надо их кормить, – сморщился от отвращения Пётр, – надо тебе уезжать отсюда...

   – Столько вёрст отмахала, чтобы от тебя уехать? – удивлённо спросила она.

   – Сильно опасно, – серьёзно ответил он, – могу либо в полон к османам попасть, либо погибнуть в сражении.

   – И я с тобой, – тоже посерьёзнела она. – Никуда не поеду, где муж, там и жена, а мы с тобой уже помолвлены. Никуда от тебя. Ты падёшь, похороню тебя, повою над тобой да и буду могилу твою призирать: кто же это сделает, коли не я? А в полон попадёшь, так османы тоже люди, поймут, что я твоя жена, да и не тронут меня. Нет, как хочешь, а никуда я отсюда не уеду.

   – Катерина, – печально сказал он, – ты не можешь себе и представить, в какую ловушку я попал, тут тебе не шведы или поляки, османы головы своих врагов вываривают и пьют из них свой поганый кофе.

Она подошла к нему, обняла за шею, склонившись над ним, как над малым дитём.

   – А ты не бойся, – тихо и спокойно промолвила она, – всё обойдётся, Господь милостив, не даст в обиду.

И он словно почувствовал себя маленьким мальчиком, несмышлёнышем, которого вот также уговаривала мать, царица Наталья Кирилловна. И показалось вдруг, что все страхи не страхи, а так, ночная муть и наваждение.

Припал головой к её мягкому плечу.

   – О тебе забочусь, Катеринушка, – глухо сказал он, – не дай бог что со мной сделается, не тебе же пропадать.

   – А и не пропадёшь. Чем это тебя враг наш, дьявол, так обнёс? Я, женщина, и то не боюсь, чему быть, того не миновать, а уж в Книге судеб всё расписано, посему бойся не бойся, а всё равно будет так, как Бог повелит...

И от этих её слов прошла смертельная боль в левом боку и отступила холодная пустота под ложечкой.

Он остался с армией...

А ведь ещё три дня назад ничто не предвещало беды. Конечно, Борис Петрович Шереметев со своей медлительностью и основательностью опоздал. Должен был выйти к Дунаю, прежде чем османы переправятся на другую сторону этой реки. Недаром Пётр так торопил старого фельдмаршала, укорял его в письмах, приставлял к нему то одного, то другого надсмотрщика, чтобы «поспешать, поспешать, поспешать».

Но ни надсмотрщики, ни грозные письма, ни приказания не подействовали. И Пётр понимал: весенняя распутица, саранча, половодье – всё это замедляло ход русской армии, которая шла пешей аж от самой Риги.

Что сделано, то сделано.

Теперь русский лагерь стоял на одном из невысоких холмов близ молдавского села Станилешты, окопанный и окружённый частоколом, и артиллерия была расставлена так, как повелел сам бомбардир Пётр Алексеевич. И три дня назад всё ещё казалось, что Господь на стороне русских, что с Божьей помощью они управятся с османами.

Приезд в русский лагерь молдавского господаря Кантемира Пётр решил отпраздновать как великое событие, закатить пир, по которому давно скучал его желудок.

Под реденькой тенью старых грушевых деревьев, только начинающих распускать новые листочки взамен съеденных саранчой, расстелили слуги несколько больших персидских ковров, кольцом окруживших большое парусинное полотно стола, устроенного прямо на земле.

Гости распорядились поставить на этот стол привезённые с собой молдавские дары: два больших бочонка с выдержанным игристым вином возвышались в самой середине белой скатерти, на больших зелёных листьях винограда слезилась редкостной белизны овечья брынза – сыр, сделанный из овечьего молока, нарезанный крупными дырчатыми ломтями, дымилась токана – мясное блюдо с такими острыми специями, что так и хотелось запить эту остроту стаканом молдавского вина. А вокруг токаны и бочонков круглились куски дымящейся свежей мамалыги, закутанной от простывания в расшитые молдавские полотенца.

Небольшая кучка бояр во главе с Кантемиром выстроилась перед Петром и его приближёнными военачальниками, придворными дамами и Екатериной, разодетыми по последней европейской моде – с обнажёнными шеями, руками и грудями, открытыми почти до самых сосков.

А Кантемира сопровождали только две женщины – Кассандра, его жена, и Мария, его старшая дочь.

Даже не поздоровавшись с Кантемиром – очень не любил Пётр церемоний, – он шагнул к Марии и поцеловал у неё руку.

– Виват, Дилорам, – весело произнёс он, потом повернулся к боярам и Кантемиру и также весело сказал: – На всю жизнь запомню твою дочку, так и буду звать – Дилорам...

Затем пошли церемонии, представления, но уже через несколько минут Пётр пригласил всех к обеденному столу, накрытому на земле.

Как резко отличались Кассандра и Мария от разряженных придворных дам Петра!

Мария сразу отметила это. Кассандра обрядилась в синий далматик с длинными закрытыми рукавами, с высокой стойкой расшитого золотом ворота, с золотой полосой, идущей от самого горла до метущего землю подола, с золотыми полосами по краю синего бархата внизу. Разрезы по бокам тоже были отделаны искусным золотым шитьём.

Под стать Кассандре была одета и Мария: её тёмно-красный далматик, строгий и чопорный, также был отделан золотым шитьём по краю подола, по середине платья и по манжетам рукавов.

Придворные дамы Петра сразу разглядели эту строгость в нарядах господарских спутниц и восхищённо щупали материю, из которой сшиты были прямые далматики, их искусное золотое шитье и лишь удивлялись, почему в такое жаркое время надели эти две дамы – девочка Мария и величественная господарская жёнка Кассандра – столь тяжёлые и неудобные платья.

Но они разглядели и крохотную золотую диадему на лбу у Кассандры с тремя выдающимися золотыми зубчиками, отметили и синюю, перевитую золотыми нитями сетку, в которой были свободно уложены вдоль спины её длинные пышные волосы.

Сетка на голове Марии была красной, тоже перевитой золотыми нитями, и волосы её, тёмные и блестящие, были словно крыло птицы, посаженной в золочёную клетку. Дамы перемигивались, давали себе слово так же оборачивать волосы такими красивыми сетками и поправляли тяжёлые неудобные парики, из-под которых каплями скатывался пот.

Тоненькая, стройная, высоконькая для своих одиннадцати лет, Мария была точно факел среди разряженных дам и бояр отца, ни на одну минуту не забывала, что она из семьи византийских императоров, и достоинство и важность не сходили с её смуглого личика и собирали в две упрямые морщинки кожу на переносице.

С охами и стонами расположились дамы на коврах: кто прямо вповалку возле необычного стола, кто стоя на коленях, кто примостившись сбоку.

Мария с самым пристальным вниманием наблюдала за Екатериной. Большая, едва ли не грузная, она поражала свежестью и белизной кожи, светящимися карими глазами и удивительно нежной улыбкой на полных розовых губах.

Она вела себя просто и естественно, села без охов и стонов, подобрав под свою широкую юбку ноги, и, казалось, была всем довольна, всем удовлетворена.

«Так вот какая она, избранница сердца рыцаря моей мечты», – думалось Марии. Толстые и короткие пальцы избранницы были усеяны перстнями, в ушах качались тяжёлые бриллиантовые подвески, а на полной розовато-белой шее лежали три ряда жемчужного ожерелья, ещё более оттеняя нежную кожу.

Разукрашены, как новогодние деревца, были и другие дамы из окружения Екатерины: перстни, подвески, ожерелья – всё выставлялось напоказ, словно бы эти драгоценности были способны украсить и рябые, изгрызенные оспой лица, и сморщившиеся шеи, и гусиные лапки вокруг глаз.

Конечно, среди всех своих дам Екатерина блистала красотой, даже не красотой, а какой-то невероятной привлекательностью, но не кичилась этим, а была простой и улыбчивой, естественной и нежной.

И Мария поняла, в чём был секрет очарования этой женщины: едва она улыбалась, как мелькали среди розовых полных губ два ряда кипенно-белых, с перламутровым отливом зубов, и даже высокий парик, надетый на бритый череп, не портил её очарования.

В честь приезда высоких гостей неотрывно бухали пушки, и синеватый дымок выстрелов легко плавился в прозрачном мареве июньского воздуха.

И после каждой здравицы опять бухали пушки, и Мария уже устала и от неудобной позы на ковре, и от громыхания пушечных залпов, и от мелькания пёстрой толпы, и от еды, разложенной на широкой парусине импровизированного стола.

Хозяева могли выставить гостям нехитрую снедь – лишь разваристую перловую кашу да куски мяса.

Впрочем, Пётр не очень огорчался этим: он знал, как тяжело в лагере с провиантом и, если бы не коровы, овцы и волы, пригнанные Кантемиром, в лагере давно начался бы самый настоящий голод.

Гости и хозяева набросились на ещё тёплую мамалыгу, не ждали даже, когда слуги ,Кантемира отрежут им ломти суровой ниткой, кромсали ножами, отламывали просто руками: давно не видели здесь настоящего хлеба, и мамалыга казалась им караваем. Не сдабривали мамалыгу даже густой, почти твёрдой сметаной, не поливали острым соусом токаны, ели так, ничем не заправив. И скоро от всех многочисленных кругов мамалыги не осталось и следа, кроме смятых, отброшенных расшитых полотенец с приставшими к ним крошками кукурузной каши.

Пётр ел много и жадно, куски мамалыги исчезали за его полными женственными маленькими губами, и в такт жеванию двигалась и небольшая ямочка на круглом подбородке.

Мария смотрела на эту ямочку, на весь вид Петра и не отдавала себе отчёта, что сама она не ест ничего, а только наблюдает за жующими и пьющими ртами...

Насытившись, Пётр щёлкнул пальцами и перекатился на другой ковёр, заранее расстеленный поодаль от стола.

Он растянулся во весь рост на животе, подложив под голову кулак, и взглядом поманил Марию. Она непонимающе огляделась: ей ли адресован этот взгляд?

И царь, улыбнувшись, кивнул ей головой.

Она встала и тоже отошла к ковру, на котором лежал Пётр.

Перед ним уже находился большой кожаный бювар с золотыми застёжками, и Пётр жестом указал Марии место прямо напротив него.

Щёлкнув застёжками, Пётр вывалил на ковёр кожаные шахматные фигуры.